Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 8 страница
И почти всегда я отвечала ему:
— Нет, Сэм, спасибо. Отец уже принес.
Врач стал приходить теперь реже, и как-то отец сердито воскликнул:
—Да если б ему платили за каждый визит, он бы, черт побери, так и сидел бы у нас на крыльце. А так он получает только жалованье, — а потом добавил: — Прости меня, Господи, начинаю жалеть о том, что нет войны. Уж тогда недостатка в деньгах не было бы — они бы сами нас разыскивали.
За неделю до Рождества мать впервые встала и пришла на кухню. В доме воцарилась радость. Я была так счастлива, что все делала правильно, даже печенье вышло у меня легким и изящным, и это вызвало смех — первый искренний смех, который прозвучал в нашей семье за многие месяцы. Мир снова стал прекрасен. Отец развесил цепи, миссис Дюрран прислала большой пакет с едой, Молли пришла навестить меня и объявила, что ушла из магазина, так как работать без меня совсем не могла.
Увидев ее у дверей нашего дома, я удивилась. Шепнув ей: «Только не ругайся, ладно?», пригласила войти. Она не ругалась целых полчаса. Я заметила, что матери она понравилась. Потом в комнату прибежал Стинкер и, желая продемонстрировать гостье дружественные намерения, положил лапы ей на ногу и порвал чулок.
— Ну, ты, сукин сын! Моя лучшая пара! — воскликнула Молли, потом со смехом добавила: — Черт побери, еще один шиллинг и одиннадцать пенсов псу под хвост — вот тебе и себестоимость, — и она слегка подтолкнула меня. Я взглянула на мать, ее лицо было удивленным и серьезным, но Ронни и отец едва ли не корчились от смеха.
|
|
|
Молли скоро ушла, и, едва за ней закрылась дверь, мать поинтересовалась:
— Она что, постоянно ругается?
— Нет, мама, — солгала я, хотя чувствовала, что она не поверила мне.
После Рождества энергия матери, похоже, снова пошла на убыль, и однажды я застала ее в слезах.
— Сходи к отцу Говарду, попроси его отслужить за меня мессу, — сказала она, пододвинула к себе кошелек и, отсчитав шестипенсовиками и медяками пять шиллингов, добавила: — Возьми на всякий случай. Предложи ему, хотя он может и не взять.
Ее просьба прозвучала так мрачно, что я поспешно надела шляпу и пальто и вышла на улицу. Дул холодный ветер, но холод, который испытывали мои руки, ноги и лицо, никак не мог сравниться с холодом, что закрадывался н мое сердце. Мать была очень больна, и хотя она вставала, сути дела это не меняло.
Даже в такую холодную погоду на мосту стояли люди; они окликали меня и спрашивали, как идут дела.
Девятичасовая месса подходила к концу, я увидела отца Говарда в ризнице. Передала просьбу матери, протянула ему деньги — он небрежно положил их на полку.
Когда я вернулась домой, мать спросила:
|
|
|
— Ну что? — она не поинтересовалась, будет ли отец Говард служить за нее мессу, а сказала: — Взял деньги?
Я молча кивнула, и она с некоторой горечью произнесла:
— Боже мой!
С этого времени я начала ходить на службу каждое утро, даже когда меня мог подстеречь на улице Дон. После службы подходила к алтарю Пресвятой Богородицы и умоляла пожалеть мать. И мои молитвы не остались без ответа: в последние месяцы силы постепенно вернулись к ней, и хотя ей нельзя было поднимать ничего тяжелого или выполнять работу по дому, она вновь занялась готовкой и стала почти такой, какой была прежде...
Потом наступил мой день рождения, 26 апреля. В подарок мать преподнесла мне пальто, присланное миссис Дюрран, полностью перекроив его. Долгие часы она проводила за работой, заново сшивая его вручную. Пальто вышло на славу — узкое в талии, расширяющееся книзу, и я не могла дождаться, когда, наконец, надену его. Ронни купил мне шарф, а Сэм, у которого никогда не было денег, за исключением какого-нибудь случайного медяка от моей матери, вырезал мое имя на дубовой доске и проделал в ней дырочки, так что ее можно было повесить на стену наподобие картины.
Я пришла в восторг от его подарка и заметила, что моя реакция доставила ему большое удовольствие. Дон ничего не купил мне, чем я тоже была довольна, потому что мне не пришлось благодарить его, хотя за несколько последних месяцев он не сказал мне ничего, не предназначенного для посторонних ушей. Тетю Филлис, Дона и Сэма пригласили на чай. Тетя под каким-то предлогом отказалась, но Дон и Сэм пришли, и мы все стояли в кухне и любовались роскошными угощениями, которые удалось приготовить моей матери. Потом Дон подошел к изголовью тахты, где лежал его плащ, вытащил из-под него сверток, подошел ко мне и множил мне в руки.
|
|
|
— Вот тебе подарок.
Я попыталась улыбнуться и промямлила несколько слов благодарности.
— Ты что же, не собираешься посмотреть, что внутри? — проговорил Дон.
Мать не сказала ни слова, но сняла с гвоздика у камина ножницы и подала мне. Я перерезала бечевку и развернула бумагу. Внутри оказался длинный кожаный футляр зеленого цвета. Когда подняла крышку, глаза полезли от изумления из орбит. Это был несессер, заполненный бутылочками и флакончиками, а на внутренней части крышки имелось зеркальце. Здесь даже был миниатюрный набор маникюрных принадлежностей.
Я подняла глаза, посмотрела на Дона и сказала:
— Спасибо, но я не могу принять это.
|
|
|
Он отвернулся и сел за стол, проговорив:
— Не глупи.
Мать и отец, стоящие рядом со мной, разглядывали содержимое футляра. Потом мать отчетливо произнесла:
— Тебе он, конечно, обошелся в изрядную сумму, Дон.
— Да, не могу сказать, что это не так, никто не спорит. Так мы собираемся есть, тетя Энни?
— Кристина не привыкла к таким подаркам... — начала мать и смущенно пошевелилась. Всем стало как-то неловко, и только Дон, вертевшийся на стуле, взглянул матери в лицо и произнес:
— Послушайте, тетя Энни, я не украл эти деньги, я их заработал. Я подрабатываю на стороне. Ей нечего стыдиться.
— Что это за работа на стороне? — тихо поинтересовался отец. Он сел за стол и жестом предложил сделать то же остальным.
— Продаю разные вещи, дядя Билл, — ответил Дон. — Работаю на Ремми, торговца подержанным товаром.
— Какие вещи? — продолжал допытываться отец, не глядя на Дона, принимая из рук матери чашку чая.
— О, всякое старье. Сейчас у него есть на продажу автомобиль. Я бы и сам не прочь купить. Он хочет за эту машину всего двадцать фунтов.
— Положи, — тихо сказала мне мать, поскольку я все еще стояла с подарком Дона в руках.
— Но, мама...
— Положи. Потом поговорим.
Я села за стол, Дон, взглянув на меня, со смехом воскликнул:
— Я это не для того купил, чтобы ты прихорашивалась, у тебя и так красивая кожа. Правда, тетя Эллен?
Мать, все еще разливавшая чай, не глядя на него, ответила:
— Да, у нее и так красивая кожа.
Праздничное чаепитие, которое обещало быть радостным, оказалось натянутым и довольно чопорным мероприятием, где все говорили друг другу «Благодарю» и «Нет, благодарю», и никто особо не смеялся, за исключением Дона.
Я видела, что Ронни вне себя от ярости, и когда после чая мы все расселись возле огня, я, не в силах больше переносить эту напряженную атмосферу, сказала брату:
— Как насчет того стишка, что ты сочинил о мисс Спайерс. Почитай-ка нам его, — я повернулась к матери. — Он смешной, мама, — потом снова обратилась к брату: — Давай читай. Ты сказал, после чая.
Несколько смягчившись, Ронни достал из кармана листок бумаги, застенчиво оглядел комнату и объявил:
— Он называется «Молитва Мэри Эллен Спайерс», — после чего с коротким смешком начал читать:
Господь, прошу совсем я мало, Чтоб как соседка я не стала: Та, чуть не на виду у всех Помадой губы мажет... грех! Господь, почаще замечай, Что я всегда пью только чай. Вина — ни капли, ни чуть-чуть — Оно — к грехам кратчайший путь. Господь, ты береги меня От всех мужчин, как от огня, И не вини меня за то, Что для меня они — никто. Они кишмя вокруг летают, Все обольстить меня мечтают. Господь, закрой от них все двери —
Спаси свою бедняжку Мэри! Побереги и от кино, Не то б свихнулась я давно. Я не скучаю, не грущу... И Чарльза Бойда не пущу. Спаси меня и от поэтов: От них, писак-то, толку нету, Служить тебе я только рада, А книжек мне совсем не надо. Вся жизнь моя — как серый день, Ну, а потом уйду я в тень, Но верь, Господь, и без мужчин Грустить мне не было причин.
Прежде чем Ронни дочитал последний куплет, Дон, Сэм и отец уже громко хохотали, и даже мать с трудом сдерживала смех, хотя и предупредила:
— Не следует писать подобные стишки, это нехорошо. Бедная мисс Спайерс.
— Да это я так, мама, шутки ради.
— Бедная женщина, — повторила мать, потом повернулась к Сэму и весело сказала: — Ну-ка спой нам какую-нибудь песенку, Сэм.
Сэму уже было почти четырнадцать, но, несмотря на это, он все еще был застенчив и молчалив. Сунув руки между колен и раскачиваясь из стороны в сторону, он запротестовал:
— Ну нет, тетя Энни! Я пою плохо.
— У тебя прекрасный голос, парень. Давай спой нам что-нибудь. Ту, которую ты на днях напевал.
Сэм повернул голову и, искоса глядя на мать, робко спросил:
— Какую?
— Ну не знаю. У нее вот такая мелодия, — она промурлыкала несколько тактов.
— А, вы имеете в виду «Может, ты и не ангел»?
— Да, наверное. Давай поднимайся.
Неуклюже поднявшись, Сэм повернул стул и, взявшись за спинку, начал петь. Его голос был чистым и верным, и он затрагивал во мне какую-то струнку.
Когда песня окончилась, мы все долго хлопали, за исключением Дона, который со смехом заявил:
— Да у него голос как у маменькиного сынка.
— Ничего подобного, — отрезала мать. — У него красивый голос, тенор. Спой еще что-нибудь, Сэм.
Тот покачал головой и, уже хотел было сесть, когда я тоже попросила:
— Пожалуйста, Сэм. Спой еще. Ту, что мне нравится — «Я крашу облака лучами солнца».
Он посмотрел на меня и сказал:
— Я не знаю всех слов, но я спою «Это моя слабость», ага?
И название песни, и застенчивый вид Сэма развеселили нас, и вновь стены затряслись от смеха. Сэм тоже с трудом выдавливал из себя слова песни, слезы бежали по его щекам, и, глядя на него, я подумала, спасибо, Сэм, ты, как никто другой, сделал мой день рождения более веселым.
После того как Дон и Сэм ушли, а несессер остался лежать на буфете, мы, сидя возле огня, стали решать, что делать с подарком.
— Ничего здесь особо не поделаешь, — заявил отец, — если мы хотим обойтись без неприятностей.
— Но я не хочу, чтобы она принимала этот подарок, — проговорила мать.
— И я тоже, — вставила я.
— Отдай назад, — сказал Ронни, которого при мысли о подарке Дона вновь охватил гнев.
Хотя отец и решил оставить все как есть, однако сказал:
— Но учти: это последний его подарок, больше от него ничего не бери.
— Я не буду им пользоваться, — заявила я. — Когда захочет, пусть приходит и забирает.
Но позднее, когда я отнесла несессер в свою комнату и взглянула на него при свете свечи, подумала: «О, если бы я могла пользоваться им». Он был так красив: вот если бы его купил мне отец или мама, или... Сэм. Но у того никогда не было и пенни.
Я легла в постель и, как ни странно, стала думать о Сэме. О Сэме и его приятном голосе. Этим летом он кончил школу и хотел, по возможности, устроиться на какую-нибудь ферму. В нашем районе шансов найти такую работу почти не было, но Сэм как-то сказал матери, что он не против поискать где-нибудь и подальше, хотя, как он добавил, ему будет очень не хватать нас. Сэм был хорошим парнем. Мысли о нем были приятны мне и легки и не бередили душу, как это случалось, если я думала о Доне или ниже о нашем Ронни.
Не знаю, как долго я спала, когда вдруг услышала голос брата.
— Кристина, я хочу поговорить с тобой.
Ронни не приходил в мою комнату по ночам несколько месяцев, и я решила, что он избавился от этого своего глупого желания беседовать со мной в такой неурочный час, но вот опять я слышала его шепот.
— Кристина... Кристина.
— Что такое? — я села, завернувшись в одеяло, и Ронни повторил:
— Я хочу поговорить с тобой, — он протянул руку, но я отпрянула от него. Ночь была совсем светлой, и я видела его лицо — бледное, с темными блестящими глазами.
— Не пользуйся тем подарком, ладно?
— Конечно, не буду, я так и сказала. Зачем ради этого было будить меня?
Сидя на корточках, он наклонился ко мне и проговорил:
— Когда он вот так подмазывается к тебе, я чувствую, что могу убить его. Тебе он не нужен, правда?
— Нет, я уже говорила тебе. И послушай, Ронни, — воскликнула я торопливо, — если отец или мать узнают о том, что ты ходишь сюда по ночам — что-то будет, говорю тебе.
— Почему? — обиженно поинтересовался он.
— Перестань спрашивать почему. Ты понимаешь, что не должен...
— Вообще что в этом плохого? — перебил он. — Я просто хочу поговорить с тобой.
— О чем? — в моем голосе звучало такое же отчаяние, какое я ощущала и внутри.
— О, о многом. Я не могу говорить с кем-то другим, а сейчас могу с тобой. Обо всем — о нас, например, да, о нас, и... и о Боге... о человеке, о мире, дьяволе и плоти.
Я поняла, что последнюю фразу он взял из воскресной проповеди отца Говарда, но когда он сказал «плоть», его руки потянулись ко мне, а шепот перешел в дрожащий стон.
— Подвинься и позволь мне сесть рядом, просто на одеяло... на одеяло.
— Нет, нет! — я прижалась к стене, потом вскочила на ноги, держа перед собой стеганое одеяло.
— Уходи, Ронни, — выдохнула я. — Иначе я позову мать.
Он медленно встал с корточек, протянул ко мне руки и начал умоляющим тоном объяснять:
— Кристина... Кристина, честное слово, я не хотел ничего плохого. Просто посидеть рядом с тобой. Честно.
— Уходи. Давай... убирайся!
— Ты должна верить мне. Послушай, я никогда больше даже не прикоснусь к тебе. Я только хочу быть рядом, говорить с тобой. Неужели ты не можешь понять?
— Уходи. Или я начну кричать. Я серьезно, учти. А если придешь еще раз, я расскажу маме. Иди.
Лицо его стало таким печальным, что я едва не раскаялась за свой тон, но когда за ним закрылась дверь, подставила под ручку стул, а потом, укрывшись одеялом с головой, стала молиться:
— Пресвятая Богородица, помолись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти, аминь. Пресвятая Мария, о, прошу тебя, пожалуйста, сделай так, чтобы Ронни больше не приходил сюда, не заставляй меня рассказывать все матери. О, прошу тебя! Прошу!
На следующее утро я пошла на мессу и там, у бокового алтаря, просила Богоматерь уберечь меня. От чего — я не сказала, я просто просила ее сделать так, чтобы я оставалась добропорядочной девушкой, чтобы мои помыслы и разум были чисты и,чтобы я никогда не поступала дурно.
Минуя мост, как раз перед подъемом на холм, я встретила Дона. Он остановился передо мной и с преувеличенным вниманием осмотрел мое лицо, потом воскликнул:
— Никакой косметики? Мама не разрешает, да?
Я чувствовала себя очень усталой и была не в состоянии бороться с ним. Инстинктивно ощущала, что это будет такая же борьба, которую я вела со своим братом, и эта мысль на какой-то миг перестала ужасать меня, просто впечаталась в моем мозгу, намертво вписалась там.
— Я еще молода для того, чтобы пользоваться косметикой. Когда-нибудь попробую.
— Ну, так не тяни слишком долго. Между прочим, я собираюсь скоро навестить твоих родителей.
Я чуть-чуть подняла на него взгляд. Двери нашего дома были открыты для него в любое время. С какой стати он сделал подобное заявление?
— Знаешь, о чем я буду говорить с ними? — поинтересовался он.
— Не имею малейшего понятия, — ответила я, покачав головой.
— Ну-ну, не хитри, Кристина, тебе вовсе не стоит ходить вокруг да около. Хочешь, чтобы я сказал прямо? Хорошо. Я скажу: «Дядя Билл и тетя Энни... — он принял живописную позу, после чего продолжал: — ...встретит ли ваше одобрение тот факт, что я хочу встречаться с вашей дочерью, в общем, вроде как ухаживать?»
Ощущая, как гулко бьется в груди сердце, я проговорила:
— Можешь не утруждать себя, Дон. Ты и сам все понимаешь. Я была уверена, разговоры на эту тему закончены.
Улыбка сползла с его лица, большой рот, казалось, начал усыхать и в конце концов стал похож на рот тети Филлис. Потом Дон тихо произнес:
— Я вел себя как положено, я сдерживал себя, я делал все по правилам, но даже это тебе не подходит. Ну что ж, я сделаю, как сказал. Я спрошу их, и если они не одобрят моего решения, я буду поступать по-своему... ухаживать, я имею в виду. Так что смирись с мыслью, что ты будешь моей, Кристина. Я всегда знал это и утоплю тебя в реке, прежде чем кто-то другой даже взглянет на тебя.
Его пристальный взгляд, слова, приводившие меня в ужас, буквально приковали меня к месту, и я застыла словно загипнотизированная. Только радостный визг и сопение у моих ног подсказало мне, что прибежал Стинкер, и я повернулась к нему, как к доброму, нормальному человеческому существу. Не обращая внимания на свое нарядное пальто, наклонилась, взяла теплую, извивающуюся собачонку на руки. Пока Стинкер приветственно облизывал мое лицо, я вспомнила слова матери: «Только не бойся его», но я его боялась, и он знал об этом. Все же я нашла в себе силы скрыть свои чувства, поборов прихлынувший страх, и с усилием заставила себя сказать:
— Ты с ума сошел, Дон Даулинг, совсем сошел с ума.
Его следующие слова ужаснули меня еще больше, потому что он спокойно произнес:
— Да, совершенно верно, Кристина, здесь ты права. Когда речь идет о тебе, я действительно безумен. Совершенно, начисто безумен. Мне кажется, что так было всегда, — потом он протянул руку и грубо оттолкнул мордашку Стинкера от моего лица, — не позволяй ему лизать себя вот так, я этого не выношу.
— Оставь его в покое! — я неожиданно рассердилась, и это придало мне силы. — Мне наплевать на то, что ты выносишь и что не выносишь. Ты просто здоровенный хулиган, Дон Даулинг. И не толкай так мою собаку. И никогда больше не говори со мной.
Я зашагала прочь, он не сделал никакой попытки остановить меня. Приближаясь к дому, я замедлила шаги и опустила Стинкера на землю. Моей храбрости поубавилось, и страх вновь стал охватывать меня. Меня начало тошнить.
Когда я вошла, мать спросила, не случилось ли чего, я ответила, что нет — просто мне холодно. Мне действительно было холодно, я промерзла с ног до головы. Поднялась наверх, взглянула на себя в маленькое квадратное зеркало, но не почувствовала облегчения. Я хотела бы выглядеть как Молли. В этот момент я целиком хотела быть как Молли — толстой, жизнерадостной, довольной. Пристально глядя на себя в зеркало, я вдруг почувствовала, что могу как бы проникнуть в собственную душу, и хотя я знала, что выгляжу миловидной, но внутри совсем обыкновенная, и я каким-то образом ощущала, что мое главное желание — оставаться такой и впредь. Я хотела покоя и легкости, чтобы дни мои проходили без суматохи и напряжения. Возможны были и желания противоположные, вполне могло возобладать чувство гордыни, ведь я знала, что красива. Но одновременно и очень четко я понимала, что красота эта возбуждает нечто ужасное. Нечто ужасное в натуре Дона и Ронни.
Три дня спустя пропал Стинкер. Иногда он действительно пускался в загулы, но, независимо от времени года, наступление темноты гнало его назад к дверям дома. Но в тот вечер он не царапался и не лаял, а к девяти так и не вернулся. Отец надел пальто и отправился искать его на холмы. Он не позволил мне идти с ним. Почти через час он вернулся и спросил:
— Не пришел?
Я покачала головой.
На следующее утро я поднялась ни свет ни заря, отпра-вилась искать его в лес. Кажется, ноги сами несли меня в заросшую «гавань», и когда я достигла ее, облегчение было настолько велико, что едва не исторглось из меня рвотой: ведь я ожидала увидеть приколоченное гвоздями к и волу истерзанное тело собачонки.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 102; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!