КОНЕЦ ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО ЭПИЗОДА
_______________________
Эпизод 26-й.
МОСКВА НЕ ОТПУСКАЕТ СВОИ ЖЕРТВЫ
Последующие за крымской поездкой месяцы жизни Л.Н. Толстого ознаменовались выходом первых книжек основанного им с единомышленниками народного книгоиздательства «Посредник», продолжением работы над серией народных рассказов, а также – над трактатом «Так что же нам делать?». Главной целью народное издательство признавало не доход, не «получение барыша», а религиозное просвещение читателей посредством распространения хороших и при этом дешёвых книг. В апрельском объявлении «Посредника» об открытии книжного склада говорилось об этом так:
«Хорошим мы считаем содержание, возможно ближе выражающее учение Христа и, в крайнем случае, ни в чём не противоречащее этому учению, и при том – изложенное в форме, доступной массе и удовлетворяющей её потребностям» (Цит. по: Гусев Н. Н. Материалы к биографии Л.Н. Толстого. 1881 – 1885. М., 1970. С. 407).
Но Софья Берс (в замужестве Толстая), жена писателя, в то же самое время развивает собственный издательский проект — готовя, будто назло мужу, очень не народное, дорогостоящее, 5-е по счёту, Полное собрание его сочинений и ожидая от этого издания прибылей для продолжения роскошной московской жизни её драгоценных берсят.
Впрочем, инициатива этого издания — как уступки финансовым страхам жены и её желаниям жизни в Москве и некоторой личной творческой активности — принадлежала Льву Николаевичу. Наш читатель наверняка помнит, как Соничка жаловалась на грозящее безденежье в письмах к мужу от 23 и 25 октября 1884 года:
|
|
|
«Как ты ни утешаешь, что деньги будут, я никак не соображу: откуда же? А расходы в Москве при самой усиленной экономии так велики, что просто беда, в ужас приводят всякий день. – Конечно, вместе с тобой всё будет легко, если ты будешь помогать, и с добротой помогать мне во всём» (ПСТ. С. 262).
«Помогать во всём» — на деле значило: доставать деньги на продолжение московской жизни, с тратами тысяч рублей – не на одни “нужды” городского усадебного бытия, но и на барские развлечения детей. Старший сын, Сергей Львович, в мемуарах «Очерки былого» откровенно признаёт, что:
«Мать увидала, что если не будут приняты экстренные меры, то ей и её детям придётся сильно сократить свои расходы и даже отказаться от жизни в Москве» (Толстой С.Л. Очерки былого. Тула, 1965. С. 158).
Этот, реальный, мотив денежных жалоб жены, конечно, сознавал и Лев Николаевич, отвечавший Соне в письме от 24 октября 1884 г. буквально следующее:
«А если нужны будут деньги, то поверь, что найдутся (к несчастью). Можно продать мои сочинения […]; можно продать <мои> «Азбуки», можно лес <в Ясной Поляне> начать продавать. К несчастью, деньги есть и будут, и есть охотники проживать чужие труды» (83, 436).
|
|
|
До этого Толстой так же обеспечивал семейство во многом именно продажами леса в родной усадьбе и собственных сочинений. При этом издание «Азбуки» и «Книг для чтения» он поручил по доверенности мужу своей племянницы – Н. М. Нагорнову. Теперь, в 1885-м, доверенность была у Нагорнова отобрана… Одновременно Софья Андреевна пустила в ход и ранее полученную от мужа доверенность на ведение всех имущественных дел, решив более не продавать права издателям, а приступить самой к изданию сочинений Л. Н. Толстого.
«Мастер-класс» по ведению издательского бизнеса ей охотно дала вдова Ф. М. Достоевского, Анна Григорьевна, всего за два года слупившая с поклонников писаний её мужа целых 67 тысяч! Специально для консультаций Софья Андреевна ездила к ней в Петербург в феврале 1885-го… Дело вскоре “завертелось”. С. Л. Толстой вспоминает:
«И вот во флигеле хамовнического дома открылась контора издания и поселился артельщик, а во дворе в сарае были сложены несколько сот экземпляров издания для текущей продажи. Отцу это было крайне неприятно, и он морщился, когда проходил мимо вывески “Контора издания сочинений Л. Н. Толстого”, но в дело не вмешивался» (Толстой С. Л. Указ. соч. С. 159).
|
|
|
И тогда же Соничка взвалила на себя титанический труд вычитки и правки корректур всех 12-ти томов нового, пятого издания прижизненного собрания сочинений мужа. Конечно, Лев Николаевич активно помогал ей, читая интересовавшие его части готовящегося издания.
Сама Софья Андреевна о своих издательских хлопотах весны-лета 1885-го вспоминала, в частности, следующее:
«…Я запряглась на пять месяцев работы чтения корректур. Это меня страшно утомляло, и я чувствовала, как это пагубно влияло на мои глаза; но раз начав что-либо, я любила довести до конца.
Печатались сочинения в двух типографиях: Мамонтова и Волчанинова. Отношения мои с хозяевами и служащими в типографиях были всегда самые хорошие и дружеские. И сколько лет после я занималась делами и печатанием, и всегда встречала всюду готовность быть мне полезными и исполнить всё наилучшим образом. В течение 20-ти лет, как я занималась всякими делами, у меня не было НИ одной неприятности ни с кем; и только в сельском хозяйстве и в народе я встречала и воровство, и грубость, и хищничество. И я люблю деревню, как природу, но не как людей» (МЖ – 1. С. 475 - 476).
|
|
|
Трудно верить этим заключительным “откровениям” Софьи Андреевны о гармоничных отношениях с типографами, поставщиками бумаги и книгопродавцами – хотя бы потому, что на другие страницы своих мемуаров, находясь, видимо, в ином настроении, она изливала жалобы и на их нечестность и подлость… Но в городском, «дачном» восприятии ею Ясной Поляны – не приходится сомневаться.
Вот и в этом, 1885-м, году, в лучшие дни цветущей весны, 16 мая, она выезжает с мужем и детьми – намеренными именно любюваться природой и развлекаться. Сергей Львович остался в Москве на несколько дней для окончания своих дел с университетом, после чего – прискакал в Ясную верхом на лошади, а следом – жаждавшие развлечений его товарищи…
Напомним нашему читателю, что в эпистолярном интимном диалоге Льва и Сони уже с 1883 года появилось третье лицо: Владимир Григорьевич Чертков, человек аристократичный и богатейший, и оттого охотно принятый в доме Софьей Андреевной, а по декларированным им христианским убеждениям – особо близкий и дружественный Льву Николаевичу. Черткову Толстой стал доверять в письмах то, что уже не мог доверить жене. Так, например, 17 мая 1885 г о переезде в Ясную, своих чувствах по этому поводу и в связи с семейной атмосферой он изливает ближайшему другу такие откровения:
«Я в деревне спасаюсь от недовольства формами нашей жизни только работой. В деревне эта неправильность нашей жизни чувствуется мне больнее — особенно нынешний год. — Ничто так не поддерживает меня, как мысль о том, что надо делать не для людей, а для Бога.
[…] Я в деревне более одинок, чем в Москве. И в этом много есть хорошего. — В одиночестве проверяешь себя лучше. Издание и писание для народа в одиночестве только ещё больше получило для меня значения» (85, 207 - 208).
«Более одиноким» в деревне Лев Николаевич чувствовал себя потому, что в Москве его часто посещали духовные единомышленники, в Ясной же он был окружён только не понимавшими его семейными. Игры в “почтовый ящик”, в шарады, прогулки, катание на лодке, охоты… В них участвовали не только Толстые, но традиционно присоединившаяся к ним близкая родня — Кузминские. На фоне такого безмятежного времяпрепровождения выделялись только супруги. Лев Николаевич снова “соблазнился” физическим трудом в поле — пахотой и косьбой… Софья Андреевна дела хозяйственные потеснила всё то же вычиткой корректур для своего издания — которому именно в этот период радовавшийся на первые копеечные книжечки «Посредника» Лев Николаевич совершенно не мог сочувствовать.
Будто в насмешку над Толстым, в Ясной Поляне летом того года поселился очень фанатический, по внешности, его последователь — украинский еврей Исаак Борисович Файнерман (1862 - 1925). Сперва он работал пастухом общественного стада, пробовал осваивать портняжное ремесло, а позднее – намеревался стать в Ясной Поляне учителем, для чего, к ужасу и отвращению Софьи Андреевны, соглашался перейти из иудаизма в правосла-вие…
С этого времени молодой еврей целый ряд лет старался как можно больше говорить с Толстым и теми членами его семьи, которые были согласны его терпеть. Толстому он никогда не был особенно симпатичен. Однако впоследствии это не помешало Файнерману издать (под псевдонимом Тенеромо) целую серию не правдивых “воспоминаний” о якобы откровенных и дружеских разговорах с Толстым, а после его смерти, паразитируя на скандальной теме, поучаствовать в съёмках так же не очень правдивого фильма «Уход великого старца».
Толстовцем, однако, этот хитрый украинский жидок выказал себя очень убедительно – как раз так, чтобы “заработать” презрительное отношение прочих членов семьи Льва Николаевича, а значит – увы! – его снисходительность и даже некоторые симпатии. Как-то Льву Николаевичу пришло в голову поручить начинающему портняжке Файнерману скроить для него рабочие панталоны — дабы Софья Андреевна могла, сэкономив силы и время, только сшить их на машинке:
«И вот Файнерман скроил и совершенно испортил. — вспоминает жена Толстого. — Я была очень недовольна, сердилась, приходилось всё перекраивать, вставлять клинья и исправлять ошибки еврея». Дети Толстых не преминули посмеяться в «почтовом ящике» над неумелым толстовцем, остроумнее других — старший сын Сергей в стихотворении, оканчивавшемся так:
«Я басней этой вам хочу сказать,
Что, если панталоны надевать,
Иметь, друзья мои, в виду,
Их не давать кроить жиду».
И за Файнерманом закрепилась унизительное прозвище: «панталонный жид» (МЖ – 1. С. 479). Конечно, он был не против: вероятно, даже юродствовал этим своим униженным положением. Вот что о нём вспоминает возмущённая Софья Андреевна:
«Этот Файнерман долго прожил в Ясной Поляне. …Был хвастун, наглый, неискренний. Он потом выписал свою жену с дочкой; родилась и ещё девочка; и он на основании новых принципов отнимал у семьи всё, до последнего куска хлеба, отдавая будто бы беднейшим, сам питался у нас или ещё у кого-нибудь и всячески подделывался к Льву Николаевичу» (Там же).
Причина неприязни Софьи Андреевны, жены и матери, здесь — особенно понятна: в нищем семействе Файнермана она с ужасом видела живое воплощение собственных страхов. Обнищание семьи, голод, потеря дома, дурная репутация… Всё это связывалось в её голове с христианскими практиками мужа. И все эти страхи, с высоким вероятием, использовал хитрый еврей — дабы “духовно” сблизиться с Толстым, сохранявшим конфронта-цию с мировоззрением и образом жизни жены и детей.
Появились в этом году в жизни Л. Н. Толстого и искренние друзья и единомышленники. Среди них — Александра Михайловна Калмыкова, написавшая черновую версию радикально переработанного Толстым очерка о Сократе и вызвавшаяся преданно и, главное, бескорыстно служить делу «Посредника». А ещё — крестьянин-сектант (субботник) Тимофей Бондарев, религиозно обосновавший и воспевший в сочинении «Трудолюбие и тунеядство» столь актуальный для Толстого в эти годы личный земледельческий труд — как обязанность для каждого.
В Ясной Поляне Толстой, помимо собственных творческих работ и участия в правке корректур, работал с крестьянами на пахоте, косьбе сена и ржи, на лесоповале. В это же лето, вспоминает Софья Андреевна, он «начинал поговаривать о вегетарианстве и избегать есть мясо» (МЖ – 1. С. 480). Соничку пугали и непосильный физический труд, и непродуманная диета мужа — и не напрасно: в середине лета он две недели страдал обострением хронического заболевания печени. Не исключено, что спровоцировано оно было именно необдуманными гастрономическими «экспериментами».
До отъезда с детьми в Москву, в августе, Соничка навестила ближайшего и любимейшего — после мужа — мужчину в своей жизни: тихо умиравшего князя Леонида Дмитриевича Урусова. В то время он сам выехал из Крыма — с последним визитом к родне, в Дятьково, где и состоялась встреча. Софья Андреевна вспоминает о ней в «Моей жизни»:
«Приняли нас радушно и всё время было там очень приятно. Но вид умирающего друга переворачивал всё моё сердце. Когда я вошла в комнату, приготовленную для меня, на столике у моей кровати стоял великолепный букет из роз, тарелка с оранжерейными персиками и сливами, стклянка с великолепными, парижскими духами “Portugal” и записка карандашом “Последнее приношение от старого друга”» (Там же. С. 481).
Семья Леонида Дмитриевича со всею полнотой понимания старалась как можно больше оставлять многолетних любовников наедине – для душевных интимных бесед. Во время последней из них, как вспоминает Соня:
«…Он взял мою руку и, целуя её, стал благодарить и за прогулку вместе, и за всё, что я дала ему в жизни. Под конец он прибавил, что желает мне счастья и, главное, оставаться всегда такой, какая я есть» (Там же. С. 482).
«Что-то болезненно оторвалось от сердца на всю жизнь, когда мы расстались» — вспоминает тут же Соничка. 23-го сентября 1885 года, как раз в годовщину Сониной с Львом Николаевичем свадьбы, Урусов скончался… Задыхаясь от слёз, она изливает горе ближайшему из родных людей, сестре, Тане Кузминской:
«Какая-то стала ужасная пустота в сердце; одним другом ещё на свете меньше, и что-то неоконченное осталось в моих отношениях с ним» (Цит по: Там же. С. 483).
Анализируя причины растущей в этом же, 1885-м, году напряжённости в отношениях Софьи Андреевны и Льва Николаевича, нельзя сбрасывать со счетов, как одну из ряда причин, и эту тяжёлую утрату Соничкой многолетнего духовного и интеллектуального партнёра и друга, платонического любовника…
Князь Л.Д. Урусов в сыном. Тула, 1883 г.
Но вернёмся теперь немного назад, в лето 1885 года.
В середине августа Софья Андреевна выезжает в Москву «по самым разнообразным делам», как издательским, так и семейным. К последним относилась переэкзаменовка двоих старших детей, запустившего учёбу Ильи и переболевшего Льва. К этим дням, а именно с 16 по 21 августа, относится очередной эпизод переписки супругов Толстых, к презентованию и анализу которого мы и приступаем ниже.
Так получилось, что первое (во всяком случае, из опубликованных) письмо этого периода Толстого жене датируется исследователями только 17 августа. При этом, хотя Софья Андреевна известила о своём прибытии в Москву днём раньше, её письмо не было ещё получено Толстым при писании письма от 17 августа. Поэтому, немного отступая от хронологии в пользу диалогичности, мы приводим его первым.
«Жалею, что вчера не написал тебе, хотя Таня и сказала, что ты не велела. После тебя я пошёл с моими гостями за грибами. Потом читал им статью < «Так что же нам делать?» >. Приехала <Мария Михайловна> Халевинская <земский врач. – Р. А.>. Обедали все вместе. После обеда Серёжа собрался таки ехать в Пирогово с Трескиным. < Владимир Владимирович Трескин (1863 — 1920), «сын московского нотариуса, приятель моих детей. В то время он взялся помочь держать корректуры». – Прим. С. А. Толстой. > Ему хотелось ехать, и я его успокоил, что корректуры <для Собрания сочинений> будут все сделаны без него. И будут сделаны исправно.
Гости совсем одолели — к счастью одного сорта: <князь Дмитрий> Оболенский, Халевинская, Файнерман и др. Сидели наверху, читали вслух; Халевинская уехала прежде, потом Оболенской. Дома всё вполне благополучно, — т. е. все дети и нравственно, и физически здоровы.
Очень устал: лёг поздно, встал рано. Утром, оглядев весь народ, который продолжает быть благополучен, пошёл за грибами с Чертковым и Бирюковым. — Тебя не бранил, и не могу представить, как это бы можно делать. Подходя к дому, увидал генеральский мундир. — Это Бестужевы два брата — наш и профессор с одной <своей дочерью> Катюшей.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Василий Николаевич Бестужев-Рюмин (1835—1910), племянник декабриста Михаила Павловича Бестужева-Рюмина, генерал-лейтенант, в 1876—1889 гг. был начальником оружейного завода в Туле. Бывал в Ясной Поляне с женой Марией Филипповной, рождённой Левдик, и дочерью. — Брат его, Константин Николаевич Бестужев-Рюмин (1829—1897), русский историк, профессор Петербургского университета, с 1890 г. — академик. В 1878—1882 гг. заведовал высшими женскими курсами в Петербурге, которые обычно назывались «Бестужевскими». ]
Обедали все наши, после обеда переливанье из пустого в порожнее. Чертков смешил молодёжь мнимым спиритизмом. Вот уехали Бестужевы, и я тебе пишу. У Алёши насморк стал к вечеру. Его не будем выпускать завтра.
Корректур нынче не было. Вчерашние перечли, поправили и отправили.
Нынче девочки ездили в церковь узнать о крещении <жида Файнермана>, и завтра едут крестить. Крестить будет наша Таня. Ольга Николаевна протестантка. <Имеется в виду гувернантка детей Кузминских Ольга Николаевна Тиблен.> M-me Seuron тоже, говорят, нельзя; а большая Таня, — я боюсь, как бы от Саши <Кузминского> не было попрёков, так как он выразил несочувствие.
Теперь «I hope». <Толстой иронизирует над часто встречавшейся в его письмах ещё 1860-х гг. и давно отмеченной С.А. Толстой англ. фразой « I hope », т. е. «я надеюсь». – Р. А.>.
I hope, что ты не будешь себя мучать, не будешь приписывать важности ничему, кроме того, чтобы тебе было нравственно хорошо. Поцелуй мальчиков и себя. Жду известий о всех вас» (83, 505 - 506).
К сожалению, выраженной в заключении письма надежде Льва Николаевича не суждено было осуществиться…
Как мы упомянули выше, сразу по прибытии в Москву, вечером пятницы, 16 августа, Софья Андреевна пишет мужу своё первое в данном эпизоде переписки письмо, такого хорошего содержания:
«Вот мы и приехали в Москву, час тому назад. Экзамены завтра, в понедельник, и во вторник. Конечно, я дождусь конца и тогда приеду домой. Ехали мы с Сухотиным не скучно; болтали. […] По новому уставу университетскому все должны быть 20-го августа, а то исключаются из университета; вот и потянула вся молодёжь по дорогам к центру.
Пришёл Иван Михайлович < домашний учитель И. М. Ивакин. – Р. А. >, не хотел брать так много вознаграждения. Пошли combats de génerosité [борьба великодушия]; кончилось тем, что я ему почти насильно дала 100 р. и, поблагодарив его, просила меня не огорчать дальнейшими разговорами. Он и завтра придёт. В Поливановскую гимназию заезжала я сама; завтра в 6 часов вечера мои малые туда пойдут. Они очень что-то заробели.
В доме чисто, убрано, окна выставлены и вымыты, хоть все сейчас переезжай, очень хорошо и приветливо. Я сплю у Тани, а два мальчика в Лёлиной комнате с Муськой. Мне одной жутко, я боюсь, что спать от страха не буду.
Из Ясной уехать всё-таки так было грустно, что находит сомнение, да нужно ли всё это делать, переезжать, держать экзамены, жить в Москве, и проч.
Писать больше нечего, до завтра. Лёвочка, тётя Таня и Таня, и все — когда будете обо мне думать, то не вспоминайте обо мне, когда я сердита, а думайте о тех редких минутах, когда я бываю добрая, потому что я вас всех очень люблю. — Ещё не забывайте моих малышей и здоровьем, и поведением, ещё целую всех вас и прощайте.
Всё грязно и смято, канцелярия моя ещё в беспорядке» (ПСТ. С. 313 - 314).
Ответ Льва Николаевича на это письмо Сони, 18 августа:
«Пишу только, чтоб сказать, что твоё письмо меня умилило, Таня всё хорошо написала. Она очень мила и очень хорошо, спокойно и добро себя держит. И всё у нас хорошо, кроме насморков. — Как-то у вас. Завтра хоть отчасти узнаем про мальчиков и про тебя. Пожалуйста, будь у доктора. А то после будешь сама себя лечить или сама себе вредить.
Вечером сошлись в кабинете: Андрюша, Миша Кузминский, Файнерман, Бирюков, Чертков и я; и я предложил каждому рассказать историю, начиная с младших. И все, начиная с Андрюши до меня, рассказали. Все в темноте — очень хорошо было. Вечером читали вслух «Катакомбы». <Исторический роман Евг. Салиас из времён раннего христианства. – Р. А.> А теперь, после чая, собираемся расходиться. Я устал, почему-то в нервном размягчении. — Крестины <жида Файнермана> сошли благополучно. Только В[еликая] К[нягиня] возмущена. <Так в доме Толстых в шутку называли гувернантку, мадам Сейрон. – Р. А.>. До свиданья. Л. Т.» (83, 507).
Толстой в начале этого письма упоминает, что полученное им письмо от Сони умилило его. Всезнающий редактор 83-го тома Полного (Юбилейного) собрания сочинений Л.Н. Толстого (а вышел том под общей редакцией не кого-нибудь, а В.Г. Черткова) поясняет в примечаниях, что умилило Льва Николаевича именно вот это признание жены:
«Из Ясной уехать всё-таки так было грустно, что находит сомнение, да нужно ли всё это делать, переезжать, держать экзамены, жить в Москве, и проч.».
Но злая память Софьи Андреевны-мемуаристки подвела её. В «Моей жизни» она упоминает, что мужа, по его словам в ответном письме, «умилило» её письмо от 13 октября 1885 г. (текст его мы приведём ниже, в соответствующем месте), написанное в явно расстроенном состоянии сознания (МЖ – 1. С. 484). Однако в письме, которое С. А. Толстая имеет в виду, наличествует только благодарность за письмо от 13-го и нет ни слова об «умилении» или подобных чувствах в его отношении (см. 83, 512 - 513). В следующем письме, от 16 октября, Толстой называет это же письмо жены «очень приятным», «дружелюбным», хотя и «не спокойным» и так же не упоминает об «умилении» (Там же. С. 513 - 514). Таким образом, совершенно ложно, несправедливо то впечатление, которое Софья Толстая – мемуаристка стремится внушить читателю: что-де муж её был способен, по свойству многих жестоких и чёрствых людей, умиляться, реагируя на чужие, высказанные обиды и выплаканные страдания. Мы видим, что единственный раз в переписке 1885 года Толстой умилился, читая вполне выдержанное, спокойное письмо жены. Умилился тому, как торжествует, вопреки стойкости суеверия, Божья правда-Истина: как Соня сама, и уже не в первый раз, раскаивается в том, что выбрала для себя и детей жизнь в Москве – то есть путь рабства у мира и мирского.
Заметим тут же, что в те же дни, 13-16 октября, Лев Николаевич, по высокой вероятности, вспомнил и эти слова из доброго Сонина письма от 16 августа:
«…Когда будете обо мне думать, то не вспоминайте обо мне, когда я сердита, а думайте о тех редких минутах, когда я бываю добрая, потому что я вас всех очень люблю».
Редактор не отметил эти слова, но то, что они так же умилили благородное Львиное сердце великого мужа – вне сомнений! И сердце шепнуло памяти – в те грустные дни октября, когда Соня отправила, перед письмом от 13-го, какое-то ещё очень нехорошее письмо – а на следующий день раскаялась в его содержании… и написала об этом в письме от 13-го. Толстой в ответ уведомил, что-де то, нехорошее письмо затеряла почта, что оно не дошло… Вряд ли это правда, но это – добрая, нужная Соничке ложь:
«…ДУМАЙТЕ о тех редких минутах, когда я бываю добрая, потому что я вас всех очень люблю».
«…ПОТОМУ ЧТО Я ВАС ВСЕХ ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ!..»
Любовью – за любовь! Толстой подумал – и, вероятно, сразу уничтожил ТО письмо. «Скрой чужой грех…»
Подробнее на этом эпизоде мы остановимся, анализируя переписку супругов этих дней.
Денежно-издательская суета в сочетании с заразительным стрессом ожидавших экзамены детей – воистину были самыми неподходящими для всегда душевно сверхчуткой Софьи Андреевны. По дальнейшим письмам мы сможем проследить, как её относительно спокойное состояние сменилось тем нервическим, жертвою которого она уже много лет до этого и много раз привыкла делать мужа.
Вечер, 17 августа. Отчёт о ещё одном дне в плену мирских суеты и рабства:
«Милый Лёвочка, встала поздно, ночь не спала, жутко и беспокойно. Пили кофе втроём, поехала в банк. Там почему-то мне казалось, что <оставалось> 5 тысяч, оказалось только 3. Поехала <на бумажный склад> к Кувшинову извиняться, что больше трёх тысяч теперь дать не могу, просила до октября подождать. Ещё нужно будет за бумагу около 7 тысяч, и за печать около 8-ми. Всё это озабочивает меня ужасно. Для жизни же денег осталось только в Туле 2 тысячи и 2 заёмных же у мама́. Встретила у Кувшинова <книгоиздателя> В. Н. Маракуева. Жалеет, что «Два старика» не пропустила цензура. Говорит: «можно ли было дать цензору <К. Н.> Леонтьеву, он заведомо пикируется с Львом Николаевичем и нарочно не пропустил, а надо было представить ЕГОРОВУ». Может быть, эти сведения пригодятся Владимиру Григорьевичу <Черткову>.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Константин Николаевич Леонтьев (1831—1891) — писатель и крайне консервативный философ. Автор статей «Страх Божий и любовь к человечеству, по поводу рассказа гр. Л. Н. Толстого “Чем люди живы”» и «Наши новые христиане», в которых развил концепцию о “розовом”, то есть ненастоящем, еретическом христианстве, явившем себя в последних сочинениях Л.Н. Толстого и в публичной Пушкинской речи Ф.М. Достоевского. С 1880 г. — цензор Московского цензурного комитета. Очень злой на писателей и публицистов, так как служил из-за необходимости зарабатывать себе на пропитание после серии собственных литературных провалов и неудач. Отдельную неприязнь, действительно, имел к христианскому проповедничеству Л.Н. Толстого. Николай Георгиевич Егоров (1839—1902) так же служил цензором в том же ведомстве. ]
Потом поехала за покупками по поручению Урусовых, Тани и miss Gibson, и своим <делам>. Уныло и тяжело ездить по Москве. По делам книг и к Иванцову-Платонову ещё не успела, поеду в понедельник по делам, а завтра к Иванцову-Платонову.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Александр Михайлович Иванцов-Платонов (1835—1894), протоиерей, богослов и проповедник; профессор Московского университета по церковной истории. Человек довольно своеобразных и откровенно либеральных воззрений – как на политику, так и на религию. Что-то вроде предтечи современного нам и очень популярного священника Якова Кротова (но не пиздабол в интернете, как Кротов, а действительно умный профессор и богослов). С. А. Толстая решила воспользоваться умом и авторитетом Иванцова-Платонова для цензурного редактирования, с перспективой проведения через цензуру, ряда религиозно-общественных писаний Толстого. Откликнувшись на просьбу С.А. Толстой, Иванцов-Платонов изложил своё мнение и примечания к трём трактатам Толстого: «Исповеди», «В чём моя вера» и «Так что же нам делать?». К сожалению, философ и цензор Константин Леонтьев был ТОЖЕ ОЧЕНЬ УМЁН, да к тому же успел с начала 1880-х въедливо изучить всю «ересь» толстовских идей – так что ухищрения Иванцова-Платонова не помогли. В Ясной Поляне сохранились оттиски всех трёх статей Толстого с примечаниями Иванцова-Платонова, не пропущенные цензурой. ]
Пришла Марья Александровна Шмидт (мормонская жена) и насмешила меня ужасно. Мы с Лёлей ей сказали, что ты в недоуменьи, о чём она волнуется. Тут начались ох и ох, и я не спала, и я не ела, и ах, не говорите!
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
«Мормонская жена» — зд. в значении «сектантка». Мормоны — американские сектанты («святые последнего дня»), признававшие многожёнство и культивировавшие институт «духовных жён»; отсюда шутливое прозвище М. А. Шмидт, крайне радикальной последовательницы Л.Н. Толстого, отказавшейся во имя религии от личной жизни, семьи и замужества. – Р. А. ]
Оказалось, что ты, уезжая, на вокзале сказал: «я рад, что всё исполнил, всё исполнил». А она повторила: всё исполнили? И ты, будто, строго и пристально на неё посмотрел и её холодом обдало, и с тех пор она несчастна. «И как я смела, Софья Андреевна, и как я могла сказать Льву Николаевичу: всё исполнили!»
Она собиралась сегодня в Ясную, и я отговорила её ехать именно теперь. Она просит IV отдел большого сочинения, или «Религия и государство», кажется, для переписыванья. Искали мы с ней в шкапу и ничего не нашли.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
В начале 1880-х гг. Толстой называл «большим сочинением» то, которое постепенно распалось на три части, или “отдела”: 1) «Исповедь», 2) «Исследование догматического богословия» и 3) «Соединение, перевод и исследование 4 Евангелий». “Четвёртым отделом” М.А. Шмидт и некоторым другим толстовцам представлялась статья «Церковь и государство», которую первоначально Толстой не планировал публиковать как отдельную статью и текст которой, в переработанном виде, включил впоследствии в «Исследование догматического богословия». Историю этой статьи мы рассказали в одной из наших предшествующих публикаций (см.: https://www.proza.ru/2016/06/12/1386). – Примеч. Романа Алтухова. ]
Обещала она мне «Вестник Европы», статья о тебе Данилевского, выражающего недоуменье и недовольство, что цензура не пропустила твои последние произведения. Я её привезу.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Здесь у Софьи Андреевны неточность: речь идёт не о самой статье Данилевского, а о статье по поводу неё. Как явствует из следующего её письма (см. ниже), М. А. Шмидт принесла Толстой вырезку из августовской книги (№ 8) «Вестника Европы» — статью «Из общественной хроники» [К. К. Арсеньева], в которой на стр. 887—892 идёт речь о запрещённых богословских сочинениях Толстого, причём автор отмечает, что в защиту Толстого и свободного слова «выступает консервативный автор «России и Европы» в благонадёжнейшем журнале — «Известиях С.-Петербургского благотворительного общества» — сам Николай Яковлевич Данилевский (1822—1895). – Р. А. ]
Обедала я одна, мальчики не дождались. В 6 часов пошли они в гимназию; учитель, который должен был экзаменовать из греческого и латинского, — заболел, и экзамен был только немецкий Лёле, и больше ничего. Лёля в нервном беспокойстве, всё спрашивает «ну что же мне делать, если я провалюсь? А я ведь провалюсь!» Илья беззаботно весел. Экзамены в понедельник.
Пришёл Николай Николаевич Ге-младший. Он переехал совсем в Москву и с своей маленькой дочкой (Парасей). У них в хуторе что-то не ладно: ссоры, неприятности! Он очень грустен, хочет жить своим трудом, рисунками, девочку отдать в школу, приют или куда-нибудь; дома её мать с отцом нравственно, видно, истерзали. Он говорит: «эту девочку, как кеглю, взяли и били ею друг друга по голове, и я этого видеть не мог».
Видно я во вторник ещё не приеду, нельзя будет. Как-то вы поживаете, о вас ещё нет известий.
Целую всех, ещё напишу завтра» (ПСТ. С. 314 - 316).
Письмо, как мы видим, чрезвычайно информативно – при всей видимой сжатости. Вполне можно ощутить домашнюю атмосферу хамовнического дома Толстых, и даже предсказать, что ничего не выучивший, ленивый и беспечный Илья Львович опять провалит экзамены, а тревожащийся Лев Львович – сдаст их…
Интересны и две персоналии единомышленников Толстого во Христе, две такие разные судьбы, сведённые в этом письме. Мария Шмидт будет до конца дней счастлива в своей аскетической и трудовой жизни “хуторком” – всегда неподалёку от обожаемого духовного учителя, Льва Николаевича Толстого… Что же касается Николая Ге (1857 - 1940), старшего сына друга и тоже христианского единомышленника Толстого, художника Н.Н. Ге (1831 - 1894) – его хуторская и крестьянская жизнь, отношения с народом, как мы видим, уже не задались. Она так и не сложится… и после смерти отца в 1894 году несчастный сын отречётся от Христа и от Толстого, пожалеет о брошенной в 1884 году, под влиянием проповеди Толстого, учёбе в университете, а в 1901 году, в последний раз навестив Льва Николаевича в крымской Гаспре – навсегда покинет ставшую ненавистной Россию, приняв французское подданство и переехав жить в Швейцарию.
На письмо жены от вечера 17 августа Толстой по обыкновению откликнулся сразу, в день получения – 19 августа:
«Вчерашнее письмо, т. е. полученное нынче, уж расстроенное и озабоченное, чего я и боялся. Пожалуйста, душенька, не смущайся тем, что ты называешь важными делами, — а я пустейшими из пустых дел — денежными. Так всё это устроивается независимо от нас, и так мы далеки от нужды. Советую тебе выпустить отпечатанное с подпиской. Если что не доделаешь, не заботься, я могу съездить. — Чертков с Бирюковым остались нынче утром, до ночи. Я с ними и пишу это письмо. Я его <Черткова> просил поговорить с тобой о подписке и помочь через <книгоиздателя и владельца типографии> Сытина, всё это знающего. Они очень милы и, кажется, для всех не тяжелы — просты.
У нас всё благополучно, только грип у Андрюши и Алёши. Они оба веселы и днём почти не кашляют, а ночью вчера кашляли с лаем; но нынче, мне кажется, лучше. Их не выпускали. Очень холодно. Грип — поветрие, и я, и Серёжа кашляем. […] Что экзамены? И что твоё здоровье. Прощай, душенька, целую тебя и детей» (83, 508).
Добрые, утешительные слова мужа, к несчастью, били в приведённом письме отчасти мимо цели: Соня, много больше, чем о деньгах, переживала в эти дни об учёбе, экзаменах детей. Напомним читателю, что нерадивость сыновей в учёбе жена и мать не совсем справедливо относила к влиянию отца с его критическими настроениями в отношении всего казённого образования. Оттого утешения мужа в этот раз мало подействовали на Соничку, и беспокойство её, катализируемое неприятнос-тями семейной жизни, увы, только возрастало.
Вот письмо её от 18 августа, писанное накануне экзаменов сыновей, ещё довольно спокойное, но при этом – со стереотипным, характерным для людей эгоистического склада, недовольных своей жизнью, зачином:
«Ещё день прошёл, бесполезный и скучный.
Мальчики до того привыкли болтаться, что сегодня, вместо того, чтоб заняться накануне экзаменов, прошатались из угла в угол, и точно с намерением ровно ничего не делали, только приводили меня в отчаяние.
Утром я поехала купить кое-что съестное (воскресение всё заперто); приехала — застала двух классных дам < О. А. Баршева и М. А. Шмидт, религиозные единомышленницы Л. Н. Толстого, в то время ещё работавшие воспитательницами в Николаевском сиротском институте. – Р. А. >; они привезли мне две статьи о тебе, Лёвочка. Одна вырвана из «Вестника Европы», другая откуда-то переписана. В последней сказано, что в Париже «Ma Religion» <«В чём моя вера»> имеет большой успех, и образовалась целая секта «толстоистов», которые проповедуют твоё учение. < К этим строкам письма С.А. Толстая с удовольствием сделала примечание, что книга «В чём моя вера» «переведена на французский язык кн. Леонидом Дмитриевичем Урусовым». – Р. А. > Жаль, что не переведены другие две статьи, — было бы более цельное впечатление и пониманье. Статьи эти сейчас прочту и привезу с собой. Классные дамы принесли то, с чего переписывали: «Закон и Государство» <правильно: «Церковь и государство»>, и просили дальнейшее, которое не знаю, где взять.
Потом поехала к <цензору> Иванцову-Платонову. Приняла его дочь, 19-ти лет, ученица классической гимназии Фишер, и такая славная девушка, умница. Потом пришёл и отец. Он, видно, почти ничего не сделал, всё отговаривается, что нет времени, но настаивает на своём мнении, что надо напечатать непременно. Я просила поспешить сделать свои замечания, и он обещал. Упомянул он и о большом сочинении, говорил, что хорошо бы и оттуда сделать выборки. Я его, — je l’ai pris au mot, [фр. поймала на слове] но он стал усиленно отговариваться, что теперь не время, и он никак не может, так занят.
Говорил он, что Победоносцев заказал в газеты разным лицам статьи, обличающие тебя и твоё учение. Но <Иван Ильич> Соловьёв, законоучитель Катковского лицея, такую написал глупую статью, что жалко даже его, как он осрамился своим непониманием.
Много он говорил мне о том, что надо изменить в твоих статьях, чтоб сделать их возможными для печати; о предисловии твоём, будто бы необходимом; о том, что пропустить, и как изменить заглавия и проч. Печатать он советует без цензуры, но заручившись вперёд устным обещанием <Е. М.> Феоктистова < в то время Начальник главного управления по делам печати при МВД, т. е. главный цензор России; в молодости – друг семьи Берсов. – Р. А. > — не запрещать. Советует непременно, набрав и напечатав статьи, в их окончательном виде послать Феоктистову и непременно самой ехать в Петербург, и лично хлопотать. Советует поместить непременно последние рассказы, как выражение в образах учения твоего. Обо всём этом переговорим лично, всего не напишешь. Но хорошо, что я у него была, а то затянулось бы Бог знает ещё на сколько. […]
Приехала домой; мы втроём пообедали, и я ушла в кухню, сварила уксус, налила сливы и китайские яблочки уксусом, сварила варенье, и вообще соблюла анковский. Мы с Варварой Петровной и <кухаркой> Фаддеевной зато приятно провели время. Пришёл в кухню бесконечно-любимый Количка Ге < «Так отзывался отец Н. Н. Ге о своём сыне». – Прим. С. А. Толстой. >, сочувствовал нам. Пришли мои мальчики, и, несмотря на то, что я их усиленно гнала заниматься, они усиленно помогали есть сливы. Потом они ушли в дом и так смешили Количку, что он совсем от них ошалел и ушёл. Тогда в окне кухни появился дядя Костя <Иславин>, он сегодня приехал из Пирогова. В кухне друг другу всё рассказали; потом пили чай и разошлись. Илья и Лёля ушли повторять наконец свои науки, а я, вот, пишу.
Завтра утром поеду по типографиям, сличу счёты приёма и отпуска бумаги; поеду к <книгоиздателю> Салаеву, узнаю, можно ли объявить подписку; поеду, получу сколько-нибудь денег с книг и буду волноваться об экзаменах.
Что у Алёши насморк — это не беда, но у него горло надо беречь, и вообще теперь опасна простуда для всех. Что же гости-то как одолели! Никогда так не было. Я ещё не знаю, когда приеду. Лёля всё ко мне ютится, его жаль оставить, хотя он очень неприятен, суетлив и ленив. Как поживаете все, что Кузминские, тётя Таня, дядя Саша? Как моя Таня исправляет должность матери и хозяйки? Очень приятно было получить письмо и завтра жду с нетерпением. Целую всех.
Соня» (ПСТ. С. 317 - 318).
О следующем письме супруги Л. Н. Толстого, от 19 августа, мы можем только строить предположения: оно было написано и отослано Льву Николаевичу, но текст его не опубликован. Вероятно, в нём так или иначе нашли выражение ухудшившиеся самочувствие и настроение супруги Льва Николаевича.
Ответом на письмо С. А. Толстой является заключительное в данном эпизоде переписки письмо Л.Н. Толстого – от 20 августа:
«Хотя думаю то, чего мне очень хочется, что ты не получишь уж этого письма, а будешь ехать, всё-таки пишу. Дети здоровы, кашель прошёл, но мы всё-таки не выпускаем Андрюшу и Алёшу. Они все милы. Гости уехали. Чертков имел успех и влияние на девочек <дочерей Толстого. – Р. А.>. Турнюры опять сняты, и разные хорошие планы. < «Турнюры — коротенькие, из конского волоса, юбочки, которые надевались под платья, чтобы делать их сзади пышнее» — примечание С. А. >.
Я сужу по себе, мне грустно без тебя, и потому кажется, что и всем тоже. Да оно так и есть. Кажется, что ты приедешь, и потому не пишу больше. Да и ничего особенного. Всё расскажем. Коректуры делаем исправно.
Нынешнее письмо твоё прекрасное.
Только жаль, что не знаем про экзамены, и ты как будто не ждёшь успеха» (83, 509 - 510).
Наблюдение Льва Николаевича в этот раз было совершенно точным: жена и мать не ждала того успеха от сдачи детьми экзаменов, который был желаем обоим родителям. И в Ясной Поляне, и тем более в Москве – слишком много отвлекающих обстоятельств препятствовали подготовке отчасти матерью же (её попустительством на развлечения и траты детьми денег) развращённых и недисциплинированных сыновей.
Вышло всё, как и можно было предвидеть:
«Илья 20-го августа на экзаменах провалился, остался в 7-м классе и уехал охотиться в Ясную Поляну, что, собственно, и составляло и радость и цели всей его жизни. Меня это и возмущало, и огорчало. Но что может сделать мать, когда отец осуждает её желанья и воспитанье детей. Остались мы с Лёвой в Москве одни; но и он был со мною неприятен и даже груб. И опять я чувствовала, что это влияние осуждающего меня во всём отца» (МЖ – 1. С. 483).
Выше, в анализе переписки супругов за 1884 г., на примере писанного в том году письма Толстого сыну Льву Львовичу (см.: 63, 198 - 199), мы уже развенчали эту Софьину ложь. Толстой отнюдь не осуждал учебной жизни сыновей в Москве, не «отрицал» гимназию и университет для своих детей и мотивировал их на учёбу, а совсем не на безделье, траты и развлечения. Сын Илья, патологический лентяй, просто специфически интерпретировал высказывания отца в отношении образовательной системы и роли образования в общественной жизни. Что же касается именно Льва Львовича… Биографам хорошо известны его предпочтения то отца в ущерб матери (в детские годы), то (в старшем возрасте) матери – при едва ли не ненависти к отцу. Такое поведение распространилось и на взрослую его жизнь. Это не просто поведенческие проявления здоровых акцентуаций характера. Внук Льва Николаевича, С.М. Толстой, в своих воспоминаниях о Льве Львовиче свидетельствует, что физические и поведенческие расстройства несчастного младшего сына Толстого были связаны, как и в случае Софьи Андреевны, с переживаемыми СТРЕССАМИ (в данном случае – из-за предстоящих экзаменов). А такие реакции на стресс, в свою очередь, вызывались наследственным (от мамы) заболеванием нервной системы – причём психо-соматическим. «Этот тип болезней, — поясняет Сергей Михайлович, — выявлен в наши дни, но в те времена врачи не могли объяснить их природу» (Толстой С.М. Дети Толстого. – Тула, 1993. – С. 141).
Ни диагностировать не умели, ни тем более вылечить… Через 1800 лет после Христа! Да и сейчас, в начале XXI столетия, всё ещё существуют т. н. «неизлечимые» заболевания. Слишком много веков люди «христианского» человечества мешали сами себе: отдавали силы, средства и время жизни целых поколений не на науку и медицину, не на познание и совершенствование мира и самих себя, а на войны, политические перевороты, придворную или торговую конкурентную грызню и т. п. глупости и гадости. Тем печальней факт, что подросший Лев Львович сделается сознательным и публичным врагом христианской проповеди отца, защитником военщины и патриотизма.
Поведение матери, Софьи Андреевны и младшего сына по отношению к Толстому-писателю и христианину имеет здесь общую негативную черту. Оба, будучи не вполне здоровы нервами, «накручивали» себя недовольством своей жизнью (связывая неприемлемое в ней с влиянием Л.Н. Толстого), неприятием мировоззрения и поведения Толстого-христианина. (А Лев Львович – ещё и завистью к талантам и славе отца как писателя.) Понятно, что выздороветь оба они не могли, а с годами Софья Андреевна заболевала всё тяжелее.
Вернёмсяк переписке. Обращаем внимание читателей, что, в отличие от мемуаров, которые Толстой не читал, в письме к нему от 20 августа 1885 г., довольно неспокойном, Софья Андреевна, однако, ни в чём открыто мужа не винит – лишь заводя нехорошую и старую песню-жалобу на тему того, что-де “без неё ему лучше”. Приводим текст этого письма, писанного, что обычно для Сони, поздним вечером:
«Один удар нанесён — Илья провалился. Ужасна противно, дали переэкзаменовку; не мог преодолеть слабость и лень, и заняться. Сейчас всё это узналось. Что он будет делать — не знаю. То он выходит из гимназии, то остаётся, то готовится прямо в университет. Я знаю одно — с его отсутствием воли, если он выйдет, то конец, будет Николенька Бибиков < сосед Толстых в Ясной Поляне, сын А. Н. Бибикова. – Р. А. >, собаки, охота, и больше ничего. Всё это я ему высказала без шуму и без крика. — Лёля выдержал русское и кажется выдержал латынь. Завтра греческий. Я хотела завтра ехать, но Лёля просит теперь, так как Илья уезжает, остаться с ним до конца его экзаменов, что я и сделаю. Ужасно скучно и тяжело стало тут жить, — главное бесполезно для мальчиков, так как они проваливаются; но Лёлю с его нервным и противным состоянием оставить одного — тоже невозможно.
Заезжал Чертков с Бирюковым. Они всё рассказали, как у вас; очень, видно, довольны своим пребыванием в Ясной, говорили, что все очень веселы, и что никогда не видали Льва Николаевича таким весёлым. Вот я и права, что без меня лучше! Это даже убедило меня, если я хоть сколько-нибудь нужна Лёле, остаться здесь ещё. Дел же так много, что не бесполезно пожить тут ещё. Сегодня всё утро продавала книги, собрала рублей 500, заплатила 200 долгу, остальные привезу. Потом была у Чижа; он ничего особенно дурного не нашёл, напротив, я здорова совсем, и только чувствительность, нервность м... и больше ничего.
Не знаю, что буду делать зимой: перееду или нет. Книги требуют большого труда и присутствия, а жить только для книг, если провалится и Лёля — не стоит. Теперь я уже так измучилась здесь, что в этот приезд ничего не соображу и не решу, тем более одна.
У Салаева книг уже нет, хоть сейчас продавать. Я велела брошюровать и открою подписку. Но без себя это нельзя, требует больших соображений. «Азбуку» и «Книги» тоже придется печатать.
Чертков нашёл «Объяснение Евангелия» всё сполна, но нет 1-й книги «Догматического Богословия». Марья Александровна говорила, что эта тетрадь у Черткова, а он говорит, что у него нет.
Если не получите корректур, не удивляйтесь, и опять посылайте за ними. Вышло недоразумение: я просила прислать просмотренные вами листы, а они прислали и новые, — я и просмотрела. Хорошо бы, если б сравнивали «Военные рассказы» по 1-му Изданию; оно у меня на полке, в спальне.
Я рада, что вы все здоровы и веселы. Если кашель затянется, растирайте груди свиным салом с скипидаром, положите фланель и дайте пить грудной чай, чашку на ночь.
Завтра еду к Маклакову и опять в типографии. Как я рада буду быть дома и знать наконец, что делать, хотя этого никогда не знаешь, а всё само собой устроивается.
Продолжайте мне писать. Целую вас всех.
Соня» (ПСТ. С. 321 - 322).
Физическое перенапряжение и нервные стрессы дали себя знать. В мемуарах Софья Андреевна упоминает о двух, начавшихся у неё в это время заболеваниях: воспалении глаз и матки – которое, быть может, чуть позднее этого письма всё-таки определил у неё гинеколог Чиж. И Чиж, и окулист Маклаков, справедливо связали заболевания не только с физическими нагрузками, но и с душевным состоянием Сони и советовали покой – не только глазам, но и душе: не «накручивать» себя. Но Соня, по собственному её признанию, не могла взять себя в руки и в душе «часто роптала на мужа, что он бросил её и косил для баб покос» (МЖ – 1. С. 484).
Толстой между тем отнюдь не одной косьбе для крестьян посвящал время (скорее, даже отдыхая разнообразным физическим трудом). (И уж тем более – не «развлекался с крестьянками», как цинически и нагло лгут некоторые авторы интернета, поклонники Софьи Толстой.) Он продолжал в эти дни затянувшуюся и трудоёмкую работу над трактатом «Так что же нам делать?». А непосредственно 20 августа – работал над будущим признанным шедевром, рассказом «Смерть Ивана Ильича». Он спешил кончить его… и он успел! В день именин Софьи Андреевны, 17 сентября, он вручил ей драгоценный и радостный подарок: рукопись рассказа, который несомненно украсил 12-й том издававшегося Софьей Андреевной издания… Чуть позднее, тоже для 12-го тома, подоспел и отредактированный автором «Холстомер». Вот, такая у Толстого была в те дни «косьба» и такие лошадки и девки… Оттого он с 20-го, ожидая приезда Сони со Львом-младшим, больше не писал писем в Москву.
А Софья Андреевна написала 21-го августа ещё одно письмо, текст которого и завершит данный эпизод переписки.
«Остались мы с Лёлей сегодня вечером совсем одни, вдвоём, и даже гостей никого нет. Я усердно поправляю корректуры, Лёля усердно повторяет алгебру и геометрию. […] Обе типографии настояли на том, чтоб я держала тут корректуры, всё-таки выгода 4 дня. Мне это даже приятно, не так скучаю; а то бывают минуты, когда хочется вскочить и сейчас же уехать. Лёля только что вошёл в колею экзаменов, спокоен, не нервен, и действительно занимается весь вечер. Его подбодрило то, что он выдержал уже 4 экзамена. Если мне уехать именно теперь, то это было бы ужасно дурно, не последовательно и вредно для Лёли. Оставшись один, он опять пришёл бы в нервное состояние и, пожалуй, глядя на Илью, бросил бы всё и тоже уехал. Поживу уж ещё два дня, четверг и пятницу. Илья же мне очень стал неприятен. Провалился, меня страшно расстроил, я до 4-х часов не спала, и потом всю ночь была в нервном волнении, а сегодня, говоря с <директором гимназии> Поливановым, чуть не расплакалась, а он свистит, говорит про охоту, поёт, врёт, наливает красное вино в стакан, ни о чём не думает, — и вся цель, всё, направлено на охоту, […] собак, новый пиджак и т. п. вздор. Пожалуйста, отнесись к его положению построже. Чтоб он понял наконец, что надо что-нибудь делать, а не жить одной охотой. Я уговаривала его остаться в 7-м классе, но у него в голове кроме собак — ничего, это ясно, и мне иногда ужасно хочется перевесть всю эту дурацкую, барскую и жестокую вещь — охоту; раздать всех собак, и прекратить овсянки, Васьки, и всё это — стоющее денег и имеющее вид чего-то важного и нужного. Впрочем об этом поговорим.
Была я сегодня у Перфильевых <т.е. в доме тогдашнего московского губернатора Василия Степановича Перфильева. – Р. А.>; всё тот же мир <жены его> Поленьки, несчастной, разжиревшей на губернаторской кухне в бездействии — Вари (Аркадьевны), быстро стареющегося Васеньки и обезьянки Яшки, которому делают ванны. Сам Васенька пробует температуру воды, девушка стоит с простынёй, Поленька купает. И всё это не анекдот, а истинная правда!
Оттуда перешла улицу к <окулисту> Маклакову. Он сказал приблизительно, что и <доктор> Крюков. — Правый глаз порядочно исковеркан, заниматься в очках, делать души ежедневно по пяти минут. Больше я нигде сегодня не была. […] Завтра буду весь день дома, тут есть кое-какие дела, только в типографии съезжу.
Вот как хорошо, что ты мне написал; я и не приехала домой, а письмо получить было приятно; да ещё как раз то́, что меня огорчило, что без меня вам, по словам Черткова, очень весело и хорошо, оказалось не так, как я думала; ты, видно, немного соскучился без меня, а я и рада. Я по всех очень соскучилась, но решила, что мой долг поддержать того из детей, кому это нужней в данный момент, и потому выношу свою добровольную ссылку в Москву.
Мы с Лёлей страшно зябнем, — в пальто сидим, и то дрожим. Сидим мы в столовой, под лампой, друг против друга. Григорий Иванович с супругой возятся и бормочат в буфете. Фаддеевна стояла сейчас, врывшись безнадёжно в пол, как бывало Марья Афанасьевна, и как выражалась тётя Таня, и выслушивала приказанья об обеде, и рассказывала, какой буян цыплёнок, один из пяти петушков, купленных на улице, и как в конюшне эти 5 петушков дерутся. Но завтра двум свернут головки, и Лёля, который их нынче кормил, своих знакомых есть не хочет.
Маклаков рассказывал, что в Париже, откуда он только вернулся, много говорят о тебе, и какой-то француз написал, подражая тебе, статью в твоём духе, имеющую успех.
Что малыши Кузминские, были ли тоже больны? Не холодно ли у них? Тётя Таня ни разу мне не написала; а я пишу всем, так как ничего особенного нет интересного, а мне приятно писать, думая о вас всех. Видела нынче на Тверском бульваре Петю с женой. Пролётка, пристяжка с изогнутой головой, жёлтое перо, прямо сидящая дама, добрая улыбка Пети — и мы разъехались, не останавливаясь, а что-то неприятное в впечатлении. Хотела написать, что говорил Поливанов, да вот и места нет. Он меня прельстил умом, приятностью, сочувствием и желанием утешить.
Прощайте, милые мои все. Завтра моё рождение, день, в который мне всегда было грустно. Так и завтра будет. Целую всех. Теперь скоро увидимся.
Соня.
Таня, дочка, пожалуйста сделай вот что и непременно: позови садовника, прикажи сейчас же, сию минуту сделать новые грядки для клубники. Я купила 300 кустов. Их на моё имя послали уж по почте, и так как я думала приехать сегодня, то их уже послали. Надо тотчас же по моём приезде их высадить, а то всё пропало! Пожалуйста, внуши это садовнику и посмотри, чтоб грядки были повыше, а главное сейчас их делать; спроси папа́, где и какой длины для 300 кустов» (ПСТ. С. 323 - 325).
Вскоре после этого письма семья воссоединилась в Ясной Поляне. Но, конечно, семейной идиллии не последовало. Софья Андреевна продолжала выражать недовольство влиянием на детей её мужа и их отца, и, вероятно, впервые распространила его на будущего своего «врага № 1» — очень в целом приятного ей в те годы благообразного аристократа Владимира Григорьевича Черткова, под влиянием которого дочери Толстого, «Таня и Маша начали не есть мяса и сами убирать свои комнаты». Опасаясь за печень мужа и силы «худой, бледной и болезненной» Марии Львовны, Софья Андреевна в те дни проклинала вегетарианство, хотя позднее, как признаётся, «убедилась, что разумное питание и без мяса может быть не вредно» (МЖ – 1. С. 487).
В октябре супруги снова расстались: Софья Андреевна с детьми традиционно отправилась в Москву, открывать новый «сезон» городской барской жизни. А Лев Николаевич – остался вдохновенно работать. К этим дням относится новый, пятый в 1885-м году и 27-й по общему нашему счёту, Эпизод переписки супругов Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых, к аналитической презентации которой мы и переходим ниже.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 145; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!