Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 5 страница
Слезы катились по покрасневшим щекам матери, падали на траву, и я тоже заплакала. Но это был тихий, спокойный плач. Потом, быстро поднявшись, мать вытерла фартуком мое лицо, затем — свое, вскинула голову и засмеялась:
— Ох! Как там моя сковорода? Отец, конечно, все испортит. Пойдем.
И она взяла меня за руку. Мы не спеша пошли из леса.
С каждым днем становилось все теплее, и настроение у меня было замечательным. Но как-то раз мы шли с Сисси Кемпбелл; она уже окончила школу и работала в «Брайтуэйте», большом бакалейном магазине на Хай-стрит, услугами которого пользовалась основная часть жителей города, что позволяло Сисси бахвалиться и важничать. Когда мы миновали мост, знакомые мужчины поприветствовали меня, и я ответила им «Привет», назвав их по имени, и тогда Сисси проговорила:
— Я должна тебе что-то сказать, — она приблизила свое лицо к моему, и ее голос опустился до шепота: — Помнишь прошлую субботу, после обеда?
Я не помнила ничего особенного насчет той субботы, но кивнула и ответила:
-Да.
Сисси еще более тихим голосом продолжала:
— Так знаешь, что тогда случилось? Ты не поверишь: я шла через Верхний Холм и еще не достигла вершины — так вот возле кустов, там, где можно срезать путь, пойти по тропе напрямик...
Я снова кивнула.
— Ну вот, я встретила отца Эллиса, и знаешь что?
Я покачала головой, после чего последовала длинная пауза, и потом Сисси объявила:
— Он попытался поцеловать меня.
|
|
|
Я остановилась как вкопанная, глаза у меня полезли на лоб, а уголки губ поползли вниз и даже уши как будто вытянулись.
— Ты мне не веришь?
— Не верю, — я отпрянула от нее, словно передо мной стоял сам дьявол. — Ты злая. Священники не целуют людей... девушек. Эх ты, Сисси Кемпбелл!
— Говорю тебе, поцеловал. И я убежала.
— Ты лжешь, и я расскажу об этом матери. Он... он святой человек. Мой отец говорит, что он лучший священник в мире.
— Ты обещала ничего никому не говорить.
— Не обещала.
— Обещала, — она угрожающе надвинулась на меня. — Если ты посмеешь сказать своей матери, знаешь, что я сделаю?
Я попятилась, не отрывая от нее глаз.
— Я расскажу твоей матери, чем вы с Доном занимались на берегу реки.
— С Д...Д...Доном... — выдавила я, чувствуя, как страх, подобно гусенице, ползет по моему телу, тело начинает вибрировать при воспоминании о том давнем случае. — Я никогда ничем с Доном не занималась — никогда.
— Нет, занималась, он мне говорил. И я расскажу не только твоей матери, но и пойду к отцу Говарду. И если я ему расскажу все, что передал мне Дон Даулинг, мало тебе не покажется, вот так-то!
Те неприятности, которые я могла бы схлопотать из-за Дона, были достаточной гарантией безопасности Сисси, но, наблюдая за тем, как она, виляя задом, поднималась по склону холма, я думала не столько о том, что он мог наговорить ей, сколько об отце Эллисе, и в моем мозгу стучало: «Он этого не делал, он никогда бы так не поступил».
|
|
|
В следующее воскресенье рано утром отец зашел в мою комнату и прошептал:
— Я иду к мессе. Мать полежит сегодня подольше, она себя не очень хорошо чувствует. Ты не хотела бы встать и заняться завтраком?
Я встала и спустилась в комнату, где спали мои родители. Мать сидела на кровати. Увидев меня, она ласково улыбнулась.
— Тебе плохо, мама?
— Нет, — ответила она. — Вчера вечером я выпила лекарства, и теперь у меня только живот болит.
— О, — с облегчением выдохнула я, — от эпсомской соли у меня тоже всегда болел живот.
Одевшись, я накрыла стол для завтрака, приготовила на ужин овощи. После того как отец вернулся из церкви и завтрак был окончен, я вымыла посуду и прибрала в кухне. Поэтому к детской мессе, которая проходила в десять часов, я опоздала и пошла к одиннадцати.
В это время церковь выглядела по-другому, потому что она была полна взрослых; все мужчины стояли в задних рядах, хотя впереди и были еще свободные места. Я сидела за колонной и могла видеть отца Говарда, лишь вытянув шею.
|
|
|
— Распущенность! — ни с того ни с сего заорал он на прихожан, и служба началась. Воцарилась такая тишина, что было слышно дыхание. Сначала я ничего не понимала, но потом он заговорил о девушках и женщинах нашего прихода.
— Я не говорю, что наш город — современный Вавилон, — кричал отец Говард, — и не упоминаю о проститутках Богз-Энда. Они занимаются своим ремеслом в открытую и не прячутся за веру, у них хватает здравого смысла не ходить на мессы и причастия, ибо так черны их сердца, что даже они испытывают стыд. Приход наш стал таким, что священникам небезопасно вечерами ходить по улицам.
Хотя он не называл имен, я поняла, что отец Говард говорит об отце Эллисе и еще об одном священнике помоложе. Его звали отец Джеймс, но он не был таким симпатичным, как отец Эллис, и не обладал таким приятным голосом. И я также знала, что Сисси Кемпбелл хотела, чтобы священник поцеловал ее, да и не она одна, потому что многие девчонки постоянно отирались вокруг него.
Когда служба окончилась, я прошла в боковой проход и увидела, что тетя Филлис идет в толпе по центральному проходу, подняв голову, но опустив глаза; она выглядела как женщина, окутанная плащом праведности. Увидев меня возле церкви, она, похоже, удивилась.
|
|
|
— Ты что, была на мессе? — спросила она.
— Да, — ответила я.
— Ну что ж, будем надеяться, что служба пойдет тебе на пользу, — проговорила тетя Филлис.
Позднее весь город обсуждал эту проповедь отца Говарда, но ни мать, ни отец не задали мне ни одного вопроса о воскресной мессе и обличениях отца Говарда.
Наступил тысяча девятьсот тридцать пятый год. Ронни и Дон Даулинг бросили школу и устроились на шахту «Феникс». Отец сказал, что особой выгоды от этого мы не почувствуем, потому что ему теперь урежут пособие по безработице. Так оно и вышло.
В течение последующих месяцев смех в нашем доме слышался нечасто. Но как-то раз, сидя за столом, я задумалась и даже стала медленнее есть, скорее балуясь, чем утоляя голод. Одна мысль не давала мне покоя уже долгое время, и теперь, желая все-таки выяснить, правду ли сказала тетя Филлис, не в силах больше сдерживать себя, я взглянула на отца и спросила:
— Папа, а у меня правда дурацкий смех?
Все перестали жевать и уставились на меня, потом один за другим начали смеяться — мать первой, ее тело заколыхалось прежде, чем звуки вырвались наружу, Ронни — запрокинув голову и широко открыв рот, отец — сцепив руки и подавшись через стол ко мне. Я и сама теперь смеялась.
Медленно покачав головой, отец проговорил:
— Твой смех — самый лучший в мире, девочка. И пусть он никогда не утихнет... никогда.
В ту ночь в мою комнату пришел Ронни. Не знаю, сколько было времени, но когда он положил руку на мое плечо, я вздрогнула и мгновенно проснулась, однако никого не могла разглядеть в темноте. Потом я услышала возле своего уха голос брата.
— Тсс! Это я.
Я повернулась на бок и попыталась приподняться, но рука Ронни остановила меня.
— Что такое? Маме плохо? — спросила я.
— Нет, — пробормотал он. — Просто я хотел поговорить с тобой.
Я поморщилась в темноте.
— Говори. О чем?
— О, о многом, — прошептал Ронни. — Теперь, когда я пошел работать, я скучаю по тебе, Кристина, а без Сэма или Дона мы, пожалуй, никогда никуда не ходим, — он помолчал, и хотя в темноте я только чувствовала его, но не видела, я знала, что мы оба смотрим в глаза друг другу. Потом, смущенно запинаясь, брат спросил: — Ты что, правда беспокоилась о том, что сказала в тот вечер тетя Филлис насчет твоего смеха?
— Нет, — солгала я. — Если бы я считала его дурацким, то прекратила бы смеяться.
— Он не дурацкий, все так, как сказал отец: у тебя замечательный смех. А знаешь, что я слышал на днях?
— Нет.
— Когда мы были на вагонетках, Гарри Бентоп — ты его не знаешь, но он тебя видел, — ну так он сказал: «Честное слово, твоя сестра такая потрясающе симпатичная, она будет самой хорошенькой девушкой в Феллбурне». Как тебе это нравится?
— Я?
— Угу.
Я никогда не думала о том, что я хорошенькая. Я знала, что у меня красивые волосы, все это говорили, но хорошенькая... Приятно сознавать, что кто-то так считает — над этим стоит задуматься, как следует задуматься. Неясные мысли бродили где-то в дальних уголках моего разума, но вот что действительно заставило меня стряхнуть остатки сна — так это совершенно другая мысль. Ее вроде бы и не было, и в то же время она была и приводила в смущение и замешательство: маме вовсе не понравилось бы, если бы она узнала, что Ронни находится в моей комнате и разговаривает со мной посреди ночи в темноте.
— Я хочу спать, — проговорила я и резким, нетерпеливым движением отвернулась от Ронни к стене.
Через несколько секунд я услышала его шаги, но, напрягая слух, так и не услышала звука открываемой двери. Однако непроизвольно почувствовала облегчение, поняв, что Ронни вышел.
Теперь я уже не могла заснуть. Действительно ли я стану самой хорошенькой девушкой в Феллбурне? Правда ли, что парни из шахты говорили обо мне? Но больше всего мне не давал покоя вопрос: почему Ронни пришел сказать мне об этом ночью, в мою комнату, почему не сделал это в кухне, когда не было родителей?
На уик-энд он принес домой щенка. Сказал, что собаку зовут Стинкер, что он заплатит за лицензию на содержание домашних животных и что щенок может питаться объедками со стола — специально для матери, чтобы та не беспокоилась о лишних расходах. И наконец Ронни заявил, что щенок — для меня. Охвативший меня восторг переливался через края и наполнял весь наш дом. Когда я взяла щенка на руки, между нами сразу же вспыхнула такая любовь, которая сделала нас неразлучной парой до того самого дня, когда он погиб.
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я попросила мать разрешить мне ходить в бассейн. Некоторые из девочек нашей школы вступили в клуб любителей плавания, а мне ужасно хотелось научиться плавать. Помню, мать на минуту задумалась, потом сказала:
— Нет, Кристина, не думаю, что это будет разумным поступком.
— Но почему? — спросила я. — Все девочки ходят, а я одна не умею плавать. Ронни, Дон и Сэм плавают, как утки, и только я должна плескаться возле берега. О, мама, разреши мне.
Она слегка склонила голову, как будто размышляя, после чего проговорила:
— Не сейчас, дорогая. Давай подождем еще год или около этого.
Год или около этого. Через год или около этого я стану совсем взрослой, буду работать, и плавать мне уже не захочется. Но я не стала докучать матери: в эти дни она была сама не своя, подолгу сидела в уборной на краю двора, и когда приходила на кухню, то, съежившись, старалась держаться поближе к огню, ее лицо было серым и изможденным. Но иногда, на протяжении нескольких недель она чувствовала себя нормально, и я заставляла ее прогуливаться со мной по лесу, начинала фантазировать о деревьях, старалась вызвать улыбку на ее лице. Например, указывая на дуб, я говорила:
— Он опять начал печь свои хлебные пудинги.
Это было весной, когда на дубах появлялись коричневые рассыпчатые цветы. Как-то я принесла домой ветку конского каштана, поставила ее в банку на подоконник и стала фантазировать, как она начинает распускаться. Когда через несколько дней чешуйчатая коричневая мантия каштана раскрылась и из-под нее показалось нечто красновато-коричневое, я закричала:
— Посмотри, мама, как похоже на балерину!
Мать подошла к окну и взглянула на серебристый, усыпанный пушком, кончик почки, убегающей от пытающихся схватить его коричневых покровов. На следующий день «балерина» исчезла, и на ветке появились два темных оливково-зеленых листа — один, сморщенный, свисал с черенка, на котором пушок исчезал при прикосновении пальца, так нежен он был. Я продолжала фантазировать. Но я заметила, что мать смотрит не столько на чудо распускающейся почки каштана, сколько на меня. В середине рассказа я обернулась и увидела устремленный на меня взгляд — мягкий, теплый, успокаивающий, заставивший меня позабыть обо всем. Раскинув руки, я обняла мать за талию и положила голову ей на плечо: я была рослой девочкой и могла сделать это без труда. В такие дни я была как бы окутала теплом и покоем.
Несколько месяцев спустя я снова обратилась к матери с просьбой разрешить мне ходить в бассейн. Но ее резкий ответ быстро закрыл мне рот. Я пошла в уборную и долго плакала. Когда вернулась в дом, отец уже был там. Стоя в подсобке, я слышала, как он тихо говорил матери:
— Ты за нее не бойся, Бог умеет следить за своими чадами.
«Чего она боится?» — в некотором недоумении размышляла я. Почему мое желание научиться плавать вызывает у нее такое беспокойство? Другие девочки учились плавать, и их матери не боялись за них, по крайней мере, я так полагала. Все должно было бы быть как раз наоборот: ей следовало бы беспокоиться за то, что я не умею плавать и могу утонуть, свалившись в реку. Так что ее поведение казалось мне загадочным. Как-то в одно субботнее утро мать, не глядя на меня, сказала, что я никогда не должна ходить куда-либо наедине с мальчиками.
— Но я не гуляю с мальчиками, мама, ты же знаешь, — ответила я с легким раздражением. — Только с Доном, Ронни и Сэмом.
Последовала длинная пауза, после чего она произнесла:
— Ну так вот: никогда не ходи никуда наедине с Доном, пусть рядом всегда будет Ронни.
Я никогда и никуда не хотела ходить с Доном, но относилась ли сказанное и к Сэму?
— И с Сэмом тоже, мама? — спросила я.
— О, — она распрямила спину. — Сэм — обыкновенный мальчишка, — мать повернулась, взглянула на меня и, тепло улыбнувшись, добавила: — Сэм в порядке.
Так о чем было беспокоиться? Я ни с кем не хотела быть наедине, разве что, наверное, со Стинкером, когда ходила на холмы или в лес. Бывало так, что с ним я чувствовала себя куда более счастливой, чем с кем-либо вообще. Со своим щенком я была свободной, и то ощущение скованности, которое появилось у меня в компании Ронни и Дона, улетучивалось, мне становилось очень легко, я могла при желании побежать или сесть, не чувствуя сдерживающего прикосновения их рук или тел.
Мне было даже как-то стыдно сознавать, что присутствие нашего Ронни тоже стало раздражать меня, потому что я испытывала к нему только симпатию, по крайней мере днем. Но не ночью, когда он тайком пробирался в мою комнату и будил меня, потому что ему хотелось поговорить. Со времени той первой ночи это случилось еще дважды.
И вот однажды я отправилась в лес на последнюю, так я сказала себе, прогулку: на следующий день я начинала работать. Эта перспектива отнюдь не вызывала у меня радости — работать предстояло в магазине мануфактурных товаров миссис Турнболл. Устроил меня туда отец Эллис. Я должна была приходить в магазин без четверти девять; четыре раза в неделю рабочий день оканчивался в семь вечера, в субботу — в восемь или девять, а в среду — в час. Все в зависимости от притока покупателей, как заметила миссис Турнболл. Мать успокаивала меня, заверяя, что со временем я могу получить и более приличную должность. Какую — придумать я не могла, потому что, кроме еще одной девушки, тоже новенькой, и самой миссис Турнболл, в магазине никто не работал.
Тетя Филлис сказала, что мне повезло: десятки девушек «с мозгами» никогда не упустили бы такой шанс, просто я снискала расположение святого отца. И теперь, добавила она, когда матери не было рядом, я могла бы уже и прекратить вести себя как дикий зверь, повзрослеть и образумиться. Я понимала, что она имеет в виду — Дон и Сэм продолжали таскаться за мной, — и хотела сказать ей, что мне не хочется, чтобы за мной ходили ни они, ни кто-то другой и что я люблю бывать в одиночестве, но мать строго- настрого приказала мне никогда не дерзить никому — и особенно тете Филлис. Когда мать говорила о ней, она всегда добавляла: «Ее тарелка и так полна до краев».
И вот я отправилась в лес со Стинкером, который следовал за мной по пятам. Казалось, и он чувствовал, что нашим прогулкам приходит конец, потому и не носился, как обычно, по зарослям, а бежал, опустив голову и поджав хвост, как будто и ему передалось мое настроение. Я проходила одну «гавань» за другой и, достигнув последней из них, «заросшей», как мы ее называли, повернула назад. Как раз в этот момент я увидела Фитти Ганторпа.
После того случая с кроликом, едва завидев Фитти, я со всех ног бросалась прочь, но сейчас я не побежала, потому что как и в то утро, когда мое внимание было приковано к несчастному зверьку, не могла отвести от Фитти глаз: он рассматривал что-то лежащее на его ладони. Это была маленькая птичка. Голая птичка, начисто общипанная. Будь она побольше, я бы решила, что Фитти убил голубя для пропитания, но это была совсем маленькая птица, есть нечего. Она лежала на его большой ладони тонкими паучьими лапками кверху.
Словно выходя из транса, Фитти оторвал взгляд от птицы и посмотрел на меня, потом бросил ее на землю так быстро, будто ее сбили с его ладони выстрелом. Затем отряхнул руки, словно хотел избавиться и от ощущения того, что только мгновение назад было там. Он направился ко мне медленным шагом, его взгляд метался от меня к заворчавшему Стинкеру.
— Я не... послушай... послушай... — невнятно забормотал он. — Я нашел ее. Это не я, я ей ничего не делал... Ты та девочка, которая е...сказала о к...кролике... правда?
Я не могла говорить и лишь не мигая смотрела в его лицо. Фитти стоял от меня на расстоянии вытянутой руки, и ужас поразил меня. Потом он напугал меня еще больше: раскинув руки, он закричал:
— Ты... ты должна выслушать меня! Говорю тебе, я нашел ее, она была еще теплой. Кто-то ощипал ее — не я, не я. Клянусь Господом Богом, это не я! — потом его поведение изменилось: голос упал до завывающего шепота, и он умоляюще произнес: — Не говори никому ничего, хорошо? Все скажут, что это опять я. Но это не я. Пожалуйста, ради Бога, не говори ничего.
Я попятилась, и он закричал надломившимся голосом, как будто готовый вот-вот расплакаться:
— Не говори, ладно?
Ошеломленная, ощущая тошноту, я кивнула и прошептала:
— Нет, нет, не скажу.
Потом я повернулась и направилась из леса — не бегом, но все же и не шагом. Когда я достигла начала улицы, то с трудом сдержала себя, чтобы не броситься к нашему дому с криком: «Бедная птица! Бедная птица!»
Я никому ничего не сказала об этом происшествии — не потому, что я думала о Фитти, а потому что вспомнила, как смотрел на меня его отец тогда, много лет назад...
На следующее утро без четверти девять я была в магазине миссис Турнболл. Отец проводил меня до моста, потом, глядя на меня сверху вниз, усмехнулся и сказал:
— Ну что ж, девочка, теперь ты самостоятельная — с этого утра для тебя начинается новая жизнь. Иди, — и он подтолкнул меня в сторону моста. И вот теперь я готовилась встретиться с миссис Турнболл и той девушкой Молли Поллок.
Хозяйка магазина оказалась низенькой и очень толстой женщиной. Мне показалось, что она состоит из одних только массивных выпуклостей. Как ни странно, Молли Поллок тоже была коротенькой и толстой, однако ее фигура не напоминала мне скопление выпуклостей — скорее, расплавленную плоть, непрерывно стекающую из некоей центральной точки ее тела и находившуюся в непрерывном движении.
Миссис Турнболл коротко и безо всякого вступления сообщила, что нам следует многому учиться и что лучше начать прямо сразу. Магазин имел два отдела, но лишь один вход. Хозяйка провела меня во второй отдел, затем поставила на прилавок многочисленные коробки — очевидно, приготовленные заранее, — в которых лежали картонки с пуговицами, перепутанные разноцветные ленты, катушки ниток. Мое первое задание заключалось в том, чтобы все рассортировать, посчитать и наклеить на коробки новые ценники. Коробки хранились в высокой каркасной конструкции, служившей перегородкой между двумя частями магазина.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 105; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!