Главы из сборника «Совок и веник» 9 страница
43
Художники, обращаясь к традиционным приемам старых мастеров, приводят в свое оправдание поговорку: новое есть хорошо забытое старое. На деле же старое никто не забывал по той причине, что таких дефиниций - старое и новое - по отношению к искусству не существует. Искусство есть неразъемный на части организм, в котором все равно актуально. То, что объявлено прошлым, никуда не делось, оно лишь наполнилось подробностями последних новостей. Тщеславное настоящее объявляет вчерашний день прошедшим, словно не принадлежат они вместе (вчерашний и сегодняшний день) одной истории. Как бы ни старался художник числить себя лишь участником современного ему процесса, - общего счета он не избегнет. Существует веками длящийся разговор, и всякий художник вступает в него со своей репликой. Даже если художнику померещится, что былой разговор уже закончен, ход вещей его опровергнет. Однажды прошлое - во всей полноте своей традиции - скажется и заставит современную картину принять участие во всей истории искусств сразу.
Великие картины, написанные в двадцатом веке, лишь по видимости описывают современные художнику реалии - не бывает, и не может так быть, чтобы последняя по времени реплика не относилась ко всему разговору сразу.
Пикассо написал много фрагментов бытия: сцены корриды, портреты возлюбленной Доры Маар, карикатуры на генерала Франко, силуэты тонких девочек, вытянутые шеи лошадей, головы быков. Однажды эти фрагменты встретились в картине Страшного Суда, которую ему пришлось создать - эта картина называется «Герника». Картина представляется набором разрозненных предметов, трактованных языком, современным художнику. Кубистические деформации, аффектация линий - кажется, что содержание состоит в экстатическом состоянии рисунка. Мир разъят на части, его фрагментарность - свидетельство катастрофы, общий сюжет читается не вдруг. Однако у картины есть конкретный сюжет: коррида. Собственно, картина «Герника» продолжает многочисленные корриды, написанные самим Пикассо и другими художниками, например Гойей. Данная картина изображает поражение матадора, т. е. проигранную корриду. Смерть матадора изображали редко - такой исход не типичен. Однако - случилось. Шпага сломана, матадор убит, бык вышел победителем. В контексте испанской гражданской войны такой финал корриды можно считать символическим.
|
|
|
Коррида, как ее обыкновенно трактуют, есть представление, сталкивающее варварство и цивилизацию. Зрители корриды наблюдают самый процесс истории: бык (см. традиции гладиаторских боев) символизирует варварство; матадор - суть символ цивилизации, вступающей в бой со зверем по правилам искусства. Можно считать, что картина «Герника» изображает цивилизацию, проигравшую в столкновении со стихией.
|
|
|
Впрочем, генерал Франко полагал себя именно представителем цивилизации, более того, развитие испанской истории это подтвердило: политика генерала вписала Испанию в общий процесс развития капиталистических стран, а неразумная деятельность республиканцев предполагала нечто менее убедительное - с точки зрения прогресса. Равно и образ быка не должен пугать - в иконографии Пикассо бык могуч, но не зол, он просто не различает добра и зла, он есть воплощенная мощь истории. Также и матадор - как его показывает Пикассо в своих рисунках - не вполне цивилизация, он выходит на бой не для победы - но принося себя в жертву. Пикассо часто изображал матадора в терновом венце, ассоциируя его жертву - с подвигом Спасителя. Выходя на арену, матадор пытается противостоять общему порядку вещей. Победить он может лишь чудом - бык гораздо сильнее. Чудо и происходит на арене - он побеждает снова и снова. Но вот однажды чуда не случилось, победила реальность.
Таким образом, перед нами изображение поверженного христианства, сбитого и смятого напором цивилизации, - слепой силы, что не различает хорошего и дурного, но служит только силе и славе.
|
|
|
44
По мере обучения художник становится пленником своего мастерства: он видит, что существует предел, перейдя который, он рискует ошибиться в работе. Всякий художник старается создать вещь безусловную, на века, и страшится ошибок. Корпоративная договоренность обозначает определенный уровень умения как достаточный, все что за ним - чревато провалами. Профессионализм советует воздержаться от величественных жестов: избыточная патетика ведет к преувеличениям, те, в свою очередь, - к ошибкам. Великого художника от хорошего профессионала отличает обилие ошибок - он не боится великих жестов.
Мы редко найдем формальные просчеты в работах учеников Рембрандта, но сам мастер позволял себе ошибаться часто. Последователи Микеланджело соблюдали пропорции тщательно - но сам мастер относился к пропорциям свободно. Современники Франциско Гойи рисовали аккуратно, но гениальный Гойя, увлекаясь, рисовал плохо - ракурсы ему не давались. Непомерно длинная рука «Мальчика в красной жилетке» Сезанна, криво вставленный глаз женщины в «Хиосской резне» Делакруа, корявое рисование честного Мазаччо - перед нами вещи, не зависящие от нормативов профессии: ошибка - непременный спутник великого.
|
|
|
Не надо стеснятся великих фраз и отчаянных линий: они, безусловно, не вполне верны - но чему следует быть верным? Они ведут к ошибкам - но так только и можно узнать, что образ - живой.
Образ живет именно потому, что он уязвим. Создавать безупречные условия для его хранения не нужно. Вечная жизнь не требуется ни для человека, ни для картины. Не следует боятся утрат: потеря - привилегия подлинного образа.
Мы любим человеческое лицо остро и отчаянно - именно потому, что знаем: оно не вечно. Всякий образ и любая картина обречены на смерть - исключений не бывает. Умрет человек, и картина рано или поздно погибнет, ей отпущено определенное время жизни и срок отмеряй. Осыплется фреска, растрескается масляная краска на полотне, не пощадят произведения огонь и нож - придет время, и не станет картины, как не стало многих картин Боттичелли, как не стало иных фресок Мантеньи, как не стало «Данаи» Рембрандта, как не стало икон Монте Кассино, как сгинули в небытие многие великие картины.
Смертность человека, смертность картины, смертность образа - есть непременное условие жизни, ее финал, горький и величественный. Наличие жизни можно доказать лишь одним способом - приходом смерти. Бытие проверяется небытием, и больше удостоверить факт бытия нечем. Приход смерти проверяет простую вещь: смогла ли смерть забрать все существо человека, или осталось нечто, неподвластное ей. Художественный образ христианского искусства повторяет таким образом путь самого первого образа, образа Спасителя. Собственно, в том и состоит подвиг Христа, разделившего смертную жизнь человека во всей ее неизбежности: он обозначил границы жизни - и обозначил границы смерти. Сущность художественного образа выражается формулой: смертию смерть поправ.
Не умирает только то, что никогда не жило. Знак - вечен; и дорожный указатель, и квадрат польского хуторянина можно воспроизводить бесконечно, и ничего в изображении не поменяется, и смысл изображения не исказится, - просто оттого, что там не было смысла никогда. Но никто не вернет к жизни «Данаю», никогда мы не увидим картины «Заговор Юлия Цивилиса» так, как она была написана, никто не напишет снова «Битвы при Кашине» Микеланджело, погибшей при пожаре, никто не воскресит алтарей Грюневальда, исчезнувших в море. И скорбеть об этом не следует. Дух этих произведений пребудет с людьми всегда, и никакая стихия истребить его не в силах.
Бессмертие (если вкладывать в это слово христианское содержание) не имеет отношения к вечности и существует постольку, поскольку преодолевает акт физической смерти. Произведение искусства - бессмертно.
45
Настоящее искусство можно опознать по тому воздействию, какое оно оказывает на зрителя. Настоящее искусство - это такое, которое проникает в сердце и душу, заставляет переживать. Лев Толстой определял это свойство через термин «заражать». Зритель испытывает волнение, он сопереживает мыслям и чувствам, что в произведении явлены; несомненно, существуют переживания такого рода, которые делают человека лучше. Если переживания касаются нравственности, совести, ответственности, правды - а искусство способно провоцировать такие переживания, - то такого рода переживания развивают ум, укрепляют душу, врачуют сознание. Все великие картины, известные человечеству, производят именно этот оздоровительный эффект. Укрепление души есть неоспоримый критерий подлинности искусства - и, если произведение ему не соответствует, значит, оно не выполняет обязательной своей задачи. Следует отметить, что вторая половина ушедшего столетия не пользовалась данным критерием.
Изделие может быть любопытным, развлекательным и декоративным - но никак не воздействовать на душу и сердце. Такое изделие не имеет отношения к гуманистическому искусству. Существует также иной критерий, его сформулировал мой отец. Философская система, им созданная, учит следующему. Произведение искусства содержит код бытия, проект жизни. Идеи сострадания и любви, феномен свободы, история мысли и духа - все это сконцентрировано в произведении искусства, закодировано в нем - наподобие того, как в двойной спирали ДНК содержится генотип человеческой личности. В сжатом виде в подлинном произведении искусства присутствует, таким образом, вся история человеческого рода. Даже если случится катастрофа, и род человеческий прекратит существование, произведение искусства может быть использовано для того, чтобы восстановить историю - то есть воскресить людей. Иными словами, произведение искусства обладает такой эманацией духа, которая способна творить природу, и великий проект обладает силой оживлять материю. Это и есть предназначение искусства - обусловить новую эволюцию, на иных основаниях, не материальных, но духовных. Это и есть та гарантия, которую дает искусство миру, - обещание новой жизни, более справедливой и гуманной. В этом именно состоит проект всемирной истории. Ради этого работает художник.
Глава сорок пятая
ЖИВОПИСЬ
I
Повествование подошло к концу, пришла пора Павлу Рихтеру сознаться в своем авторстве. С упорством средневекового хрониста я фиксировал события последних лет, прилежно описывал характеры и страсти, старался не ограничиваться описанием собственных мыслей. То, что случилось со мной, с временем, с нашей страной, требовало понимания и описания - я постарался рассказать об этом, как умею. Некоторые вещи я представлял хорошо, другие приходилось додумывать, я старался рассказать про то, что случилось со всеми, про общую беду, и пусть простят мне те, чье горе я не сумел описать должным образом, за чью беду я не смог ответить так, как следовало.
Происшедшее должно быть описано, я знал это твердо, однако описаний не появлялось. Могло случиться так, что события забудутся, причины, их породившие, сотрутся в памяти, история умеет чисто заметать следы. Допустить это было невозможно. Хранителем памяти и ответственным за время может стать любой: то, что основной род моих занятий - живопись, не казалось мне препятствием для работы. Я начал писать эту хронику потому, что не отделяю занятий рисованием от занятий литературных: цель у того и другого - одна, более того, происхождение этих занятий родственно. В основе рисования, как и основе бытия вообще, лежит слово. В начале было Слово, говорит Завет. В дальнейшем из единого цельного слова образовались философия, искусства и ремесла, оно оказалось расщепленным на разные направления деятельности, но общий смысл деятельности, эйдос - пребудет неделимым. Чем бы ни являлось изначальное библейское Слово - делом, силой или мыслью, - за ним общее животворящее начало. В числе прочего это определяет возможность понимания всякой деятельности исходя из общего смысла. Всякая деятельность может быть осознана и должна быть описана. Если что-то неясно (в какой бы сфере бытия это ни происходило), следует найти для этого явления простые слова. Слишком часто действительность прибегает к обману, объявляя профессиональные манипуляции политиков, историков, художников, экономистов недоступными простому пониманию и обыкновенным словам. Многое из того, что случается с так называемыми простыми людьми, объявлено лежащим вне сферы их понимания. Примириться с этим нельзя: все явления мира принадлежат к единой сфере понимания - к единому общему смыслу, который может быть временно утрачен, но существовать не перестает никогда. Жизнь всякого человека, его ежедневное счастье и его достоинство зависят от того, насколько общий смысл бытия ясен. Пестрая и разнообразная профессиональная деятельность создает видимость сложности - нельзя поддаваться на обман. Связать воедино разрозненные явления необходимо - также необходимо уничтожить представление о некоторых аспектах человеческой деятельности как о привилегированных: ясными обязаны быть все. В конце концов, проверкой любых исторических проектов и профессиональных гипотез является жизнь отдельного человека - и если жизнь человека оказывается лишена смысла, значит, в профессиональной деятельности властителей дум произведен подлог. В этом случае необходимо вернуться к тому изначальному состоянию, когда все сферы деятельности поверены одним словом и несут равную ответственность перед бытием. Хроника событий, описывающая изменения и амбициозные проекты в разных сферах человеческой деятельности, призвана вернуть такое общее понимание. Я мог ошибиться в окончательном диагнозе происшедшего (я даже надеюсь на это), но в правильности метода я уверен. Часто я не мог отыскать нужных слов, но, если у меня не получилось сказать как надо, тому виной мое неумение, а вовсе не то, что данное явление неподвластно словам вообще.
Я связал свое повествование с историй искусств, равным образом оно могло опираться на экономическую и политическую историю, на историю литературы или металлургической промышленности. Исходя из любой точки бытия можно вести хронику. И лучшей отправной точкой для всякого рассказа является отдельная судьба. Смутные времена более других нуждаются в том, чтобы быть описанными, нуждаются они также и в том, чтобы разнообразная деятельность людей собиралась воедино для общего усилия, соединялась в один рассказ, как собирались некогда усилия скульпторов, музыкантов, каменотесов, философов, живописцев для того, чтобы построить собор. Одному хронисту не по силам произвести работу многих, я не обольщаюсь на свой счет. Однако то, что я делал, я считаю безусловно необходимым, другого пути для себя я не видел.
Сперва я собирался рассказать о себе и о своей работе, но быстро увидел, что моя история есть лишь фрагмент и следствие истории большой, и невозможно описать частность, не описав всего.
Рисование - есть ни что иное, как искусство видеть. Общество, культивируя изобразительное искусство, развивает свою способность видеть, то есть узнавать, понимать, высказывать суждения, оставлять свидетельство своего знания в зримых образах. Изменения, случившиеся с изобразительным искусством христианского мира, стали для меня свидетельством изменений, случившихся с обществом в целом. То, что изменения произошли, отрицать трудно.
Историю минувших десятилетий я связал с историей так называемого авангарда, явления, властно представившего новую систему образов для изобразительного искусства. Знаки и заклинания потеснили прежние образы, а потом - вытеснили совсем. Можно было бы определить авангард как разрушительную силу, произведшую в христианской культуре Запада радикальный переворот. Однако следует признать, что авангард - явление, имманентное западной культуре, а культура христианская имеет исторически гораздо меньше оснований для цветущей жизни и торжества. Можно лишь удивляться тому, что хрупкие и не особенно властные христианские образы - иконы и картины - могли в течение нескольких столетий владеть умами. Власть и сила более пристали величественным образам героев античных мифов, вавилонским царям, германским, славянским и скандинавским богам. Яркие и напористые произведения современного искусства Запада гораздо ближе к дохристианским традициям, нежели к иконописи. Существенно также и то, что само антропоморфное изображение, то есть образ, оказалось современному искусству не нужно. В то же время искусство, дизайн, философия, идеология, юриспруденция, функционирующие внутри современных демократических обществ, провозгласили главной ценностью - именно человеческую личность и ее интересы. Мне показалось странным, что интересы личности программно отстаиваются, но портрета этой личности искусство не дает.
Я понимаю движение авангарда как безличную подавляющую силу, которая персонифицирует себя в шаманах и вождях, употребляя привычные для культуры понятия «личность» и «индивидуальность» для характеристики этих шаманов. Языческое начало проявило себя сильно и властно и обозначило свое усилие как гимн индивидуальной свободе. Таким образом, базовые для христианской культуры определения оказались лишены того смысла, какой в них некогда вкладывали. Бытование и развитие западной культуры попало в зависимость от произведенной подмены. Всякая дальнейшая деятельность, направленная на торжество личного начала, неизбежно вела к противоположному результату - к власти толпы и презрению к судьбе отдельного человека. Равным образом авангард утвердил иное понимание слова «свобода», связав его с властью и правом, изъяв из его содержания сострадание и жертву. Возможно, такое изменение вектора способствовало развитию общества. Можно, однако, сказать, что подобное понимание свободы превратило исторические усилия по обретению таковой в череду преступлений. То, что преступления против людей совершались и совершаются во имя свободы и ради торжества личности - является безобразным парадоксом, гримасой истории. Можно относиться к случившемуся с научной беспристрастностью, я предпочел вынести суждение - и не раскаиваюсь в нем. Я квалифицирую деятельность авангарда как антигуманистическую и случившееся с миром под влиянием этого властного движения рассматриваю, как возвращение к языческим основам бытия. Я полагаю, что строительство мировых империй с неизбежностью связано с язычеством и материалом для такого строительства являются воля и насилие, страсть и власть, но ни в коем случае не любовь и не свобода. Авангард, по определению неспособный к производству духовных ценностей, исказил представление о ценностях. Авангард, рекрутировавший в свои ряды посредственностей, объявил их великими, а величие духовное отменил. Цивилизация, авангардом которой стало язычество, подменила собой гуманистическую культуру, постепенно изменила культурные ценности, заменив их на прямо противоположные. Таким образом, всякая политическая деятельность, направленная на торжество западной культуры, перестала быть гуманистической.
Я полагаю, что тот момент, когда общество предало живопись, явился поворотным пунктом. Антропоморфный образ, который веками утверждался живописью, свидетельствовал прежде всего о внимании к другому - к отдельному, автономному человеку, наделенному мыслями, чувствами, разумом и взывающим к сочувствию. То, что интерес к другому и к пониманию другого как отдельной ценности утрачен - говорит о многом. В конце концов, европейская христианская живопись есть воплощение любви, и утрата обществом гуманистической живописи означала то, что любовь перестала являться социальной добродетелью. Собственно говоря, жрецы нового мира принесли живопись в жертву прогрессу. Переход живописи - и воспетых ею добродетелей - в разряд антикварных реликвий неизбежно привел к тому, что общественной и культурной добродетелью сделались импульсы авангардного творчества - напор и право, а не любовь и закон. То, что культура сохранила фразеологию гуманизма как атавизм, не меняет положения дел. Декларированная в призывах и лозунгах, любовь исчезла из европейской культуры.
Дата добавления: 2020-11-27; просмотров: 61; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!