ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ТЕКСТЫ ДЛЯ ЧТЕНИЯ И АНАЛИЗА
Три царства – медное, серебряное и золотое[35]
Бывало да живало – жили-были старик да старушка; у них было три сына: первый – Егорушко Залёт, второй – Миша Косолапый, третий – Ивашко Запечник. Вот вздумали отец и мать их женить; послали большого сына присматривать невесту, и он шёл да шёл – много времени; где ни посмотрит на девок, не может прибрать себе невесты, всё не глянутся[36]. Потом встретил на дороге змея о трёх головах и испугался, а змей говорит ему:
– Куда, добрый человек, направился?
Егорушко говорит:
– Пошёл свататься, да не могу невесты приискать.
Змей говорит:
– Пойдём со мной; я поведу тебя, можешь ли достать невесту?
Вот шли да шли, дошли до большого камня. Змей говорит:
– Отвороти камень; там чего желаешь, то и получишь.
Егорушко старался отворотить, но ничего не мог сделать. Змей сказал ему:
– Дак нет же тебе невесты!
И Егорушко воротился домой, сказал отцу и матери обо всём. Отец и мать опять думали-подумали, как жить да быть, послали среднего сына, Мишу Косолапого. С тем то же самое случилось. Вот старик и старушка думали-подумали, не знают, что делать: если послать Ивашка Запечного, тому ничего не сделать!
А Ивашко Запечный стал сам проситься посмотреть змея; отец и мать сперва не пускали его, но после пустили. И Ивашко тоже шёл да шёл, и встретил змея о трёх головах. Спросил его змей:
– Куда направился, добрый человек?
Он сказал:
– Братья хотели жениться, да не смогли достать невесту; а теперь мне черёд выпал.
|
|
|
– Пожалуй, пойдём, я покажу; сможешь ли ты достать невесту?
Вот пошли змей с Ивашком, дошли до того же камня, и змей приказал камень отворотить с места. Ивашко хватил его, и камень как не бывал – с места слетел; тут оказалась дыра в землю, и близ неё утверждены ремни. Вот змей и говорит:
– Ивашко садись на ремни; я тебя спущу, и ты там пойдёшь и дойдёшь до трёх царств, а в каждом царстве увидишь по девице.
Ивашко спустился и пошёл; шёл да шёл, и дошёл до медного царства; тут зашёл и увидел девицу, прекрасную из себя. Девица говорит:
– Добро пожаловать, небывалый гость! Приходи и садись, где место просто[37] видишь; да скажись, откуда идёшь и куда?
– Ах, девица красная! – сказал Ивашко. – Не накормила, не напоила, да стала вести спрашивать.
Вот девица собрала на стол всякого кушанья и напитков; Ивашко выпил и поел и стал рассказывать, что иду-де искать себе невесты: – если милость твоя будет – прошу выйтить за меня.
– Нет, добрый человек, – сказала девица, – ступай ты вперёд, дойдёшь до серебряного царства: там есть девица ещё прекраснее меня! – и подарила ему серебряный перстень.
Вот добрый молодец поблагодарил девицу за хлеб за соль, распростился и пошёл; шёл да шёл, и дошёл до серебряного царства; зашёл сюда и увидел: сидит девица прекраснее первой. Помолился он Богу и бил челом:
|
|
|
– Здорово, красная девица!
Она отвечала:
– Добро пожаловать, прохожий молодец! Садись да хвастай: чей, да откуль, и какими делами сюда зашёл?
– Ах, прекрасная девица! – сказал Ивашко. – Не напоила, не накормила, да стала вести спрашивать.
Вот собрала девица стол, принесла всякого кушанья и напитков; тогда Ивашко попил, поел, сколько хотел, и начал рассказывать, что он пошёл искать невесты, и просил её замуж за себя. Она сказала ему:
– Ступай вперёд, там есть ещё золотое царство, и в том царстве есть ещё прекраснее меня девица, – и подарила ему золотой перстень.
Ивашко распростился и пошёл вперёд, шёл да шёл, и дошёл до золотого царства, зашёл и увидел девицу прекраснее всех. Вот он Богу помолился и, как следует, поздоровался с девицей. Девица стала спрашивать его: откуда и куда идёт?
– Ах, красная девица! – сказал он. – Не напоила, не накормила, да стала вести спрашивать.
Вот она собрала на стол всякого кушанья и напитков, чего лучше требовать нельзя. Ивашко Запечник угостился всем хорошо и стал рассказывать:
|
|
|
– Иду я, себе невесту ищу; если ты желаешь за меня замуж, то пойдём со мною.
Девица согласилась и подарила ему золотой клубок, и пошли они вместе.
Шли да шли, и дошли до серебряного царства – тут взяли с собой девицу; опять шли да шли, и дошли до медного царства – и тут взяли девицу, и все пошли до дыры, из которой надобно вылезать, и ремни тут висят; а старшие братья уже стоят у дыры, хотят лезть туда же искать Ивашку.
Вот Ивашко посадил на ремни девицу из медного царства и затряс за ремень; братья потащили и вытащили девицу, а ремни опять опустили. Ивашко посадил девицу из серебряного царства, и ту вытащили, а ремни опять опустили; потом посадил он девицу из золотого царства, и ту вытащили, а ремни опустили. Тогда и сам Ивашко сел: братья потащили и его, тащили-тащили, да как увидели, что это — Ивашко, подумали:
– Пожалуй, вытащим его, дак он не даст ни одной девицы! – и обрезали ремни; Ивашко упал вниз.
Вот, делать нечего, поплакал он, поплакал и пошёл вперёд; шёл да шёл, и увидел: сидит на пне старик – сам с четверть, а борода с локоть – и рассказал ему всё, как и что с ним случилось. Старик научил его идти дальше:
– Дойдёшь до избушки, а в избушке лежит длинный мужчина из угла в угол, и ты спроси у него, как выйти на Русь.
|
|
|
Вот Ивашко шёл да шёл, и дошёл до избушки, зашёл туда и сказал:
– Сильный Идолище! Не погуби меня: скажи, как на Русь попасть?
– Фу-фу! – проговорил Идолище. – Русскую коску[38] никто не звал, сама пришла. Ну, пойди же ты за тридцать озёр; там стоит на куриной ножке избушка, а в избушке живёт яга-баба; у ней есть орёл-птица, и она тебя вынесет.
Вот добрый молодец шёл да шёл, и дошёл до избушки; зашёл в избушку, яга-баба закричала:
– Фу, фу, фу! Русская коска, зачем сюда пришла?
Тогда Ивашко сказал:
– А вот, бабушка, пришёл я по приказу сильного Идолища попросить у тебя могучей птицы орла, чтобы она вытащила меня на Русь.
– Иди же ты, – сказала яга-баба, – в садок; у дверей стоит караул, и ты возьми у него ключи и ступай за семь дверей; как будешь отпирать последние двери – тогда орёл встрепенётся крыльями, и если ты его не испугаешься, то сядь на него и лети; только возьми с собою говядины, и когда он станет оглядываться, ты давай ему по куску мяса.
Ивашко сделал всё по приказанью ягой-бабки, сел на орла и полетел; летел-летел, орёл оглянулся – Ивашко дал ему кусок мяса; летел-летел и часто давал орлу мяса, уж скормил всё, а ещё лететь не близко. Орёл оглянулся, а мяса нет; вот орёл выхватил у Ивашка из холки кусок мяса, съел и вытащил его в ту же дыру на Русь. Когда сошёл Ивашко с орла, орёл выхаркнул кусок мяса и велел ему приложить к холке. Ивашко приложил, и холка заросла. Пришёл Ивашко домой, взял у братьев девицу из золотого царства, и стали они жить да быть, и теперь живут. Я там был, пиво пил; пиво-то по усу текло, да в рот не попало.
Пёрышко Финиста ясна сокола[39]
Жил-был старик, у него было три дочери: большая и средняя – щеголихи, а меньшая только о хозяйстве радела. Сбирается отец в город и спрашивает у своих дочерей: которой что купить? Большая просит: «Купи мне на платье!» И середняя то ж говорит. «А тебе что, дочь моя любимая?» – спрашивает у меньшой. «Купи мне, батюшка, перышко Финиста ясна сокола». Отец простился с ними и уехал в город; большим дочерям купил на платье, а перышка Финиста ясна сокола нигде не нашел. Воротился домой, старшую и середнюю дочерей обновами обрадовал. «А тебе, – говорит меньшой, – не нашел перышка Финиста ясна сокола». – «Так и быть, – сказала она, – может, в другой раз посчастливится найти». Большие сестры кроят да обновы себе шьют, да над нею посмеиваются; а она знай отмалчивается. Опять собирается отец в город и спрашивает: «Ну, дочки, что вам купить?» Большая и середняя просят по платку купить, а меньшая говорит: «Купи мне, батюшка, перышко Финиста ясна сокола». Отец поехал в город, купил два платка, а перышка и в глаза не видал. Воротился назад и говорит: «Ах, дочка, ведь я опять не нашел перышка Финиста ясна сокола!» – «Ничего, батюшка; может, в иное время посчастливится».
Вот и в третий раз собирается отец в город и спрашивает: «Сказывайте, дочки, что вам купить?» Большие говорят: «Купи нам серьги», а меньшая опять свое: «Купи мне перышко Финиста ясна сокола». Отец искупил золотые серьги, бросился искать перышка – никто такого не ведает; опечалился и поехал из городу. Только за заставу, а навстречу ему старичок несет коробочку. «Что несешь, старина?» – «Перышко Финиста ясна сокола». – «Что за него просишь?» – «Давай тысячу». Отец заплатил деньги и поскакал домой с коробочкой. Встречают его дочери. «Ну, дочь моя любимая, – говорит он меньшой, – наконец и тебе купил подарок; на, возьми!» Меньшая дочь чуть не прыгнула от радости, взяла коробочку, стала ее целовать-миловать, крепко к сердцу прижимать.
После ужина разошлись все спать по своим светелкам; пришла и она в свою горницу, открыла коробочку – перышко Финиста ясна сокола тотчас вылетело, ударилось об пол, и явился перед девицей прекрасный царевич. Повели они меж собой речи сладкие, хорошие. Услыхали сестры и спрашивают: «С кем это, сестрица, ты разговариваешь?» – «Сама с собой», – отвечает красна девица. «А ну, отопрись!» Царевич ударился об пол – и сделался перышком; она взяла, положила перышко в коробочку и отворила дверь. Сестры и туда смотрят и сюда заглядывают – нет никого! Только они ушли, красная девица открыла окно, достала перышко и говорит: «Полетай, мое перышко, во чисто поле; погуляй до поры до времени!» Перышко обратилось ясным соколом и улетело в чистое поле.
На другую ночь прилетает Финист ясный сокол к своей девице; пошли у них разговоры веселые. Сестры услыхали и сейчас к отцу побежали: «Батюшка! У нашей сестры кто-то по ночам бывает; и теперь сидит да с нею разговаривает». Отец встал и пошел к меньшой дочери, входит в ее горницу, а царевич уж давно обратился перышком и лежит в коробочке. «Ах вы, негодные! – накинулся отец на своих больших дочерей. – Что вы на нее понапрасну взводите? Лучше бы за собой присматривали!»
На другой день сестры поднялись на хитрости: вечером, когда на дворе совсем стемнело, подставили лестницу, набрали острых ножей да иголок и натыкали на окне красной девицы.
Ночью прилетел Финист ясный сокол, бился-бился – не мог попасть в горницу, только крылышки себе обрезал. «Прощай, красна девица! – сказал он. – Если вздумаешь искать меня, то ищи за тридевять земель, в тридесятом царстве. Прежде три пары башмаков железных истопчешь, три посоха чугунных изломаешь, три просвиры каменных изгложешь, чем найдешь меня, добра мо́лодца!» А девица спит себе: хоть и слышит сквозь сон эти речи неприветливые, а встать-пробудиться не может.
Утром просыпается, смотрит – на окне ножи да иглы натыканы, а с них кровь так и капает. Всплеснула руками: «Ах, боже мой! Знать, сестрицы сгубили моего друга милого!» В тот же час собралась и ушла из дому. Побежала в кузницу, сковала себе три пары башмаков железных да три посоха чугунных, запаслась тремя каменными просвирами и пустилась в дорогу искать Финиста ясна сокола.
Шла-шла, пару башмаков истоптала, чугунный посох изломала и каменную просвиру изглодала: приходит к избушке и стучится: «Хозяин с хозяюшкой! Укройте от темныя ночи». Отвечает старушка: «Милости просим, красная девица! Куда идешь, голубушка?» – «Ах, бабушка! Ищу Финиста ясна сокола». – «Ну, красна девица, далеко ж тебе искать будет!» Наутро говорит старуха: «Ступай теперь к моей середней сестре, она тебя добру научит; а вот тебе мой подарок: серебряное донце, золотое веретенце; станешь кудель прясть – золотая нитка потянется». Потом взяла клубочек, покатила по дороге и наказала вслед за ним идти, куда клубочек покатится, туда и путь держи! Девица поблагодарила старуху и пошла за клубочком.
Долго ли, коротко ли, другая пара башмаков изношена, другой посох изломан, еще каменная просвира изглодана; наконец прикатился клубочек к избушке. Она постучалась: «Добрые хозяева! Укройте от темной ночи красну девицу». – «Милости просим! – отвечает старушка. – Куда идешь, красная девица?» – «Ищу, бабушка, Финиста ясна сокола». – «Далеко ж тебе искать будет!» Поутру дает ей старушка серебряное блюдо и золотое яичко и посылает к своей старшей сестре: она-де знает, где найти Финиста ясна сокола!
Простилась красна девица со старухою и пошла в путь-дорогу; шла-шла, третья пара башмаков истоптана, третий посох изломан, и последняя просвира изглодана – прикатился клубочек к избушке. Стучится и говорит странница: «Добрые хозяева! Укройте от темной ночи красну девицу». Опять вышла старушка: «Поди, голубушка! Милости просим! Откудова идешь и куда путь держишь?» – «Ищу, бабушка, Финиста ясна сокола». – «Ох, трудно, трудно отыскать его! Он живет теперь в этаком-то городе, на просвирниной дочери там женился». Наутро говорит старуха красной девице: «Вот тебе подарок: золотое пялечко да иголочка; ты только пялечко держи, а иголочка сама вышивать будет. Ну, теперь ступай с Богом и наймись к просвирне в работницы».
Сказано – сделано. Пришла красная девица на просвирнин двор и нанялась в работницы; дело у ней так и кипит под руками: и печку топит, и воду носит, и обед готовит. Просвирня смотрит да радуется. «Слава Богу! – говорит своей дочке. – Нажили себе работницу и услужливую и добрую: без наряду все делает!» А красная девица, покончив с хозяйскими работами, взяла серебряное донце, золотое веретенце и села прясть: прядет – из кудели нитка тянется, нитка не простая, а чистого золота. Увидала это просвирнина дочь: «Ах, красная девица! Не продашь ли мне свою забаву?» – «Пожалуй, продам!» – «А какая цена?» – «Позволь с твоим мужем ночь перебыть». Просвирнина дочь согласилась. «Не беда! – думает. – Ведь мужа можно сонным зельем опоить, а чрез это веретенце мы с матушкой озолотимся!»
А Финиста ясна сокола дома не было; целый день гулял по поднебесью, только к вечеру воротился. Сели ужинать; красная девица подает на стол кушанья да все на него смотрит, а он, добрый мо́лодец, и не узнает ее. Просвирнина дочь подмешала Финисту ясну соколу сонного зелья в питье, уложила его спать и говорит работнице: «Ступай к нему в горницу да мух отгоняй!» Вот красная девица отгоняет мух, а сама слезно плачет: «Проснись-пробудись, Финист ясный сокол! Я, красна девица, к тебе пришла; три чугунных посоха изломала, три пары башмаков железных истоптала, три просвиры каменных изглодала да все тебя, милого, искала!» А Финист спит, ничего не чует; так и ночь прошла.
На другой день работница взяла серебряное блюдечко и катает по нем золотым яичком: много золотых яиц накатала! Увидала просвирнина дочь. «Продай, – говорит, – мне свою забаву!» – «Пожалуй, купи». – «А как цена?» — «Позволь с твоим мужем еще единую ночь перебыть». – «Хорошо, я согласна!» А Финист ясный сокол опять целый день гулял по поднебесью, домой прилетел только к вечеру. Сели ужинать, красная девица подает кушанья да все на него смотрит, а он словно никогда и не знавал ее. Опять просвирнина дочь опоила его сонным зельем, уложила спать и послала работницу мух отгонять. И на этот раз, как ни плакала, как ни будила его красная девица, он проспал до утра и ничего не слышал.
На третий день сидит красная девица, держит в руках золотое пялечко, а иголочка сама вышивает – да такие узоры чудные! Загляделась просвирнина дочка. «Продай, красная девица, продай, – говорит, – мне свою забаву!» – «Пожалуй, купи!» – «А как цена?» – «Позволь с твоим мужем третью ночь перебыть». – «Хорошо, я согласна!» Вечером прилетел Финист ясный сокол; жена опоила его сонным зельем, уложила спать и посылает работницу мух отгонять. Вот красная девица мух отгоняет, а сама слезно причитывает: «Проснись-пробудись, Финист ясный сокол! Я, красна девица, к тебе пришла; три чугунных посоха изломала, три пары железных башмаков истоптала, три каменных просвиры изглодала – все тебя, милого, искала!» А Финист ясный сокол крепко спит, ничего не чует.
Долго она плакала, долго будила его; вдруг упала ему на щеку слеза красной девицы, и он в ту ж минуту проснулся: «Ах, – говорит, – что-то меня обожгло!» – «Финист ясный сокол! – отвечает ему девица. – Я к тебе пришла; три чугунных посоха изломала, три пары железных башмаков истоптала, три каменных просвиры изглодала – все тебя искала! Вот уж третью ночь над тобою стою, а ты спишь – не пробуждаешься, на мои слова не отзываешься!» Тут только узнал Финист ясный сокол и так обрадовался, что сказать нельзя. Сговорились и ушли от просвирни. Поутру хватилась просвирнина дочь своего мужа: ни его нет, ни работницы! Стала жаловаться матери; просвирня приказала лошадей заложить и погналась в погоню. Ездила-ездила, и к трем старухам заезжала, а Финиста ясна сокола не догнала: его и следов давно не видать!
Очутился Финист ясный сокол со своею суженой возле ее дома родительского; ударился о сыру землю и сделался перышком: красная девица взяла его, спрятала за пазушку и пришла к отцу. «Ах, дочь моя любимая! Я думал, что тебя и на свете нет; где была так долго?» – «Богу ходила молиться». А случилось это как раз около святой недели. Вот отец с старшими дочерьми собираются к заутрене. «Что ж, дочка милая, – спрашивает он меньшую, – собирайся да поедем; нынче день такой радостный». – «Батюшка, мне надеть на себя нечего». – «Надень наши уборы», – говорят старшие сестры. «Ах, сестрицы, мне ваши платья не по кости! Я лучше дома останусь».
Отец с двумя дочерьми уехал к заутрене; в те́ поры красная девица вынула свое перышко. Оно ударилось об пол и сделалось прекрасным царевичем. Царевич свистнул в окошко – сейчас явились и платья, и уборы, и карета золотая. Нарядились, сели в карету и поехали. Входят они в церковь, становятся впереди всех; народ дивится: какой-такой царевич с царевною пожаловал? На исходе заутрени вышли они раньше всех и уехали домой; карета пропала, платьев и уборов как не бывало, а царевич обратился перышком. Воротилися и отец с дочерьми. «Ах, сестрица! Вот ты с нами не ездила, а в церкви был прекрасный царевич с ненаглядной царевною». – «Ничего, сестрицы! Вы мне рассказали – все равно что сама была». На другой день опять то же; а на третий, как стал царевич с красной девицей в карету садиться, отец вышел из церкви и своими глазами видел, что карета к его дому подъехала и пропала. Воротился отец и стал меньшую дочку допрашивать; она и говорит: «Нечего делать, надо признаться!» Вынула перышко; перышко ударилось об пол и обернулся царевичем. Тут их и обвенчали, и свадьба была богатая! На той свадьбе и я был, вино пил, по усам текло, во рту не было. Надели на меня колпак да и ну толкать; надели на меня кузов: «Ты, детинушка, не гузай[40], убирайся-ка поскорей со двора».
Марья Моревна[41]
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Иван-царевич; у него было три сестры: одна Марья-царевна, другая Ольга-царевна, третья Анна-царевна. Отец и мать у них померли; умирая, они сыну наказывали:
– Кто первый за твоих сестёр станет свататься, за того и отдавай – при себе не держи долго!
Царевич похоронил родителей и с горя пошёл с сестрами во зелёный сад погулять.
Вдруг находит на небо туча чёрная, встает гроза страшная.
– Пойдёмте, сестрицы, домой! – говорит Иван-царевич.
Только пришли во дворец – как грянул гром, раздвоился потолок, и влетел к ним в горницу ясен сокол, ударился сокол об пол, сделался добрым молодцом и говорит:
– Здравствуй, Иван-царевич! Прежде я ходил гостем, а теперь пришёл сватом; хочу у тебя сестрицу Марью-царевну посватать.
– Коли люб ты сестрице, я её не унимаю – пусть с Богом идёт!
Марья-царевна согласилась; сокол женился и унёс её в своё царство.
Дни идут за днями, часы бегут за часами – целого года как не бывало; пошёл Иван-царевич с двумя сёстрами во зелёный сад погулять. Опять встаёт туча с вихрем, с молнией.
– Пойдёмте, сестрицы, домой! – говорит царевич. Только пришли во дворец– как ударил гром, распалась крыша, раздвоился потолок, и влетел орёл; ударился об пол и сделался добрым молодцом:
– Здравствуй, Иван-царевич! Прежде я гостем ходил, а теперь пришёл сватом.
И посватал он Ольгу-царевну. Отвечает Иван-царевич:
– Если ты люб Ольге-царевне, то пусть за тебя идёт; я с неё воли не снимаю.
Ольга-царевна согласилась и вышла за орла замуж; орёл подхватил её и унёс в своё царство.
Прошёл ещё один год; говорит Иван-царевич своей младшей сестрице:
– Пойдём во зелёном саду погуляем!
Погуляли немножко; опять встаёт туча с вихрем, с молнией.
– Вернёмся, сестрица, домой!
Вернулись домой, не успели сесть – как ударил гром, раздвоился потолок и влетел ворон; ударился ворон об пол и сделался добрым молодцом: прежние были хороши собой, а этот ещё лучше.
– Ну, Иван-царевич, прежде я гостем ходил, а теперь пришёл сватом: отдай за меня Анну-царевну.
– Я с сестрицы воли не снимаю; коли ты полюбился ей, пусть идёт за тебя.
Вышла за ворона Анна-царевна, и унёс он её в своё государство.
Остался Иван-царевич один; целый год жил без сестёр, и сделалось ему скучно. «Пойду, говорит, искать сестриц». Собрался в дорогу, шёл, шёл и видит – лежит в поле рать-сила побитая. Спрашивает Иван-царевич:
– Коли есть тут жив человек – отзовись! Кто побил это войско великое?
Отозвался ему жив человек:
– Всё это войско великое побила Марья Моревна, прекрасная королевна.
Пустился Иван-царевич дальше, наезжал на шатры белые, выходила к нему навстречу Марья Моревна, прекрасная королевна:
– Здравствуй, царевич, куда тебя Бог несёт – по воле аль по неволе?
Отвечал ей Иван-царевич:
– Добрые молодцы по неволе не ездят!
– Ну, коли дело не к спеху, погости у меня в шатрах.
Иван-царевич тому и рад, две ночи в шатрах ночевал, полюбился Марье Моревне и женился на ней.
Марья Моревна, прекрасная королевна, взяла его с собой в своё государство; пожили они вместе сколько-то времени, и вздумалось королевне на войну собираться; покидает она на Ивана-царевича всё хозяйство и приказывает:
– Везде ходи, за всем присматривай, только в этот чулан не моги заглядывать!
Он не вытерпел, как только Марья Моревна уехала, тотчас бросился в чулан, отворил дверь, глянул – а там висит Кощей Бессмертный, на двенадцати цепях прикован. Просит Кощей у Ивана-царевича:
– Сжалься надо мной, дай мне напиться! Десять лет я здесь мучаюсь, не ел, не пил – совсем в горле пересохло!
Царевич подал ему целое ведро воды; он выпил и ещё запросил:
– Мне одним ведром не залить жажды; дай ещё!
Царевич подал другое ведро; Кощей выпил и запросил третье, а как выпил третье ведро – взял свою прежнюю силу, тряхнул цепями и сразу все двенадцать порвал.
– Спасибо, Иван-царевич! – сказал Кощей Бессмертный. – Теперь тебе никогда не видать Марьи Моревны, как ушей своих!
И страшным вихрем вылетел в окно, нагнал на дороге Марью Моревну, прекрасную королевну, подхватил её и унёс к себе. А Иван-царевич горько-горько заплакал, снарядился и пошёл в путь-дорогу:
– Что ни будет, а разыщу Марью Моревну!
Идёт день, идёт другой, на рассвете третьего видит чудесный дворец, у дворца дуб стоит, на дубу ясен сокол сидит. Слетел сокол с дуба, ударился оземь, обернулся добрым молодцем и закричал:
– Ах, шурин мой любезный! Как тебя Господь милует?
Выбежала Марья-царевна, встретила Ивана-царевича радостно, стала про его здоровье расспрашивать, про своё житьё-бытьё рассказывать. Погостил у них царевич три дня и говорит:
– Не могу у вас гостить долго; я иду искать жену мою, Марью Моревну, прекрасную королевну.
– Трудно тебе сыскать её, – отвечает сокол. – Оставь здесь на всякий случай свою серебряную ложку: будем на неё смотреть, про тебя вспоминать.
Иван-царевич оставил у сокола свою серебряную ложку и пошёл в дорогу.
Шёл он день, шёл другой, на рассвете третьего видит дворец ещё лучше первого, возле дворца дуб стоит, на дубу орёл сидит. Слетел орёл с дерева, ударился оземь, обернулся добрым молодцом и закричал:
– Вставай, Ольга-царевна! Милый наш братец идёт.
Ольга-царевна тотчас прибежала навстречу, стала его целовать-обнимать, про здоровье расспрашивать, про своё житьё-бытьё рассказывать.
Иван-царевич погостил у них три денька и говорит:
– Дольше гостить мне некогда; я иду искать жену мою Марью Моревну, прекрасную королевну.
Отвечает орёл:
– Трудно тебе сыскать её; оставь у нас серебряную вилку: будем на неё смотреть, тебя вспоминать.
Он оставил серебряную вилку и пошёл в дорогу.
День шёл, другой шёл, на рассвете третьего видит дворец лучше первых двух, возле дворца дуб стоит, на дубу ворон сидит. Слетел ворон с дуба, ударился оземь, обернулся добрым молодцом и закричал:
– Анна-царевна! Поскорей выходи, наш братец идёт.
Выбежала Анна-царевна, встретила его радостно, стала целовать-обнимать, про здоровье расспрашивать, про своё житьё-бытьё рассказывать. Иван-царевич погостил у них три денька и говорит:
– Прощайте! Пойду жену искать – Марью Моревну, прекрасную королевну.
Отвечает ворон:
– Трудно тебе сыскать её; оставь-ка у нас серебряную табакерку: будем на неё смотреть, тебя вспоминать.
Царевич отдал ему серебряную табакерку, попрощался и пошёл в дорогу.
День шёл, другой шёл, а на третий добрался до Марьи Моревны. Увидала она своего милого, бросилась к нему на шею, залилась слезами и промолвила:
– Ах, Иван-царевич! Зачем ты меня не послушался – посмотрел в чулан и выпустил Кощея Бессмертного?
– Прости, Марья Моревна! Не поминай старого, лучше поедем со мной, пока не видать Кощея Бессмертного; авось не догонит!
Собрались и уехали, а Кощей на охоте был; к вечеру он домой ворочается, под ним добрый конь спотыкается.
– Что ты, несытая кляча, спотыкаешься? Али чуешь какую невзгоду?
Отвечает конь:
– Иван-царевич приходил, Марью Моревну увёз.
– А можно ли их догнать?
– Можно пшеницы насеять, дождаться, пока она вырастет, сжать её, смолотить, в муку обратить, пять печей хлеба наготовить, тот хлеб поесть, да тогда вдогонь ехать – и то поспеем!
Кощей поскакал, догнал Ивана-царевича:
– Ну, говорит, первый раз тебя прощаю за твою доброту, что водой напоил; и в другой раз прощу, а в третий берегись – на куски изрублю!
Отнял у него Марью Моревну и увёз; а Иван-царевич сел на камень и заплакал.
Поплакал-поплакал и опять воротился назад за Марьей Моревною; Кощея Бессмертного дома не случилось.
– Поедем, Марья Моревна!
– Ах, Иван-царевич! Он нас догонит.
– Пускай догонит; мы хоть часок-другой проведём вместе.
Собрались и уехали. Кощей Бессмертный домой возвращается, под ним добрый конь спотыкается.
– Что ты, несытая кляча, спотыкаешься? Али чуешь какую невзгоду?
– Иван-царевич приходил, Марью Моревну с собой взял.
– А можно ли догнать их?
– Можно ячменю насеять, подождать, пока он вырастет, сжать, смолотить, пива наварить, допьяна напиться, до отвала выспаться, да тогда вдогонь ехать – и то поспеем!
Кощей поскакал, догнал Ивана-царевича:
– Ведь я ж говорил, что тебе не видать Марьи Моревны как ушей своих!
Отнял её и увёз к себе.
Остался Иван-царевич один, поплакал-поплакал и опять воротился за Марьей Моревною; на пору Кощея дома не случилось.
– Поедем, Марья Моревна!
– Ах, Иван-царевич! Ведь он догонит, тебя в куски изрубит.
– Пускай изрубит! Я без тебя жить не могу.
Собрались и поехали. Кощей Бессмертный домой возвращается, под ним добрый конь спотыкается.
– Что ты спотыкаешься? Али чуешь какую невзгоду?
– Иван-царевич приходил, Марью Моревну с собой взял.
Кощей поскакал, догнал Ивана-царевича, изрубил его в мелкие куски и поклал в смолёную бочку; взял эту бочку, скрепил железными обручами и бросил в синее море, а Марью Моревну к себе увёз.
В то самое время у зятьёв Ивана-царевича серебро почернело.
– Ах, – говорят они, – видно, беда приключилась!
Орел бросился на сине море, схватил и вытащил бочку на берег, сокол полетел за живой водою, а ворон за мёртвою. Слетелись все трое в одно место, разбили бочку, вынули куски Ивана-царевича, перемыли и склали, как надобно. Ворон брызнул мёртвой водою – тело срослось, съединилося; сокол брызнул живой водою – Иван-царевич вздрогнул, встал и говорит:
– Ах, как я долго спал!
– Ещё бы дольше проспал, если б не мы! – отвечали зятья. – Пойдем теперь к нам в гости.
– Нет, братцы! Я пойду искать Марью Моревну.
Приходит к ней и просит:
– Разузнай у Кощея Бессмертного, где он достал себе такого доброго коня.
Вот Марья Моревна улучила добрую минуту и стала Кощея выспрашивать. Кощей сказал:
– За тридевять земель в тридесятом царстве, за огненной рекою живёт Баба-Яга; у ней есть такая кобылица, на которой она каждый день вокруг света облетает. Много у ней и других славных кобылиц; я у ней три дня пастухом был, ни одной кобылицы не упустил, и за это Баба-Яга дала мне одного жеребёночка.
– Как же ты через огненную реку переправился?
– А у меня есть такой платок – как махну в правую сторону три раза, сделается высокий-высокий мост, и огонь его не достанет!
Марья Моревна выслушала, пересказала все Ивану-царевичу и платок унесла да ему отдала.
Иван-царевич переправился через огненную реку и пошёл к бабе-яге.
Долго шёл он не пивши, не евши. Попалась ему навстречу заморская птица с малыми детками. Иван-царевич говорит:
– Съем-ка я одного цыплёночка.
– Не ешь, Иван-царевич! – просит заморская птица. – В некоторое время я пригожусь тебе.
Пошёл он дальше; видит в лесу улей пчёл.
– Возьму-ка я, – говорит, – сколько-нибудь медку.
Пчелиная матка отзывается:
– Не тронь моего мёду, Иван-царевич! В некоторое время я тебе пригожусь.
Он не тронул и пошёл дальше; попадает ему навстречу львица со львёнком.
– Съем я хоть этого львёнка; есть так хочется, ажно тошно стало!
– Не тронь, Иван-царевич, – просит львица. – В некоторое время я тебе пригожусь.
– Хорошо, пусть будет по-твоему!
Побрёл голодный, шёл, шёл – стоит дом бабы-яги, кругом дома двенадцать шестов, на одиннадцати шестах по человечьей голове, только один незанятый.
– Здравствуй, бабушка!
– Здравствуй, Иван-царевич! Пошто пришёл – по своей доброй воле аль по нужде?
– Пришёл заслужить у тебя богатырского коня.
– Изволь, царевич! У меня ведь не год служить, а всего-то три дня; если упасёшь моих кобылиц – дам тебе богатырского коня, а если нет, то не гневайся – торчать твоей голове на последнем шесте.
Иван-царевич согласился; Баба-Яга его накормила-напоила и велела за дело приниматься. Только что выгнал он кобылиц в поле, кобылицы задрали хвосты и все врозь по лугам разбежались; не успел царевич глазами вскинуть, как они совсем пропали. Тут он заплакал-запечалился, сел на камень и заснул. Солнышко уже на закате, прилетела заморская птица и будит его:
– Вставай, Иван-царевич! Кобылицы теперь дома.
Царевич встал, воротился домой; а Баба-Яга и шумит и кричит на своих кобылиц:
– Зачем вы домой воротились?
– Как же нам было не воротиться? Налетели птицы со всего света, чуть нам глаза не выклевали.
– Ну, вы завтра по лугам не бегайте, а рассыпьтесь по дремучим лесам.
Переспал ночь Иван-царевич; наутро Баба-Яга ему говорит:
– Смотри, царевич, если не упасешь кобылиц, если хоть одну потеряешь – быть твоей буйной головушке на шесте!
Погнал он кобылиц в поле; они тотчас задрали хвосты и разбежались по дремучим лесам. Опять сел царевич на камень, плакал-плакал, да и уснул. Солнышко село за лес; прибежала львица:
– Вставай, Иван-царевич! Кобылицы все собраны.
Иван-царевич встал и пошёл домой; Баба-Яга пуще прежнего и шумит, и кричит на своих кобылиц:
– Зачем домой воротились?
– Как же нам было не воротиться? Набежали лютые звери со всего света, чуть нас совсем не разорвали.
– Ну, вы завтра забегите в сине море.
Опять переспал ночь Иван-царевич; наутро посылает его Баба-Яга кобылиц пасти:
– Если не упасёшь – быть твоей буйной головушке на шесте.
Он погнал кобылиц в поле; они тотчас задрали хвосты, скрылись с глаз и забежали в сине море; стоят в воде по шею. Иван-царевич сел на камень, заплакал и уснул. Солнышко за лес село, прилетела пчелка и говорит:
– Вставай, царевич! Кобылицы все собраны; да как воротишься домой, бабе-яге на глаза не показывайся, пойди в конюшню и спрячься за яслями. Там есть паршивый жеребёнок – в навозе валяется; ты украдь его и в глухую полночь уходи из дому.
Иван-царевич встал, пробрался в конюшню и улёгся за яслями; Баба-Яга и шумит, и кричит на своих кобылиц:
– Зачем воротились?
– Как же нам было не воротиться? Налетело пчёл видимо-невидимо со всего света и давай нас со всех сторон жалить до крови!
Баба-Яга уснула, а самую полночь Иван-царевич украл у неё паршивого жеребенка, оседлал его, сел и поскакал к огненной реке. Доехал до той реки, махнул три раза платком в правую сторону – и вдруг, откуда ни взялся, повис через реку высокий, славный мост. Царевич переехал по мосту и махнул платком на левую сторону только два раза – остался через реку мост тоненький-тоненький! Поутру пробудилась Баба-Яга – паршивого жеребёнка видом не видать! Бросилась в погоню; во весь дух на железной ступе скачет, пестом погоняет, помелом след заметает. Прискакала к огненной реке, взглянула и думает: «Хорош мост!» Поехала по мосту, только добралась до середины – мост обломился, и Баба-Яга чебурах в реку; тут ей и лютая смерть приключилась! Иван-царевич откормил жеребёнка в зелёных лугах; стал из него чудный конь.
Приезжает царевич к Марье Моревне; она выбежала, бросилась к нему на шею:
– Как тебя Бог сохранил?
– Так и так, говорит. Поедем со мной.
– Боюсь, Иван-царевич! Если Кощей догонит, быть тебе опять изрублену.
– Нет, не догонит! Теперь у меня славный богатырский конь, словно птица летит.
Сели они на коня и поехали. Кощей Бессмертный домой вороча́ется, под ним конь спотыкается.
– Что ты, несытая кляча, спотыкаешься? Али чуешь какую невзгоду?
– Иван-царевич приезжал, Марью Моревну увёз.
– А можно ли их догнать?
– Бог знает! Теперь у Ивана-царевича конь богатырский лучше меня.
– Нет, не утерплю, – говорит Кощей Бессмертный, – поеду в погоню.
Долго ли, коротко ли – нагнал он Ивана-царевича, соскочил наземь и хотел было сечь его острой саблею; в те поры конь Ивана-царевича ударил со всего размаху копытом Кощея Бессмертного и размозжил ему голову, а царевич доконал его палицей. После того наклал царевич груду дров, развёл огонь, спалил Кощея Бессмертного на костре и самый пепел его пустил по ветру.
Марья Моревна села на Кощеева коня, а Иван-царевич на своего, и поехали они в гости сперва к ворону, потом к орлу, а там и к соколу. Куда ни приедут, всюду встречают их с радостью:
– Ах, Иван-царевич, а уж мы не чаяли тебя видеть. Ну, да недаром же ты хлопотал: такой красавицы, как Марья Моревна, во всём свете поискать – другой не найти!
Погостили они, попировали и поехали в своё царство; приехали и стали себе жить-поживать, добра наживать да медок попивать.
Тема семинарского занятия:
Поэтика былин.
Задание:
1. Прочитайте по учебным пособиям раздел «Былины».
2. Прочитайте все былины, рекомендуемые программой, по хрестоматии или по одному из сборников.
3. Составьте план-конспект статьи:
Гильфердинг А.Ф. Олонецкая губерния и ее народные рапсоды.
План
1. Определение жанра былин («старин»), их существенные свойства как вида песенного эпоса.
2. Проблема происхождения былин в русской науке о фольклоре.
3. Периодизация и классификация русских былин.
4. Особенности отображения истории в былинах. Статья А.Ф. Гильфердинга «Олонецкая губерния и ее народные рапсоды»:
Ø причины сохранения в Олонецкой губернии эпической поэзии во второй половине XIX века;
Ø сказители былин;
Ø характеры действующих лиц в былинах;
Ø коллективное и местное, личное начало в былинах;
Ø композиция былины: типические и переходные места.
5. Киевский цикл былин. Былины «Илья Муромец и Соловей Разбойник», «Илья Муромец и Калин-царь». Историческая основа былины. Образ князя Владимира. Калин-царь и его исторические прототипы.
6. Перечитать, комментируя все непонятные слова и выражения, былины: «Илья Муромец и Соловей Разбойник», «Илья Муромец и Калинин царь»; проанализируйте былины в единстве формы и содержания, обратив внимание на следующие вопросы:
· роль вступления к былине;
· черты историчности в былине, художественный вымысел и обобщения в ней; преломление исторической реальности через художественный мир эпической традиции;
· герой в былине, его портрет, главные качества, определяемые идейно-тематическим содержанием былин. Принципы изображения людей и событий. Типизация персонажей с элементами индивидуализации, идеализации. Гипербола как основное средство создания образов;
· главные структурные части былинного сюжета, их соотношение. Описательные элементы и общие места (loci communes) в былине; использование антитезы и утроений, ретардация. Система повторений;
· средства художественной изобразительности в былине (гиперболы, параллелизмы, сравнения, эпитеты, повторы и т.д.);
· язык былины, былинный стих (строфемы).
На все вопросы подобрать примеры из предложенных для анализа былин. Сделать вывод по всей теме.
ЛИТЕРАТУРА
Сборники текстов
1. Былины. Л., 1957. (Б-ка поэта, большая серия). URL: https://search.rsl.ru/ru/record/01002144203 (дата обращения: 30.07.2018)
Исследования
1. Аникин, В.П. Русский богатырский эпос. М, 1964. URL: http://asmlocator.ru/viewtopic.php?p=553198 (дата обращения: 30.07.2018)
2. Астафьева Л.А. Сюжет и стиль русских былин. М., 1993. С. 151-168. URL: http://feb-web.ru/feb/byliny/critics/-cr1993i.html?cmd=1&dscr=1 (дата обращения: 30.07.2018)
3. Миллер Вс. Ф. Народный эпос и история / Сост., вступ. ст., коммент. С.Н. Азбелева. М., 2005.
4. Мирзоев В.Г. Былины // Былины и Летописи – памятники русской исторической мысли. М., 1978. С. 17-99. URL: https://omn-omn-omn.ru/details.php?id=617735 (дата обращения: 30.07.2018)
5. Новиков Ю.Г. Сказитель и былинная традиция. СПб., 2000.
6. Пропп В.Я. Русский героический эпос. М., 1999. URL: http://nemalo.net/books/487229-vya-propp-russkiy-geroicheskiy-epos-1999.html (дата обращения: 30.07.2018)
7. Рыбаков Б.А. Былины // Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. М., 1982. С.142-172. URL: http://www.a-nevsky.ru/library/kievskaya-rus-i-russkie-knyazhestva-xii-xiii-vv.htmи (дата обращения: 30.07.2018)
8. Селиванов Ф.М. Русский эпос. М., 1988. URL: https://search.rsl.ru/ru/record/01001400702 (дата обращения: 30.07.2018)
9. Скафтымов А.П. Поэтика и генезис былин. М., Саратов, 1994. С. 114-135. URL: http://мегатрекер.рф/forum/viewtopic.php?t=3430229 (дата обращения: 30.07.2018)
10. Фроянов И.Я., Юдин Ю.И. Русский былинный эпос: Учебное пособие. Курск, 1995. URL: https://search.rsl.ru/ru/record/01001722261 (дата обращения: 30.07.2018)
11. Юдин Ю.И. Героические былины. М., 1975. URL: http://feb-web.ru/feb/byliny/critics/-cr1975.html?cmd=1&dscr=1 (дата обращения: 30.07.2018)
Подготовьте сообщения-презентации:
1. П.Н. Рыбников – собиратель и издатель былин (Песни, собранные П.Н. Рыбниковым: В 3-х тт. – М., 1909 – 1910).
2. Круг былин об Илье Муромце и царе Калине по книге В.Я. Проппа «Русский героический эпос» (любое издание). Причины популярности муромского богатыря в русском фольклоре.
3. Образ Ильи Муромца в христианской агиографии – святой преподобный Илия Муромец Печерский (ок. 1188 г.).
ИЗ ИССЛЕДОВАНИЙ
А. Ф. Гильфердинг
Олонецкая губерния и ее народные рапсоды[42]
Мне давно хотелось побывать на нашем Севере, чтобы составить себе понятие о его населении, которое до сих пор живет в эпохе первобытной борьбы с невзгодами враждебной природы. В особенности манило меня в Олонецкую губернию желание послушать хоть одного из тех замечательных рапсодов, каких здесь нашел П.Н. Рыбников. Сам Павел Николаевич поощрял меня к поездке в этот край, подав надежду, что она может быть не бесполезна и после его работ; он с величайшею обязательностью сообщил мне практические советы, извлеченные из опыта десятилетнего пребывания в Олонецкой губернии. Имея перед собою два свободных месяца нынешним летом, я расположил свою поездку так, чтобы посетить местности, которые были мне указаны г. Рыбниковым как пребывание лучших «сказителей». <...>
Побывавши в Олонецкой губернии, особенно в северной и восточной ее частях, легко уяснить себе причины, по которым могла сохраниться здесь в народной памяти эпическая поэзия, давно исчезнувшая в других местах России. Этих причин две, и необходимо было их совместное действие; эти причины – свобода и глушь.
Народ здесь оставался всегда свободным от крепостного рабства. Ощущая себя свободным человеком, русский крестьянин Заонежья не терял сочувствия к идеалам свободной силы, воспеваемым в старинных рапсодиях. Напротив того, что могло бы остаться сродного в типе эпического богатыря человеку, чувствовавшему себя рабом?
В то же время свободный крестьянин Заонежья жил в глуши, которая охраняла его от влияний, разлагающих и убивающих первобытную эпическую поэзию: к нему не проникал и ни солдатский постой, ни фабричная промышленность, ни новая мода; его едва коснулась и грамотность, так что даже в настоящее время грамотный человек между крестьянами этого края есть весьма редкое исключение. Таким образом, здесь могли удержаться в полной силе стихии, составляющие необходимое условие для сохранения эпической поэзии: верность старине и вера в чудесное. Верность старине такова, что она препятствует даже таким нововведениям, которых польза очевидна и которые приняты во всей России. Так, например, сено косят не косами, а горбyшaми, не только там, где это может быть удобно, т.е. между деревьями и по кочкам, а на самых гладких и хороших лугах, хотя косьба горбушами требует вдвое больше напряжения и времени. Из крестьян более развитые сами признают это, но говорят, что ничего не поделаешь: «наши деды и отцы косили горбушею», это довод, против которого заонежский крестьянин не принимает возражения. Тот же отцовский и дедовский обычай поддерживает изнурительное для лошади употребление дровней летом даже в таких местах, где можно бы пользоваться телегою. Как было при отцах и дедах, так должно оставаться и теперь: понятно, какое это благоприятное условие для сохранения древних преданий и былин. В то же время вся совокупность условий, в которых живет этот народ, устраняет от него все, что могло бы ослабить в нем наивность дедовских верований. Без веры в чудесное невозможно, чтобы продолжала жить природною, непосредственною жизнию эпическая поэзия. Когда человек усомнится, чтобы богатырь мог носить палицу в сорок пуд или один положить на месте целое войско, – эпическая поэзия в нем убита. А множество признаков убедили меня, что севернорусский крестьянин, поющий былины, и огромное большинство тех, которые его слушают, – безусловно верят в истину чудес, какие в былине изображаются.
<...> Огромное большинство живет еще вполне под господством эпического миросозерцания. Потому неудивительно, что в некоторых местах этого края эпическая поэзия и теперь ключом бьет.
<...> В короткое время двух месяцев удалось найти 70 человек мужчин и женщин, знающих былины. Я должен прибавить, в этом числе 16 человек известны были частью лично, частью через посредство других г. Рыбникову, что за сим 5 человек, которых у него записаны былины, с того времени умерли, и наконец, 7 человек, упоминаемых в его сборнике, либо остались в стороне от моего пути, либо случайно не были мною отысканы. При знакомстве с певцами и певицами былин я стараюсь обращать внимание на личные обстоятельства каждого, чтобы уяснитъ себе влияние личности сказителя на характер самих рапсодий; в составляемом мною сборнике читатели найдут биографические сведения о каждом сказителе и сказительнице. Здесь позволю себе привести некоторые общие замечания, основанные на знакомстве с этими 70-ю личностями.
Прежде всего необходимо иметь в виду, что былины сохранились только в среде крестьян; я упомяну ниже об единственном встреченном мною исключении, которое, впрочем, имеет совершенно случайный характер. Мне указывали на какого-то пономаря, а в другом месте на дьячка, которые будто бы знают «старины»; обнадеживали, что услышу «старины» от одного из так называемых «обельных вотчинников» в Чолмужах. Но оказалось, что пономарь рассказывает только какие-то сказки, что дьячок есть повествователь анекдотов, а обельный вотчинник в Чолмужах знает наизусть жалованную грамоту царя Михаила Федоровича его предку.
Во-вторых, наши рапсоды неграмотные. Я встретил только пятерых грамотных между 70-ю певцами и певицами былин. <...>
В-третьих, былины поются православными и староверами совершенно одинаково, без малейшего признака изменения их у последних под влиянием их религиозных идей.
В-четвертых, пение былин не развилось на нашем Севере в профессию, как было в Древней Греции, в средние века на Западе и как мы видим в Малороссии, а остается делом домашнего досуга людей, которым память и голос позволяют усваивать себе «старины». Профессиональный характер имеет пение духовных стихов, составляющее источник дохода для наших «калик» на ярмарках и в храмовые праздники; но калики почти не знают народных былин. Я встретил только одного такого певца по профессии (Ивана Фепонова, известного уже по сборнику г. Рыбникова под именем слепого Ивана), который соединяет с пением духовных стихов знание былин; но на последние он смотрит как на нечто второстепенное и постороннее для его профессии.
<...> Затем весьма замечательно, что знание былин составляет как бы преимущество наиболее исправной части крестьянского населения. Исключения (кроме весьма немногих лиц, которых я застал случайно разоренными пожаром либо продолжительными горячками) составляют только одни слепые (Кузьма Романов, Иван Фепонов, Семен Корнилов и Петр Прохоров), которые поставлены своим физическим недостатком в беспомощное положение; но, впрочем, и между слепыми сказителями я нашел человека, именно вышеупомянутого Ивана Еремеева, который, оставшись в детстве слепым и нищим сиротою, благодаря изумительной энергии и способностям, сам, своими трудами, создал себе порядочное хозяйство. Лучшие певцы былин известны в то же время как хорошие и относительно зажиточные домохозяева.
<...> Расспрашивая этих крестьян про обстоятельства их жизни, я мог вывести заключение, что сохранению былин особенно благоприятствовали некоторые мастерства. Так, когда читатель будет просматривать сведения о сказителях, со слов которых мною записаны былины, он заметит, что многие из них, и именно те, которые больше других упомнили, либо сами занимаются портняжным, или сапожным ремеслом, или изготовлением рыболовных снастей, либо заимствовали былины от лиц, занимавшихся этими мастерствами. Сами крестьяне не раз объясняли мне, что, сидя долгие часы на месте за однообразною работою шитья или плетенья сетей, приходит охота петь «старины», и они тогда легко усваиваются; напротив того, «крестьянство» (т.е. земледелие) и другие тяжелые работы не только не оставляют к тому времени, но заглушают в памяти даже то, что прежде помнилось и певалось. Впрочем, читатель должен иметь в виду, что мастерства, о которых я говорю, отнюдь не составляют исключительного занятия кого-либо из певцов былин; каждый из них в то же время земледелец и летом работает по своему крестьянскому хозяйству. Разница только та, что иные в свободное зимнее время занимаются мастерством, благоприятствующим сохранению эпических песен, тогда как занятия других, например, звериный промысел, лесные работы, извозничество и т.п., не оставляют досуга для рапсодий.
Прежде чем закончу эти общие замечания о наших народных рапсодах и перейду к более частным, остановлюсь на двух фактах, которые указывает г. Рыбников. Во-первых, у него говорится, что «у женщин есть свои бабьи старины, которые поются ими с особенной любовью, а мужчинами не так-то охотно»; во-вторых, он представляет эпическую поэзию как нечто вымирающее: «у большинства сказителей; – говорит он, – вряд ли найдутся наследники, и через двадцать-тридцать лет, по смерти лучших представителей нынешнего поколения певцов, былины и в Олонецкой губернии удержатся в памяти у очень немногих из сельского населения». Это вполне справедливо относительно той местности, с которою г. Рыбников лично ознакомился, именно прибрежъя Онежского озера; здесь, действительно, эпическая поэзия близка к вымиранию, былины поются преимущественно стариками, и этим старикам-сказителям, точно, не видно преемников в молодом поколении; здесь, действительно, женщины редко знают другие былины, кроме как про Ставра, Ивана Годиновича и Чурилу Пленковича, которые, кажется, их интересуют тем, что в этих былинах главные действующие лица – женщины же. Но совершенно другое дело дальше к северу и востоку, на Выгозере, на Выдлозере, на Кенозере. Там былевая поэзия живет столько же в старшем, сколько в молодом поколении; там незаметно также никакой разницы между предметами, о которых поют мужчины и женщины. В этом отношении особенно замечательно Кенозеро. Прибрежья этого озера, в которое со всех сторон вдаются коленами мысы и «наволоки», так что, несмотря на его значительную величину, озеро имеет в каждой точке вид залива либо пролива, – прибрежья Кенозера составляют как бы отдельный, довольно хлебородный, усеянный деревнями оазис среди громадного пустыря болот и лесов, и в этом оазисе цветет в настоящее время эпическая поэзия. Крестьяне и крестьянки, поющие былины, насчитываются здесь десятками; поют былины старый и малый; вы здесь услышите один и тот же вариант от пяти-шести человек, мужчин и женщин, которые живут в разных деревнях; в то же время вы встретите трех братьев, которые живут в одном доме и из которых каждый знает свои особые былины; вы встретите семейство, в котором и муж и жена охотники петь былины и поют разные. Женщины здесь воспевают тех же богатырей, как и мужчины, специальный же «бабий» богатырь Прионежья, Ставер, которого хитрая жена выручает от Князя Владимира, вовсе не известен кенозеркам.
<...> Не показывают ли эти факты, что там, на Кенозере, воздух, так сказать, еще пропитан духом эпической поэзии, что эта поэзия там не только не вымирает, а даже еще ищет себе новых предметов? То же самое можно сказать и про Водлозеро, где только начинают прививаться былины. Из семи человек, которых мне там указали как знатоков былин, только один заимствовал их от отца; все прочие выучились былинам на чужой стороне, а если у себя дома, то от заезжих людей.
<...> Так-то усваивается эпическая поэзия на Водлозере. Не знаю, не стоит ли явившаяся вдруг в водлозерах охота к былинам в связи с переходом в их быте: они, прежде жившие земледелием, вдруг, вследствие усердия начальства, воспретившего делать расчистки в окружающих лесах, принуждены были помирать с голоду и, чтобы не совсем помереть, принялись плести какие-то усовершенствованные сети и вылавливать рыбу из Водлозера, а плетение сетей, как мы видели, есть занятие, особенно благоприятствующее былевой поэзии.
Как бы то ни было, нет никакого сомнения, что на Кенозере и Водлозере наш народный эпос еще совершенно живуч и может там долго-долго продержаться, если только в эту глушь не проникнет промышленное движение и школа. Сравнительно с Водлозером и Кенозером, берега Онежского озера, соединенного водным путем с Петербургом, суть места, гораздо более открытые влияниям, убивающим эпическую поэзию в народе, и потому неудивительно, что здесь она уже представляет признаки вымирания. К числу этих признаков я отношу и замеченное г. Рыбниковым явление, что у женщин есть как бы особые любимые былины. Пример Кенозера показывает, что это не есть явление общее. В самом Прионежском крае любимые былины женщин про Ставра, про Ивана Годиновича, про Чурилу поются также мужчинами; но зато редкая из женщин знает былины более, так сказать, серьезные, как то – про Илью Муромца, про Садко, про Вольгу и т.д. Мне кажется, что и здесь один и тот же круг былин был некогда, как на Кенозере, общим достоянием и мужчин и женщин; по мере же утраты вкуса к эпической поэзии последние перестали петь все то, что не представляло для них особенного интереса, и таким образом сохранили в памяти только пикантные былины про Ставра, Чурилушку, Хотёнку Блудова и т.п.
Когда слушаешь наших народных рапсодов, – прежде всего дивишься тому, до какой степени все они, все без исключения, верно выдерживают характеры действующих в былинах лиц. Рапсоды эти далеко не равны по достоинствам: они представляют целую градацию от истинных мастеров, одаренных несомненным художественным чувством, до безобразных пачкунов, так что собрание былин, с их слов записанных, можно сравнить с картинною галереею, в которой однообразный ряд сюжетов повторялся бы в нескольких десятках копий, начиная от прекраснейших рисунков и кончая отвратительным мараньем. Но каков бы ни был рисунок, самый изящный или карикатурный, облик каждой физиономии в этой галерее везде сохраняет типические черты. Ни разу князь Владимир не выступит из роли благодушного, но не всегда справедливого правителя, который сам лично совершенно бессилен; ни разу Илья Муромец не изменит типу покойной, уверенной в себе, скромной, чуждой всякой аффекции и хвастовства, но требующей к себе уважения силы; везде Добрыня явится олицетворением вежливости и изящного благородства, Алеша Попович – нахальства и подлости, Чурила – франтовства и женолюбия, везде Михайло Потык будет разгульным, увлекающимся всякими страстями удальцом, Ставер – глупым мужем умнейшей и преданной женщины, Василий Игнатьевич – пьяницей, отрезвляющимся в минуту беды и который тогда становится героем, Дюк Степанович – хвастливым рыцарем, который пользуется преимуществами высшей цивилизации т.д.; словом сказать, типичность лиц в нашем эпосе выработана до такой степени, что каждый из этих типов стал неизменным общенародным достоянием. Севернорусскому крестьянину, сохраняющему в памяти эпические сказания, очевидно присущи не только какие-нибудь общие неопределенные представления о его героях, но живые очертания их характеров; иначе наши былины, в которых мы так часто встречаем искажения и крайнюю путаницу в обстоятельствах описываемых действий, искажали и путали бы и характеры действующих лиц; а этого-то никогда не бывает. Потому кажется, что в сохранении и преемственной передаче былин, кроме механического действия памяти, должно участвовать какое-то коллективное, если можно так выразиться, поэтическое чутье в народе. Но за сим главнейшее участие принадлежит памяти. В самом деле, нужна громадная сила памяти для того, чтобы заучить и петь без запинки поэмы, которые длятся иногда по два и по три часа. Это одна из причин, что эпическая поэзия должна исчезать с развитием грамотности и промышленного духа в народе: эпическим песням нужна свободная память, они могут вместиться только в голову, не загроможденную книжным учением, не занятую расчетами житейской борьбы. Память есть единственная сила, которая сознательно для самих певцов действует в усвоении и воспроизведении их рапсодий; участия личного творчества никто из них не подозревает, хотя оно существует, несомненно. Из разговора с любым сказителем вы сейчас увидите, что он вполне чужд сочинительства: он старается петь именно так, как пел его отец, дед или учитель; если он чего-нибудь не упомнил, то либо пропускает, либо рассказывает словами: но как бы подробно он ни знал содержания какого-нибудь эпизода или целой былины, он, раз забывши, как она поется, никогда не решается восстановить ее стихами, хотя при однообразии эпического склада это, казалось бы, весьма легко.
<...> Только благодаря тому, что каждый сказитель считает себя обязанным петь былину так, как сам ее слышал, а его слушатели вполне довольствуются тем, что «так поется», и объяснений никаких не требуют, – только благодаря этому и могла удержаться в былинах такая масса древних, ставших непонятными народу слов и оборотов; только благодаря этому могли удержаться бытовые черты другой эпохи, не имеющие ничего общего с тем, что окружает крестьянина, подробности вооружения, которого он никогда не видал, картины природы, ему совершенно чуждой. Нужно побывать на нашем Севере, чтобы вполне понять, как велика твердость предания, обнаруживаемая в народе его былинами. Мы, жители менее северных широт, не находим ничего особенно для нас необычного в природе, изображаемой нашим богатырским эпосом, в этих «сырых дубках», в этой «ковыль-траве», в этом «раздолье чистом поле», которые составляют обстановку каждой сцены в наших былинах. Мы не замечаем, что сохранение этой обстановки приднепровской природы в былинах Заонежья есть такое же чудо народной памяти, как, например, сохранение образа «гнедого тура», давно исчезнувшего, или облика богатыря с шеломом на голове, с колчаном за спиною, в кольчуге и с «палицей боевою». Видал ли крестьянин Заонежья дуб? Дуб ему знаком столько же, сколько нам с вами, читатель, какая-нибудь банана. Знает ли он, что это такое «ковыль-трава»? Он не имеет о нем ни малейшего понятия. Видал ли он хоть раз на своем веку «раздолье чистое поле»? Нет, поле как раздолье, на котором можно проскакать, есть представление для него совершенно чуждое: ибо поля, какие он видит, суть маленькие, по большей части усеянные каменьем или пнями клочки пашни либо сенокосу, окруженные лесом; если же виднеется кое-где чистое гладкое место, то это не раздолье для скакуна, это – трясина, куда не отважится ступить ни лошадь, ни человек. А крестьянин этого края продолжает петь про раздолье чистое поле, как будто бы он жил на Украине!
Но само собою разумеется, что, кроме завещанного предания, севернорусская былина носит в себе и местные, и личные стихии. Когда сказитель поет, что добрый конь богатырский
Мхи болота перескакивал,
Мелкие озера промеж ног пущал,
то он рисует картину, которая составилась на месте. Таких черт можно найти немало. Нельзя не заметить той особливой обстоятельности, с которою в былинах наших изображаются седлание коня и снаряженье корабля: эти картины, конечно, не принадлежат к числу тех, которые привнесены на Севере в составах былин; но если именно седланье коня и снаряженье корабля излагается в них пространнее и с большей, так сказать, любовью, чем другие действия, – то это могло произойти оттого, что из всех действий, приписываемых богатырям, именно седланье коня и снаряженье корабля особенно близко знакомы севернорусскому крестьянину. Когда ему нужно отправиться в путь, приходится либо оседлать себе лошадь, либо снарядить парусную лодку. Я думаю, что влиянию местной жизни следует приписать и то, что в Онежском крае сохранился, рядом с богатырем-мужчиною, образ богатыря-женщины или поляницы.
<...> Не стану делать гипотез о том, имеет ли предание о женщинах-богатырях в нашем эпосе связь с женщинами-воительницами, о которых говорят писатели древности, у племен, обитавших в черноморских краях, или с воинственными девами чешских легенд, но как бы образ женщины-богатыря ни сложился, – сохранению его в живом представлении народа способствовали несомненно бытовые условия в северной части Олонецкой губернии. Здесь от женщины требуется не только равная доля физического труда, но требуется та же неустрашимость и отвага, что от мужчины. Здесь женщина в бурю должна уметь грести и править лодкою, в осеннюю непогоду тянуть «кереводы» и невода, в зимние метели отправляться в извоз к Белому морю. Олицетворяя в богатыре мужскую силу и отвагу, крестьянин этих мест не мог отделять его от такого же героического типа женщины; потому так ясно и сохранилось здесь понятие о полянице, которое в других краях России потеряло свою определенность. Так даже в Кижах и на Кенозере, в ответ на вопрос о том, что такое поляница, скажут либо что это то же самое, что богатырь, либо что поляницами назывались воители пониже степенью, чем богатыри, либо, наконец, ответят просто: «так поется – поляница, а что такое, не знаем». Впрочем, и там лучшие певцы (например, Рябинин) употребляют название «поляница», – хотя, кажется, бессознательно, по старой памяти, – собственно тогда, когда речь идет о женщинах-воительницах.
Кроме местных влияний, в былине участвует личная стихия, вносимая в нее каждым певцом; участие его чрезвычайно велико, гораздо больше, чем можно бы предполагать, послушав уверенья самих сказителей, что они поют именно так, как переняли от стариков. На Кенозере я встретил двух весьма замечательных сказителей, которые заимствовали былины от одного И того же учителя: это – Иван Сивцов, по прозванию Пуромский. который выучился петь былины от своего отца, и Петр Воинов, ученик того же старика Пуромского, у которого он жил в работниках. Если сличить былины, с их слов записанные, то сейчас заметишь, что они весьма сходны по содержанию, но значительно рознятся в подробностях изложения и оборотах речи. Такое же различие представляют былины кенозерского же певца Андрея Гусева и те же былины, как их поет его сын Харлам Гусев.
Можно сказать, что в.каждой былине есть две составные части: места типические, по большей части описательного содержания, либо заключающие в себе речи, влагаемые в уста героев, и места переходные, которые соединяют между собой типические места и в которых рассказывается ход действия. Первые из них сказитель знает наизусть и поет совершенно одинаково, сколько бы раз он ни повторял былину; переходные места, должно быть, не заучиваются наизусть, а в памяти хранится только общий остов, так что всякий раз, как сказитель поет былину, он ее тут же сочиняет, то прибавляя, то сокращая, то меняя порядок стихов и самые выражения. В устах лучших сказителей, которые поют часто и выработали себе, так сказать, постоянный текст, эти отступления составляют, конечно, весьма незначительные варианты: но возьмите сказителя с менее сильной памятью или давно отвыкшего от своих былин и заставьте его пропеть два раза кряду одну и ту же былину, – вы удивитесь, какую услышите большую разницу в его тексте, кроме типических мест.
Эти типические места у каждого сказителя имеют свои особенности, и каждый сказитель употребляет одно и то же типическое место каждый раз, когда представляется к тому подходящий смысл, а иногда даже некстати, прицепляясь к тому или другому слову. Оттого все былины, какие поет один и тотже сказитель, представляют много сходных и тождественных мест, хотя бы не имели ничего общего между собой по содержанию. Таким образом, типические места, о которых я говорю, всего более отражают на себе личность сказителя. Каждый из них выбирает из массы готовых эпических картин запас, более или менее значительный, смотря по силе своей памяти, и, затвердив их, этим запасом одинаково пользуется во всех своих былинах. У двух сказителей, Ивана Фепонова и Потапа Антонова, богатыри отличаются особенной набожностью, они то и дело молятся Богу; а из этих сказителей Фепонов, как упомянуто выше, калика, т.е. певец духовных стихов по профессии, Антонов же, хотя простой крестьянин-земледелец, но выучился былинам тоже от калики по профессии, ныне умершего. Таким образом, набожный склад духовных стихов отразился у них и в былинах.
Изложенные здесь наблюдения представлялись мне сами собой, пока я слушал наших сказителей и записывал их рапсодии. Я тогда же пришел к убеждению, что собранные былины должны быть, при издании, расположены не по предметам, а по сказителям. Конечно, эта система имеет большие неудобства, и я первый готов признать, что окончательное, полное издание наших эпических песен, точно так же, как необходимое в литературе нашей очищенное издание избранных былин, следует сделать по предметам, с систематическим подбором вариантов. Но для этого полного издания еще не наступило время; издание же хрестоматии не есть моя цель. Я считаю эпические песни, сохранившиеся в народе нашем, настолько ценными для науки, что они заслуживают все издания; при издании же сырого материала, каким представляется собрание записанных мною былин, система расположения их по рапсодам имеет то преимущество, что при ней может легко уясниться вопрос об отношении личного творчества и предания в составе былин. С этой точки зрения получает цену многое, что иначе казалось бы не заслуживающим никакого внимания. Так, например, читатель встретит в моем сборнике два ужасно плохих варианта известной былины про отъезд Добрыни Никитича и неудачное сватовство Алеши Поповича к его жене. В одном из этих пересказов всего подробнее описываются и выставляются ребром заботы Владимира о том, чтобы прислуга не впускала никого постороннего на брачный пир Алешин, и переговоры Добрыни со служителями о том, чтобы ему дозволили войти: словом, центр действия перенесен в переднюю. В другом пересказе Владимир, чтобы принудить Добрынину жену выйти за Алешу Поповича, издает указ удалить из Киева «всех вдов и жен беспашпортных» и грозит Настасье этим законом. Что может быть безобразнее того и другого пересказа? Между тем первый из них характеристичен по отношению к личности самого певца: это – молодой человек, который ходил бурлаком на Канал, на заработанные деньги кутил в Петербурге на Сенной, прокутившись, поступил в услужение к какому-то купцу и недавно только воротился к себе в деревню и сел там на крестьянство. Из всех певцов былин, мне встретившихся, этот больше всех вращался в лакейской сфере, и героями былины вышли у него лакеи. Пересказ же, где говорится о беспашпортных вдовах, свидетельствует о том, как запечатлевается в былинах след событий, поражавших народ. Этот вариант, который я слышал единственно на Водлозере, заключает в себе воспоминание того, что в пятидесятых годах нынешнего столетия разогнали из раскольнических скитов в Данилове и на Лексе (т.е. за несколько десятков верст до Водлозера) всех вдов и девиц, проживающих там без паспортов.
Каждая былина вмещает в себе и наследие предков, и личный вклад певца: но, сверх того, она носит на себе и отпечаток местности. <...>
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 492; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!