Он наш корабль к победам вел сквозь годы, 2 страница
Голованов не понял ни диалектики великой эпохи, ни того, что С. П. Королев, будучи одним из ярчайших творцов самой этой эпохи, не мог быть чьим-либо рабом. Творчество как феномен свободы духа в принципе несовместимо с рабством. Творец создает то, чего нет ни в природе, ни в обществе, поэтому он всегда что-то утверждает и что-то преодолевает. На пути тех, кто утверждает правду и справедливость, кто творит во имя Родины, во имя народа, его будущего, всегда оказываются те, для кого свобода – это возможность беспрепятственно и безнаказанно «процветать», живя за счет других. Это они приносят в жизнь такие «ценности», как «элитарность», материальное богатство, потребительство, властолюбие, корыстолюбие, паразитизм, зависть, алчность и т. п.
Носителям этих «ценностей» господство духа непонятно и подозрительно, поэтому они стремятся подавить, уничтожить тех, кто мешает утверждать эти «ценности», кто мешает спекулировать, воровать, грабить. Голованов же нисколько не сомневается «в их абсолютной невиновности». Невиновны убийцы подростка Павлика Морозова и его младшего брата. Невиновны поджигатели колхозных дворов, вредители и диверсанты, расхитители народного добра, заговорщики, готовившие вооруженное свержение народной власти в середине 30-х. Невиновны полицаи и каратели, служившие оккупантам в годы войны. Наконец, невиновны ельцинские головорезы, расстрелявшие из артиллерийских орудий народный парламент в 90-х. Абсолютно невиновны!
|
|
|
Может быть, именно обвинение, осуждение и заключение в лагерь позволили Сергею Павловичу увидеть этих «невинных» негодяев в лицо и оценить всю напряженность и справедливость борьбы Сталина с «проклятой кастой», которая упорно рвалась тогда к власти, к господству над народом. Мы сегодня не понаслышке знаем: дорвавшись, она устанавливает режим, при котором все разделены на «наших» и «ненаших», господ и рабов. Поэтому и видел Королев в Сталине человека, родственного по духу, – оба они были титанами, двигавшими время вперед. Наверное, гений науки и техники, как и Патриарх Алексий, чувствовал, что кончина великого вождя означает в то же время и конец великой эпохи. Она ведь и в самом деле закончилась, как только был растрачен ее мощный творческий потенциал...
И все-таки особый интерес представляет тот факт, что некое, чаще всего смутное, предощущение грядущей катастрофы появилось не только у носителей духа и гениев научной мысли. Оно каким-то непостижимым образом охватило всю массу народа: смерть вождя была воспринята как вселенское потрясение с непредсказуемыми последствиями. Страна погрузилась во мрак всенародного горя и тревожной растерянности. Одни, испытывая сердечную боль, выражали ее вслух, другие притихли в скорбном молчании. Наверное, потому, что переживание горя было всеобщим, никто не скрывал слез. Плакали не отдельные люди, – в едином потоке горестных чувств оказалась огромная семья народов, потерявшая своего отца. Плакали все – от рабочего и колхозника до академика и полководца, литератора и актрисы. Писатель Аркадий Первенцев не преувеличивал: «Из миллионов глаз катились слезы, ими можно было наполнить реки!..»
|
|
|
В гигантский водоворот тяжелых и тревожных переживаний, волнений, разговоров оказались вовлеченными буквально все – от мала до велика. Дети и подростки, видя тяжелые переживания взрослых, проникались их чувствами. Современный философ, профессор Р. Л. Лившиц вспоминает: «Когда умер Сталин, мне было 5 лет. Я еще не знал, что такое календарь и не различал дат, но в моей детской памяти запечатлелся тот пасмурный весенний день 5 марта, когда все женщины ходили с мокрыми глазами, а мужчины – с посуровевшими, скорбными лицами» (Советская Россия. – 2007. – 27 декабря).
Работник Ленинградского радио А. А. Вьюник видел воочию, как в эти дни потоками изливались горестные чувства людей: «В начале марта 1953 года, потрясенные известием о тяжелом состоянии Сталина, мы, журналисты, дежурили на радио круглосуточно. Тревожной вести из столицы ожидали каждый день. Помню, вечером 4 марта я попросил разрешения у Виктора Алексеевича (председатель Ленинградского радиокомитета В. А. Вагин – В. Т.) съездить ненадолго домой (жил я тогда на старом Невском, недалеко от радио), и не успел еще уложить в портфель пару чистых сорочек, как раздался телефонный звонок.
|
|
|
– Приезжай немедленно, сказал мне взволнованный Вагин. – Машину я уже послал.
Собрав всех у себя в кабинете, Вагин оглядел нас и тихо произнес:
– Сталин умер…
Все дни до 9 марта – официальной даты похорон – на радио шли люди. Мы непрерывно записывали слова соболезнования и горя; записывали утром, днем, вечером, ночью, и снова то же самое начиная с раннего утра и до поздней ночи…» [109, с. 140–141].
Кажется, вся необъятная страна готова была ринуться в столицу, чтобы проводить его в последний путь. Город был не в состоянии вместить всех желающих попрощаться с любимым вождем. Пришлось запретить продажу билетов на поезда и самолеты московского направления. Но люди отправлялись пешком, добирались на попутных машинах, нескончаемыми потоками двигались к Дому союзов, где был установлен гроб с его телом.
|
|
|
Свидетель и участник этого великого прощания, ныне известный поэт Станислав Куняев вспоминает: «…9 марта 1953 года, решив проститься со Сталиным, я вышел из нашего подъезда и повернул к Трубной площади, чтобы через Неглинку добраться до Пушкинской улицы, а по ней до Колонного зала, где лежало тело вождя. Людской поток, текущий вниз от Сретенки, сразу подхватил меня и властно потащил к Трубной, над которой стоял густой туман, то ли от вечернего влажного воздуха, то ли от дыхания толпы, которое я слышал все сильнее по мере приближения к площади…» [72, с. 63].
Автор рассказывает далее, как эта толпа, словно океанская волна, колыхала попавших в нее людей, швыряла их туда-сюда, как ему удалось, медленно протискиваясь через нее, едва ли не чудом попасть на Неглинную, потом на Пушкинскую улицу – в самый конец очереди, медленно двигавшейся от Столешникова переулка к Дому союзов. «В Колонном зале людской поток превратился в тихий, безмолвный, благоговейный ручеек, обтекавший возвышение, на котором, утопая в цветах, лежал вчерашний владыка полумира, игумен, тридцать лет правивший великим монастырем – Россией» [72, с. 64].
«…Дни похорон Сталина, – отмечает Ст. Куняев, – я вспоминаю и осмысливаю всю жизнь». С разных сторон, говорит он, пытаюсь понять «и его фигуру, и народ – толпу и человека, которого неодолимая сила влекла попрощаться с вождем». Что ж, как справедливо сказал один моралист, покойник не отвечает за то, что делается у него на похоронах. Сталин «отвечает» только за то, что он породил эту иррациональную силу народной любви. Кто-то из организаторов похорон этого не понял, недооценил. Между тем, трагедия на Трубной площади, стоившая жизней нескольким сотням людей, сегодня, среди прочего, цинично вменяется в вину и Сталину, и любившему его народу. Поэту же, побывавшему там в тот день, понятна некая роковая непредсказуемость происшедшего: «В толпе никто не виноват, и все виновны вместе» [72, с. 64–65].
Те холодные мартовские дни черной полосой остались в памяти живших тогда людей. Скорее всего, подобное проявление всечеловеческого единочувствия, вызванное кончиной одного человека, никогда больше не повторится в мировой истории. И были мы тогда не одиноки в своей скорби. Наша страна шла в авангарде мирового прогресса, и не удивительно, что известие о его смерти, подобно взрыву многомегатонной бомбы, вызвало ударную волну, многократно опоясавшую земной шар. «Содрогнулась человеческая сельва…», – напишет, вспоминая о всемирном отклике на это известие, знаменитый чилийский поэт Пабло Неруда.
Близким к нашим тяжелым переживаниям тех дней были чувства сотен миллионов наших друзей в зарубежных странах. В трауре, официально объявленном государственными руководителями во многих странах, пребывала треть всего человечества. Так, десятилетия спустя советский дипломат О. Б. Рахманин рассказывал:
«Тогда я по дипломатическому раскладу отвечал в посольстве СССР в Пекине за траурные церемонии. Сначала к послу А. С. Панюшкину приехал Чжоу Эньлай, оба с горечи расплакались. Позднее прибыл Мао Цзэдун в сопровождении большой группы руководящих деятелей КПК. <…> Мао Цзэдун старался держаться сдержанно, но у него это не получалось. Судя по выражению лица, характеру бесед, он был искренне потрясен случившимся. В глазах стояли слезы, в то время как некоторые из его соратников открыто плакали.
Не скрою, что для человека с нормальной психикой было совершенно невыносимо стоять тогда в почетном карауле в посольстве, когда мимо портрета Сталина день и ночь проходили сотни тысяч буквально рыдающих китайцев» (Советская Россия. – 1997. – 25 февраля).
Естественно, на его неожиданную кончину сразу же откликнулась советская поэзия. И так, как она сказала об этом, можно было сказать лишь глубоко раненным сердцем. В поэтических строках тех дней была выражена вся гамма горестных чувств – и глубочайшее душевное потрясение, и светлая печаль, и неутихающая тревога, и предощущение бессмертия. В них была выражена всенародность единого чувства невыразимой боли.
Со всей глубиной и силой своего таланта сказал об этом флагман советской поэзии Александр Твардовский:
В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду.
Ольга Берггольц, несломленная муза непокоренного Ленинграда, выдохнула это всеохватное чувство по-женски искренно и нежно:
Обливается сердце кровью...
Наш родимый, наш дорогой!
Обхватив твое изголовье,
Плачет Родина над Тобой.
«Сталин в сердце», – под таким заголовком был уже в самом начале апреля 1953 года в библиотеке «Огонек» издан сборник стихов известнейших советских и зарубежных поэтов, посвященных памяти вождя. В числе авторов этой давно ставшей библиографической редкостью небольшой книжки – едва ли не все значительные поэты того времени:
Маргарита Алигер, Павел Антокольский, Николай Асеев, Микола Бажан, Ольга Берггольц, Йоганнес Бехер, Петрусь Бровка, Расул Гамзатов, Николай Грибачев, Дмитрий Гулиа, Гафур Гулям, Евгений Долматовский, Вера Инбер, Михаил Исаковский, Мустай Карим, Семен Кирсанов, Якуб Колас, Михаил Луконин, Владимир Луговской, Самуил Маршак, Сергей Михалков, Лев Ошанин, Александр Прокофьев, Николай Рыленков, Максим Рыльский, Константин Симонов, Сергей Смирнов, Анатолий Софронов, Алексей Сурков, Максим Танк, Александр Твардовский, Николай Тихонов, Мирзо Турсун-заде, Павло Тычина, Назым Хикмет, Симон Чиковани, Степан Щипачев, Геворг Эмин, Александр Яшин и многие другие.
Все они продолжали любить его и после смерти. Свидетельством тому – полные горестного чувства стихи. Но не только боль и скорбь были в этих стихах – в них жила вера в бессмертие. Вот, может быть, самые проникновенные среди них – стихи Льва Ошанина «Последняя ночь»:
Третий день в распахнутые двери
вся Москва, весь мир
все шли и шли.
Третий день пытались мы поверить
в смерть его. И не смогли.
Тихие оркестры отзвучали.
Стоны горя сдержаны в груди.
Эта ночь прощанья и печали
кончилась.
Бессмертье впереди.
…Когда его опускали в могилу, на пять минут на просторах огромной страны замерло все: затих рокот моторов, застыли поезда на рельсах и корабли в море. Пять минут тревожно гудели все гудки. Радио грохотало залпами артиллерийских орудий, – это сама Родина отдавала ему прощальный салют...
***
В те дни все жили единой верой: впереди – бессмертие. В этой вере была заключена глубочайшая правда – правда вечного духа, который явился нам в образе человека, впитавшего в себя тысячелетнюю духовную энергию великого народа и наэлектризовавшего ею сотни миллионов людей на нашей планете.
Однако печальный день 5 марта 1953 года стал не только днем его кончины, – он стал рубежом, обозначившим начало конца созданной им великой народной державы. И это тоже правда – правда нашей недавней истории, горькая правда наших дней…
Что же впереди? А впереди, вопреки всему, – бессмертие. Ведь справедливо говорится: «умер лишь тот, кто забыт». Сталин не может быть забыт любящим его народом – в этом правда его и нашего времени, в этом мистическая правда будущего, светлая правда надежды.
Глава 10. ВЕТЕР ИСТОРИИ
Постепенно привыкали к тому, что его нет. На политическом Олимпе утвердились, как думалось в народе, его соратники. Правда, один из них вдруг оказался отступником, был арестован и расстрелян. Недоумевали: как могло быть, что такой человек, как Берия, был около Сталина. Однако каких-либо серьезных проблем, тем более – будущих политических зигзагов, за этим не усматривали. Тогда еще верили всему, что говорилось от лица власти и рассуждали так: раз затевал что-то неблаговидное, значит, поделом. Народные надежды связывались с именем Маленкова, потому что именно в нем видели преемника Сталина. Впрочем, довольно скоро – неожиданная и странная отставка «по собственному желанию», без сколько-нибудь внятного объяснения мотивов.
О Сталине наверху говорили редко и сдержанно, в печати – сухие, «дежурные» статьи, главным образом, в связи с датами рождения и смерти. Тем не менее, мы и дальше продолжали верить, что все идет как надо. Первые серьезные сомнения и вопросы появились в 1956 г.: тогда, после ХХ съезда КПСС, в партийных организациях читали специальное закрытое письмо ЦК. Многие восприняли обвинение вчерашнего вождя в «ошибках» и даже «преступлениях» как глумление над святыней, оскорбительное для нравственных чувств человека. Большинство же отнеслось к этим разговорам как непонятной – и потому подозрительной – возне в коридорах власти. С нами классная руководительница проводила беседу, «разъясняла». Мы слушали настороженно, недоверчиво: в нашем сознании имя Сталина стояло рядом со словами Родина и Победа, с его наследием мы связывали наши радужные надежды на будущее.
Сомнения возросли после того как летом 1957 года было объявлено об «антипартийной группе» Маленкова, Кагановича, Молотова. Помню, что я воспринял это как нечто абсурдное: «Что значит «антипартийная» группа, если эти люди при Сталине были олицетворением самой партии – ее ума, чести, совести?!» Ко времени, когда моя учеба в школе подходила к концу, духовная атмосфера общества уже заметно пропиталась ядом отрицания того, чем жили наши родители и мы сами, чему нас учила школа, что воспитывал в нас комсомол. В газетах, журналах, по радио, в устных речах все настойчивее педалировалась тема культа личности Сталина. В моем сознании формировалось стойкое неприятие «линии XX съезда», а вместе с этим зрела ненависть к Хрущеву, с именем которого ассоциировались творимые от лица власти безумства.
Надлом
Идеология и политика сталинизма были для Запада главными препятствиями на пути сокрушения великой России – Советского Союза. Поэтому Сталина надо было оболгать и дискредитировать в глазах народа. Его доброе имя, его идеи и дела подверглись удару – рассчитанному и целенаправленному – спустя всего лишь три года после его смерти, а вместе с дискредитацией его имени стала фактом и негативизация всей сталинской эпохи нашей истории. Орудием для нанесения этого удара стала, как это ни кажется парадоксальным, верховная власть в стране.
Как уже говорилось, к концу жизни Сталин не рассматривал своих старых соратников в качестве «наследников» и продолжателей его дела, о чем свидетельствуют предложенные им меры и кадровые решения после XIX съезда. Но довести эти перемены до конца он не успел, и все старые кадры остались в руководящем составе после его смерти. Поскольку «наследование» шло тогда по линии правительства, то фактическим преемником Сталина все считали Г. М. Маленкова, ставшего Председателем Совета Министров СССР. Однако, по данным ряда исследований, согласие с этим фактом в тогдашнем руководстве было иллюзией: яростную борьбу за сталинское «наследство», полученное Г. М. Маленковым, сразу же развернул Н. С. Хрущев. Первой жертвой этой борьбы как раз и стал первый заместитель Г. М. Маленкова, шеф МВД и КГБ Л. П. Берия.
Устранение Л. П. Берии из состава высшего руководства подорвало позиции Г. М. Маленкова. Более энергичный и опытный в партийных делах Н. С. Хрущев сумел переместить руководящий «центр тяжести» из Совета Министров в ЦК КПСС. В сентябре 1953-го он стал Первым секретарем ЦК, а затем, опираясь на партийный аппарат, оттеснил вначале Г. М. Маленкова, затем Н. А. Булганина, захватив таким образом и пост председателя правительства. Это был поистине драматический поворот в судьбе огромного государства: результатом «воцарения» Хрущева стал процесс, получивший позднее название «десталинизации» общества. Логика истории проявилась здесь весьма своеобразно: единственный в то время в высшем эшелоне власти человек, бывший когда-то троцкистом, встал во главе всего партийно-государственного руководства страны…
Совершенно неверно ставить этот факт в вину Сталину, как иногда делается. Он никогда не рассматривал Хрущева в качестве своего возможного преемника, видя в этой роли кого-то сравнительно молодого, но достаточно опытного и хорошо зарекомендовавшего себя не только на партийной, но и на правительственной работе. Скорее тут надо задуматься о превратностях судьбы, а может быть, и чьей-то злой воле: Сталин скончался именно в тот момент, когда он интенсивно работал над выдвижением возможного преемника и даже, как мы видели, уже принял решение.
Впрочем, мишенью для Хрущева был Сталин как личность, но не сталинизм как теория и идеология. Для отрицания сталинизма как идейно-теоретического и политического направления Хрущев был слишком мелкой фигурой, не способной на сколько-нибудь серьезный интеллектуальный прорыв. Однако именно он, с его идейной неустойчивостью и примитивизмом мышления оказался «проходной пешкой» для антисоветских сил, благополучно переживших 1937-й год и притаившихся до кончины их главного противника. Это они стали эксплуатировать теоретическую дремучесть Хрущева, его «галушечный» идеал коммунизма в целях расшатывания идейно-политической системы сталинизма.
Двигателем импульсивных и нравственно ущербных действий новоявленного иуды в его войне с тенью вождя была патологическая личная ненависть к Сталину, замешенная, по-видимому, на зависти и злобной памяти. Уже через несколько дней после смерти Сталина за обращением главного редактора «Литературной газеты» Константина Симонова к писателям с предложением направить усилия на создание его художественного образа немедленно последовал грубый окрик Хрущева. Он позвонил в Союз писателей и потребовал снятия Симонова с редакторского поста. Но тогда Хрущев был еще не всесилен. В Президиуме и на пленумах ЦК ему противостояли В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов, Г. М. Маленков, Л. М. Каганович, А. А. Андреев, Н. А. Булганин, П. К. Пономаренко, М. Г. Первухин, М. З. Сабуров, И. Ф. Тевосян, М.-Д. А. Багиров.
Однако перемены в идеологической атмосфере способствовали появлению в окружении Хрущева людей, ничего общего не имеющие с идеологией сталинской эпохи. Это была агентура Запада, действовавшая как «пятая колонна». Умело пользуясь ненавистью Хрущева к Сталину, она стала манипулировать им, направляя его действия на дискредитацию сталинизма – его теории и практики. Верховная власть в стране оказалась под прямым влиянием враждебных прозападных сил. Их задача состояла в том, чтобы побудить партийное руководство к отказу от сталинского идейного и политического наследия. Решающий шаг был сделан 25 февраля 1956 года: по завершении XX съезда КПСС Хрущев выступил перед делегатами с «закрытым» докладом о «культе личности Сталина». В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович накануне съезда активно протестовали, но Хрущев заявил, что сделает доклад от себя лично. Вскоре текст этого доклада был растиражирован на Западе.
Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 133; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!