В дружный круг у елки встанем 20 страница
Журнал «Искусство коммуны» провозгласил: «Мы претендуем, чтобы нам позволили использовать государственную власть для проведения своих художественных идей!» Адепты троцкизма призывали ломать все, веками создававшееся народом: «Хлам! Глаза бы не глядели. Перед Европой стыдно». Казимир Малевич вещал чисто по-европейски: «Настоящий художник не тот, кто подражает природе, а тот, кто выражает себя…» И выразил нечто предельно черное.
Сносились исторические памятники, православные храмы. В одну ночь исчезли вековые деревья на Садовом кольце. В 1930-м был взорван Чудов монастырь, в 1931-м – храм Христа Спасителя, в 1932-м исчезли Красные ворота, в 1933-м – Сухарева башня. В Москву приехал архитектор Ле Корбюзье. Предстояло снести весь ее исторический центр и застроить стеклянными зданиями-коробками на американский манер. «До каких пор, – восклицал идеолог конструктивизма К. Л. Зелинский, – мы должны беречь кирпичные кости Ивана Грозного? Двести, триста или пятьсот лет простоят эти стены? Надо разобрать Василия Блаженного и Исторический музей» [107].
Но проект новой Москвы затребовали наверх. Представляя его членам правительства, архитектурный «перестройщик» манипулировал макетами сооружений русских зодчих, отбрасывая их в сторону и заменяя кубическими зданиями из бетона и стекла. Сталин медленно накалялся. Когда проектант откинул макет Василия Блаженного, он не вытерпел:
|
|
|
– Положи-и на место! – процедил он и решительно вышел из зала.
Обсуждение проекта провалилось. Исторический центр Москвы уцелел от разрушения (Молодая гвардия. – 2002. – № 2. – С. 280–281).
Взрывы, уничтожавшие достояние русской культуры, были своеобразным прологом к генеральному сражению, в котором должно было заговорить стрелковое оружие. Это началось в следующем, 1934-м, в Смольном. Но об этом – позже, а пока – разговор о литературе, которая у нас всегда находилась на гребне общественных, в том числе, политических, событий. Здесь идеологическая борьба в те трудные времена приняла острые формы, вплоть до попыток физической расправы с противниками, на чем сегодня тоже спекулируют, приписывая жертвы этой борьбы «злокозненной» воле Сталина.
В литературе был установлен жесткий идейный диктат, орудием которого был избран боевой «расстрельный» жанр – критика. Эти «критики» были тесно связаны с теми политическими органами, в которых все еще господствовали троцкисты. Пушкин, Гоголь, Тютчев были объявлены «буржуазными» писателями. На Достоевского был наложен запрет. Объектами их нападок стали наиболее талантливые писатели-современники, не разделявшие троцкистские взгляды: Есенин, Булгаков, Платонов, Шолохов, Фадеев, Маяковский (после отхода от их группы) и даже такой литературный гигант, как Горький.
|
|
|
Одним из главных идеологов «пролетарской» критики в литературе стал Бухарин. В первом издании Большой Советской Энциклопедии под его редакцией А. С. Пушкин – «выразитель узко-дворянских настроений», Л. Н. Толстой – «буржуазно-феодальный писатель», Ф. И. Тютчева сей «интернационалист» называл «черносотенцем». В «Правде» были опубликованы его «Злые заметки», в которых он клеймил «есенинщину» как проявление «юродствующего quasi-народного национализма». В есенинском творчестве он видел поэтизацию рабского исторического прошлого, но, разумеется, «не заметил» лирического пафоса русского патриотизма. Для него «есенинщина – это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня», поэтому, призывает он, «по есенинщине нужно дать хорошенький залп» (Правда. – 1927. – 12 февраля). В прошлом русского народа Бухарин видел только беспросветный мрак невежества, пьянства и хулиганства, рабской покорности, отсутствия самодисциплины, неуважения к труду, обломовщины и многих других пороков (Правда. – 1927. – 12 января).
Подобные взгляды шли вразрез с представлениями Сталина, который вынашивал замысел возрождения страны на основе национальной культуры, и этот замысел уже обретал черты реальности. Не случайно Троцкий предпринял в тот год, 7 ноября, попытку государственного переворота. Но он не понял, что общество уже отторгает революционный радикализм, что оно переживает подъем национального самосознания и патриотизма. Сталин же хорошо понимал, что национальная культура пронизывает все сферы общественной жизни и является их глубинным основанием, что именно она определяет генотип общества.
|
|
|
Штабами литературной оппозиции сделались созданные в 1925 г., после распада «Пролеткульта», «Российская ассоциация пролетарских писателей» (РАПП), «Левый фронт искусств» (ЛЕФ) и журнал «На посту». Здесь преследовалась великая русская литература, здесь слово «патриот» было по существу ругательным: господствовала ультрареволюционность «интернационалистов», готовых пожертвовать Россией во имя мировой революции. «Творческие» силы тесно сомкнулись с карательными органами, которые тоже оставались гнездом троцкистов. Их литературную группировку возглавлял Леопольд Авербах, непосредственно связанный с ОГПУ. По сути дела литературная критика выражала взгляды Лубянки, а поэтому стала страшной силой. Публицист Михаил Кольцов, заканчивая свои разгромные статьи, предлагал жертвам его нападок, не теряя времени, отправляться в тюрьму: «Вас там ждут».
|
|
|
Начатая в 1925 г. в журнале «Россия» публикация романа Михаила Булгакова «Белая гвардия» была прекращена по указанию сверху, журнал был закрыт. Тогда писатель пишет пьесу «Дни Турбиных», в основе которой – сюжет и образы «Белой гвардии». Появление спектакля на театральной сцене, где тогда диктаторствовала «мейерхольдовщина», произвело впечатление разорвавшейся бомбы. «Комсомольская правда» назвала автора «новобуржуазным отродьем», ненавидящим рабочий класс и его коммунистические идеалы. Критика спектакля была призывно-уничтожающей: «Классовый враг на сцене!», «Долой белую гвардию!», «Ударим по булгаковщине!», «Разоружим классового врага в театре, кино и литературе!», – и таких «рецензий» были сотни. Театры один за другим стали отказываться от пьес Булгакова (Молодая гвардия. – 2002. – № 2. – С. 274–275).
Сталин любил театр, особенно выделял Большой и МХАТ. Спектакль по булгаковской пьесе, который шел только во МХАТе, он смотрел пятнадцать раз! В общей сложности это около сорока часов, – почти двое суток. И ни разу не ушел, не дождавшись, пока стихнут последние восторженные аплодисменты. Иногда приглашал в ложу актеров или отправлялся к ним за кулисы. Н. П. Хмелеву, исполнявшему роль Алексея Турбина, улыбаясь, сказал: «Вы знаете, я просто влюбился в усики вашего героя!» (Молодая гвардия. – 2002. – № 2. – С. 276–277).
О чем же он думал, сидя в самом углу директорской ложи с погасшей трубкой и переживая события на сцене? Ведь он видел чуждый ему буржуазный мир, людей в погонах, с которыми он воевал под Царицыном и Петроградом, на Северном Кавказе и в Донбассе. Может быть, слушая, как они рассуждают о судьбах России, и помня, как самоотверженно они сражались «за единую и неделимую», он задавался вопросом: почему же они, служа Отечеству, с такой яростью воевали с его народом? Чтобы отстоять Россию, надо было победить ее народ? Для Сталина это было неприемлемо. И можно предположить, что с каждым просмотром он все отчетливее видел классовую ограниченность не только «белой» идеи, но и вообще – ограниченность абсолютизированного, противопоставленного национальному, классового подхода в политике. Возможно, он все больше проникался мыслью о том, что решить классовые вопросы русского пролетариата можно лишь построением мощного многонационального государства, в котором торжествовала бы духовная культура – наследие многовековой истории всех народов великой страны…
Конечно, он понимает неоднозначность производимого пьесой впечатления: кому-то она кажется поэтизацией белогвардейщины. Но это его не смущает, – в письме В. Н. Билль-Белоцерковскому от 2 февраля 1929 года он пишет, что от нее больше пользы, чем вреда: «Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы, с ними, с большевиками, ничего не поделаешь» [158, с. 328].
Именитых борцов с русской культурой Сталин сурово одергивал, как говорится, невзирая на лица. Так было с популярным тогда Демьяном Бедным, который издевательски перетолковывал Евангелие («Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна»), с презрением отзывался о русской народной культуре, требовал убрать Минина и Пожарского с Красной площади и т. п. В декабре 1930-го, после появления в «Правде» его стихотворных фельетонов «Слезай с печки» и «Без пощады», где русский мужик предстает как пьяница и лежебока, Сталин не выдерживает: Секретариат ЦК принимает специальное постановление, в котором дается критическая оценка идейной позиции автора.
Демьян пишет Сталину с письмо, полное обиды и раздражения, с концовкой на грани шантажа: «С себя я снимаю всякую ответственность за дальнейшее». Сталин отвечает эмоционально и резко: «Десятки раз хвалил Вас ЦК, когда надо было хвалить. Десятки раз ограждал Вас ЦК (не без некоторой натяжки!) от нападок отдельных групп и товарищей из нашей партии. Десятки поэтов и писателей одергивал ЦК, когда они допускали отдельные ошибки. Вы все это считали нормальным и понятным. А вот когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике Ваши ошибки, Вы вдруг зафыркали <…>. На каком основании? Может быть, ЦК не имеет права критиковать Ваши ошибки? Может быть, решение ЦК не обязательно для Вас? Может быть, Ваши стихотворения выше всякой критики? Не находите ли, что Вы заразились некоторой неприятной болезнью, называемой «зазнайством»? Побольше скромности, т. Демьян…» [163, с. 23–24].
Сталин, давая в письме отповедь измышлениям о том, «что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения», «что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще», возмущенно бросает: «И это называется у Вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ» [163, с. 25].
Но тема обломовщины со временем всплывает вновь. 21 января 1936 года она была затронута в газете «Известия»: Н. И. Бухарин назвал ее «универсальной чертой» русского национального характера. Вскоре «Правда» поместила в связи с этим редакционную статью, в которой легко угадывается авторство Сталина: «Вряд ли тов. Бухарин сумеет объяснить с точки зрения своей «концепции», как это «нация Обломовых» могла исторически развиваться в рамках огромнейшего государства <...> И никак не понять <…> как русский народ создал таких гигантов художественного творчества и научной мысли, как Пушкин и Лермонтов, Ломоносов и Менделеев, Белинский и Чернышевский, Герцен и Добролюбов, Толстой и Горький, Сеченов и Павлов» (Правда. – 1936. – 10 февраля).
Впрочем, и «т. Демьян» не сделал должных выводов из того сталинского письма. Он пишет либретто комической оперы «Богатыри», подвергая осмеянию крещение Руси, выдавая разбойников того времени за революционеров, черня при этом богатырей русского былинного эпоса. Политбюро ЦК 14 ноября 1936 года отвечает на это специальным постановлением «О пьесе «Богатыри» Демьяна Бедного», в котором отмечается, что она «а) является попыткой возвеличить разбойников Киевской Руси как положительный революционный элемент, что противоречит истории и насквозь фальшиво по своей политической тенденции; б) огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа; в) дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры» [35, с. 333].
Комитету по делам искусств при СНК Союза ССР было рекомендовано снять спектакль с репертуара, главе комитета П. М. Керженцеву предложено написать статью для «Правды» в духе принятого решения. Уже на следующий день статья была опубликована. Спектакль был подвергнут в ней уничтожающей критике. Постановление Политбюро ЦК было поддержано ведущими театральными коллективами страны и многочисленными собраниями творческой интеллигенции, а также рядом выдающихся литературных и театральных деятелей страны. Сталин продемонстрировал таким образом всю серьезность своих намерений: негативизация истории русского народа будет решительно пресекаться.
В 1933-м в Россию окончательно вернулся Максим Горький, полностью принявший сталинский проект и ставший главой советской литературы. Сталин часто заглядывал к нему в особняк у Никитских ворот, где они подолгу и неторопливо беседовали у камина. Это была труднейшая пора: литературная жизнь в стране напоминала открытую войну двух лагерей. Маститый писатель был объявлен «замаскировавшимся врагом». В ситуации разбирался ЦК ВКП(б). Появилось его постановление «О выступлении сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». Это была мощная защита. Но то был Горький, живой классик, защитить же каждого советского писателя постановлением ЦК было, конечно, невозможно.
Сталин во многих случаях вынужден вмешиваться лично. Шел 1932-й год, революционеры от литературы продолжали «избиение» Булгакова. В «бухаринском» издании Большой Советской Энциклопедии его охарактеризовали как выразителя интересов «правобуржуазных слоев» общества. Он писал пьесы, их «рубили»; он писал оперные либретто, но сама их тематика («Минин и Пожарский», «Петр Великий», «Мертвые души», «Война и мир») вызывала ярость «критики». Наметилось было сотрудничество с театром сатиры, однако вмешался Мейерхольд, заявив, что он не позволит «белогвардейцу пролезть на эту сцену». Уловив момент предельной занятости Сталина, сняли его спектакль во МХАТе. Все его пьесы были запрещены. Для автора это был жизненный крах, у него не было средств к существованию. В отчаянии он пишет письмо Сталину. Через некоторое время в его квартире раздался телефонный звонок:
– Я извиняюсь, товарищ Булгаков, что не смог быстро ответить на ваше письмо. Но я очень занят. Ваше письмо меня заинтересовало. Мне хотелось бы с вами переговорить лично. Я не знаю, когда это можно сделать, так как, повторяю, я крайне загружен, но я вас извещу, когда смогу вас принять.
Таким было начало разговора. А в конце Сталин говорит: «Вы где хотите работать? В Художественном театре?.. А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся…» [53, с. 18]. Последнее многозначительное замечание, конечно же, не было импровизацией: Сталин никогда не бросал слов на ветер. На следующий день, едва Булгаков переступил порог любимого театра, где, несмотря на разгромную критику, шел «скандальный» спектакль по его пьесе, ему сообщили, что он «проведен приказом» на должность режиссера.
Сталин высоко ценит Булгакова за его смелость в борьбе с врагами русской культуры. Когда он был принят (по ходатайству Сталина) на работу в Художественный театр, один московский драматург встретил его в клубе писателей и спросил, на какую роль его туда пригласили, Булгаков ответил резко и громко: «На должность штатного контрреволюционера с хорошим окладом» [132, с. 138]. В одной из бесед с Горьким Сталин эмоционально замечает: «Вот Булгаков! Тот здорово берет! Против шерсти берет!.. Это мне нравится!» [132, с. 43]. Ему всегда нравились те, кто, заботясь о стране и народе, готов «брать против шерсти».
Вопрос о соотношении и взаимосвязи классового и национального в развитии страны был глубоко осмыслен Михаилом Шолоховым в романе-эпопее «Тихий Дон». Писатель ярко и масштабно выразил идеологию и психологию народной жизни. Сегодня его имя известно каждому русскому человеку. Но не все знают, что он сумел реализовать свой талант и «состоялся» как великий писатель благодаря вниманию и поддержке со стороны Сталина. Без его покровительства он был бы просто уничтожен. Ядовитая критика не прекращалась с выхода в свет первой книги романа. Появилась версия о плагиате: не роман, а «воспоминания белогвардейца». Автора обвинили в политической безграмотности.
Его первая встреча со Сталиным состоялась в 1931 г. и была связана с публикацией третьей книги «Тихого Дона» в журнале «Октябрь». Публикация была прекращена в январе 1929 года, потому что рапповские руководители усмотрели в книге искажение исторической правды и оправдание контрреволюционного восстания, поднятого донским казачеством в тылу Красной Армии в 1919 г. Шолоховская трактовка тех трагических событий не случайно была встречена в штыки в троцкистской среде: писатель увидел и талантливо обрисовал, как политическая борьба, опирающаяся на «ортодоксию» классового подхода «в чистом виде» и не считающаяся с нравственными нормами, выработанными тысячелетней народной культурой, порождает экстремизм, сеет злобу и ненависть, оживляет первобытные инстинкты и ведет к самоистреблению народа. Сознавая эти «издержки» гражданской войны, писатель сумел подойти к их оценке с позиций и классовой, и общенародной правды.
Немногие смогли тогда понять и оценить этот проницательный, панорамный взгляд. А. М. Горький, зная, какие силы противятся публикации, понял, что «пробить» ее продолжение можно только с опорой на авторитет Сталина: если он «даст добро», никто не решится запретить. Горький устраивает встречу Шолохова со Сталиным у себя на подмосковной даче.
Литературовед Ф. Г. Бирюков, хорошо знавший Шолохова, пишет:
«Я приехал рано, – рассказал мне Михаил Александрович. – Пока ждали Сталина, пошел погулять по дачному месту. Когда вернулся, то увидел: в зале за длинным столом сбоку сидел Сталин, с торца – Горький. Стоял самовар. Входя, услышал слова Сталина: «Ну что же из того, что будут говорить о книге за границей?»
Я понял: разговор шел о моей рукописи. Сел за стол. Сталин, хорошо знавший содержание первых книг и новой рукописи (видимо, ему дал почитать Горький), задавал вопросы, которые касались исторических фактов. Мои ответы убедили его в том, что роман ставит острые проблемы, служит нашему делу, а не белой эмиграции, поэтому его надо продолжать печатать. Сомнения, которые возникли у Горького, были рассеяны. Договорились о том, чтобы снять запрет на третью книгу» (Советская Россия. – 1999. – 22 мая).
Более подробный рассказ писателя об этой встрече записал ученый-шолоховед К. И. Прийма: «…И когда я присел к столу, Сталин сразу со мной заговорил… Говорил он один, а Горький сидел молча, курил папиросу и жег над пепельницей спички… Вытаскивал из коробки одну за другой и жег – за время беседы набросал полную пепельницу черных стружек… Сталин начал разговор со второго тома «Тихого Дона» вопросом: «Почему в романе так мягко изображен генерал Корнилов? Надо бы его образ ужесточить…» Я ответил, что в разговорах Корнилова с генералом Лукомским, в его приказах Духонину и другим он изображен как враг весьма ожесточенный, готовый пролить народную кровь. Но субъективно он был генералом храбрым, отличившимся на австрийском фронте. В бою он был ранен, захвачен в плен, затем бежал из плена в Россию. Субъективно, как человек своей касты, он был честен, закончил я свое объяснение…
Тогда Сталин спросил: «Как это – честен?! Раз человек шел против народа, значит, он не мог быть честен!» Я ответил: «Субъективно честен, с позиций своего класса. Ведь он бежал из плена, значит, любил Родину, руководствовался кодексом офицерской чести… Вот художественная правда образа и продиктовала мне показать его таким, каков он есть в романе… Самым убедительным доказательством того, что он враг – душитель революции, являются приводимые в романе его приказы и распоряжения генералу Крымову – залить кровью Петроград и повесить всех депутатов Петроградского совета!»
Сталин, видимо, согласился со мною и задал вопрос: откуда я взял материалы о перегибах Донбюро РКП(б) и Реввоенсовета Южного фронта по отношению к казаку-середняку? Я ответил, что в романе все строго документально. А в архивах документов предостаточно, но историки их обходят и зачастую гражданскую войну на Дону показывают не с классовых позиций, а как борьбу сословную – всех казаков против иногородних, что не отвечает правде жизни. Историки скрывают произвол троцкистов на Дону и рассматривают донское казачество как «русскую Вандею»! Между тем на Дону дело было посложнее… Вандейцы, как известно, не братались с войсками Конвента французской буржуазной революции… А донские казаки в ответ на воззвание Донбюро и Реввоенсовета Республики открыли свой фронт и побратались с Красной Армией. И тогда троцкисты, вопреки всем указаниям Ленина о союзе с середняком, обрушили массовые репрессии против казаков, открывших фронт. Казаки, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого, а затем скатились в лагерь контрреволюции… В этом суть трагедии народа!..
Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 140; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!