Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 13 страница
— Ты! Ты — злой дьявол. А что, если я расскажу матери? Что, если я расскажу матери? — от ярости я брызгала слюной, но внутренний голос призывал меня к спокойствию, предупреждал, что у матери и без того хватает проблем, и, если я расскажу ей о Ронни, она просто сойдет с ума. Я резко повернулась к ней и с плачем проговорила: — Мамочка, поверь мне, ради Бога, поверь мне — Мартин Фоньер существует.
— Ну, вообще-то это очень странно, дорогая, ведь никто кроме тебя, его не видел, — голос матери звучал тихо и устало, но в этот момент я вспомнила про Сэма и закричала: — Постойте-ка! Подождите минутку!
Я бросилась через подсобку на улицу, пересекла двор и распахнула дверь дома тети Филлис.
— Где Сэм, тетя Филлис?
Они с Доном сидели за столом, и оба одновременно поднялись.
— Что случилось? — спросил Дон. Я покачала головой, Не спуская глаз с тети Филлис, требовательно повторила: — Где Сэм?
— Наверху.
— Позовите его, — я никогда в жизни еще не разговаривала с ней таким тоном, но она вроде бы не обратила на это внимания и прокричала:
— Сэм! Эй, Сэм, подойди сюда.
Не прошло и минуты, как Сэм уже был в кухне. К его удивлению и, несомненно, к изумлению тети Филлис и даже Дона, я схватила его за руку и потащила во двор.
На нашей кухне, остановив ошеломленного парня перед матерью и глядя на него едва не со свирепостью, я приказала:
— Сэм, расскажи моей маме то, что я просила тебя держать в тайне.
|
|
|
Сэм перевел на меня испуганный взгляд и едва слышно произнес:
— О... об этом парне, Кристина?
Я быстро кивнула.
Сэм взглянул на мою мать и очень медленно произнес:
— Я обещал Кристине никому не говорить, что она гуляла с парнем, тетя Энни.
С плеч матери как будто свалилась огромная ноша. Она опустилась на стул и потянула Сэма к себе.
— Ты видел Кристину с парнем, Сэм?
— Да, тетя Энни.
— Ты можешь сказать, как он выглядел?
Сэм бросил на меня взгляд, и я подтолкнула его:
— Рассказывай ей, рассказывай все, Сэм.
— Ну, он был довольно-таки высокого роста, тетя Энни.
— Такой как Ронни?
— Нет, выше, как Дон. Но худой, очень худой, и у него коричневые волосы.
— Ты еще что-нибудь помнишь?
— Он нарядно выглядел, тетя Энни.
— Где ты видел его с Кристиной?
— Они гуляли по берегу реки.
— Когда?
— Ну, как-то вечером, несколько недель назад. Еще и тот день было очень жарко.
— Спасибо, Сэм, — сказала мать, и, когда он повернулся, я коснулась его плеча. Я не могла говорить, но благодарность была в моем взгляде. Потом, повернувшись к брату, я посмотрела ему прямо в глаза и сказала:
— Я никогда не прощу тебе этого, никогда, пока я живу.
Я поднялась к себе, бросилась на кровать и рыдала до тех пор, пока не почувствовала, что слезы буквально душат меня и я не могу дышать. Потом дверь открылась, я почувствовала, как мне на плечо легла рука матери — впервые за много недель она обняла меня. Я повернулась и прижалась к ней.
|
|
|
— О, мамочка, прости меня.
— Ну, ну, успокойся, — повторяла она, поглаживая меня по голове. — Расскажи мне все — как это случилось.
«Как странно, что она с самого начала не просила меня об этом», — подумала я. Сидя рядом с ней на кровати, я рассказала ей все или почти все — и мы снова стали близки. Потом она сказала:
— Пойдем вниз, почаевничаем, — и потянула меня с кровати. Когда мы подошли к двери, она остановилась и, кивнув головой в сторону наших соседей, проговорила: — Рано или поздно они все равно узнают.
Она решила, вероятно, покончить с этим неприятным делом пораньше, потому что на следующий день рассказала все тете Филлис. Я не знала, что мать решит сделать это именно пополудни — раскладывала на столе печенье, когда услышала какой-то шум. Он доносился со двора тети Филлис, но в следующую минуту, выглянув в окно, я увидела, что по нашему двору мчится Дон, а за ним, вытянув руки, словно пытаясь остановить его, бежит моя мать.
Когда Дон появился у двери нашей кухни, я стояла и поджидала его, потому что в тот момент совершенно его
|
|
|
НС боялась. Как ни странно, я чувствовала в себе уверенность и силы противостоять ему. Увидев меня в такой позе, он резко остановился, а мать, протиснувшись мимо него, встала между нами и громко крикнула:
— Ну, Дон Даулинг, это совершенно не твое дело!
— Не мое, клянусь небом! Да, не мое, — когда он повернулся к матери, на его губах играла жуткая улыбка. — Не мое — ваше, это вы подкладывали вату под ее чертовы груди на тот случай, если кто взглянет на нее. Уж если начистоту, то во всем виноваты вы. Вы сказали, что она не будет моей. Ну конечно, я, по-вашему, для нее недостаточно хорош, а сейчас какой-то сукин сын обрюхатил ее и смылся. Теперь я могу смеяться, смеяться над вами до посинения...
— Убирайся! — закричала мать, но Дон не двинулся, а лишь перевел взгляд на меня. Его глаза были подернуты темной пеленой, а злоба, исходившая от него, была такой сильной, что мне казалось, будто я улавливаю даже ее запах. Позже я говорила себе, что это лишь плод моей фантазии и врожденного страха. В ожидании Дона я не испытывала его, но в тот самый момент, когда он заговорил, начала дрожать. Мать была вынуждена вновь вмешаться и закричала:
|
|
|
— Если ты сейчас же не уйдешь, то схлопочешь вот чем, — и с этими словами она круто повернулась, схватила кочергу и с угрожающим видом приблизилась к Дону. Один взмах его громадной руки — и мать лежала бы на спине на полу кухни. Но Дон не поднял руки — он лишь еще на миг задержал на мне взгляд, а потом скрипуче рассмеялся:
— Через неделю-две в городе будет полно солдат. Я скажу им, куда надо идти, чтобы удовлетворить свои нужды.
— Ты!.. Ты! Убирайся! — мать и вправду опустила на него кочергу, но он уклонился от удара и легко, словно ребенка, оттолкнул мать в сторону. Потом, повернувшись на каблуках, вышел из кухни.
Мать медленно подошла к плите, положила кочергу на прежнее место. Я села за стол и подперла рукой подбородок. Мать встала рядом и дрожащим голосом стала успокаивать меня:
— Не трясись, дочка. Теперь-то он ничего тебе не сделает. Это уже не в его власти, и я могу сказать «слава Богу». Я готова стерпеть даже такое, только бы не видеть тебя за ним замужем.
Соседи по-разному восприняли случившееся. В течение нескольких следующих недель в нашем доме под тем или иным предлогом побывало больше гостей, чем за несколько лет. Но реакция тети Филлис поразила меня больше нечто. Она была со мной вежлива, даже добра, и я решила — это потому, что она смогла избавиться от своей ревности. Теперь Дон не мог принять меня — опасность, что я уведу от тети Филлис ее сына, миновала. Но, я думаю, позднее она жалела о том, что Дон не смог жениться на мне: репутация, которой он стал со временем пользоваться у женской половины Богз-Энд, была похуже, чем у солдат. Мы не виделись по нескольку недель, так что я не знала, стал бы он теперь говорить со мной, пусть даже бранными словами. Вот с Ронни мы встречались каждый день — не столкнуться с братом было невозможно. Однако он ни разу не заговорил со мной. Мама же была доброй и понимающей; дни проходили за днями, и я даже благодарила судьбу, что идет война, потому что люди были больше заняты ежедневными сводками, чем тем позором, который я навлекла на мать. Только отец не изменился. Нет, пожалуй, он стал еще больше любить меня, относиться ко мне еще внимательнее, чем прежде. Что касается Сэма, он повсюду ходил за мной, говорил мало, но всегда был рядом, и его добрый взгляд свидетельствовал, что для него я по-прежнему осталась Кристиной — прежней Кристиной.
Ну, а я сама? Я больше не смеялась, была не в состоянии даже улыбаться. По вечерам, глядя в свете свечи на свой раздувающийся живот, я даже была не в силах его ненавидеть. Быстрее чем упала в реку, я окунулась в жизнь — и была ошеломлена этим. У меня не хватало духу осудить «преступника», хотя я понимала, что Мартин не только убежал от священника, но и скрылся из дома на холме — несомненно, с помощью полковника. Несмотря на все эти обстоятельства, я страстно желала видеть его, и это желание достигало наивысшей точки по ночам. Лежа в кровати, я часами смотрела в окно на темное небо, и мое сердце разговаривало с Мартином, умоляло его вернуться. Желания физической близости с ним уже не было — его поглотило существо, что поселилось внутри меня. Я думала о нем не как о ребенке, а как о тяжком грехе, который мне суждено носить всю оставшуюся жизнь. Чтобы осознать это, мне не надо было даже смотреть в глаза отца Эллиса во время его редких визитов к нам. Самым ужасным было то, что я с абсолютной уверенностью знала: если Мартин вернется и снова представится возможность «согрешить» — я буду совершенно бессильна оказать какое-то сопротивление. И эта уверенность открыла мне, как ничто другое, что любовь обессилила меня. Я и ненавидеть-то по-настоящему не могла ни Мартина, ни Ронни, ни кого-то другого — по крайней мере, пока.
Война продолжалась уже полгода, люди перестали спать каждую ночь в бомбоубежищах, а самым популярным хитом сезона стала песня «Наше белье будет сушиться на линии Зигфрида». Однажды ночью, часа в четыре, отец пришел ко мне в комнату и сказал, что матери плохо, и он идет за доктором. К девяти утра она была в больнице, а три дня спустя скончалась. Ее последними словами были: «Кристина, моя Кристина. О, дорогая, дорогая». Мир продолжал воевать, но наш дом стоял теперь как бы особняком и напоминал покинутую планету. Комнаты казались более просторными и совершенно пустыми, а отец за какую-то неделю превратился в старика. Теперь уже не он был моей опорой, а я — его. Я не могла поверить, что матери больше нет, и беспрестанно плакала много дней, но отец не плакал. Беспокоясь о его состоянии, я в какой-то степени забывала, по крайней мере, на время, о собственных страхах — страхе родов, страхе боли, которая разорвет меня на части, — так описала мне процесс тетя Филлис.
Отец снова работал, и они вместе с Ронни ходили на шахту в одну смену. На долгие часы я оставалась в доме одна, и временами мне было так одиноко, что я хотела присоединиться к матери. Я выходила из дома только по необходимости, подгадывая возвращение Ронни, чтобы как можно меньше страдать от его молчаливого осуждения. Чем меньше у меня было времени, тем меньше меня заботило, о чем злословят и из-за чего скандалят зачастившие к тете Филлис миссис Кемпбелл и мисс Спайерс.
Я так располнела, что старалась никому не показываться на глаза. Во мне не было гордости, и я не могла ходить по улице с вызывающе поднятой головой, а мой смех, который мог бы поддержать меня или, по крайней мере, скрыть то, что я чувствовала на самом деле, умер. Не испытывая ни малейшего желания прихорашиваться перед каждым походом, и отправлялась в город сделать кое-какие покупки в бакалейном магазине. И в один из таких визитов столкнулась с Молли. Она наверняка знала, что случилось со мной, иначе сделала бы замечание по поводу моей округлой фигуры. Похоже, она обрадовалась, даже очень обрадовалась этой встрече, потому что пригласила меня как-нибудь зайти и выпить чашку чая. Она сказала, что работает на фабрике военного снаряжения, и добавила:
— Можешь себе представить — у меня теперь своя квартира, две комнаты с кухней, ей-богу! Сам черт мне не брат, — она схватила меня за руку. — Приходи, Кристина, хорошо? Гордон-стрит, 21-Б.
Я улыбнулась и пообещала зайти. По-видимому, Молли неловко чувствовала себя со мной, потому что ни разу не ругнулась.
Пришло Рождество, но праздник лишь усилил кошмар моего существования — я тосковала по матери еще больше, чем сразу после того, как она умерла. Что же касается отца, его печаль и одиночество были такими, что каждый раз, когда я смотрела на него, мне хотелось плакать. Что чувствовал Ронни, я не знала: как всегда, в последнее время он молчал.
К концу марта мое тело так разбухло, что мне стало тошно смотреть на себя. Только когда у женщины есть муж и она носит в своей утробе что-то, предназначенное ему, ее раздутый живот и растянувшуюся кожу можно еще посчитать красивыми, но когда то, что находится у тебя внутри, нельзя назвать «нашим» и оно остается только твоим, найти в подобном состоянии нечто привлекательное невозможно.
Как-то в пятницу в конце марта, в восемь часов вечера, когда над городом завыла сирена воздушной тревоги, резкая боль пронизала мое тело. Я стояла возле шкафа, собираясь надеть пальто и отправиться в бомбоубежище, и застыла на месте — с выдвинутой вперед ногой, вытянутой рукой и открытым ртом. Дыхание перехватило. Когда мне удалось добраться до стула, я подумала: вот оно. Я была в доме одна, и мне стало жутко — тетя Филлис наверняка уже находилась в убежище. Но как раз в этот момент я услышала чьи-то торопливые шаги на заднем дворе. Наверное, отец, решила я, не спуская глаз с двери. Это был Ронни. Какое-то мгновение он изумленно смотрел на меня; и пыталась говорить, хотела сказать ему, чтобы он пошел и позвал тетю Филлис, но боль вновь пронзила меня. Ронни взял меня за руки и заговорил, но теперь мягко:
— Давай ложись. О, Боже мой! Ты в таком состоянии. О, Кристина!
Я вдруг поняла, что он плачет, и часть моего естества, не охваченная болью, ужаснулась и закричала: «Нет!» Нет! Я не хочу, чтобы он жалел меня, потому что, если это было так, его домогательства начались бы вновь. Помню, я оттолкнула его, поднялась и в промежутке между двумя судорожными вздохами проговорила:
— Пойди приведи тетю Филлис.
Меня удивило то, что брат немедленно, как послушный ребенок, выбежал из кухни и бросился через парадную дверь — это был кратчайший путь до бомбоубежища.
Через восемнадцать часов родился мой ребенок, и насчет боли тетя Филлис оказалась права. Девочка была похожа на Мартина, и я отнеслась к ней равнодушно.
На следующий вечер Дон Даулинг пришел домой вдрызг пьяный, пел и кричал в их гостиной, а поскольку я лежала в кровати отца в нашей гостиной, то слышала все так отчетливо, словно Дон находился рядом. Когда тетя Филлис пришла проведать меня, она никак не прокомментировала поведение своего сына, а я была слишком слаба и ошеломлена, чтобы обратить внимание на ее столь странное поведение, — это ужасное, наполненное болью существование и стало называться для меня жизнью. Но когда вечером пришла медсестра, то забарабанила по стене и закричала:
— Если вы не прекратите этот шум, я позову полицейского!
Тетя Филлис, которая была в тот момент у нас, отправилась к себе, и шум прекратился. До меня как-то не сразу дошло, что она могла вмешаться и раньше.
Первого июня тысяча девятьсот сорокового года теплым, мягким и солнечным днем по радио сообщили о падении Дюнкерка. Посушить белье на линии Зигфрида так и не удалось. Я стояла в подсобке и мыла посуду после ужина.
Во дворе в коляске лежала Констанция. Честно говоря, я и сама точно не знала, почему назвала дочь именно так. Мо жет быть, потому, что хотела выразить таким образом свои чувства к ее отцу — неизменные, вечно неизменные, и вместе с этой любовью ежедневно росла другая любовь — к ребенку, которого я прежде не хотела. Я брала дочь на руки, кормила ее и сознавала, что теперь частица меня находится в ней. Она вернула в наш дом чувство семьи, она — я знала это — облегчила страдания отца: его любовь к Констанции была так же глубока, если не глубже, как и ко мне.
Ронни мало обращал внимания на девочку. Он, бывало, мельком взглядывал на нее, но никогда не говорил с ней, не прибегал к помощи детского лепетания, как отец; как ни странно, я тоже не могла заставить себя «агукать» с нею. Когда брат снова начал оказывать мне знаки внимания, тревога опять охватила меня. Ронни был весь прощение и внимание, и именно это внимание вернуло меня к жизни больше, чем что-либо другое, потому что пробудило во мне старые страхи. Я снова спала в своей комнате наверху, опасаясь каждую ночь нового визита... «Так, просто поговорить».
Когда я закончила мыть посуду, во дворе появился Сэм. Он постоял у коляски Констанции, сделал ей «козу», потом повернулся и, глядя на меня через окно, улыбнулся.
— Ей-богу, она красавица, Кристина, — заявил он, подойдя к окну.
Я улыбнулась, но ничего не сказала: Сэму слова были не нужны.
— Где Стинкер? — спросил он. — Прогуляюсь с ним на холмы.
— С утра не видела его, Сэм, — ответила я. — Он уже должен был прибежать поесть, никогда так не опаздывал.
Мне уже никогда было не суждено увидеть своего пса. За весь день он так и не появился, и отец, как когда-то, вновь отправился искать его на холмы. В воскресенье, припомнив, что в предыдущий раз Дон нашел Стинкера на конюшнях, отец пошел туда. Но там не оказалось ни малейших следов пребывания собаки, и никто не видел, чтобы дети играли с незнакомым псом.
Я заплакала.
— Ну-ну, успокойся, девочка, — проговорил отец. — Ты же знаешь, какие они, эти собаки. Просто он пустился в загул. Придет дня через три, усталый и голодный. Зверь он и есть зверь.
Прошло три дня, но Стинкер так и не вернулся. Во вторник после обеда к нам домой пришел какой-то мужчина и спросил, где отец. Я сказала, что он на участке. Час спустя отец медленно вошел в подсобку, на его лбу ясно проступили синие отметины, оставленные углем. Он потрепал меня по плечу и безо всякого вступления произнес:
— Твой пес погиб.
— О, папа, нет! — опустившись на стул, я шепотом спросила: — Где? — потом добавила: — Как?
Тыльной стороной руки он провел по губам и ответил:
— Он утонул, девочка.
— Этого не может быть, папа, — возразила я, снова поднимаясь. — Он хорошо плавал, он не мог утонуть.
Отец набрал в легкие побольше воздуха, потом медленно выдохнул:
— Его утопили в мешке, наполненном кирпичами, родная.
Я закрыла глаза, прижала веки ладонями, но так и не смогла стереть эту картину: Стинкер в мешке, наполненном кирпичами. Отец продолжал что-то говорить, его гневный голос становился все громче, но я ловила его слова только урывками.
— ...эта свинья мне заплатит. Я до самой смерти не успокоюсь, но узнаю, кто это сделал, ей-богу! Клянусь!
О, Стинкер! Бедный Стинкер, с лохматой шерстью, теплым языком и смеющимися глазами. О, Стинкер!
Позднее я узнала, что человек, который приходил к нам в дом, видел, как какой-то мужчина бросил в реку мешок, но поскольку он находился на довольно большом расстоянии, то так и не мог сказать, кто это был. Он только сообщил, что тот был очень высокого роста. Я немедленно вспомнила о Фитти Гунторпе, но, когда сказала об этом отцу, он ответил:
— Да, я думал об этом и все такое и ходил туда, но Фитти был эвакуирован месяц назад.
Я была глубоко поражена не только смертью Стинкера, но и тем, как он погиб, и плакала много дней подряд, но потом отец, глядя на мое бледное лицо, твердо сказал:
— Послушай, дочка, он умер, и его не вернешь, а у тебя ребенок, так что принимайся за работу.
Он говорил с матерью Констанции, но я не чувствовали себя матерью — я ощущала себя очень юной девочкой, которая потеряла свою собаку. Но Стинкер был не просто псом, он был кем-то, кому во мраке ночи я могла поверять свои мысли, свою боль.
Все время, что я носила ребенка, я была в некоторой мере избавлена от домогательств и со стороны Ронни, и со стороны Дона, но теперь вновь чувствовала давление — тяжелое и угрожающее. Брат проявлял заботу, за которую мог в любую минуту просить вознаграждения или, скорее, умолять о нем, потому что я незаметно переступила некую черту. Я больше не была девственницей, уже не могло быть и речи о том, что меня изнасиловал собственный брат. Что касается Дона, то он хитро и коварно проникал в мою жизнь через стену, разделявшую наши дома. По нескольку часов кряду он пел и играл на гитаре, причем повторяя много раз одну и ту же песню. А каждую третью неделю, когда он работал в дневную смену, обычно около двенадцати ночи или в любое другое время, когда он заявлялся домой, он начинал потихоньку стучать в стену. Стук мог продолжаться от десяти минут до часа — чем более пьян был Дон, тем меньше времени он предавался этому занятию. И я начала ждать стука, потому что никогда не могла заснуть прежде, чем он прекращался. Мои нервы сдали весьма быстро, и временами это тихое «тук-тук» отдавалось в моем мозгу ударами молота по жестяному листу, и я чувствовала, что если я не закричу . сейчас через стену на Дона, то сойду с ума.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 108; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!