СВЯЩЕННЫЕ ОБЪЕКТЫ КАК СИМВОЛЫ

...Коллективные представления очень часто наделяют вещи, к которым они относятся, качествами, которые вовсе не существуют в такой форме или в такой степени. Из самого обыкновенного объекта они могут сделать мо­гущественное священное существо.

Хотя силы, которые были созданы таким образом, чисто идеальны, они действуют так, как если бы были реальными; они детерминируют поведение человека с той же степенью необходимости и физического принуждения, что и реальные объекты. Аранда¹, который соприкасался со своей чурингой, чув­ствует себя более сильным; он действительно сильнее. Если он съел мясо животного, пусть совершенно здорового, но запретного для него, он будет чувствовать себя больным и может от этого умереть. Конечно, солдат, кото­рый погибает, защищая свое знамя, жертвует собой не во имя куска ткани. Все это происходит потому, что социальное мышление в результате заключенно­го в нем императивного авторитета имеет силу, которой индивидуальное мышление никогда не может обладать; эта сила, которую социальное мыш­ление имеет над нашей индивидуальной мыслью, может заставить нас видеть вещи в угодном ему свете; в зависимости от обстоятельств оно нечто добав­ляет реальности или из нее дедуцирует. Есть, таким образом, в сущем такая часть его, к которой почти буквально применима формула идеализма: это социальное царство. Здесь больше, чем где бы то ни было, идея есть реаль­ность. Конечно, и в этом случае идеализм не является истиной без поправок. Мы никогда не можем избежать дуализма нашей природы и полностью осво­бодиться: от физической необходимости: чтобы выразить самим себе наши собственные идеи; необходимо, как это было показано выше, чтобы мы при­вязывали их к определенным вещам, которые их символизируют. Однако здесь эта часть дела сведена к минимуму. Объект, служащий опорой идеи, есть не­что несущественное в сравнении с идеальной суперструктурой, за пределами которой она исчезает, и таким образом в суперструктуре сам по себе объект есть ничто. Это то, что мы находим и воспринимаем как нечто псевдобредо­вое на дне многих коллективных представлений: но оно является лишь фор­мой этого эссенциального идеализма. Не следует называть это бредом, такая объективация идей основывается не на природе материальных вещей, в ко­торые они себя размещают, но на природе общества.

Мы можем теперь понять, каким образом тотемические принципы, и вообще все религиозные силы, обретают существование вне объекта, в ко­тором они пребывают. Это происходит потому, что идея о них никоим об­разом не возникает из восприятия непосредственно этих вещей нашими чувствами или разумом. Религиозные силы суть только представления, ин-

¹ Название одного из племен австралийских аборигенов.

S42

спирируемые группой у ее членов, но проектируемые вовне сознанием, их воспринимающим, и объективируемые. Будучи объективированными, они привязываются к какому-то объекту, фиксируются в этом объекте, который становится священным; дело в том, что эту функцию могут выполнять лю­бые объекты. В принципе, не существует таких, которые были бы по своей природе предназначены для этого, так что при этом бы исключались все остальные; и нет никаких других, следовательно, для которых это с необхо­димостью было бы невозможно². Все зависит от обстоятельств, в силу ко­торых представления, создающие религиозные идеи, устанавливают и вы­ражают себя здесь или там, в этом месте или в каком-то другом. Поэтому священный характер, которым наделяется какой-то объект, не является чем-то таким, что ему самому внутренне присуще: он им наделяется. Мир рели­гиозных вещей не образует особого аспекта эмпирически данной природы; он надстроен над ним.

Дюркгейм Э. Коллективный ритуал // Религия и общество: Хрестоматия по социологии религии / Сост. В.И. Гараджа, Е.Д. Руткевич. М., 1996. С. 438-441; 469-471.

Л . МУЛЕН

Повседневная жизнь монахов

Что такое повседневная жизнь монахов? Ежеднев­ные действия, повторяемые в хронологическом поряд­ке, лишенные всякой новизны, оригинальности и во­ображения? Или под «повседневностью» следует пони­ мать возвратные ритмы, которые вписываются в определенное время человека?

Повседневная жизнь монаха не есть повседневная в банальном смысле этого слова, в смысле монотонности. Нет, это драматичная жизнь в изна­чальном понимании этого слова, т.е. активно переживаемая в различных и постоянно меняющихся ритмах, в которых заключены также и другие рит­мы, как внешние, так и внутренние. В целом, вопреки расхожему мнению, нет ничего более далекого от пресловутого образа жизни типа «метро — ра­бота — сон», чем монашеская жизнь.

ДОЛГИЙ ДЕНЬ МОНАХА

Колокол отметил полночь. В звучащих молитвами сумеркахлюди спешат к хорам, бесшумно ступая по полу. Начинается долгий день монаха. Час за

Даже экскременты имеют религиозный характер.

843

часом, он будет протекать в ритме утрени и заутренних служб, первого, тре­тьего, шестого и девятого канонических часов, вечерни и повечерия.

После повечерия зимой один монах должен был совершать обход поме­щений с горящим фонарем в руках, чтобы его узнавали. Ему предстояло последовательно проверить все постройки, приемную, хоры, кладовую, тра­пезную, лазарет и закрыть входные ворота во избежание поджога и про­никновения воров, а также чтобы никуда не выходили братья...

Помимо желания умерщвлять свою плоть существуют и иные причины, которые, несомненно, влияют на режим дня монахов. В средние века люди просыпались с восходом солнца и даже еще раньше. Тому, кто хотел вести правильную жизнь, надлежало вставать очень рано, в тот час, когда все ос­тальные еще спят. Кроме того, монахи всегда испытывали особое располо­жение к ночным часам и первой заре — предрассветным сумеркам. Св. Бер-нар восхваляет часы бодрствования в прохладе и тишине, когда чистая и свободная молитва легко возносится к Небу, когда дух светел, а в мире ца­рит совершенный покой.

У картезианцев продолжительность сна колеблется от 6 ч 20 мин в пери­од летнего солнцестояния до 9 ч в конце сентября. По прошествии сентяб­ря она сокращается до 6 ч 45 мин, чтобы снова увеличиться до 7 ч 45 мин в конце октября, и вновь укорачивается до 6 ч 20 мин со 2 ноября.

Другая особенность монашеской жизни, способная поразить наших совре­менников, — это время трапезы: вкушать пищу дозволяется не раньше полу­дня. А некоторые варианты распорядка дня монахов-бенедиктинцев X в. пре­дусматривали одно-единственное вкушение пищи в течение суток: зимой — в 3 ч дня, а Великим постом — в 6 ч вечера. Нетрудно представить себе, какое это испытание для людей, которые с двух часов ночи были на ногах. Становится понятным, почему французские слова «diner» — «обедать, ужинать», «dejeu­ner» — «завтракать» буквально означают «прервать пост» — «rompre lejeune».

Другая характерная черта распорядка монашеской жизни: занят целый день, нет ни одной свободной минуты, хотя монахи мудро чередуют часы большого напряжения и часы отдыха. Нестойкому духом просто не остава­лось времени на праздные мечтания и уныние.

Во всех старых уставах дозволен дневной отдых. Это объясняется крат­костью ночного сна монахов, утомительностью бодрствования и трудов, а также жарой (не надо забывать, что бенедиктинский устав составлялся в Италии). «Сиеста» летом длилась в среднем от одного до полутора и даже двух часов. В разных монастырях было заведено по-разному.

Изначально картезианцы отдыхали на скамьях во внутренних помеще­ниях монастыря. Дневной отдых предусматривался главным образом для стариков и болезненных монахов.

Если монах не вставал с постели при первом же звуке колокола («без промедления», как писал св. Бенедикт), это считалось проступком, который рассматривался на обвинительном капитуле. О том, чтобы снова уснуть, не могло быть и речи! Монах должен был непрестанно двигаться, с фонарем в руках отыскивая того, кто в нарушение порядка продолжал спать. Когда таковой находился, в его ноги ставился фонарь, и, наконец, разбуженный любитель поспать, в свою очередь, обязан был с фонарем в руках обходить весь монастырь, пока не отыщет другого провинившегося. Итак, следовало проворно подняться и ни в коем случае не опоздать к утрене.

844

Чем занимался картезианец вне того дела, которое в его глазах было са­мым главным, — т.е. вне богослужения и частной молитвы? Он вел хозяй­ство, поддерживал огонь, занимался интеллектуальной и художественной деятельностью: переписывал рукописи, раскрашивал гравюры, сличал ко­пии с подлинниками, переплетал книги. Ради поддержания здоровья, что­бы телесно быть в состоянии выполнять свои духовные обязанности, монах также работал физически: «трудился в саду, строгал, колол дрова»... Заготов­ка дров была традиционным занятием в Шартрез: за эту работу брались, когда усталость глаз, головная боль или утомление от долгого сидения на одном месте вызывали потребность «развеяться», как говаривали в XVIII в. Еще следовало «избегать интереса к физическому труду — хранить себя от привязанности к физической работе: чем меньше к ней привязан и чем боль­ше видишь в ней развлечение, тем более сохраняешь свою свободу».

В феодальном мире важным являлся вопрос о том, ходить ли пешком или ездить верхом на лошади. К тому же в некоторых орденах было довольно много монахов благородного происхождения. Ходить пешком пристало простолюдинам, а ездить на осле, как тринитарии-матюрены, или на муле, как кармелиты, значило проявлять большее смирение.

Что же касается игр, то в монастырях они были запрещены даже в момен­ты отдыха. Не дозволялось играть даже в шахматы или в трик-трак. Разре­шались (у тамплиеров) лишь игра в классы (разновидность настольной игры с фишками) и некоторые другие подобные игры. Но, разумеется, никаких ставок. Игра в кости расценивалась в Клюни как преступление, влекущее за собой отлучение от церкви.

Сборники обычаев требуют наиболее полного молчания в храме, в тра­пезной, в спальне, во внутренних монастырских галереях. После повечерия наступает тишина, которая еще и в наши дни остается одним из самых тро­гательных моментов дня в монастыре. Даже такие действия, как стрижка волос, кровопускание, омовение, выпечка просфор, должны совершаться в совершенной тишине, словно в комнате нет ни одного брата, как гласит устав Учителя. Текст аббатства Бек подчеркивает, что тишина должна быть такой, чтобы нельзя было даже услышать поскрипывания пера переписчика.

Совместная жизнь предполагает словесное общение. И чтобы не нару­шать безмолвия обители, использовали либо деревянную дощечку, покры­тую воском (ее монахи носили на поясе), либо язык жестов.

Три сборника обычаев: Бернара из Клюни, Ульриха и Вильгельма из Гирсау (все относятся к XI в.) сообщают нам о таком языке. Эти маленькие словарики достаточно забавны прежде всего потому, что из них видно, ка­кие предметы или блюда были наиболее употребительны и какие персона­жи наиболее известны, а, кроме того, еще и потому, что символика этих жестов столь наивна и бесхитростна, что вызывает невольную улыбку.

В Клюни насчитывалось 35 жестов для описания пищи, 37 — для людей, 22 — для одежды, 20 — для богослужения и т.д. Хотите пару примеров? Вот обозначение молока: монах кладет мизинец в рот, как делают дети. Простой хлеб: большим пальцем руки рисуют круг, прижав к этому пальцу два дру­гих. Пирог: на ладони изображают крест, ибо пирог делят на части. Есть и знаки, позволяющие распознать, из чего этот хлеб — ржаной, пшеничный или из овса; то же самое по поводу вина: с травами ли оно, с пряностями или с медом, белое или красное. Одним и тем же жестом обозначаются форель и

845

женщина: провести пальцем от одной брови к другой. Этот жест напомина­ет собой головную повязку женщины.

Язык жестов не был единым во всех монашеских орденах. Так, жесты Клю-ни столь же непонятны для гранмонтанцев, как для нас чуждый иностранный язык. В Клюни говорили «горчица», прижимая первую фалангу мизинца к большому пальцу, а гранмонтанцы сжимали пальцами нос и приподнимали их; другие же монахи помешивали пальцами одной руки в другой руке, собран­ной в горсть, что обозначало соус, приготовляемый поваром.

ПИЩА, ПОСТЫ И ВОЗДЕРЖАНИЕ

С течением веков в разных орденах и разных регионах меню претерпева­ет сильные изменения. Нужно также иметь в виду, что братия могла делать в этой области лишь свои первые шаги. Пионеры кулинарии довольствова­лись малым, своего рода поварской начальной подготовкой, осваивая дос­тижения предшественников, и останавливались на этом. Кроме того, в раз­ных монастырях меню зависит от праздников и времен года. Но, несмотря на такое разнообразие, любой монастырский режим питания задуман как система отказа, поста и воздержания.

В период нормандского завоевания Англии (1066) один из приоров Вест­минстерского аббатства убедил братию отказаться от мяса и довольствовать­ся рыбой; однако хронист отмечает, что сей благочестивый порыв поддер­живался исключительно изысканностью рыбных блюд. Одно из таких яств из мелко нарубленной сельди и хлебного мякиша носило название «Karpie», в котором слышится английское слово pie, обозначающее «пирог».

Подобного рода сообщения не оставляют ни малейшего повода усомниться в утонченности монастырской «гастрономии». Тем более когда в сборнике обы­чаев встречаешь рекомендацию, что пиво следует подавать не слишком теп­лым летом и не слишком холодным зимой, а соль в солонке надо сменить, если она отсырела. Подобная скрупулезность — верный признак хорошей кухни.

По монастырским понятиям, главным блюдом называется порция яиц (5—6 штук), вареный сыр, рыба, лук и прочее, предназначенное для одного монаха и подаваемое на одной тарелке. Паек (французское слово pitance, от латинского «pietas», «милосердие», «благочестие», поскольку эту еду зачастую предоставляли монахам светские ревнители благочестия) представлял собой дополнительную порцию, предназначавшуюся для двоих. Например, фунт (Европейский фунт равен примерно 453,5 г. — прим. ред.) сыра, если это сырой сыр, или полфунта вареного и от 4 до 30 яиц. Паек не благословляет­ся аббатом, как всякая прочая пища.

Микстум (mixtum), вкушаемый после утрени или вечери, состоит из хле­ба и вина (или пива): четверть или фунт хлеба, пинта вина. Микстум пред­назначается для чтеца, работников на кухне, детей, больных, стариков, а также монахов, которые перенесли кровопускание.

Везде и всюду заботились об использовании излишков, будь то мука, мед, виноград, яблоки или молоко. Поэтому монахи вынуждены были изобретать и совершенствовать методы консервации вин, печенья, пряников, сыра, сидра и меда. Профессор Ж. Клодьян пишет, что «с начала средних веков почти весь прогресс в различных областях пищевой экономики и техноло­гии обеспечивался настойчивыми и методичными усилиями монастырских учреждений». До наших дней в монастырской трапезной монахи по-прежне-

846

му собирают за собой хлебные крошки. В некоторых монастырях каждую субботу из них готовят нечто вроде жидкого пудинга на основе яиц и едят его ложкой.

В средние века хлеб наряду с бобами являлся основной пищей. Долго были распространенными каша из проса, затем из ячменя, овсянка, каша из ржи, пшеничная для богачей («сливки, пшеницы и рис», — писал Франсуа Вийон). Затем начали делать галеты, мало чем отличавшиеся от современ­ных, разве что своей формой. Затем появляется хлеб как таковой.

Первое время монахи, в особенности еремиты, месили его самостоятель­но, сопровождая сие действо чтением молитв и пением псалмов. У них уже существовало разделение труда: «один приготовлял тесто для хлеба, другой — резал, третий — взвешивал, каждый по своей силе и способностям». Затем хлеб укладывали в маленькие ивовые корзиночки полусферической формы. Позднее в каждом монастыре имелся свой пекарь, булочник.

Монах должен есть то, что ему предлагают. Если же ему дают непривыч­ную пищу, то следует к ней привыкнуть. Монах мог пить только сидя, дер­жа свой стакан двумя руками. Все сборники подчеркивают важность имен­но этого жеста, его социально-религиозное значение представлялось бес­спорным. Нельзя жаловаться, если монаху забыли за столом что-то подать. Это заметят.

Воздержание означает отказ или запрещение есть ту или иную пищу — мясо, рыбу, молочные продукты и пить вино или пиво. Под постом же под­разумевается либо сама природа вкушаемой пищи (например, Великим по­стом еремиты едят только «зелень» в сыром виде и без приправ, а также су­хофрукты), либо однообразие этой пищи, готовность есть не досыта, либо время для принятия пищи. Пост, в специальном смысле слова, означает при­ем пищи только один раз в день: зимой — в два-три часа дня, хотя монахи на ногах уже с зарей и даже раньше; в четыре-пять дня — весной, и в шесть часов вечера в Великий пост!

И все же, скажут некоторые, взгляните на этих упитанных, краснощеких монахов: разве они не ханжи, бражничающие и наедающиеся тайком? Если бы они соблюдали устав, разве были бы они такими толстыми?

Очень серьезная и занимательная статья Мишеля Руша проясняет вопрос. Автор изучил ежедневный рацион питания монахов и монахинь. Потребле­ние хлеба варьировалось от 1,5 до 2 кг (что вполне обычно для того време­ни); потребление сыра — от 70 до 110 г; сухих овощей — от 135 до 230 г; меда — от 0,60 до 1,10 г. Потребление жира (там, где это было позволено) — около 35 г. Соли — примерно 20 г. Вина или пива в среднем выпивали 1,5 л. Если пересчитать все это в калориях, то получится, что ежедневный рацион питания составлял более 4 700 калорий, а максимально — 6 882 калории. Итак, потребление калорий оказывается внушительным.

Как же объяснить подобную ненасытность? Во-первых, это могло зави­сеть от холода, ведь во всех помещениях монастыря кроме одной теплой комнаты было холодно в ненастное время года. Люди средневековья жили в страхе перед голодом и реагировали на это чувство принятием пищи при каждом удобном случае. Причем как можно в большем количестве. Извес­тен национальный аппетит англичан. Им ни в чем не уступают фламандцы.

Монах напичкивает себя углеводами, мучными изделиями и бобовыми. Режим его питания не сбалансирован из-за отсутствия протеинов и недо-

847

статка витаминов. Этим-то и объясняется его физический облик — толстый, красный и пузатый. А на самом деле это человек, страдающий ожирением, авитаминозом, плохим пищеварением, мучающийся вздутием живота, очень скоро теряющий свои зубы (за недостатком витаминов этим страдали все).

Вне поста монахи ели слишком много. Подобная привычка усиливала стремление наесться, важность еды как таковой и значимость страдания (и заслуг), вызываемые ограничением в еде. Выходить из-за стола, не утолив в достаточной мере голод, не есть вне установленных часов, воздерживаться от мяса (наиболее нежелательное ограничение) — все это в совокупности действительно представляло собой страшное испытание, которое выноси­лось гораздо тяжелее, нежели бремя целомудрия или послушания.

Без сомнения, монахи, подчиненные режиму питания, в котором из­лишки неудобоваримой пищи чередовались с постами, находили удоволь­ствие в том, чтобы хорошо поесть, т.е. в понимании эпохи, которая пере­живет все революции вплоть до начала XX в., — поесть плотно. Вот, к при­меру, описание постного стола, за которым собрались бенедиктинцы из Сен-Бенинь и картезианцы Дижона: щуки, карпы, сельдь, сливочное мас­ло, оливковое масло, специи, шафран, неспелое зерно для приправы к са­лату, кресс-салат, синеголовник; сахар, белый хлеб, пышки, пироги {taltre) и яйца; груши, яблоки и каштаны, а также белое вино к жареной рыбе. Правда, это описание относится к XV в., когда древние суровые правила несколько смягчились.

В монастыре питались в трапезной, служившей местом, где все монахи обязательно собираются вместе для общего приема пищи. В Сен-Жермен-де-Пре трапезная имела внушительные размеры: 40 м в длину и 20 в шири­ну, высота от пола до потолка — 16 м.. В Сен-Пьере в Генте трапезная была 58 на 12 метров. Когда позволяло место, трапезная располагалась в центре монастыря, чтобы иметь хорошее освещение.

Зимой в трапезной расставляли подсвечники, а на сиденья клали малень­кие подушечки и такие же — под ноги. Во время трапезы, трапезничий как хороший хозяин обходил столы, дабы убедиться, что ни один монах не нуж­дается ни в чем, и достаточно ли хлеба. Все имущество трапезной — скатер­ти, салфетки, ложки (ножи не упоминаются, так как у каждого монаха имел­ся личный нож, висевший на поясе; то же самое касается и вилок, которые появятся только в XVI в.) должны лежать в отдельном ларе, чтобы облегчить процесс накрывания на стол.

Да, трапезная предназначена для приема пищи, но она не имеет ничего общего с современными столовыми. Некоторые из них, как например бе­недиктинская трапезная в Сен-Мартен-де-Шан в Париже, становились позже музеем или библиотекой национальной школы искусств и ремесел.

Старинные монашеские уставы чаще всего категорически запрещали пить вино, но другие законодатели были более снисходительны и позволяли упот­реблять вино на отдельные праздники. С появлением Устава св. Бенедикта, распространившегося по всему Западу, вино окончательно сделалось разре­шенным и рассматривалось как элемент ежедневного рациона питания. Вину придавалось настолько большое значение, что сусло освящают.

Если верить историку Кастельно, в IX в. потребление вина составляло 1 132 л в год на монаха (а по моим подсчетам, даже больше). В конце XIV в. монахи бенедиктинского аббатства Сен-Пьер-де-Без получали по литру

848

вина в праздники и примерно по пол-литра — в будние дни. Правда, вино в монастырях всегда разбавляли водой.

ОДЕЖДА ДЕЛАЕТ МОНАХА

Проблемы одежды, белья, обуви, перчаток на протяжении столетий за­нимали умы монахов, как, впрочем, и военных, ибо костюм как таковой всегда имеет богатый символический смысл. Одежда — знак принадлежно­сти к определенной группе, свидетельство единства во времени и простран­стве. Монашеская одежда — свидетельство того, чем является человек внут­ри себя. Ношение монашеской одежды представляет собой торжественный акт, ибо он подтверждает желание монаха изменить свою жизнь и отныне исповедовать целомудрие и смирение.

В облачении монаха заключена невероятная священная сила. Считалось, что человек, поцеловавший полу рясы странствующего монаха, обретал от­пущение грехов на пять лет, чего можно было бы добиться, только неукос­нительно соблюдая сорокадневные посты в течение этого срока. Недаром некоторые миряне желали быть погребенными в монашеской рясе.

В средние века, столь богатые символикой, общество имело четкую струк­туру: социальные классы, братства, ремесленные цехи и корпорации, четко разграниченные между собой, поэтому понятно, что монахи тоже стремились подчеркнуть свою принадлежность к определенному ордену. Главную роль здесь играла одежда — исключительная «собственность» каждого монаше­ского ордена. Отсюда и бесконечные споры, возобновлявшиеся от века к веку, уточнявшие замысел и воплощение. Все становилось предметом дискуссии: цвет одежды, ее покрой, длина туники, размеры капюшона, пояс, обувь...

Однако по одному вопросу разногласий не возникало (по крайней мере, вначале): имеется в виду требование бедности и простоты. Какой бы ни была ткань: пенька, овечья шерсть, козья или верблюжья, лен (лен, скорее, пред­назначался для белого духовенства в воспоминание о плате св. Вероники), все равно эта одежда описывалась как грубая, жесткая, колючая. Монаше­ское облачение походило на платье крестьян и пастухов, так одевались кар­тезианцы, францисканцы, авелланиты.

То же самое требование бедности приводило к тому, что монахи без вся­кого стеснения, а скорее даже с гордостью, носили изношенную, латанную одежду (за исключением тамплиеров — монахов-вой нов).

В одежде соблюдалась тщательная регламентация. Как и в армии, малей­шие детали одежды монахов были важны и имели свой собственный смысл. Цвет одежды был близок к естественному цвету ткани. Опытный глаз мог сразу же различить тот или иной важный знак: кожаный пояс у доминикан­цев, веревку вместо пояса у бриктинцев и францисканцев, пояс изо льна или оленьей кожи у бенедиктинцев Бурсфельда и т.д. Надлежало определить не только длину, но и форму. Например, в конце XV в. босоногие минориты носили квадратный капюшон, но придавали ему остроконечный вид напо­добие капуччо св. Франциска.

Одежда столь точно характеризовала монаха, что зачастую он получал от нее свое название. Францисканцы носили пояс из веревки, их стали назы­вать «кордельерами» — «веревочниками» от французского слова «corde» — «веревка»; валломброзанцам их серая «униформа» дала название «серых монахов»; «бежевые братья» — братья милосердия в своих бежевых одеждах,

849

а форма их скапулиров повлекла за собой прозвище «брусочки», намекая на соответствующий геральдический элемент; кармелитов за их смешное при­митивное манто прозвали братьями-сороками; скапулир из мешковины кающихся братьев объяснял, почему их величают «мешками»; сервитов Пресвятой Девы за их одеяния прозвали «белоризцами»...

Были и другие отличительные признаки: одни монахи путешествовали только пешком, другим разрешалось ездить верхом, однако, как у госпита­льеров Сент-Антуана из Вьеннуа, при условии, что на шее лошади будет привязан колокольчик.

Первые монахи-бенедиктинцы были одеты в коричневое, вернее сказать, в рыжее; затем цвет их облачений стал черным — цветом покаяния, траура и смирения. Но это также и цвет чистоты, ибо на нем сразу заметны пятна! Лишь только в германских и англосаксонских землях, где, вероятно, испы­тывали трудности с тканями черного цвета, продолжали носить каштановые оттенки. Но все же черные одежды предпочитали многие: гранмонтанцы, сервиты, монахи Фонтевро, конгрегации Тирона (первоначально имевшие одеяния пепельно-серого цвета), августинцы, кармелиты. Цистерцианцы же, напротив, назывались «белыми монахами», поскольку их одежда шилась из неокрашенной шерсти (скорее все-таки серой, поскольку именно такой цвет чаще всего изображен на миниатюрах). Один автор описывает этих монахов как «стаю чаек, сияющих снежной белизной».

Босиком ходили еремиты, первые францисканцы, кармелиты и домини­канцы, иезуаты, авелланиты, камальдолийцы, монахи конгрегации Флор и др.

Монахи аббатства Бек снимали обувь в монастыре с начала октября до Пасхи. Кармелиты, называемые босоногими, ходили в холщовых туфлях на веревочной подошве. «Мешки», или иезуаты (походившие достаточное вре­мя босиком), апостольские бедняки, оливетанцы носили деревянные сан­далии, а трапписты — сабо. Бернардинцы ходили «на босу ногу», т.е. без чулок, но в цокколли — башмаках на деревянной подошве, позаимствован­ных у местных крестьян. Отсюда их прозвище: zoccolanti.

Во всех орденах старую обувь раздавали бедным. Это происходило в оп­ределенный день, часто на Пасху. Также поступали и с одеждой. У бригит-тинов после смерти монаха его носильные вещи раздавались неимущим. Некоторые удивляются такой щедрости в условиях постоянной бедности и нехватки. Но не нужно забывать, что, поступая таким образом, монахи тво­рили милостыню — и одеждой, и пищей, и приютом путников. К тому же их одежда и обувь, в общем-то, мало стоили, если принять во внимание де­шевый труд в монастыре и многочисленность монахов. Кроме того, монахи носили свою одежду и днем, и ночью часто на протяжении целого года, и довольно заманчиво было сменить ее на новую.

Сокращено и адаптировано по источнику: Мулен Л. Повседневная жизнь средневековых монахов Западной Европы: X—XV вв. М., 2002.

РАЗДЕЛ III

МНОГООБРАЗИЕ СУБКУЛЬТУР

Субкультура и субкультуры

Уличная ( субкультура

---

Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 304; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!