Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 14 страница
Так что я имела все основания попросить отца сменить комнату, но сомневалась, что он поверит мне — скорее всего он решил бы, что я не в себе. Я даже не могла привести в качестве аргумента Констанцию, потому что она прекрасно спала в любой из комнат и плакала, лишь когда была голодна. Да и в этом случае мне стоило лишь взять ее из кроватки, стоявшей между стеной и моей кроватью, как она успокаивалась.
Итак, теперь я вернулась к исходной точке: с одной стороны Дон, с другой — Ронни, с той лишь разницей, что они были уже не мальчишками, а мужчинами. Пожалуй, в тот момент я больше боялась Ронни, и как-то в пятницу вечером мой страх вырвался наружу. Положив на стол деньги, которые им отдавал на питание, Ронни подтолкнул ко мне три фунта.
— Купи себе что-нибудь.
Я посмотрела на него и, пораженная блеском его глаз — мягким, умоляющим, от которого у меня все перевернулось внутри, отвела взгляд. Не прикоснувшись к деньгам, и сказала:
— Спасибо, мне ничего не нужно.
— Не глупи, — проговорил Ронни. — Ты перестала слепить за собой, а так нельзя. Купи себе платье или еще что-нибудь, — он взял деньги и переложил их на камин.
Но я так и не притронулась к ним. Потом пришел отец.
— Чьи это деньги? — поинтересовался он.
— Ронни, — ответила я, но вдаваться в подробности не стала.
На следующее утро деньги исчезли, а я отправилась в город, купила крепкий засов и после обеда установила его на двери моей спальни.
|
|
|
Глава пятая
В марте тысяча девятьсот сорок второго, вечером того самого дня, когда Констанции исполнилось два года, Феллбурн подвергся самой сильной из всех бомбардировок. Я была в доме одна, отец и Ронни работали в ночную смену. С первым звуком сирены я собрала заранее приготовленные вещи и, держа на руках дочь, поспешила через дорогу. Отец поставил в убежище три койки, маленькую плиту, работавшую на масле, соорудил из ящиков буфет, так что для человека, обладающего здоровым сном, оно было неплохой альтернативой спальне.
Я только уложила Констанцию, как из-за двери, через проход, заполненный мешками с песком, послышался голос Сэма:
— Ты здесь, Кристина?
Я открыла дверь, и он вошел, как обычно пытаясь изобрести предлог, чтобы скрыть свое беспокойство за нас:
— Наше убежище просто как морг. Ненавижу сидеть там один, а мать я так и не приучил пользоваться им. Странно, правда: она так боится налетов, но не желает укрываться в убежище. Но сначала-то она ходила туда, вот что непонятно.
Я кивнула и сказала:
— Может быть, она просто мудро рассуждает. Если человеку суждено погибнуть, он все равно погибнет — в убежище или нет.
Сэм медленно повернул голову и взглянул на меня в сне те фонаря -«молнии», потом так же медленно посмотрел на Констанцию и в тысячный раз повторил:
|
|
|
— Ей-богу, она красавица, Кристина.
В этот самый момент земля содрогнулась, мы оба упали на колени и прикрыли своими телами девочку. Какое-то время я чувствовала вибрацию, которая, казалось, проникала через мое тело, а Сэм, чье лицо было совсем близко от моего, улыбнулся и проговорил:
— Н-да! Чуток ближе — и нам бы пообдирало кожу с носов, — потом добавил: — Смотри-ка, она все равно спит.
Раздался еще один глухой удар, на этот раз дальше, а через несколько секунд третий, уже довольно приглушенный.
— Они стараются разбомбить аэродром, — заметил Сэм. — И какого черта здесь понадобилось строить аэродром? Возле жилых домов этого никогда не следует делать.
Я улыбнулась ему и шепотом, словно боялась заговорить обычным голосом, произнесла:
— Но, мне кажется, тебе нравилась военная авиация. Ты же вроде хотел когда-то идти в летчики?
— Мне нравится военная авиация, но не этот аэродром. Он находится слишком близко, чтобы внушать мне симпатию. Как бы там ни было, когда я стану летчиком, они узнают мое мнение, потому что я пойду прямиком к маршалу авиации и скажу все, что я думаю, — и Сэм с помощью большого и указательного пальцев продемонстрировал, каким большим будет это «все». — Уж я скажу ему пару ласковых слов — не забудет, пока меня не кокнут.
|
|
|
Сэм не только говорил смешные вещи, но и делал это с невозмутимым видом, всегда прибегая к подобному способу, чтобы отвлечь меня от тревожных мыслей. Ему снова удалось добиться своего: я опустила голову на край кровати и засмеялась.
— Дурачок ты, Сэм, — проговорила я. Глядя на Кон-станцию, он не ответил, но на его губах играла довольная улыбка. Потом он встал и объявил:
— Пойду посмотрю, стоит ли еще наша улица.
Я знала, что он хочет взглянуть, в порядке ли его мать.
Я открыла дверь, и Сэм, худой, но широкоплечий, легко выбрался наружу. «Что бы я делала без него три последних года», — подумала я уже в который раз. Сэму недавно исполнилось семнадцать, но он казался намного старше и мудрее. Одно я знала наверняка: из тех, кто окружал меня, он понимал меня лучше всех, даже лучше отца — понимание Сэма рождалось не из печали, как у отца, и в нем не было ни капли осуждения. Я уверена, что если бы не Сэм, что-то внутри у меня, такое довольно некрепкое — назовите это нервами из-за отсутствия более точного определения, лопнуло бы под постоянным давлением Дона, тайно преследовавшего меня, и Ронни, коварно пытавшегося проникнуть ко мне в душу.
|
|
|
Брат поставил теперь меня в такое положение, что я не могла больше злиться на него, всерьез или притворно, — уж больно он был добрым и терпеливым... ну прямо ужасно терпеливым. Как раз это его терпение и делало мои нервы похожими на оборванные, разлохматившиеся бечевки. Не угроза авианалетов и бомбежек, не новая форма пытки, к которой прибегнул Дон Даулинг, — именно Ронни и его неуемная страсть могли доконать меня, разрушить если не морально, то как-нибудь по-другому, не менее основательно, если подобное положение дел сохранилось бы надолго.
Отец пребывал в блаженном неведении и ежедневно добавлял мне проблем, предлагая что-нибудь вроде: «Давай- ка, девочка, прогуляйся в кино с Ронни. Констанция может побыть и со мной. Ты о ней слишком печешься» или: «Пусть Ронни походит с тобой по магазинам, будет носить покупки».
Однажды, улучив момент, когда отец был один, я заявила ему:
— Папа, я хочу ходить одна, мне не нужно, чтобы рядом был Ронни или еще кто-нибудь.
— Хорошо, дочка, пусть будет по-твоему, — ответил он, но в глазах его появилось тревожное выражение.
Я понимала его состояние: повсюду было полно военных летчиков, каждый день мимо нашего дома проезжали грузовики, заполненные военными в синей форме. Я хотела сказать ему: «Отец, они интересуют меня не больше, чем старик Паттерсон, что живет по соседству», но знала, что он не поверит. Мне было девятнадцать лет, материнство помогло мне избавиться от подросткового жирка, и теперь моя фигура вызывала одобрительный свист с грузовиков н неоднократные попытки военных познакомиться со мной, Правда, в «ухажеры» набивались всегда новички, потому что все в городе уже знали, что я — мать-одиночка, и это неким причудливым образом оберегало меня от домогательств, по крайней мере, днем. Я никогда не выходила из дома с наступлением темноты, поскольку, как грубовато заявила тетя Филлис, летчиков было в городе по вечерам, словно личинок на куске мяса.
Иногда, лежа по ночам без сна, я спрашивала себя, неужели я действительно такая круглая дура, если так и не могу забыть Мартина. Если бы только я могла выбросить его из головы, то, возможно, встретила бы какого-нибудь человека, который принял бы Констанцию и женился бы на мне. При этой мысли я всегда начинала беспокойно ворочаться в постели. Все кончалось тем, что, зарывшись лицом в подушку, в клубах разноцветного тумана я видела лицо Мартина. Страстное желание охватывало меня и поднималось, поднималось до тех пор, пока я, будучи не в силах совладать с ним, не вставала и не начинала ходить по своей крошечной комнатушке. Иногда же я просиживала у окна по нескольку часов кряду, размышляя, куда он мог деться, служит ли он в сухопутных войсках, или во флоте, или в военно-воздушных силах, не ранен ли он. Я никогда не думала о том, что его могли убить, потому что мои чувства подсказывали мне, что я опять встречу его... обязана встретить. Я все еще была девчонкой, которая могла вообразить себе, что если жива надежда, то возможно все.
Как-то я начала играть в одну умственную игру, идею которой почерпнула из какой-то книги Ронни. Там было написано про силу мысли, про то, что все в жизни может исполниться, если желание человека будет достаточно сильным. Помню, я с некоторой горечью рассмеялась, прочитав это, — с моим желанием увидеть Мартина не могло сравниться ничье другое. В книге приводился ряд упражнений, которые надо выполнять прямо перед сном, и я делала, их и играла в эту игру до тех пор, пока не спросила себя, почему мой брат читает эту книгу, а потом до меня дошло то, что я должна была понять с самого начала: он тоже хочет добиться исполнения своих желаний. С того момента я перестала заниматься этими упражнениями, но надежда моя ни в коей мере не ослабла.
...Сэм вернулся в убежище, коротко сообщил, что все в порядке, и добавил:
— Боже мой! Здесь поблизости полыхает несколько пожаров. — Он опустился на койку и заметил: — Знаешь, я боялся шахты, но теперь я думаю, что это самое безопасное место. — Он принял свою обычную позу, свесив руки между колен, и заявил: — Говорят, что когда у человека есть ноля, то в жизни можно преодолеть что угодно, но все это неправда.
— Ты собираешься остаться на шахте, Сэм? — поинтересовалась я.
— Нет, — ответил он. — Я уйду, когда скоплю деньжат па клочок земли, который мне давно хочется купить. Знаешь, — продолжал он, все так же, не поднимая глаз, но теперь медленно раскачивая головой из стороны в сторону, — когда я сижу у края конвейера и сталкиваю куски угля, я не вижу угля: одни напоминают мне картошку, другие, подлиннее, — морковь, а когда попадается симпатичный круглый кусок, я говорю: «Вот замечательная репа для вас — три пенса, миссис Джонс».
Я опять рассмеялась. Смех зарождался во мне робко, несмело, а потом, впервые за последних три года, вырвался наружу — настоящий, веселый, и Сэм смеялся вместе со мной, заражаясь от меня. А Констанция так и не проснулась, как и во время бомбежки.
— О, Сэм, — проговорила я, посерьезнев. — Я должна за многое поблагодарить тебя.
Его добрый рот улыбался, глаза светились нежностью. Глядя на выражение его лица, можно было подумать, что он только что получил какой-то хороший подарок. Я поняла, что именно этого он пытался добиться три года — вернуть мне мой смех. Я вытянула руку и коснулась его колена.
— Спасибо, Сэм.
Его голова опустилась, и я ласково похлопала его, как моя мать, когда у нее не находилось слов для выражения своих чувств.
Но этот миг спокойствия и теплоты был нарушен чьим- то раздавшимся снаружи голосом:
— Здесь кто-нибудь есть?
Сэм встал и поспешно подошел к двери. Мужской голос произнес:
— Кто-нибудь из Уинтеров... отец?
— Нет, только Кристина.
Последовала пауза; я встала за спиной Сэма и спросили;
— А в чем дело? Что-нибудь случилось?
Вновь последовала пауза, потом мужчина сказал:
— Боюсь, девушка, что твой брат ранен.
Внутри меня воцарилась какая-то необычная тишина, затем я услышала собственный голос как бы со стороны:
— Что, был обвал? — Хотя шла война, мы привыкли связывать все несчастные случаи с происшествиями на шахтах.
— Нет, девушка. В мост попала бомба.
Я стояла уже в проходе, близко от мужчины. Вглядываясь в его лицо, я сказала:
— Это не может быть мой брат, он сейчас на смене. Ушел из дома примерно час назад.
— Нет, девушка, его опознали как Ронни Уинтера. Где твой отец?
— Он... Он на работе, он ушел вместе с Ронни. С ним ничего?...
— Нет. Насколько я знаю, там была женщина с двумя детьми и твой брат. Ты можешь пойти в госпиталь?
Я взглянула на Сэма, и он прошептал:
— Иди, я присмотрю за ней.
Я взяла пальто и последовала за мужчиной. Только на улице я поняла, что это уполномоченный по гражданской обороне — он был в форме.
По дороге проезжал джип, и мужчина сделал ему знак притормозить.
— Вы не подбросите нас до пешеходного мостика? Главный мост разрушен, — обратился он к водителю.
— Садитесь, — ответил тот. — А куда вам нужно?
— В главный госпиталь, — ответил уполномоченный и с печальными нотками в голосе добавил: — Брат этой девушки ранен.
— О, — водитель скользнул по мне взглядом, я ничего не сказала, потому что ничего и не чувствовала.
У моста толпились люди. Многолюдно было и у пешеходного мостика. Водитель сказал:
— Послушайте, я подброшу вас до богз-эндского моста, а оттуда мы подъедем прямо к госпиталю.
— Спасибо, — поблагодарил уполномоченный.
Десять минут спустя я уже была в отделении для раненых и стояла в одноместной палате у койки, на которой лежал Ронни. Его лицо выглядело очень чистым, даже как будто слегка припудренным. Глаза были закрыты, и я без посторонней помощи поняла, что он умирает. И, почувствовав, как некая мысль быстро поднимается к поверхности моего разума, я беззвучно закричала: «Нет! Нет, пади Бога, не желай ему этого. Как ты можешь?» Но в глубине души я знала, что и могла, и желала, чтобы он умер.
Кто-то пододвинул мне стул, и я села. Мне принесли чашку чая, но я не могла пить. Я просидела там три часа. В самом конце Ронни открыл глаза и посмотрел на меня. Похоже, он не узнал меня, но все равно поднял руку. Однако прежде чем я успела протянуть свою, бессильно уронил ее на покрывало. Я поняла, что мое подсознательное желание исполнилось. Ронни был мертв — жалость, и угрызения совести, и облегчение, и любовь, да, как ни странно, любовь — все это переплелось в моем сердце.
Вошла новая медсестра и отвела меня в другую комнату. Там она заговорила со мной так, словно я была женой Ронни.
— У вас есть дети?
Поколебавшись, я покачала головой, и она сказала:
— Ну что ж, не беспокойтесь, о вас позаботятся.
Мне хотелось закричать: «Заткнись! Замолчи!» И когда я передернула плечами, она проговорила:
— Вы можете простудиться.
Я чувствовала, что должна поскорее уйти от нее, от ее неуместной доброты, или я закричу по-настоящему. Несколько минут спустя какая-то женщина отвезла меня домой на легковой машине. Я не поблагодарила ее, а бросилась на кухню, к раковине, где меня стошнило.
Со времени гибели брата прошло три недели, а отец все еще повторял:
— Если бы только он пошел в тот вечер на шахту.
Тайна, покрывающая обстоятельства появления Ронни на мосту, когда ему следовало быть в забое, открылась на следующее после его смерти утро с приходом отца. Они ожидали клеть, которая должна была унести их под землю, как вдруг Ронни сказал, что ему нехорошо, что он не может спуститься в забой и должен вернуться домой и отлежаться. И пока отец рассказывал мне все это, я вспомнила пословицу, которую любила повторять мать: «Жернова Господни вращаются медленно, но перетирают все в порошок». Ронни никак не удавалось остаться со мной наедине, в доме всегда находился отец. У меня не было никакого сомнения в том, что его плохое самочувствие было лишь предлогом — и он дорого заплатил за свою хитрость. И все же теперь, освободившись от тревожного напряжения, вызванного ожиданием того, что он мог бы сделать, я могла только сказать: «О, Ронни! Бедный Ронни!». И я не могла признать, что его гибель принесла мне облегчение. Остался лишь Дон Даулинг, но теперь, как ни странно, он прекратил меня преследовать. Он подошел к нашей двери впервые с тех пор, как моя мать пригрозила ему кочергой. Отец пригласил его войти. Стоя на кухне, Дон выразил свои соболезнования тоном, который казался вполне искренним:
— У нас с ним были разногласия, дядя Билл, но мы дружили с самого детства.
— Да, это верно, — отозвался отец.
— Тебе будет не хватать его, Кристина.
Впервые за долгое время он назвал меня по имени, словно так было всегда, и хотя он говорил очень мягко, я искала скрытый смысл в его реплике. А Дон уже обращался исключительно к отцу. Он оставался у нас буквально несколько минут, а когда уходил, сказал:
— Если я смогу что-то сделать для вас, дядя Билл, только дайте мне знать. Я же ваш сосед.
Больше он не стучал в стену по вечерам, не пел громким голосом и не играл на гитаре, да и вообще не заходил к нам после этого визита почти целый месяц. Но как-то раздался стук в дверь нашего парадного входа. Я пошла открывать. На пороге стоял Дон.
— Привет, Кристина, — произнес он, и не успела я ответить, как он спросил: — Дядя Билл дома?
— Он на кухне.
— Можно его на минутку?
Он не делал попытки войти, а я и не приглашала и отправилась на кухню за отцом.
Прошло почти десять минут, прежде чем он вернулся в комнату. В руках отца был какой-то пакет. Он как-то беспомощно посмотрел на меня и положил пакет на стол со словами:
— Не ругай меня, дочка, я ничего не мог поделать.
— О чем ты?
— Да вот... — он постучал пальцем по пакету. — Здесь немного масла, и сахар, и все такое прочее.
Я вздохнула, закрыла на миг глаза, потом тихо произнесла:
— Папа, не надо начинать этого — с ним не надо.
— Знаю, знаю, родная, — в голосе отца послышалось смятение. — Но что я мог поделать? Он хочет быть добрым, и, похоже, он изменился. Я думаю, на него подействовала смерть Ронни. Давай дадим ему шанс, девочка.
Не ответив, я пошла на кухню. «Боже мой, Боже мой», — стучало в моем мозгу. Отец последовал за мной.
— И потом еще Филлис — у нее же ничего не осталось, кроме всех этих безделушек, которые она накопила. Надо пожалеть ее.
А вскоре случилось одно происшествие, которое пролило свет на вопрос: откуда у тети Филлис такое множество, на первый взгляд, бесполезных вещей. Я была в «Бертоне» — магазине, расположенном на Хай-стрит, — на втором этаже, в отделе фарфоровых изделий, по крайней мере считавшемся таковым до тех пор, пока фарфор, как и все остальное, не попал в разряд дефицитов. «Бертон» представлял из себя нечто вроде универмага: по всей площади магазина располагались прилавки, а товары были сложены стопками прямо на полу. Неожиданно я увидела знакомую спину тети Филлис. И тут я замедлила шаги: прижимая к себе холщовую сумку, она вдруг подхватила маленькую симпатичную безделушку и неуловимым движением сунула ее на дно. Потом направилась к выходу, сохраняя отсутствующий вид. Все произошло так быстро, что, казалось, мне это привиделось. Я стояла совсем недалеко, и она, повернувшись, поняла: я все видела. Тетя Филлис быстро подошла ко мне.
— Пойдем.
— Но, тетя Филлис...
— Тебе говорят, — произнесла она, учащенно дыша, — не стой здесь с разинутым ртом, пошли. — Она схватила меня за руку, но когда я не уступила и осталась стоять на месте, тетя Филлис уже умоляющим шепотом попросила: — Ради Бога, Кристина, пошли... пошли. Я объясню, все объясню на улице.
Я позволила ей вывести себя из магазина, но после этого высвободила свою руку. Мы прошли по главной улице, вышли на дорогу, ведущую к дому, и лишь тогда тетя Филлис заговорила:
— Я никогда не занималась этим прежде, честное слово. Не знаю, что на меня нашло.
Я была потрясена тем, что она ворует, и ее ложь вызвала у меня чувство презрения, поэтому, когда я ответила ей, в моем голосе не было жалости:
— Нет, вы занимались этим и раньше, и те случайные и бесполезные вещи собрались в вашем доме за много лет.
Говоря это, я не смотрела на тетю Филлис, но когда она не ответила и не стала разубеждать меня, искоса взглянула на нее. Зрелище не могло не тронуть меня: впервые я видела ее плачущей.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!