Человек в структуре мегаполиса
Первые города были определенным пространством, территорией, отделенной от дикой природы стенами, обеспечивающими безопасность от хищников и врагов. Город – начало цивилизации. Пространство города, с одной стороны, было реальным и включало здания, улицы, площади, а с другой – символическим, т. е. таким, разметка которого осуществляется в сознании и видима лишь тому, кто воспринимает скрытую и зашифрованную моральную, сакральную, политическую и т. п. топографию. Город не сводится к архитектуре и не прочитывается до конца как система знаков или овеществленная форма духа. Он представляет собой территорию, пространство, которое организует, упорядочивает и в каком‑то смысле формирует индивидуальное и общественное тело. Поэтому история возникновения и развития города неотделима от истории тела. Ведь тело – это не просто организм, а такое же порождение цивилизации, как и все то, что создано человеком. Оно является символической системой и при этом совершенной и экономичной машиной, в которой используются преобразованные природные органы или органы, искусственно выращенные и протезированные обществом. Поверхность тела испещрена культурными знаками, а его внутренние управляющие структуры – душа и разум – используются как носители и исполнители общественного смысла. При этом жилище, предприятие, школа, рынок и церковь представляют собой дисциплинарные пространства производства «человеческого». Город как культурный феномен представляет собой довольно тонкое и сложное устройство, с одной стороны, удовлетворяющее телесные потребности, а с другой – упорядочивающее и организующее их, хотя в это трудно поверить по причине экологической загрязненности среды и нравственной распущенности ее обитателей. Это устройство не сводится ни к разуму, ни к воле и само в значительной мере определяет их архитектонику. Однако неверно было бы повторять ошибку социологического фундаментализма, редуцирующего человеческое и разумное к общественным системам или экономическим отношениям. На самом деле все это вполне самостоятельные компоненты, и задача заключается в выяснении их взаимосвязей и взаимодействий.
|
|
|
Городское пространство воспринимается телом сообразно своим масштабам. Но сами эти масштабы лишь отчасти заданы потребностями, доставшимися телу от природы. Все‑таки современные мегаполисы настолько сильно отличаются от первобытных поселений, что житель деревни с трудом привыкает к темпу городской жизни. Точно так же жители современного города с трудом принимают тесноту домов и узость запутанных улочек средневекового центра. Таким образом, то, что воспринимается как естественное, на самом деле является продуктом культурного развития. И хотя эти изменения в масштабах естественного и искусственного чаще всего происходят без рационального обсуждения, тем не менее это не случайный процесс и не побочный продукт становления новых городских пространств. Можно отметить не только целенаправленное изменение среды обитания, включая географию города и интерьер жилища, но и планомерную воспитательную работу над телом, которая к тому же дополняется разного рода ортопедическими и мнемотехническими процедурами. При этом под «ортопедией» понимаются различные практики «протезирования», т. е. удаления одних органов и инсталляции новых. Конечно, в случае «культурного протезирования» дело обходится без пилы и ножниц, однако происходит смена масштабов и границ, порогов и барьеров, которые образуют историческую оптику тела и благодаря которым оно может воспринимать одни явления как красивые, вкусные, хорошо пахнущие или полезные, а другие как безобразные или угрожающие. Ортопедия сопровождается «мнемотехникой»: запоминание является не простой зубрежкой, а воздействием на тело, следами, наносимыми на тело культурой. «Мнемотехнику» не обязательно сводить к ударам кнутом и прочим пыткам, как это предлагал Ф. Ницше. В сущности, большинство человеческих контактов осуществляется посредством тела, и все они оставляют на нем свои следы и зарубки, которые выступают формой памяти и способом передачи традиций и опыта. Изуродованные конечности, которые выставляют напоказ нищие, – это крайняя форма предъявления телесной жертвы, которую люди приносят на «алтарь отечества». Все мы вынуждены платить за жизнь своим юным невинным телом, и то, что описал 3. Фрейд (инсталляция сексуальности), является лишь частью широкомасштабного процесса работы культуры над телом.
|
|
|
|
|
|
Город – это своеобразный Ноев ковчег, но расположенный на земле, а не плывущий в автономном плавании в условиях вселенской катастрофы, всемирного потопа. Это своеобразный компромисс между сюрреализмом свободного парения самости и привязанностью к почве. Сплав этих разнонаправленных мотивов и создает уникальные, неожиданные, невероятные возможности города и государства. Их осуществление становится главной силой, своеобразной морфологической машиной истории. Магическая концентрация воли, заключенная в стенах города, власть, исходящая из храмов и дворцов, образуют эффективную сферологическую формулу пространства. После божественного ковчега начинается триумф стен и башен древних городов. О. Шпенглер писал о том, что большая культура – это культура городская, что мировая история – это история городов. Народ, государство, политика, религия, искусство – все эти важнейшие феномены культуры так или иначе связаны со строительством городов[27]. Вместе с тем, призывая к осознанию роли города в развитии культуры, О. Шпенглер указывал на то, что мотивы строительства городов остаются для современных историков неразгаданными. Это может сделать разве что феноменология, осознающая страх древнего человека перед внешним пространством. Однако этот страх является священным и не парализует человека, а заставляет его искать истину вне себя. Стены и башни – это способ не только замыкания собственной сферы, но и освоения горизонта. О. Шпенглер определял город и исходящую из него культуру, как порыв и экстаз изнутри наружу, и этим следовал авантюристическому фаустовскому духу современного 3апада. Философская суть морфологической теории культуры Шпенглера состоит в открытии наряду с высотой и шириной третьего измерения – глубины. Но при этом остается вопрос: насколько соответствует предложенная Шпенглером модель чувствам первобытного человека? Зачем они строили эти монструозные с виду здания: были ли они машинами самосохранения или, наоборот, открывали вид на внешнюю перспективу? Кроме того, точка зрения Шпенглера отличается как от еврейского ресентимента по отношению к Вавилону, так и от более поздней критики цивилизации. Желание жить вместе оплачивалось подчас немалой ценой. Город менял оптику, он приковывал взгляд. Башни Иерихона и Вавилона создавали возможность обзора, они утверждали власть взгляда.
|
|
|
Появление городов не столь очевидно, как думают историки, определяющие город как поселение. Наоборот, город – это отрыв от земли, от стоящего на ней жилища, город не сводим к желанию быть дома. Города со времен своего возведения стремились ввысь, а не вширь[28]. Как свидетельствует миф об основании Рима, они строились по принуждению нечеловеческой власти. Достоевский характеризовал Петербург как невероятный, абстрактный город, насильственно построенный фанатиком Петром на зыбучих песках и болотах. Несмотря на модный ныне взгляд о естественности городов, о том, что строители всегда должны подстраиваться под ландшафт, а не стремиться к осуществлению идеального плана, древние города всегда строились как воплощение некоторой идеи. В Ветхом Завете город воспринимается как «вавилонская блудница».
В чем смысл строительства таких гигантов, как Вавилон, Великая стена в Китае или Кирилло‑Белозерский монастырь на Руси? Может быть, в том, что именно отсутствие таких стен было причиной побед Батыя, Наполеона, Гитлера? Враги терпели поражение только там, где натыкались на подобные преграды. На самом деле стены не всегда спасают, и подтверждение тому – падение Константинополя. Спартанцы, например, не строили стен, так же как не тратили сил на фортификационные сооружения отряды Батыя. Но те и другие практически не знали препятствий. Европа тоже пережила период увлечения строительством неприступных замков и крепостей. Однако время показало бессмысленность этого: с военной точки зрения лучший способ защиты – это нападение.
Ответ на поставленный вопрос следует искать в какой‑то иной, не военной плоскости. Гигантские городские стены и валы появились тогда, когда врагов, претендовавших на богатство и жизнь горожан, еще, собственно, и не было, так как не было еще и богатства, разве что считать таковым сами стены. Собранные железной волей и силой господина тысячи людей копали землю, таскали камни, строили стены и башни не только с целью самосохранения. В конце концов, можно было спасти свою жизнь так, как это делали крестьяне, жившие вне городских стен. Строительство городов, как и освоение новых земель, следует считать формой выражения трансцендентального порыва того или иного народа и актом его сложения из разрозненных кланов и племен. Строительство городских стен и дворцов означало победу внутреннего безопасного и контролируемого пространства над неведомым и опасным внешним окружением. Война – это уже вторичный акт, попытка расширить свою сферу до максимально возможных пределов, а в идеале превратить в «ойкумену» всю Вселенную. О том, что и сегодня этот порыв еще не угас, свидетельствует широкий интерес к освоению космоса, польза от которого по сравнению с огромными затратами столь же ничтожна, как и от строительства Великой китайской стены. С современной экономической точки зрения, Китай надорвался на этом: вместо победного шествия по всей земле он застыл в безжизненной стагнации. Точно так же экономически бессмысленна попытка сфотографировать обратную сторону Луны и запускать космические аппараты к другим планетам. Эти оценки не учитывают цивилизационного эффекта разного рода гигантских строек. Если бы люди не испытывали священного энтузиазма, то никакой силой невозможно было бы их принудить к тяжелой и бессмысленной работе. Итак, возведение крепостных стен и башен, неприступных замков, величественных дворцов не обязательно разделяет людей, не всегда ведет к обострению чувства ненависти и выдвижению лозунга «Мир хижинам, война дворцам!». Наоборот, они могут стать символами величия народа, его способности покорить опасное внешнее пространство, способом обжить его как свое внутреннее. И они были таковыми. По свидетельству Геродота, основание Рима произошло благодаря проведению борозды плугом, а не посредством строительства крепостной стены.
Анализ способов общения людей в современном мультикультурном городе помогает понять, как изменилось самопредставление человека. При этом очень важно обратить внимание на осознание недостаточности собственного тела. Обычно в критике этой недостаточности, например в учении о греховности и аскетике, видят лишь репрессивное отношение к телу. Однако, увлекшись вопросом о технике, забывают при этом исследовать возникновение и развитие чувства самой этой недостаточности. Кроме того, чувство недостаточности лежит в основе не только техники борьбы с греховностью, но и чувства сострадания, которое вовсе не вытекает из абстрактного понятия добра или наличия доброй воли. Сострадание глубже и сильнее этих, несомненно, вторичных, сравнительно поздно культивировавшихся моральных дистинкций. И даже тот факт, что сострадание как общественное чувство катастрофически быстро исчезает из нашей жизни, говорит лишь о том, как далеко мы ушли от наших средневековых предков, которые так жаждали сострадать, что наплодили огромное количество калек и нищих.
Жизнь в современных городах протекает под знаком двух противоречивых желаний: автономности и общения, любви и ненависти. Исчезновение чувства укорененности и невозможность признать текучую «прозаическую» самость при нарастании социальных различий обостряет проблему Другого. В работе «По ту сторону принципа удовольствия» З. Фрейд реконструировал эту социологическую истину на уровне телесности. Удовольствию как чувству, связанному с единством и целостностью, стремлением к Другому, он противопоставил чувство реальности, трансцендирующее удовольствие. Запрет на сексуальное наслаждение переводит удовольствие в некую чистую априорную форму, которую Фрейд определил как любовь к матери, охраняющей ребенка от воздействия внешнего мира. На пути чувства удовольствия человек растворяется в Другом. Желание укрытости и защищенности оказывается у Фрейда более древним, чем религия с ее любовью и аскетизмом. Но не менее древним выступает у него и чувство раздражения или неудовольствия, которое порождает фантазм неудовлетворенности и недостаточности. Современные социальные коммунитаристские движения явно не учитывают это второе желание, ибо строят свои планы исходя из целостности и защищенности. Но без чувства неудовлетворенности человеческая история застыла бы в состоянии безжизненной стагнации. И в этом опасность абсолютизации чувства самодостаточности.
З. Фрейд описывает два пути чувства удовольствия. Первый связан с противодействующим ему чувством реальности. Живущий мечтой человек при столкновении с реальностью испытывает трудности и может принять неудовольствие как ценность. Фрейд считает, что этот путь требует решимости и мужества, и признает его нереализуемым для слишком слабого человека. Кроме того, он понимает, что сознательной решимости еще слишком мало, ибо бессознательное чувство удовольствия реализует себя в обход разума. Поэтому он намечает второй путь как более реалистичный. Дело в том, что принцип удовольствия осуществляется на основе различных чувств, которые могут вступать в противоречие друг с другом. Так внутри самой телесности происходит борьба различных желаний. Возникает сильнейшее возбуждение, которое означает, что само тело не в силах ни примирить желания, ни дать выход какому‑либо одному из них. Поэтому З. Фрейд фактически заново открыл учение Спинозы об аффектах. Исследуя соотношение разума и страстей, голландский философ с сожалением констатировал бессилие рассудка, но неожиданно нашел выход в том, что позже Гегель назвал «хитростью разума». Будучи бессильным и лишенным энергетики, позволяющей бороться со страстями, разум, тем не менее, может управлять ими. Он добивается желаемого результата, направляя один аффект против другого. Фрейд наполнил эту схему кровью и плотью психологических и социальных механизмов. Хитрость разума осуществляется как работа цивилизации. Она вступает в противоречие с нашей слабостью и неспособностью победить желания. Неудовлетворенность или, как говорят современные психологи, «когнитивный диссонанс» приводит к поискам того, что препятствует реализации удовольствия как целого. В истории европейских городов прослеживаются широкомасштабные попытки совместить желание и наслаждение властью с цивилизационно‑правовыми требованиями.
Мы чемпионы неутомимости. Выжатые к вечеру как лимон, по утрам мы бодро выскакиваем из постели и, не зная, живы еще или уже умерли, бодро спешим по делам. И так каждый день. Откуда берется энергия? Очевидно, что город состоит из пространств не только депрессии, которые описывал Достоевский, но и экспрессии. Город – это настоящий ад: шум, сутолока, пробки, вонь. Пока доедешь из спального района на работу в центр, теряешь всю энергию. Выходом становится апатия. Большинство из нас перемещается по городу как бы в полудреме. Даже если бы мы не работали, а только созерцали и соучаствовали в том, что делают окружающие нас на улицах другие, то прожили, может быть, яркую, но короткую жизнь. Только способность превращаться в живой труп сохраняет и продлевает нашу жизнь. Не похоже ли это на то, когда космонавты в состоянии анабиоза преодолевают чудовищные расстояния, не испытывая к ним никакого интереса? Им важна только конечная точка. Idea /Ьг. Нона самом деле это не так. Говорить о культурном путешествии по городу имеет смысл примерно в том же аспекте, что в эпопее М. Пруста «В поисках утраченного времени». Мы путешествуем потому, что нам чего‑то не хватает.
Сегодня противоречивая связь тела и города лучше всего описывается языками психо– и шизоанализа. Как сохранить себя в условиях раздраженного и подавленного тела? Как может существовать порядок, когда тела индивидов, составляющих общество, уже не испытывают сочувствия и сострадания, на которых тысячелетиями держалась коллективная жизнь людей? Вопрос актуальный для всех, живущих в современных мультикультурных городах: как избавиться от пассивности, откуда придет освобождение[29]? Античное общество выработало свои ритуалы, формирующие гражданственность как основу общественного единства. Христианство создало новый тип общности, моральные санкции которого культивировали опыт терпимости и сострадания к другому. Было бы маниакально‑болезненным призывать к реанимации этих старых форм единства, хотя политики инсценируют через масс‑медиа все возможные формы единения: от языческих до христианских. Недостает ритуалов, но и они, кажется, создаются. Однако, будучи мультикультурными, они скорее создают и усиливают напряженность в обществе, чем снимают ее. Конечно, можно обратиться к трансцендированию страдания, опыт которого был выработан христианством как способ сохранения единства перед пугающими поворотами судьбы и который помогал выживать в самые тяжелые периоды человеческой истории. Но как это сделать? Революции в Париже и в Петербурге столкнулись с трудностями на этом пути, когда попытались объединить людей на основе сочувствия. Они нашли символы Республики‑Матери, но, воздвигнув памятники, они не смогли создать место единения, так как город неумолимо вел к разъединению и автономизации людей. Транспорт, жилище, места работы и развлечения – все перестраивается под тело автономного индивида. Получив свободу и независимость в изолированном жилище, человек ощутил ужасное одиночество и пустоту общественного пространства. Стремление к комфорту, первоначально культивировавшееся с целью восстановления сил индивида после тяжелого трудового дня, привело к отрыву от окружающей среды. Если современная цивилизация мобилизует усилия, направленные на преодоление пассивности и чувства одиночества, не окажется ли она опять перед выбором опыта страдания и боли как единственно эффективного способа сборки коллективного тела?
Архитектура современных городов акцентирует те места в городском пространсте, в которых общество теряет контакт с болью. Революции расчистили пространство от обломков прошлого и, стремясь избавиться от мест страдания, оставили их пустыми. Однако широкие площади не стали местом единения людей. Несколько раз в году во время государственных праздников люди демонстрировали единство и организованно шествовали перед представителями власти. Однако эта организованность коллективного тела на деле оказалась пассивностью. Широкие, освобожденные от виселиц и гильотин площади на самом деле остались местами боли и страдания, так как именно в пустоте общественного пространства человек ощутил ужасную тоску по единству. Известная картина «Смерть Марата» Ж. Л. Давида как раз и демонстрирует адские муки умирающего человека, брошенного на произвол судьбы в холодном и пустом общественном пространстве.
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 174; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!