Глобализация, неравенство и демократия
Эти последствия не должны никого удивлять: глобализация, осуществляемая для 1 процента, предоставляет механизм, который одновременно облегчает уклонение от налогов и осуществляет давление, позволяющее 1 проценту контролировать не только переговоры внутри фирмы (как мы видели в главе 3), но также и в политике. Все чаще не только рабочие места оказываются вынесены в офшоры, но и, в некотором смысле, политика. Этот тренд не ограничен Соединенными Штатами; это глобальный феномен, и в некоторых странах его проявления куда хуже, чем в Соединенных Штатах.
Наиболее живые примеры представляют собой страны, которые попали в долговую яму[433]. Потеря «контроля» страной-должником над своей собственной судьбой – и передача власти кредиторам – имеет корни в самом начале глобализации. В XIX веке бедные страны, которые должны были банкам в богатых странах, сталкивались с военным переворотом или бомбардировкой: Мексика, Египет и Венесуэла – все стали жертвами. Это продолжалось и в течение XX столетия: в 1930-х годах Ньюфаундленд отказался от демократии, когда перешел в конкурсное управление и стал управляться кредиторами[434]. В эпоху после Второй мировой войны МВФ был инструментом выбора: страны передавали, по сути, свою экономическую независимость агентству, которое представляло собой международных кредиторов.
Одно дело, когда это происходит в бедных странах, и совсем другое, когда это случается с развитыми индустриальными экономиками. Именно то, что случилось недавно в Европе, когда Греция (была первой, за ней – и Италия) позволили МВФ – вместе с Европейским Центробанком и Еврокомиссией (все невыборные) – диктовать условия политики и назначать технократические правительства для наблюдения за выполнением программы[435]. Когда Греция предложила вынести суровую программу сокращения расходов на всенародный референдум, это вызвало вопль ужаса среди европейских чиновников и банкиров[436]: греческие граждане могли отвергнуть предложения, а это означало бы, что кредиторы могут не вернуть свои деньги.
|
|
|
Капитуляция перед диктатом финансовых рынков более широкая и более тонкая. Она применима не только к странам, что находятся на краю пропасти, но и к любой стране, которая зарабатывает деньги на рынке капитала. Если страна не делает то, что нравится финансовым рынкам, они угрожают ей понижением рейтингов, выведением своих денег и повышением процентных ставок; угрозы, как правило, эффективны. Финансовые рынки получают то, что они хотят. Могут быть свободные выборы, но, как представлено избирателям, не существует реального выбора в вопросах, о которых они заботятся больше всего – в вопросах экономики.
|
|
|
Дважды в 1990-х годах Луис Инасиу Лула да Сильва был на грани того, чтобы избраться президентом Бразилии, и дважды деятели Уолл-стрит противились, накладывая то, что в некотором смысле может считаться вето. Это был сигнал, говорящий о том, что если да Силва станет президентом, Уолл-стрит выведет все средства, взлетят процентные ставки, по котором должна будет платить страна, инвесторы отвернутся от страны, и экономический рост обрушится. В третий раз, в 2003 году, бразильцы, по сути, сказали, что они не хотят подчиняться диктату международных финансистов[437]. И президент Лула стал великолепным президентом, поддерживающим экономическую стабильность, продвигающим рост и борющимся с экстремальным неравенством в его стране. Он был одним из немногих президентов по всему миру, которые после 8 лет по-прежнему пользовались той же народной поддержкой, что и в самом начале.
Это один из многих примеров, когда суждения финансовых рынков были так сильно неверны. Защитники финансовых рынков любят утверждать, что одна из добродетелей открытых рынков капитала заключается в том, что они обеспечивают «дисциплину». Но сами рынки не слишком дисциплинированы, присуждая рейтинг А в один момент времени и оборачивая его в F в следующую секунду. И даже хуже: интересы финансовых рынков зачастую не совпадают с интересами страны. Рынки недальновидны и имеют политический и экономический планы, направленные на рост процветания финансистов, нежели страны в целом.
|
|
|
Так быть не должно. Финансовые рынки могут угрожать вывести деньги из страны в течение одной ночи из-за своей тотальной открытости, особенно из-за краткосрочных потоков капитала. И хотя финансовые рынки привержены идеологии под названием «либерализация рынка капитала» (позволяющей капиталу свободно перетекать из страны и в страну) – идеология, отвечающая корыстным интересами рынков, – фактически подобная «либерализация» не помогает экономическому росту; а вот к росту нестабильности и неравенства она ведет[438].
Проблемы, которые я подчеркнул, лежат глубже и, по сути, более распространены. Как указал один из мировых экспертов по глобализации, гарвардский профессор Дэни Родрик (Dani Rodrik), нельзя одновременно иметь демократию, национальное самоопределение и полную и неограниченную глобализацию[439].
Зачастую международные компании пытаются получить на международном рынке то, что они не могут получить дома. Соглашение о финансовых услугах Всемирной торговой организации (ВТО) попыталось усилить либерализацию финансовых рынков, требуя от правительств позволить зарубежным банкам работать в их странах и ограничить возможность регулирования, обеспечивающего стабильность финансовой системы и ее функционирование в интересах экономики и общества. Торговое соглашение Уругвайского раунда успешно протолкнуло в страны по всему миру версию прав на интеллектуальную собственность, которая плоха для американской науки, для всемирной науки, для развивающихся стран и для доступа к здравоохранению.
|
|
|
Эти соглашения, созданные в корпоративных интересах для предотвращения свободного потока знаний, усиливают монополии – помогая создавать ренты. А, как мы видели в главе второй, ренты – основной источник сегодняшнего неравенства[440]. Можно соглашаться или не соглашаться, но совершенно ясно, что это накладывает суровые (да и необязательно суровые) ограничения на создание отдельных режимов защиты интеллектуальной собственности в каждой стране. Это подрывает самоопределение стран и силу их демократий. Они не могут выбрать такой режим охраны интеллектуальной собственности, который отражает их взгляд на то, что лучшим образом работает на развитие знания в их стране, уравнивая сомнения по поводу доступа к знанию и жизненно важным лекарством с необходимостью предоставления стимулов для исследований и инноваций; они должны выбирать режим, который согласуется с диктатом ВТО[441].
Другие примеры тут как тут. Соединенные Штаты в своем двустороннем торговом соглашении с Сингапуром пытались ограничить правовые нормы страны, касающееся жевательной резинки: было беспокойство, что они могут мешать экспорту одного из наших «главных» товаров, жевательной резинки. В своем двустороннем соглашении с Чили Соединенные Штаты пытались предотвратить наложение ограничений на движение капиталов, правил, которые страна успешно использовала для стабилизации экономики. В других соглашениях пытались помешать странам препятствовать покупке бензина и соответствующего транспорта, поскольку это то, на производстве чего специализируется Америка. Глава 11 из Соглашения о свободной торговле Северной Америки и других двусторонних инвестиционных соглашений (и других экономических соглашений, подписанных Соединенными Штатами и Европой с развивающимися странами), возможно, обеспечивает фирмам компенсацию за упущенную выгоду, связанную с изменениями в нормативно-правовой сфере, – то, что конгресс и американские суды отказались делать. Это положение создано для препятствий нормам, относящимся к окружающей среде, делая введение подобных предписании дорогостоящим для государственного бюджета[442].
Для множества развивающихся стран (а недавно и для европейских), которые, попав в долговую яму, вынуждены обратиться к МВФ, последствия потери экономического суверенитета были серьезными. По крайней мере, в Соединенных Штатах и большинстве европейских стран, 1 процент обычно не добивается своего без сражения. Но министерства финансов часто используют МВФ, чтобы продвигать точку зрения, заставляющую принимать институциональные механизмы, нормативную и макроэкономическую структуру в интересах 1 процента. Даже Греция, чтобы получить помощь от Евросоюза в 2011 году, была вынуждена принять законы, влияющие не только на бюджет, но и на сектор здравоохранения, права профсоюзов в коллективных переговорах и минимальную зарплату.
Даже когда глобализация не ограничивает демократию с помощью глобальных соглашений или как бы в рамках международной «помощи», она ограничивает демократию с помощью конкуренции. Одна из причин того, как нам говорят, что намбыло необходимо иметь слабое финансовое регулирование, заключается в том, что если бы оно было более жестким, финансовые компании переместились бы за границу. В ответ на предложение облагать налогом банковские бонусы лондонские фирмы стали угрожать покинуть страну. В этих случаях можно сказать: скатертью дорожка. Издержки для общества – субсидии, экономический спад, неравенство – от финансового сектора куда больше, чем то небольшое количество работ, которое компании в этой сфере создают. Спекулянты исчезнут; но те, кто занимается финансами, которые действительно имеют значение – кредитованием местных фирм, – останутся. Они должны быть здесь.
Область, в которой демократия наиболее ограничена, – это налогообложение, особенно деятельность в создании налоговых систем, которые бы сократили неравенство. То, что называется налоговой конкуренцией – гонка между разными государствами за самые низкие налоги, – ограничивает возможности для прогрессивного налогообложения. Фирмы угрожают покинуть страну, если налоги слишком высоки. То же самое делают и богачи. У Соединенных Штатов есть, по крайней мере, одно преимущество перед другими странами: мы облагаем налогом весь наш доход со всего света. Греческий гражданин, пользуясь государственными школами и университетами своей страны и получая выгоду от госпиталей и здравоохранения, может переехать в Люксембург, заниматься бизнесом по всей Европе и уклониться от любой ответственности по уплате налогов в Греции – даже от возврата средств, затраченных на его образование.
Нам часто говорят, что это так, как должно быть, что глобализация не оставляет нам выбора. Этот фатализм, который служит на пользу существующей системе, отражает реальность: трудное положение – это выбор. Правительства наших демократий выбрали такие экономические рамки для глобализации, которые на самом деле связали им руки. Один процент всегда был обеспокоен тем, что демократии испытают искушение ввести «излишне» прогрессивное налогообложение под влиянием, скажем, популистского лидера. Сейчас гражданам говорят, что они не могут так сделать, если хотят принимать участие в процессе глобализации.
Вкратце, глобализация, как она представляется, сужает выбор, с которым сталкиваются демократии, делая для них более трудным принимать налоговую политику и политику расходов, которые необходимы, если мы создаем общества с бо́льшим равенством и бо́льшим количеством возможностей. Но связывание рук демократии – это именно то, чего хочет верхушка: у нас может быть демократия по принципу «один человек – один голос», но результаты по-прежнему будут согласовываться с тем, что мы можем ожидать в системе «один доллар – один голос»[443].
Уменьшая влияние Америки
Американская глобальная мощь – в ее мягкой силе, силе идей, образовательной системе, которая воспитывает лидеров со всего света, образец, которому следуют другие. Ирак и Афганистан показали пределы возможностей военной силы; даже большая страна, которая тратит на военные нужды столько, сколько весь мир, вместе взятый, не в силах по-настоящему умиротворить или завоевать страну с 1/10 от ее населения и 0,1 процента от ее ВВП. Страна долгое время распространяла свое влияние с помощью силы своей экономики и привлекательности демократии.
Но американская модель теряет свою привлекательность. И это не только то, что американская модель капитализма не демонстрирует устойчивого роста. Это скорее то, что другие начинают понимать, что большинство граждан не получает выгоды от этого роста и что подобная модель не является политически привлекательной. И они чувствуют также коррупцию (в американском стиле) нашей политической системы, наполненную влиянием частных интересов.
Разумеется, тут немного больше, чем просто злорадство. Мы даем наставления странам по всему миру по поводу того, как нужно управлять своей экономикой, представление о хороших организациях, о демократии, о финансовой нравственности и сбалансированном бюджете. Мы даже наставляли их по поводу излишнего неравенства и рентоориентированного поведения. Но сейчас кредит доверия к нам исчерпан: нам приписывают политическую систему, в которой одна сторона пытается лишить гражданских прав бедняков, в которой деньги покупают политиков и политику, усиливающую неравенство.
Мы должны быть обеспокоены риском уменьшающегося влияния. Даже если дела обстояли хорошо в Соединенных Штатах, рост развивающихся рынков потребует нового мирового порядка. Это был всего лишь короткий период (между падением Берлинской стены и коллапсом банка Lehman Brothers), когда Соединенные Штаты доминировали практически во всех областях. Сейчас развивающиеся рынки требуют себе больше голоса на международных форумах. Мы ушли от G-8 (где наиболее богатые промышленные страны пытались определить глобальную экономическую политику) к G-20, поскольку мы нуждались в этом: глобальная рецессия дала необходимый импульс, поскольку нельзя в одиночестве справиться с глобальными проблемами (такими, например, как глобальное потепление или мировая торговля) без привлечения других. Китай уже является второй по величине мировой экономикой, второй по величине торговой экономикой и самой большой производящей экономикой, самым большим вкладчиком и – самым большим поставщиком выбросов парникового газа.
Другой мир возможен: существуют альтернативные способы управления глобализацией, которые лучше как для нашей экономики, так и для нашей демократии; но они не влекут за собой безудержную глобализацию.
Америка была невероятно влиятельна в распространении идей – равенства, прав человека, демократии, рынка. Обладать миром, который разделяет эти ценности, было частью глобальной миссии страны. Но это также и в наших собственных интересах. Я ранее приводил наблюдения, что реальный источник нашей власти – это мягкая сила; но эта власть возникает только потому, что другие видят мир сквозь линзы, которые не так уж и отличаются от наших. Мы можем попытаться насильно внедрить pax Americana, но мы видели, как дорого и тяжело это сделать. Куда лучше для других видеть их интересы совпадающими с нашими, – в создании демократических и процветающих обществ. Управление глобализацией требует глобальных соглашений в области торговли, финансов, инвестиций, окружающей среды, здравоохранения и распоряжения знаниями. В прошлом Соединенные Штаты имели огромное влияние на формирование подобных соглашений. Мы не всегда использовали свое влияние хорошо; мы зачастую использовали его для продвижения наших частных интересов, оказывая пособничество и подстрекая рентоориентированную деятельность, которая играет огромную роль в создании неравенства.
Если в начале современной глобализации это было понято не полностью, то сейчас все очевидно. Существует спрос на изменения в сфере управления глобальными экономическими организациями и механизмами, и эти трансформации, соотнесенные с новым балансом глобальных экономических сил, неизбежны. Даже тогда наше влияние, скорее всего, останется большим, почти точно несоразмерным нашему населению или нашей экономике. Но степень, до которой глобальная экономика и политика могут быть сформированы в согласии с нашими ценностями и интересами, будет зависеть в большей степени от того, насколько хорошо наши экономическая и политическая системы работают для большинства жителей. Поскольку демократии растут в разных частях мира, экономическая и политическая системы, которые не учитывают мнения большинства граждан – как это делают наши системы, – не будут рассматриваться как системы, которым можно подражать. А правила игры, которые отстаивают подобные страны, будут восприняты с подозрением.
Заключительные комментарии
Соединенные Штаты играли центральную роль в создании текущих правил игры и Соединенные Штаты по-прежнему – самая большая экономика в мире. Они могут использовать свою экономическую силу и влияние для формирования новых правил, которые создадут более справедливую глобальную экономику. Это может или не может быть в интересах 1 процента[444], но это – в более широких, национальных интересах. Как мы видели ранее, текущие правила глобализации вносят вклад в рост неравенства. Однажды (возможно, в скорое время) мы тоже увидим, как глобализация, организуемая в существующих рамках, не способствует ни глобальной эффективности, ни равенству. Может быть, увидим даже более важное: она подвергает нашу демократию опасности. Тем не менее другой мир возможен: существуют альтернативные способы управления глобализацией, которые лучше как для нашей экономики, так и для нашей демократии; но они не влекут за собой безудержную глобализацию. Мы научены рисками безудержных рынков для нашей экономики и, в принципе, знаем, как сдерживать капитализм, чтобы он служил большинству граждан, а не маленькой, но могущественной горстке. Точно так же мы можем сдерживать и глобализацию; в самом деле, мы должны это делать, если мы хотим сохранить нашу демократию, остановить неистовый рост нашего неравенства и поддержать наше влияние по всему миру.
Глава 6. 1984-й над нами
Большая загадка, представшая перед нами в предыдущей главе, заключалась в том, каким образом в демократии, которая предположительно базируется на принципе «один человек – один голос», 1 процент смог стать триумфатором в формировании политики в собственных интересах. Мы описали бесправие, разочарование и процесс лишения гражданских прав, которые способствуют низкой явке избирателей. Описали систему, в которой электоральный успех требует значительных инвестиций и в которой те, кто имеет деньги, делают политические инвестиции, приносящие огромное вознаграждение – часто большее, чем отдача, которую они получают от своих других инвестиций.
Существует и другой способ, с помощью которого денежные тузы получают то, что они хотят от государства: убедить 99 процентов, что они разделяют общие интересы. Эта стратегия требует впечатляющей ловкости рук; во многих отношениях интересы 1 процента разительно отличаются от интересов 99 оставшихся.
Тот факт, что 1 процент так преуспел в формировании общественного мнения, доказывает пластичность убеждений. Когда другие вовлекаются в это, мы называем это «промыванием мозгов» или «пропагандой»[445]. Мы косо смотрим на подобные попытки сформировать общественные взгляды, поскольку зачастую они кажутся нам несбалансированными и манипулятивными, без осознания того, что нечто подобное происходит и в демократиях. Настоящее время отличает то, что мы теперь куда больше понимаем, как формируются представления и убеждения – спасибо исследовательским успехам социальных наук.
В противовес реальности, демонстрирующей, что эти представления и предпочтения могут быть сформированы, экономика мейнстрима заключает, что люди имеют ясно определенные предпочтения и полностью рациональные ожидания и представления. Люди знают, что они хотят. Но в этом отношении традиционная экономика неправа. Если это было бы правдой, возможностей для рекламы было бы куда меньше[446]. Корпорации используют последние успехи психологии (и экономики!), которые усиливают наше понимание того, как предпочтения и убеждения могут быть сформированы так, чтобы заставить людей покупать. В этой главе мы увидим, как 1 процент сформировал убеждения о том, что есть справедливость и эффективность, о силе и слабостях государства и рынка, и даже о степени неравенства в Америке сегодня.
Совершенно ясно, что множество (если не большинство) американцев обладает ограниченным пониманием природы неравенства в нашем обществе: они верят, что существует меньше неравенства, чем есть на самом деле, они недооценивают его негативные экономические эффекты[447], они недооценивают способность государства сделать что-нибудь с этим и они переоценивают издержки принятия мер. Они даже не могут понять, что именно делает правительство – многие, кто высоко оценивает государственные программы вроде Medicare, не осознают, что они реализованы в государственном секторе[448].
Недавнее исследование показало: респонденты, как правило, считают, что 1/5 населения обладает 60 % общего богатства, тогда как на самом деле эта группа владеет приблизительно 85 %. (Интересно, что когда респондентов просили описать идеальное распределение общего богатства, то картина выглядела так: 20 % населения владеет немногим более 30 % общего состояния. Американцы понимают, что некоторая степень неравенства неизбежна, и возможно, даже желаема, если она является стимулом. Но уровень неравенства в американском обществе куда больше указанного респондентами)[449].
Американцы не только неверно воспринимают уровень неравенства; они недооценивают изменения, которые происходят. Только 42 % американцев верят, что неравенство выросло в прошедшие 10 лет, когда на самом деле его рост был буквально тектоническим[450]. Такое неверное восприятие очевидно также и во взглядах на социальную мобильность. Несколько исследований подтвердили, что представления о социальной мобильности чересчур оптимистичны[451].
Американцы не одиноки в неверном представлении об уровне неравенства. Глядя на разные страны, становится ясно, что существует обратная корреляция между тенденциями неравенства и представлениями о неравенстве и справедливости. Одно из предполагаемых объяснений сводится к тому, что когда неравенство настолько масштабно, как в Соединенных Штатах, оно становится менее заметным – возможно потому, что люди с разными доходами и состояниями даже не смешиваются[452].
Эти ошибочные убеждения, какими бы ни были их истоки, обладают важным эффектом для политической деятельности и политической экономики.
Представления всегда формировали реальность. Понимание того, как убеждения развиваются, было центральным фокусом интеллектуальной истории. Как бы власти предержащие ни хотели формировать убеждения, каких бы способов реализовать это желание они ни изобретали, полным контролем они не обладают: идеи живут своей собственной жизнью, и изменения в мире – в нашей экономике и технологиях – влияют на идеи (так же, как и идеи имеют огромное влияние на формирование нашей экономики). Тем не менее сегодня мы видим, что 1 процент имеет больше знаний о том, как формировать предпочтения и убеждения (способами, помогающими богатым лучше продвигать свои задачи), и больше инструментов и ресурсов, чтобы делать это.
В этой главе я опишу некоторые из исследований в экономике и психологии, которые расширяют наше понимание связей между представлениями и реальностью. Я покажу, как 1 процент использовал эти исследования для изменения восприятий и достижения своих целей – заставить наше неравенство казаться меньше, чем оно есть, и более приемлемым, чем оно должно быть.
Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 228; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!