КРЕСТЬЯНСКАЯ ВОЙНА В КИТАЕ И ПРОЛЕТАРИАТ

(Письмо китайским большевикам-ленинцам)

Дорогие товарищи!

После большого перерыва мы получили ваше письмо от 15 июня. Незачем говорить, как нас обрадовало оживление и возрождение китайской левой оппозиции после понесенных ею жесточайших полицейских разгромов. Насколько можно судить отсюда, при крайне недостаточной нашей осведомленности, выраженная в вашем письме позиция совпадает с нашей.

Непримиримое отношение к вульгарно-демократическому взгляду сталинцев на крестьянское движение не может, разумеется, иметь ничего общего с невнимательным или пассивным отношением к самому крестьянскому движению. Выпущенный два года тому назад Манифест Интернациональной левой оппозиции ("О задачах и перспективах китайской революции"), оценивая крестьянское движение южных провинций Китая, гласил: "Обманутая, разбитая, обескровленная китайская революция показывает, что она жива. Будем надеяться, что не так уж далеко то время, когда она снова поднимет свою пролетарскую голову". И дальше: "Широкий разлив крестьянского восстания может несомненно дать толчок оживлению политической борьбы в промышленных центрах. Мы на это твердо рассчитываем".

Ваше письмо свидетельствует, что под влиянием кризиса и японской интервенции на фоне крестьянской войны возрождается борьба городских рабочих. В Манифесте мы писали на этот счет с необходимой осторожностью: "Никто не может предсказать заранее, продержатся ли очаги крестьянского восстания непрерывно в течение всего того длительного периода, который потребуется пролетарскому авангарду, чтобы окрепнуть самому, ввести в бой рабочий класс и согласовать его борьбу за власть с повсеместным наступлением крестьян на своих ближайших врагов". Сейчас, очевидно, можно с большим основанием выразить надежду на то, что - при правильной политике - удастся слить рабочее и вообще городское движение с крестьянской войной: это и было бы началом третьей китайской революции. Но пока это все же еще лишь надежда, а не уверенность. Главная работа еще впереди.

В этом письме я хотел бы поставить только один вопрос, который представляется мне, по крайней мере, издалека, в высшей степени важным и острым. Еще раз напоминаю, что сведения, которыми я располагаю, совершенно недостаточны, случайны и отрывочны. Я с благодарностью приму всякие дополнения и поправки.

Крестьянское движение создало свои армии, захватило большие территории и возглавило их своими учреждениями. В случае дальнейших успехов, - а мы все, разумеется, горячо желаем этих успехов, - движение сомкнется с городскими и промышленными центрами и тем самым станет лицом к лицу с рабочим классом. Какова будет встреча? Обеспечен ли ее мирный и дружественный характер?

Вопрос на первый взгляд может показаться излишним. Во главе крестьянского движения стоят коммунисты или сочувствующие. Не очевидно ли, что рабочие и крестьяне должны при встрече дружно объединиться под коммунистическим знаменем?

К несчастью, вопрос совсем не так прост. Сошлюсь на опыт России. В годы гражданской войны крестьянство в разных частях страны создавало свои партизанские отряды, выраставшие иногда в целые армии. Некоторые из этих отрядов считали себя большевистскими и возглавлялись нередко рабочими. Другие оставались беспартийными и возглавлялись чаще всего бывшими унтер-офицерами из крестьян. Была и "анархистская" армия под командой Махно. Пока партизанские армии действовали в тылу у белогвардейцев, они служили делу революции. Некоторые из них отличались исключительным героизмом и выдержкой. Но в городах эти армии вступали нередко в конфликты с рабочими и с местными партийными организациями. Конфликты возникали также и при встрече партизан с регулярной Красной армией и в некоторых случаях принимали очень болезненный и острый характер.

Суровый опыт гражданской войны показал нам необходимость разоружать крестьянские отряды сейчас же после того, как Красная армия вступала в область, очищенную от белогвардейцев. Лучшие, наиболее сознательные и дисциплинированные элементы включались при этом в ряды Красной армии. Но значительная часть партизан пыталась сохранять самостоятельное существование и вступала нередко в прямую вооруженную борьбу с советской властью. Так было с анархистской, насквозь кулацкой по духу, армией Махно. Но не только с нею: многие крестьянские отряды, отлично дравшиеся против помещичьей реставрации, превращались после победы в орудие контрреволюции.

Конфликты между вооруженными крестьянами и рабочими, чем бы они в каждом отдельном случае ни вызывались, сознательной ли провокацией белогвардейцев, бестактностью ли коммунистов, или неблагоприятным сочетанием обстоятельств, имели под собою одну и ту же социальную почву: различие классового положения и воспитания рабочих и крестьян. Рабочий подходит к вопросам под социалистическим углом зрения; крестьянин - под мелкобуржуазным. Рабочий стремится имущество, отнятое у эксплуататоров, социализировать; крестьянин стремится его поделить. Дворцы и парки рабочий хочет отвести под общее пользование; крестьянин же, поскольку не может поделить их, склонен бывает сжигать дворцы и вырубать парки. Рабочий стремится решать вопросы в общегосударственном масштабе и по плану; крестьянин же подходит ко всем вопросам в местном масштабе и враждебно относится к планам центра. И т. д.

Разумеется, и крестьянин способен подняться до социалистической точки зрения. При пролетарском режиме все большие массы крестьян перевоспитываются в социалистическом духе. Но это требует времени, годов, даже десятилетий. Если же взять первоначальный этап революции, то противоречия между пролетарским социализмом и мужицким индивидуализмом принимают нередко очень острый характер.

Но ведь во главе китайских красных армий стоят все же коммунисты? Разве одно это не исключает конфликтов между крестьянскими отрядами и рабочими организациями? Нет, не исключает. Тот факт, что отдельные коммунисты стоят во главе крестьянских армий, еще вовсе не меняет социального характера последних, если даже руководящие коммунисты имеют серьезный пролетарский закал. А как обстоит дело в Китае? Среди коммунистических руководителей красных отрядов есть несомненно немало деклассированных интеллигентов и полуинтеллигентов, не прошедших серьезной школы пролетарской борьбы. В течение двух-трех лет они живут жизнью партизанских командиров и комиссаров, воюют, захватывают территории и пр. Они проникаются духом окружающей их среды. Большинство же рядовых коммунистов в красных отрядах состоит, несомненно, из крестьян, которые очень честно и искренне принимают имя коммунистов, но на деле остаются революционными пауперами или революционными мелкими собственниками. Кто в политике судит по названиям и этикеткам, а не по социальным фактам, тот пропал. Особенно, когда дело идет о политике с оружием в руках.

Действительная коммунистическая партия есть организация пролетарского авангарда. Между тем, рабочий класс Китая в течение последних четырех лет находился в угнетенном и распыленном состоянии и лишь ныне обнаруживает признаки оживления. Одно дело, когда коммунистическая партия, твердо опираясь на цвет городского пролетариата, пытается через рабочих руководить крестьянской войной. Совсем другое дело, когда несколько тысяч или даже десятков тысяч революционеров, руководящих крестьянской войной, являются или называют себя коммунистами, не имея серьезной опоры в пролетариате. Именно таково положение в Китае. Это чрезвычайно увеличивает опасность конфликтов между рабочими и вооруженными крестьянами. В буржуазных провокаторах недостатка, во всяком случае, не будет.

В России в эпоху гражданской войны пролетариат в большей части страны стоял уже у власти; руководство борьбой принадлежало крепкой, закаленной партии; весь правящий аппарат централизованной Красной армии был в руках рабочих. И несмотря на все это, крестьянские отряды, несравненно более слабые, чем Красная армия, нередко вступали с ней в столкновение после того, как она победоносно продвигалась в область крестьянского партизанства.

В Китае положение резко отличается, притом полностью к невыгоде рабочих. В важнейших районах Китая власть принадлежит буржуазным милитаристам. В других районах - вождям вооруженных крестьян. Пролетарской власти еще нет нигде. Профессиональные союзы слабы. Влияние партии среди рабочих незначительно. Крестьянские отряды, преисполненные сознанием одержанных побед, стоят под прикрытием Коминтерна. Они называют себя "Красной армией", т. е. отождествляют себя с вооруженной силой Советов. Получается, что революционное крестьянство Китая, в лице своего правящего слоя, как бы заранее присвоило себе политические и моральные ценности, которые должны были бы, по существу дела, принадлежать китайским рабочим. Не может ли выйти так, что все эти ценности направятся в известный момент против рабочих?

Разумеется, крестьяне-бедняки, - а таких в Китае подавляющее большинство, - поскольку они политически мыслят, - а таких небольшое меньшинство, - искренне и горячо хотят союза и дружбы с рабочими. Но крестьянство, даже и вооруженное, не способно вести самостоятельной политики.

Занимая в будни промежуточное, неопределенное, колеблющееся положение, оно, в решающие моменты, может идти либо за пролетариатом, либо за буржуазией. Дорогу к пролетариату крестьянство находит не так-то легко, и лишь после ряда ошибок и поражений. Мост между крестьянством и буржуазией составляет городская мелкая буржуазия, главным образом интеллигенция, выступающая обычно под флагом социализма и даже коммунизма.

Командный слой китайской "Красной армии" успел несомненно выработать себе командную психологию. При отсутствии сильной революционной партии и массовых пролетарских организаций, контроль над командным слоем фактически невозможен. Командиры и комиссары являются неограниченными господами положения и, вступая в города, весьма склонны будут смотреть на рабочих сверху вниз. Требования рабочих будут казаться им нередко несвоевременными или неуместными. Не нужно забывать и такой "мелочи", что в городах штабы и учреждения победоносных армий располагаются не в пролетарских хижинах, а в лучших зданиях города, в домах и квартирах буржуазии: это еще более способствует тому, что верхний слой крестьянской армии склонен чувствовать себя частью "культурных" и "образованных" классов, отнюдь не пролетариата.

В Китае, таким образом, не только не устранены причины и поводы для столкновения между крестьянской по составу, мелкобуржуазной по руководству армией и рабочими, наоборот, вся обстановка чрезвычайно увеличивает возможность и даже неизбежность таких конфликтов, причем шансы пролетариата представляются заранее неизмеримо менее благоприятными, чем это было в России.

С теоретической и политической стороны опасность увеличивается во много раз вследствие того, что сталинская бюрократия перекрывает противоречивую обстановку лозунгом "демократической диктатуры" рабочих и крестьян. Можно ли придумать ловушку, более приятную по внешности, более вероломную по существу? Эпигоны мыслят не живыми социальными понятиями, а штампованными фразами: формализм - основная черта бюрократии.

Русские народники некогда упрекали русских марксистов в том, что те "игнорируют" крестьянство, не ведут работы в деревне и пр. На это марксисты отвечали: мы поднимем и организуем передовых рабочих и через рабочих поднимем крестьян. Таков вообще единственно мыслимый для пролетарской партии путь.

Иначе поступили китайские сталинцы. Во время революции 1925-27 гг. они прямо и непосредственно подчинили интересы рабочих и крестьян интересам национальной буржуазии. В годы контрреволюции они перешли от пролетариата к крестьянству, т. е. взяли на себя ту роль, которую у нас выполняли эсеры, когда были еще революционной партией. Если б китайская компартия сосредоточила за последние годы свои усилия в городе, в промышленности, на железных дорогах; если б она поддерживала профессиональные союзы, просветительные клубы, кружки; если б, не отрываясь от рабочих, она учила их понимать, что происходит в деревне, - доля пролетариата в общем соотношении сил была бы сегодня несравненно более благоприятной. Партия же на деле оторвалась от своего класса. Этим она в последнем счете может нанести ущерб и крестьянству. Ибо если пролетариат будет и дальше оставаться в стороне, без организации, без руководства, то крестьянская война, даже и вполне победоносная, неизбежно упрется в тупик.

В старом Китае каждая победоносная крестьянская революция заканчивалась созданием новой династии, а затем и новых крупных собственников: движение замыкалось в порочный круг. При нынешних условиях крестьянская война сама по себе, без прямого руководства пролетарского авангарда, может лишь дать власть новой буржуазной клике, какому-нибудь "левому" Гоминдану, "третьей партии" и пр., которые на практике мало чем будут отличаться от Гоминдана Чан-Кай-Ши. А это означало бы новый разгром рабочих оружием "демократической диктатуры".

Какие же из этого следуют выводы? Первый вывод тот, что надо смело и открыто глядеть фактам в глаза. Крестьянское движение - мощный революционный фактор, поскольку оно направляется против крупных земельных собственников, милитаристов, крепостников и ростовщиков. Но в самом крестьянском движении есть очень сильные собственнические и реакционные тенденции, и на известной стадии они могут враждебно направиться против рабочих, притом с оружием в руках. Кто забывает о двойственной природе крестьянства, тот не марксист. Нужно учить передовых рабочих под "коммунистическими" вывесками и знаменами различать действительные социальные процессы.

Нужно внимательно следить за операциями "Красных армий", систематически разъяснять рабочим ход, значение и перспективы крестьянской войны и связывать текущие требования и задачи пролетариата с лозунгами крестьянского освобождения.

На основании собственных наблюдений, отчетов и других документов надо тщательно изучать внутреннюю жизнь крестьянских армий и порядок в занятых ими областях, вскрывая на живых фактах противоречивые классовые тенденции и ясно указывая рабочим, какие тенденции мы поддерживаем, против каких боремся.

Особенно внимательно надо следить за взаимоотношениями между Красными армиями и местными рабочими, не упуская из виду даже и мелких недоразумений между ними. В рамках отдельных городов и районов столкновения, хотя бы и острые, могут казаться незначительными локальными эпизодами. Но при дальнейшем развитии событий классовые конфликты могут принять национальный размах и довести революцию до катастрофы, т. е. до нового разгрома рабочих вооруженными крестьянами, обманутыми буржуазией. Такими примерами полна история революций.

Чем яснее передовые рабочие будут понимать живую диалектику классовых взаимоотношений пролетариата, крестьянства и буржуазии, тем более уверенно они будут искать связи с наиболее близкими им слоями крестьянства, тем успешнее они будут противодействовать контрреволюционным провокаторам, как в составе самих крестьянских армий, так и в городах.

Нужно строить профессиональные союзы, партийные ячейки, воспитывать рабочих-передовиков, сплачивать пролетарский авангард, втягивать его в борьбу.

Нужно обратиться ко всем членам официальной компартии со словом разъяснения и призыва. Весьма вероятно, что сбитые с толку сталинской фракцией рядовые коммунисты не сразу поймут нас. Бюрократы будут кричать о нашей "недооценке" крестьянства, пожалуй, даже о нашей "враждебности" к крестьянам (Чернов всегда обвинял Ленина во враждебности к крестьянству). Разумеется, такие крики не смутят большевиков-ленинцев. Когда мы до апреля 1927 г. предупреждали против неизбежного государственного переворота Чан-Кай-Ши, сталинцы обвиняли нас во враждебности к национальной китайской революции. События показали, кто был прав. События дадут проверку и на этот раз. Левая оппозиция может оказаться слишком слабой, чтоб уже на данном этапе дать направление событиям в интересах пролетариата. Но она достаточно сильна и сейчас, чтоб указать рабочим правильный путь и, опираясь на дальнейший ход классовой борьбы, обнаружить перед рабочими свою правоту и свою политическую проницательность. Только так революционная партия может завоевывать доверие, расти, крепнуть и стать во главе народных масс.

Л. Троцкий
Принкипо, 22 сентября 1932 г.

P. S. Чтоб придать своей мысли наибольшую ясность, я намечу следующий, теоретически вполне мыслимый, вариант.

Представим себе, что китайская левая оппозиция развивает в течение ближайшего периода большую и успешную работу среди промышленного пролетариата и получает в его среде преобладающее влияние. Официальная компартия продолжает, тем временем, сосредоточивать все свои силы в "красных армиях" и крестьянских районах. Наступает момент, когда крестьянские войска вступают в промышленные центры и сталкиваются лицом к лицу с рабочими. Каков будет в этом случае образ действий китайских сталинцев? Не трудно предвидеть: они будут враждебно противопоставлять крестьянскую армию "контрреволюционным троцкистам". Другими словами, они станут натравливать вооруженных крестьян против передовых рабочих. Так поступали русские эсеры и меньшевики в 1917 г.: потеряв рабочих, они изо всех сил боролись за свою солдатскую опору и натравливали казарму на завод, вооруженного крестьянина на рабочего-большевика. Керенский, Церетели, Дан называли большевиков если не прямо контрреволюционерами, то "бессознательными помощниками" и "невольными агентами" контрреволюции. Сталинцы менее разборчиво обращаются с политической терминологией. Но тенденция та же: злостное натравливание крестьянских и вообще мелкобуржуазных элементов на передовой отряд рабочего класса.

Бюрократический центризм, как центризм, не может иметь самостоятельной классовой опоры. Но в борьбе против большевиков-ленинцев он вынужден искать опоры справа, т. е. в крестьянстве и мелкой буржуазии, противопоставляя их пролетариату. Борьба двух коммунистических фракций, сталинцев и большевиков-ленинцев, заключает, таким образом, в себе внутреннюю тенденцию к тому, чтоб превратиться в классовую борьбу. Революционное развитие событий в Китае может довести эту тенденцию до конца, т. е. до гражданской войны между руководимой сталинцами крестьянской армией и руководимым ленинцами пролетарским авангардом.

Если бы такой трагический конфликт, по вине китайских сталинцев, наступил, это означало бы, что левая оппозиция и сталинцы перестали быть коммунистическими фракциями, а стали враждебными политическими партиями, имеющими разную классовую основу.

Неизбежна ли, однако, такая перспектива? Нет, я этого совершенно не думаю. В сталинской фракции (официальной китайской компартии) имеются не только крестьянские, т. е. мелкобуржуазные, но и пролетарские тенденции. Для левой оппозиции в высшей степени важно искать с пролетарским крылом сталинцев сближения, развивая перед ним марксистскую оценку "красных армий" и вообще взаимоотношения пролетариата и крестьянства.

Отстаивая свою политическую независимость, пролетарский авангард должен быть неизменно готов обеспечить единство действий с революционной демократией. Если мы не согласны отождествлять крестьянские вооруженные отряды с Красной армией, как вооруженной силой пролетариата; если мы не склонны закрывать глаза на то, что коммунистическое знамя прикрывает в крестьянском движении мелкобуржуазное содержание, - то мы, с другой стороны, отдаем себе совершенно ясный отчет в огромном революционно-демократическом значении крестьянской войны, учим рабочих понимать это значение и готовы сделать все от нас зависящее, чтоб достигнуть с крестьянскими организациями необходимого боевого соглашения.

Наша задача состоит, следовательно, не только в том, чтобы не допустить политического и военного командования над пролетариатом со стороны мелкобуржуазной демократии, опирающейся на вооруженных крестьян, но и в том, чтобы подготовить и обеспечить пролетарское руководство над крестьянским движением и, в частности, над его "красными армиями".

Чем яснее китайские большевики-ленинцы поймут политическую обстановку и вытекающие из нее задачи; чем успешнее они будут расширять свою базу в пролетариате; чем настойчивее они будут проводить политику единого фронта по отношению к официальной партии и руководимому ею крестьянскому движению, - тем вернее им удастся не только оградить революцию от страшно опасного столкновения между пролетариатом и крестьянством, не только обеспечить необходимое единство действий между двумя революционными классами, но и превратить их единый фронт в историческую ступень к диктатуре пролетариата

Л. Т.
Принкипо, 26 сентября 1932 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 32.

 

Л. Троцкий.
СТРАТЕГИЯ ДЕЙСТВИЯ, А НЕ СПЕКУЛЯЦИЙ

(Письмо пекинским друзьям)

Каковы сейчас основные элементы политической обстановки в Китае? Две важнейшие революционные проблемы, национальная и аграрная, получили новое обострение. Затяжной, ползучий, но, в общем, успешный характер крестьянской войны свидетельствует, что диктатура Гоминдана оказалась неспособной ни удовлетворить, ни запугать деревню. Японская интервенция в Шанхае и фактически аннексия Манчжурии обнаружили военную несостоятельность диктатуры Гоминдана. Кризис власти, не сходивший, в сущности, со сцены все эти последние годы, должен был неизбежно обостриться. Борьба военных клик разрушает остатки единства страны.

Если крестьянская война радикализировала те элементы интеллигенции, которые связаны с деревней, то японская интервенция дала политический толчок мелкой буржуазии городов. Это еще более обострило кризис власти. Даже часть так называемой "национальной" буржуазии стала склоняться к выводу, что режим Гоминдана много пожирает, но мало дает. Требование кончать с "воспитательным" периодом Гоминдана означает требование перехода от военной диктатуры к парламентаризму.

В печати левой оппозиции режим Чан-Кай-Ши иногда назывался фашистским. Это определение выросло из того, что в Китае, как и в Италии, военно-полицейская власть сосредоточена в руках одной буржуазной партии, с исключением всех других партий и, особенно, - рабочих организаций. Но после опыта последних лет, осложненного той путаницей, которую внесли в вопрос о фашизме сталинцы, вряд ли все же правильно отождествлять диктатуру Гоминдана с фашизмом. Гитлер, как в свое время Муссолини, опирается прежде всего на контрреволюционную мелкую буржуазию: в этом суть фашизма. Гоминдан не имеет этой опоры. В то время, как в Германии крестьянство идет за Гитлером, а тем самым косвенно поддерживает и Папена, в Китае крестьянство ведет против Чан-Кай-Ши ожесточенную войну.

В режиме Гоминдана есть больше черт бонапартизма, чем фашизма: не имея сколько-нибудь широкой социальной базы, Гоминдан держится между давлением империализма и компрадорства, с одной стороны, революционным массовым движением, с другой. Но бонапартизм может претендовать на устойчивость лишь после того, как земельный голод крестьян насыщен. Этого в Китае нет и в помине. Отсюда бессилие военной диктатуры, которая держится только раздробленностью своих врагов. Но под их возрастающим натиском она сама начинает дробиться.

Пролетариат больше всего пострадал в революции 1925-27 г. г., и морально, и физически. Этим объясняется, почему рабочие отстают сейчас от других классов, притом не только от городской мелкой буржуазии, начиная со студенчества, но, в известном смысле, и от крестьян. С другой стороны, совершенно очевидно, что третья китайская революция не только не победит, но и не наступит раньше, чем рабочий класс снова выйдет на арену борьбы.

Предреволюционному политическому состоянию Китая, как нельзя более, отвечают лозунги революционной демократии.

Что крестьяне, каковы бы ни были их знамена, воюют во имя задач мелкобуржуазной аграрной демократии, для марксиста не требует доказательств. Лозунг независимости Китая, снова накаленный добела японской интервенцией, есть лозунг национальной демократии. Бессилие военной диктатуры и распад страны между милитаристскими кликами ставят в порядок дня лозунги политической демократии.

Студенты кричат "долой правительство Гоминдана!" Передовые группы рабочих поддерживают этот клич. "Национальная" буржуазия требует перехода к конституционному режиму. Крестьяне восстают против земельной тесноты, военно-чиновничьего гнета, ростовщичества. В этих условиях пролетарская партия не может выдвинуть другого центрального политического лозунга, как Национальное (Учредительное) собрание.

Значит ли это, - спрашиваете вы, - что созыва Национального собрания мы требуем от нынешнего правительства? Или мы собираемся созвать его сами? Такая постановка вопроса - по крайней мере, на данной стадии - слишком формалистична. В течение ряда лет русская революция сочетала два лозунга: "Долой самодержавие" и "Да здравствует Учредительное собрание". На вопрос, кто будет созывать Учредительное собрание, мы долго отвечали: покажет будущее, т. е. соотношение сил, как оно сложится в процессе самой революции. Тот же подход остается правильным и для Китая. Сделает ли правительство Гоминдана, перед своей гибелью, попытку созвать то или другое представительное собрание; как мы отнесемся к этой попытке, т. е. как мы используем ее в интересах революции, путем ли бойкота или участия в выборах; успеют ли и смогут ли революционные массы выдвинуть самостоятельный правительственный орган, который возьмет в свои руки дело созыва Национального собрания; успеет ли пролетариат уже в процессе борьбы за лозунги демократии создать свои советы; не сделают ли эти советы излишним самый созыв Национального собрания, - всего этого нельзя сейчас предсказать. Да и задача состоит не в календарных предсказаниях, а в мобилизации рабочих вокруг лозунгов, вытекающих из политической обстановки. Наша стратегия есть стратегия революционного действия, а не отвлеченных спекуляций.

Революционная агитация направляется сейчас, силою необходимости, прежде всего против гоминдановского правительства. Мы разъясняем массам, что диктатура Чан-Кай-Ши есть главная помеха на пути к Национальному собранию и что очистить Китай от милитаристских клик можно только путем вооруженного восстания. Устная и печатная агитация, стачки, митинги, демонстрации, бойкот, каким бы конкретным вопросам они ни были посвящены, должны увенчиваться лозунгами: "долой Гоминдан, да здравствует Национальное собрание".

Чтоб достигнуть действительного национального освобождения, необходимо опрокинуть Гоминдан. Но это не значит, что мы откладываем борьбу с империализмом до низвержения Гоминдана. Чем шире развернется борьба против чужестранного гнета, тем труднее придется Гоминдану. Чем успешнее мы восстановим массы против Гоминдана, тем шире развернется борьба против империализма.

В острый момент японской интервенции рабочие и студенты требовали оружия. От кого? Опять-таки, от Гоминдана. Было бы сектантской нелепостью отказываться от такого требования на том основании, что мы хотим свергнуть Гоминдан. Хотим свергнуть, но еще не свергли. Чем энергичнее будем требовать вооружения рабочих, тем скорее свергнем.

Официальная компартия, несмотря на всю свою ультралевизну, выдвигает требование "восстановления русско-китайских дипломатических отношений": между тем, этот лозунг направляется непосредственно по адресу гоминдановского правительства. Предъявление такого требования вовсе не означает "доверия" Гоминдану, наоборот, имеет целью еще более затруднить его положение пред лицом масс. Отдельные вожди Гоминдана уже оказались вынуждены повторить лозунг восстановления отношений с СССР. Мы знаем, как далеко у этих господ от слова до дела. Но и здесь, как во всех других вопросах, дело прежде всего сводится к силе давления масс.

Если под кнутом революции правительство Гоминдана прибегнет к частичным уступкам в аграрном вопросе, попытается созвать подобие Национального собрания, окажется вынуждено выдать оружие рабочим, или восстановить отношения с СССР, мы, разумеется, немедленно воспользуемся этими уступками, крепко обопремся на них и в то же время будем с полным правом доказывать их недостаточность, чтобы превратить уступки Гоминдана в одно из орудий для его низвержения. Таково вообще взаимоотношение реформ и революции в политике марксизма.

Не означает ли размах крестьянской войны, что для лозунгов и задач парламентской демократии в Китае не остается больше ни времени, ни места? Вернемся снова к этому вопросу.

Если китайские революционные крестьяне называют сейчас свои боевые организации "советами", то у нас нет оснований отказывать им в этом имени. Нужно только самим не опьяняться словами. Считать, что советская власть в чисто крестьянских районах может быть последовательно-революционной и устойчивой, значило бы проявлять величайшее легкомыслие. Нельзя игнорировать опыт единственной страны, где советская власть действительно победила. Несмотря на то, что в Петрограде, Москве и других промышленных центрах и районах России советская власть твердо и непрерывно держалась с ноября 1917 года, по всей гигантской периферии (Украина, Северный Кавказ, Закавказье, Урал, Сибирь, Центральная Азия, Архангельско-Мурманский Север) власть советов возникала и падала несколько раз не только в результате интервенций, но и вследствие внутренних восстаний. Китайская советская власть имеет чисто крестьянский, чисто периферический характер, она совершенно лишена еще промышленно-пролетарского оплота. Тем менее она устойчива и надежна, тем менее она - советская власть.

В статье Ко-Лина, в немецком журнале "Дер Роте Ауфбау", сообщается, будто в Красных армиях рабочие составляют 36%, крестьяне 57%, интеллигенты 7%. Признаюсь, эти цифры внушают мне большие сомнения. Если проценты относятся ко всем вооруженным силам восстания, которые составляют, по словам автора, 350 000 человек, то выходит, что в армии около 125 000 рабочих. Если отнести 36% только к Красным армиям в собственном смысле, то на 150 000 красных солдат придется свыше 50 000 рабочих. Так ли это? А затем: что это за рабочие? Участвовали ли они раньше в профессиональных союзах, в партии, в революционной борьбе? Но и этим еще не решается дело. При отсутствии сильных самостоятельных пролетарских организаций в промышленных центрах, революционные рабочие, без опыта или со слабым опытом, неминуемо в большинстве своем растворяются в крестьянской и мелкобуржуазной среде.

Появившаяся в начале года в печати Коминтерна статья Ван-Минга, насколько я могу судить, чрезвычайно преувеличивает размах городского движения, степень самостоятельности рабочих в этом движении и размеры влияния коммунистической партии. Несчастье нынешней официальной печати в том, что она беспощадно искажает факты ради фракционных интересов. Тем не менее, даже из статьи Ван-Минга не трудно усмотреть, что руководящее место в движении, начавшемся осенью прошлого года, принадлежало студенчеству, вообще учащимся. Университетские забастовки играли значительно более видную роль, чем заводские стачки.

Поднять рабочих, сплотить их, дать им возможность опереться на национальное и аграрное движение, чтобы возглавить и то и другое, - такова задача. Непосредственные требования пролетариата, как такового (рабочий день, заработная плата, коалиция и пр.) должны составлять основу нашей агитации. Но этого одного недостаточно. Поднять пролетариат до роли вождя нации могут сейчас три лозунга: Независимость Китая, Земля крестьянам (бедноте), Национальное собрание.

Сталинцы думают, что раз восставшие крестьяне называют свои организации советами, значит стадия революционного парламентаризма осталась уже позади. Это большая ошибка. Восставшее крестьянство может послужить опорой для пролетарских советов лишь в том случае, если пролетариат на деле докажет крестьянству свою способность руководить. А без руководства пролетариата крестьянское движение может лишь обеспечить перевес одной буржуазной клики над другой, чтобы затем рассыпаться на свои провинциальные части. Национальное собрание, благодаря своему централизующему значению, составило бы важный этап в развитии аграрной революции. Наличие крестьянских "Советов" и "Красных армий" помогло бы крестьянству выбрать революционных представителей. Только таким путем можно на данной стадии политически связать крестьянское движение с национальным и пролетарским.

Официальная китайская компартия объявляет своим "основным и центральным лозунгом" в настоящее время - лозунг национально-революционной войны против японского империализма (см. статью Ван-Минга в журнале "Коммунистический Интернационал", 1932, N 1). Это односторонняя и даже авантюристская постановка вопроса. Борьба против империализма, являющаяся важнейшей задачей китайского пролетариата, не может быть несомненно иначе доведена до конца, как путем восстания и революционной войны. Но отсюда еще вовсе не вытекает, что война с японским империализмом составляет центральный лозунг настоящего момента. Вопрос должен решаться под международным углом зрения.

В начале этого года в кругах Коминтерна считалось установленным, что Япония начала свою военную акцию против Китая, чтоб немедленно же довести дело до войны с Советским Союзом. Я писал тогда, что правительство Токио должно было бы совершенно потерять голову, чтобы рискнуть на войну с Советским Союзом прежде, чем оно хоть сколько-нибудь закрепило за собою манчжурский плацдарм. В ответ на эту оценку положения американские сталинцы, самые грубые и глупые из всех, заявили, что я работаю в интересах японского штаба... Что показали, однако, события последних месяцев? Страх в правящих кругах Японии против последствий военной авантюры оказался настолько велик, что военной клике пришлось отправить к праотцам некоторое количество японских государственных людей, чтобы побудить правительство Микадо довести до конца аннексию Манчжурии. Что война против Советского Союза и сейчас остается весьма реальной перспективой, это совершенно бесспорно, но в политике большое значение имеет время.

Если б советское правительство считало, что война с Японией неизбежна теперь же, то оно не имело бы ни права, ни возможности вести мирную политику, т. е. политику страуса. На самом деле советское правительство в течение этого года заключило с Японией конвенцию и соглашение о поставке советской нефти для японского военного флота. Если война неизбежна теперь же, то доставлять японцам нефть значит совершать прямую измену по отношению к пролетарской революции. Не будем здесь входить в обсуждение вопроса о том, насколько правильны те или другие заявления и практические шаги советского правительства. Ясно одно: в противоположность не в меру усердным американским сталинцам московские сталинцы держали курс на мир с Японией, а не на войну.

"Правда" от 24 сентября пишет: "Мировая буржуазия с огромным нетерпением ожидала японо-советской войны... Но строгое невмешательство со стороны СССР в японо-китайский конфликт и твердая политика мира предотвратили конфликт". Если позиция американских и иных крикунов имела какой-либо практический смысл, то только один: они толкали советскую власть на тот же путь, что и мировая буржуазия. Мы вовсе не хотим этим сказать, что они сознательно служили японскому штабу. Достаточно того, что они неспособны сознательно служить пролетарской революции.

Китайский пролетариат пишет на своем знамени не только восстановление дипломатических сношений с Советским Союзом, но и заключение с ним теснейшего наступательного и оборонительного союза. Это предполагает сообразование политики китайского пролетариата со всей международной обстановкой и, прежде всего, с политикой Советского Союза. Если б Япония навязала сегодня Советскому Союзу войну, то вовлечение в эту войну Китая должно было бы стать вопросом жизни и смерти для китайского пролетариата и его партии. Такая война открывала бы перед китайской революцией необозримые перспективы. Но поскольку международная обстановка и внутренние условия вынуждают Советский Союз идти на Д. Востоке на очень серьезные уступки, чтоб уклониться от войны, т. е. чтоб по возможности отсрочить ее, а Япония оказывается не в силах начать враждебные действия, - постольку война против японского империализма никак не может быть центральным боевым лозунгом китайской компартии в настоящий момент.

Ван-Минг цитирует следующие лозунги китайской левой оппозиции: "Восстановление массового движения", "Созыв Национального собрания" и "Восстановление дипломатических сношений между Китаем и Советским Союзом". На том единственном основании, что эти лозунги плохо, будто бы, обоснованы в статье легального оппозиционного органа, Ван-Минг называет китайскую левую оппозицию "троцкистско-чендусюистской контрреволюционной группировкой".

Даже если допустить, что обоснование революционных лозунгов было неудачным, это не придает еще ни самим лозунгам, ни организации, поднявшей их, контрреволюционного характера. Но Ван-Минг и ему подобные обязаны говорить о контрреволюционности "троцкистов", если не хотят лишиться постов и жалованья.

Будучи столь строги к большевикам-ленинцам, доказавшим свою правоту на всем протяжении китайских событий 1924 - 1932 годов, сталинцы оказываются как нельзя более снисходительны к самим себе, то есть к непрерывной цепи своих ошибок.

В дни японского удара по Шанхаю Гоминдан предлагал "единый фронт рабочих, крестьян, солдат, купцов и студентов для борьбы против империализма". Ведь это же и есть знаменитый "блок четырех классов" Сталина-Мартынова! Со времени второй революции чужестранный гнет над Китаем не ослабел, а усилился. Выросло также противоречие между потребностями развития страны и режимом империализма. Следовательно, двойную силу получили все старые сталинские доводы за блок четырех классов. Между тем сталинцы истолковывали на этот раз предложение Гоминдана, как новую попытку обмана масс. Правильно! Но они позабыли объяснить, почему в течение 1924 - 27 г. г. руководство Коминтерна помогало китайской буржуазии довести обман до конца и почему философия прислуживания Гоминдану нашла свое выражение в программе Коминтерна?

Разумеется, мы можем и должны выдвигать лозунги местного демократического самоуправления, выборности чиновников народом и пр. Программа демократии по отношению к режиму военной диктатуры представляет большой шаг вперед. Необходимо лишь отдельные и частные демократические лозунги возводить каждый раз к основным и связывать их с задачей революционного сплочения и вооружения рабочих.

Вопрос о "патриотизме" и "национализме", как и некоторые другие вопросы вашего письма, касаются скорее терминологии, чем существа дела. Стоя за национальное освобождение угнетенных народов революционным путем, большевики изо всех сил поддерживают национально-освободительное движение народных масс - не только против иностранных империалистов, но и против внутренних буржуазных эксплуататоров национального движения, вроде Гоминдана. Нужно ли нам вводить еще термин "патриотизм", достаточно скомпрометированный и загаженный? Я сомневаюсь в этом. Не выражается ли в этой попытке стремление приспособиться к мелкобуржуазной идеологии и терминологии? Такому стремлению, если б оно действительно обнаружилось в наших рядах, необходимо дать беспощадный отпор.

Многие тактические и стратегические вопросы, если их ставить формалистически, кажутся неразрешимыми. Но они сразу становятся на свое место, если их ставить диалектически, т. е. в перспективе живой борьбы классов и партий. Революционная же диалектика лучше всего усваивается в живом действии. Я не сомневаюсь, что наши китайские единомышленники и друзья, большевики-ленинцы, не только со страстью обсуждают сложные проблемы китайской революции, но и с не меньшей страстью участвуют в развертывающейся борьбе. Мы стоим за стратегию действия, а не спекуляций.

Л. Троцкий
Принкипо, 3 октября 1932 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 32.

 

 

Л. Троцкий.
ЧТО ГОВОРЯТ ПО ПОВОДУ ЕДИНОГО ФРОНТА В ПРАГЕ?*1

/*1 Настоящая статья является главой вышедшей на немецком, французском, английском и др. языках брошюры Л. Д. Троцкого "Единственный путь".

"Когда в 1926 году Коммунистический Интернационал заключил единый фронт с социал-демократическими вождями, - так писал центральный орган чехо-словацкой компартии "Руде Право" 27 февраля нынешнего года, якобы от имени "Рабкора от машины", - то он делал это для того, чтобы разоблачить их перед массами, и тогда Троцкий был страшно против этого. Теперь же, когда социал-демократия своими бесчисленными предательствами по отношению к рабочим боям так дискредитировала себя, Троцкий предлагает единый фронт с ее вождями... Троцкий сегодня против англо-русского комитета 1926 года, но за некий англо-русский комитет 1932 года".

Эти строки вводят нас в самую суть вопроса. В 1926 году Коминтерн стремился "разоблачить" реформистских вождей при помощи политики единого фронта, и это было правильно. Но с того времени социал-демократия себя "дискредитировала". Перед кем? За ней все еще идет больше рабочих, чем за компартией. Печально, но это так. Задача разоблачения реформистских вождей остается, следовательно, не выполненной. Если метод единого фронта был хорош в 1926 году, почему он стал плох в 1932?

"Троцкий за англо-русский комитет 1932 года, против англо-русского комитета 1926 года". В 1926 году единый фронт был заключен только сверху, между вождями советских профсоюзов и британских тред-юнионов, не во имя определенных практических действий масс, отделенных друг от друга государственными границами и социальными условиями, а на основе общей дружественно-дипломатической, пацифистски-уклончивой "платформы". Во время стачки углекопов, а затем генеральной стачки англо-русский комитет не мог даже собраться, ибо "союзники" тянули в противоположные стороны: советские профессионалисты стремились помогать стачке, британские тред-юнионисты стремились сломить стачечников. Крупные суммы, собранные русскими рабочими, были отвергнуты генеральным советом, как "проклятые деньги". Лишь когда стачка была окончательно предана и сломлена, англо-русский комитет опять съехался на очередной банкет для обмена пошлыми фразами. Политика англо-русского комитета служила, таким образом, для прикрытия реформистских штрейкбрехеров от рабочих масс.

Сейчас у нас идет речь совсем о другом. В Германии рабочие социал-демократы и коммунисты стоят на одной и той же почве, перед одной и той же опасностью. Они перемешаны на заводах, в профессиональных союзах, в учреждениях социального страхования и пр. Дело идет не о словесной "платформе" вождей, а о совершенно конкретных задачах, которые должны непосредственно втянуть в борьбу массовые организации.

Политика единого фронта в национальном масштабе в десятки раз труднее, чем в локальном. Политика единого фронта в международном масштабе в сотни раз труднее, чем в национальном. Объединяться с британскими реформистами вокруг такого общего лозунга, как "защита СССР" или "защита китайской революции", значит писать дымом на облаках. В Германии же дело идет ныне о непосредственной опасности разгрома рабочих организаций, в том числе и социал-демократических. Ждать, чтоб социал-демократия боролась в защиту Советского Союза от немецкой буржуазии, было бы иллюзией. Но вполне можно ждать, что социал-демократия будет бороться в защиту своих мандатов, собраний, газет, касс, наконец, собственных черепов.

Однако, и в Германии отнюдь не рекомендуется впадать в фетишизм по отношению к единому фронту. Соглашение есть соглашение. Оно сохраняется до тех пор, пока служит практической цели, для которой заключено. Если реформистские вожди начинают тормозить или саботировать движение, коммунисты всегда должны поставить перед собою вопрос: не пора ли разорвать соглашение и вести массы далее под собственным знаменем? Такая политика не легка. Но кто же сказал, что привести пролетариат к победе - простая задача? Противопоставив 26-й год 32-му году, "Руде Право" лишь обнаружило свое непонимание как того, что происходило шесть лет тому назад, так и того, что совершается сейчас.

"Рабкор" от мнимой машины обращает свое внимание также и на приведенный мною пример соглашения большевиков с меньшевиками и эсерами против Корнилова. "Тогда, - пишет он, - Керенский действительно боролся в течение известного времени против Корнилова и помогал пролетариату в то время разбить Корнилова. Что германская социал-демократия теперь не борется против фашизма, видит каждое малое дитя".

Не похожий на "малое дитя" Тельман утверждает, что никакого соглашения с меньшевиками и эсерами у русских большевиков против Корнилова вообще не было. "Руде Право", как видим, идет по другому пути. Соглашения оно не отрицает. Но по его мнению, соглашение оправдывалось тем, что Керенский действительно боролся против Корнилова, в отличие от социал-демократии, которая подготовляет фашизму путь к власти. Идеализация Керенского здесь совсем неожиданна. Когда Керенский стал бороться с Корниловым? В тот час, когда Корнилов занес казачью шашку над головой самого Керенского, т. е. вечером 26 августа 1917 года. За день до того, Керенский находился еще в прямом заговоре с Корниловым с целью совместного разгрома петроградских рабочих и солдат. Если Керенский стал "бороться" с Корниловым или, вернее, не сопротивлялся в течение известного времени борьбе против Корнилова, то только потому, что большевики не оставили ему другого выхода. Что Корнилов и Керенский, два заговорщика, порвали друг с другом и вступили в открытый конфликт, это явилось до известной степени неожиданностью. Что германский фашизм и социал-демократия должны прийти в столкновение, это можно и должно было заранее предвидеть, уже хотя бы на основании опыта Италии и Польши. Почему же допустимо было заключить соглашение с Керенским против Корнилова и почему нельзя проповедовать, отстаивать, защищать, подготовлять соглашение с массовыми социал-демократическими организациями против фашизма? Почему надо разбивать такие соглашения везде, где они складываются? А так именно поступают Тельман и Ко.

"Руде Право" с жадностью ухватилось, конечно, за мои слова о том, что соглашение о боевых действиях можно заключать с самим чертом, его бабушкой, даже с Носке и Гжезинским. "Смотрите, коммунистические рабочие, - пишет газета, - вы должны, таким образом, вступить в соглашение с Гжезинским, который расстрелял уже столько ваших боевых товарищей. Сговоритесь-ка с ним, как совместно бороться против фашистов, с которыми он совместно сидит на банкетах и заводских правлениях"... Весь вопрос перенесен здесь на почву фальшивого сентиментализма. Такой довод достоин анархиста, старого русского левого эсера, "революционного пацифиста" или самого Мюнценберга. Марксизмом тут и не пахнет.

Верно ли, прежде всего, что Гжезинский - палач рабочих? Безусловно верно. Но разве Керенский не был палачом рабочих и крестьян в гораздо более широком объеме, чем Гжезинский? Между тем, "Руде Право" одобряет задним числом практическое соглашение с Керенским.

Поддерживать палача в той его работе, которая направлена против рабочих, есть преступление, если не измена: таков именно был союз Сталина с Чан-Кай-Ши. Но если бы тот же китайский палач оказался завтра в войне с японскими империалистами, практические боевые соглашения китайских рабочих с палачом Чан-Кай-Ши были бы вполне допустимы и даже обязательны.

Сидел ли Гжезинский на банкетах вместе с фашистскими вождями? Не знаю, но вполне допускаю. Однако, Гжезинскому пришлось после того посидеть в берлинской тюрьме, - не во имя социализма, конечно, а только во имя того, что ему очень не хотелось очищать свое теплое местечко бонапартистам и фашистам. Если бы компартия хоть год тому назад заявила открыто: против фашистских громил мы готовы бороться совместно даже с Гжезинским; если б эту формулу она сделала боевой, развивала ее в речах и статьях, пустила глубоко в массы, Гжезинский не мог бы в июле сослаться, перед рабочими, в защиту своей капитуляции, на саботаж компартии. Ему пришлось бы либо пойти на те или другие активные шаги, либо безнадежно скомпрометировать себя в глазах собственных рабочих. Разве это неясно?

Конечно, даже и в том случае, если бы Гжезинский оказался, логикой своего положения и давлением масс, втянут в борьбу, он оставался бы крайне ненадежным, насквозь вероломным союзником. Его главной мыслью было бы: поскорее перейти от борьбы или полуборьбы к соглашению с капиталистами. Но приведенные в движение массы, хотя бы и социал-демократические, вовсе не так легко останавливаются, как обиженные полицей-президенты. Сближение их в борьбе с рабочими коммунистами позволило бы вождям компартии гораздо шире влиять на социал-демократических рабочих, особенно пред лицом общей опасности. А ведь в этом и состоит последняя цель единого фронта.

Сводить всю политику пролетариата к соглашениям с реформистскими организациями или, еще хуже, к абстрактному лозунгу "единства" могут только бесхребетные центристы типа САП. Для марксиста политика единого фронта есть лишь один из методов в ходе классовой борьбы. В известных условиях этот метод совершенно не годен: бессмысленно было бы пытаться заключить с реформистами соглашение для совершения социалистического переворота. Но бывают условия, когда уклонение от единого фронта может погубить революционную партию на многие годы. Таково положение в Германии в настоящий момент.

Наибольшие трудности и опасности, сказали мы выше, политика единого фронта представляет в международном масштабе, где труднее формулировать практические задачи и организовать массовый контроль. Так обстоит прежде всего дело с вопросом о борьбе против войны. Шансов на совместные действия здесь гораздо меньше, а возможностей извернуться и обмануть у реформистов и пацифистов гораздо больше. Этим мы не хотим, конечно, сказать, что политика единого фронта в этой области исключена. Наоборот, мы требовали, чтобы Коминтерн непосредственно и прямо обратился ко Второму и Амстердамскому Интернационалам с предложением совместного конгресса против войны. Задача Коминтерна должна была бы при этом состоять в том, чтоб выработать как можно более конкретные обязательства применительно к разным странам и разным обстоятельствам. Если бы международная социал-демократия оказалась вынуждена пойти на такой конгресс, то вопрос войны, при правильной политике с нашей стороны, можно было бы, как острый клин, вогнать в ее ряды.

Первое условие для этого: полнейшая ясность, как политическая, так и организационная. Дело идет о соглашении миллионных пролетарских организаций, сегодня еще отделенных глубокими принципиальными противоречиями. Никаких двусмысленных посредников, никаких дипломатических маскировок и пустых пацифистских формул!

Коминтерн, однако, и на этот раз умудрился поступить наперекор азбуке марксизма: отказавшись вступить в открытые переговоры с реформистскими интернационалами, он за кулисами открыл переговоры с Фридрихом Адлером через... пацифистского беллетриста и путаника первого ранга, Анри Барбюсса. В результате этой политики Барбюсс собрал в Амстердаме полузамаскированные коммунистические или "примыкающие", "сочувствующие" организации и группы совместно с пацифистскими одиночками всех стран. Наиболее честные и искренние из последних, - а таково меньшинство, - могут, каждый в отдельности, сказать о себе: "я и моя путаница". Кому и для чего нужен этот маскарад, эта ярмарка интеллигентского тщеславия, эта мюнценберговщина, переходящая в прямое политическое шарлатанство?*1
/*1 То обстоятельство, что брандлерианцы (см. их штутгартскую "Трибюне" от 27 августа) старательно отмежевываются от нас и в этом вопросе, поддерживая маскарад Сталина, Мануильского, Лозовского, Мюнценберга, меньше всего является для нас неожиданным. Показав образец своей политики единого фронта в Саксонии в 1923 году, Брандлер-Тальгеймер поддерживали затем сталинскую политику в отношении Гоминдана и англо-русского комитета. Как же им упустить случай стать под знамя Барбюсса? Без этого их политическая физиономия была бы не завершена.

Вернемся, однако, в Прагу. Через 5 месяцев после опубликования разобранной выше статьи та же газета напечатала статью одного из вождей партии, Кл. Готтвальда, носящую характер воззвания к чешским рабочим разных направлений в пользу боевого соглашения. Фашистская опасность грозит всей центральной Европе; отбить наступление реакции может только единство пролетариата; нельзя упускать время, сейчас уже "без пяти минут двенадцать". Воззвание написано очень горячо. Напрасно только Готтвальд, вслед за Зейдевицем и Тельманом, клянется, что он преследует не интересы партии, а интересы класса: такое противопоставление совершенно неприлично в устах марксиста. Готтвальд клеймит саботаж социал-демократических вождей. Незачем говорить, что тут правота целиком на его стороне. К сожалению, автор ничего прямо не говорит о политике ЦК германской компартии: видимо, он не решается ее защищать, но не смеет и критиковать. Сам Готтвальд, однако, довольно правильно, хотя и не решительно, подходит к больному вопросу. Призывая рабочих разных направлений сговариваться на заводах, Готтвальд пишет: "Многие из вас скажут, может быть: объединитесь вы там наверху, а мы уж внизу легко достигнем соглашения. Мы думаем, - продолжает автор, - что самое важное, это чтоб рабочие сговорились внизу, а что касается вождей, то мы уже сказали, что мы объединимся даже с чертом, если он будет против правящих и за интересы рабочих. И мы говорим вам открыто: если ваши вожди хотя бы только на один момент откажутся от союза с буржуазией, если они хотя бы только в одном деле действительно пойдут против правящих, мы будем это приветствовать и будем их в этом деле поддерживать".

Здесь сказано почти все необходимое и почти так, как надо. Готтвальд не забыл даже упомянуть черта, имя которого привело редакцию "Руде Право" в благочестивое негодование пять месяцев перед тем. Правда, Готтвальд оставил без внимания чортову бабушку. Но бог с ней: для единого фронта мы готовы ею пожертвовать. Может быть, Готтвальд, с своей стороны, согласится утешить обиженную старуху, предоставив в ее полное распоряжение статью "Руде Право" от 27 февраля, вместе с "рабкором" от чернильницы?

Политические соображения Готтвальда применимы, надеемся, не только к Чехословакии, но и к Германии. Так и нужно было сказать. С другой стороны, руководство партии не может ограничиваться, ни в Берлине, ни в Праге, голым провозглашением своей готовности идти на единый фронт с социал-демократией, а должно эту готовность проявить активно, наступательно, по-большевистски, в совершенно определенных практических предложениях и действиях. Именно этого мы и требуем.

Статья Готтвальда, благодаря тому, что в ней звучит реалистическая, а не ультиматистская нота, сейчас же встретила отклик социал-демократических рабочих: 31 июля в "Руде Право" появилось, в числе других, письмо безработного печатника, вернувшегося незадолго до того из Германии. В письме виден рабочий демократ, несомненно зараженный предрассудками реформизма. Тем важнее прислушаться, как политика германской компартии отразилась в его сознании. "Когда осенью прошлого года тов. Брейтшейд, - так пишет печатник, - обратился с призывом к компартии начать совместные действия с социал-демократией, то он вызвал этим у "Роте Фане" взрыв настоящего бешенства. Тогда социал-демократические рабочие сказали себе: "теперь мы знаем, насколько серьезны намерения коммунистов насчет единого фронта".

Вот действительный голос рабочего. Один такой голос больше помогает решению вопроса, чем десятки статей беспринципных бумагомарак. Брейтшейд на самом деле никакого единого фронта не предлагал. Он лишь пугал буржуазию возможностью совместных действий с коммунистами. Если б ЦК компартии немедленно же поставил вопрос ребром, он загнал бы правление социал-демократии в трудное положение. Но ЦК компартии поспешил, как всегда, поставить в трудное положение самого себя.

В книжке "Что же дальше?" я писал как раз по поводу выступления Брейтшейда: "Не ясно ли, что за дипломатическое и двусмысленное предложение Брейтшейда надо было немедленно ухватиться обеими руками, выдвинув, с своей стороны, конкретную, хорошо разработанную практическую программу совместной борьбы с фашизмом и потребовав совместного заседания обоих партийных правлений, с участием правления свободных профсоюзов? Одновременно надо было ту же программу энергично двинуть вниз, во все этажи обеих партий и в массы".

Своим отрицательным ответом на пробный шар реформистского лидера ЦК компартии превратил в сознании рабочих двусмысленную фразу Брейтшейда в прямое предложение единого фронта и внушил социал-демократическим рабочим вывод: "наши хотят совместных действий, а коммунисты саботируют". Можно ли представить более ошибочную и нелепую политику? Можно ли было лучше помочь маневру Брейтшейда? Письмо пражского печатника с замечательной наглядностью показывает, что Брейтшейд, при содействии Тельмана, своей цели достиг вполне.

"Руде Право" пыталось видеть противоречия и путаницу в том, что, отвергая соглашение в одних случаях, мы признаем его в других и считаем необходимым каждый раз заново определять объем, лозунги и методы соглашения, в зависимости от конкретных обстоятельств. "Руде Право" не догадывается, что в политике, как и во всех других серьезных областях, надо хорошо знать: что, когда, где и как. Не мешает также понимать: почему.

В нашей критике программы Коминтерна мы четыре года тому назад наметили некоторые элементарные правила политики единого фронта. Считаем не бесполезным напомнить о них здесь.

"В реформизме всегда заключена возможность предательства. Но это еще не значит, что реформизм и предательство в каждый момент тождественны. С реформистами могут быть временные соглашения, когда они делают шаг вперед. Когда же они, испугавшись развития движения, предают его, сохранение блока с ними означает преступное попустительство предателям и прикрытие предательства.

"Важнейшее, незыблемое, неизменное правило всякого маневра: не смей никогда сливать, или смешивать, или переплетать свою партийную организацию с чужою, хотя бы сегодня и самою "дружественною". Не смей идти на такие шаги, которые прямо или косвенно, открыто или замаскированно подчиняют твою партию другим партиям или организациям других классов, урезывают свободу твоей агитации, или делают тебя ответственным, хотя бы отчасти, за политическую линию других партий. Не смей смешивать знамена, не говоря уже о том, чтобы становиться на колени перед чужим знаменем".

Сейчас, после опыта с конгрессом Барбюсса, мы прибавили бы еще одно правило:

"Соглашения можно заключать лишь открыто, на глазах масс, от партии к партии, от организации к организации. Не смей прибегать к двусмысленным маклерам. Не смей выдавать дипломатические сделки с буржуазными пацифистами за единство пролетарского фронта".

Л. Троцкий
Принкипо. 2 сентября 1932 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 32.

 

Л. Троцкий.
ПЕРСПЕКТИВЫ АМЕРИКАНСКОГО МАРКСИЗМА

Дорогой товарищ Кальвертон!

Я получил ваш памфлет "За революцию" и прочитал его с интересом и с пользой для себя. Доводы ваши против американских рыцарей чистой реформы очень убедительны, некоторые - прямо великолепны. Но, насколько я понимаю ваш запрос, вы хотите от меня не литературных комплиментов, а политической оценки. Я тем охотнее пойду вам навстречу, что проблемы американского марксизма приобретают в настоящее время исключительную важность.

По своему характеру и построению ваш памфлет более всего приспособлен для мыслящих представителей академической молодежи. Игнорировать ее ни в каком случае не приходится. Наоборот, нужно уметь говорить с нею на ее языке. Однако, вы сами неоднократно выдвигаете в вашей работе ту элементарную для марксиста мысль, что низвержение капитализма может быть совершено лишь пролетариатом. Революционное воспитание его авангарда вы справедливо провозглашаете главной задачей. Но в вашем памфлете я не нахожу к этой задаче моста, ни даже указания, в каком направлении его следует искать.

Есть ли это с моей стороны упрек? И да и нет. По существу ваша книжка представляет ответ особой разновидности мелкобуржуазных радикалов (в Америке они, кажется, донашивают имя "либералов"), которые готовы принять самые смелые социальные выводы под условием, чтоб политически это им ничего не стоило. Социализм? Коммунизм? Анархизм? Очень хорошо, но не иначе, как путем реформ. Преобразовать сверху донизу общество, семью, мораль? Великолепно, но непременно с разрешения Белого Дома и Тамани Хол. Против этих претенциозных и бесплодных тенденций вы развиваете, как сказано, очень победоносную аргументацию. Но самый спор неизбежно принимает при этом характер домашнего диспута в интеллигентском клубе, где есть свое реформистское и свое марксистское крыло. Так, в Петербурге и Москве 30 - 40 лет тому назад академические марксисты спорили с академическими народниками: должна ли Россия проходит через капитализм или нет? Как много воды утекло с тех пор!.. Уже одна необходимость ставить вопрос так, как вы его ставите в вашем памфлете, ярко характеризует политическую отсталость Соединенных Штатов, самой передовой по технике страны. Поскольку вы не можете, да и не имеете права, вырываться из американских условий, постольку в словах моих нет упрека.

И в то же время он есть. Ибо, наряду с памфлетами и клубами, где ведутся академические споры "за" и "против" революции, в рядах американского пролетариата, при всей отсталости его движения, имеются различные политические, в том числе и революционные группировки. О них вы ничего не говорите. Ваш памфлет не упоминает ни о так называемой социалистической партии, ни о коммунистической, ни о промежуточных образованиях, ни, тем более, о враждующих фракциях коммунизма. Это значит, что вы никого никуда не зовете. Вы разъясняете неизбежность революции. Но интеллигент, которого вы убедили, может спокойно докурить свою папиросу и перейти к очередным делам. Постольку в словах моих имеется элемент упрека.

Я не стал бы выдвигать на первое место это обстоятельство, если б мне не казалось, что ваша политическая позиция, насколько я ее представляю себе по вашим статьям, типична для довольно многочисленной и теоретически весьма квалифицированной прослойки левой интеллигенции в С. Штатах.

Говорить о партии Хилквита-Томаса, как об орудии пролетарской революции, конечно, не приходится. Не достигнув и в отдаленной степени могущества европейского реформизма, американская социал-демократия усвоила все его пороки и, едва выйдя из детства, впала в собачью старость. Я надеюсь, что вы с этой оценкой согласны и, может быть, не раз высказывали даже подобные суждения.

Но в памфлете "За революцию" вы не говорите о социал-демократии ни слова. Почему? Мне кажется, потому, что, высказавшись о социал-демократии, вы оказались бы вынуждены тут же дать оценку и коммунистической партии. А это не только щекотливый, но и чрезвычайно ответственный вопрос, налагающий обязательства и влекущий последствия. Может быть, в отношении вас лично я ошибаюсь. Но многие американские марксисты явно и упорно избегают определять свою партийную позицию. Они числятся "друзьями" Советского Союза, "сочувствуют" коммунизму, пишут статьи о Гегеле или о неизбежности революции, - и только. Между тем этого недостаточно. Ибо инструментом революции является партия, не так ли?

Я не хотел бы быть ложно понят. Под стремлением уклониться от практических последствий ясной позиции я разумею отнюдь не заботу о личном благополучии. Правда, кое-каких квази-"марксистов" коммунистическая партия отпугивает именно тем, что собирается вывести революцию из дискуссионных клубов на улицу. Но с такими снобами спорить о революционной партии вообще не стоит. Речь идет у нас о других, более серьезных марксистах, которые отнюдь не склонны пугаться революционного действия, но которых нынешняя коммунистическая партия смущает своим низким теоретическим уровнем, бюрократизмом, отсутствием действительной революционной инициативы. А в то же время, говорят они себе, это самая левая партия, связанная с Советским Союзом, некоторым образом "представляющая" его, - можно ли на нее нападать и допустимо ли ее критиковать?

Оппортунистические и авантюристические пороки нынешнего руководства Коминтерна и его американской секции слишком очевидны, чтобы на них нужно было настаивать; во всяком случае, немыслимо да и незачем в рамках настоящего письма повторять то, что сказано на эту тему в ряде самостоятельных работ*1. Все вопросы теории, стратегии, тактики и организации успели стать предметом глубоких разногласий в коммунизме. Сложились три основные фракции, успевшие проявить себя на величайших событиях и проблемах последних лет. Борьба между ними приняла тем более острый характер, что в Советском Союзе каждое расхождение с правящей ныне группой приводит к немедленному исключению из партии и государственным репрессиям. Марксистская интеллигенция в Соединенных Штатах, как и во всех других странах, поставлена перед альтернативой: либо молчаливо и покорно поддерживать Коммунистический Интернационал, как он есть; либо быть зачисленной в лагерь контрреволюции и "социал-фашизма". Одна часть интеллигенции выбирает первый путь, т. е. с закрытыми или полузакрытыми глазами следует за официальной партией; другая часть бродит без партийного пристанища, защищает, где может, Советский Союз от клеветы и ведет абстрактную проповедь в пользу революции, не указывая, через какие ворота нужно идти ей на встречу.
/*1 Позволяю себе отослать к нью-иоркской еженедельной газете "Милитант" и к ряду книг и брошюр, выпущенных Pioner Publishers. Газета и издательство принадлежат американской Коммунистической Лиге (126 East, 16 Street, New-York City).

Различие между этими двумя группами, впрочем, не так уж велико. И там и здесь - отказ от выработки собственного мнения и от мужественной борьбы за него; а ведь революционер с этого начинается. В обоих случаях перед нами тип попутчика, а не активного строителя партии пролетариата. Конечно, попутчик лучше врага. Но марксист не может быть попутчиком революции. К тому же исторический опыт свидетельствует, что в самый решительный момент вихрь борьбы отбрасывает большинство интеллигентских попутчиков во враждебный лагерь. Если они и возвращаются назад, то только после упрочения победы. Максим Горький - наиболее яркий, но совсем не единственный пример. В нынешнем советском аппарате, к слову сказать, до самых высоких его вершин, очень значителен процент людей, открыто стоявших пятнадцать лет тому назад по ту сторону октябрьской баррикады.

Нужно ли напоминать, что марксизм не только истолковывает мир, но и учит, как изменить его? Воля есть движущий элемент также и в области познания. Марксизм лишь до тех пор правильно истолковывает политическую действительность, пока стремится к ее революционному преобразованию. Марксист, который, по тем или другим побочным соображениям, не доводит своих выводов до конца, изменяет марксизму. Глядеть поверх различных фракций коммунизма, чтоб не ангажироваться и не компрометировать себя, значит игнорировать ту работу, которая, через все противоречия, формирует авангард класса; значит - прикрывать себя, точно щитом, абстракцией революции от колотушек и синяков реального революционного процесса.

Если левые буржуазные журналисты суммарно защищают Советскую республику, как она есть, то они делают прогрессивное и похвальное дело. Для марксистского революционера этого совершенно недостаточно. Задача Октябрьской революции - не забывайте! - еще не разрешена. Только попугаи могут тешиться повторением слов: "победа обеспечена". Нет, не обеспечена! Победа есть проблема стратегии. Нет такой книги, в которой была бы заранее предуказана правильная орбита первого рабочего государства. Нет и не может быть такой головы, которая заключала бы в себе готовую формулу социалистического общества. Пути хозяйства и политики надо еще лишь определять на опыте, вырабатывать коллективно, т. е. в постоянном столкновении идей. Марксист, который ограничивается суммарным "сочувствием", не принимая участия в борьбе вокруг вопросов индустриализации, коллективизации, режима партии и пр., стоит не выше "прогрессивных" буржуазных информаторов, типа Дуранти, Луи Фишера и др., наоборот, ниже их, ибо злоупотребляет званием революционера.

Уклоняться от прямых ответов, играть в прятки с великими проблемами, отмалчиваться и выжидать или, еще хуже, успокаивать себя тем, будто нынешняя борьба в большевизме есть дело "личных амбиций", - значит потакать умственной лености, поддаваться худшим предрассудкам филистерства и обрекать себя на прострацию. На этот счет, хотел бы я надеяться, у нас с вами разногласий не будет.

Политика пролетариата имеет большую теоретическую традицию, и в этом один из источников ее силы. Образованный марксист изучает разногласия между Энгельсом и Лассалем по поводу европейской войны 1859 года. Это необходимо. Но если дело идет не о педанте марксистской историографии, не о книжном черве, а о пролетарском революционере, - в тысячу раз важнее и неотложнее выработать себе самостоятельное суждение о революционной стратегии в Китае 1925 - 1932 годов. Именно на этом вопросе борьба внутри большевизма обострилась впервые до разрыва. Нельзя быть марксистом, не заняв позиции в вопросе, от которого зависит судьба китайской революции, а заодно и индийской, т. е. будущее чуть не половины человечества!

Очень полезно изучать, скажем, старые разногласия русских марксистов насчет характера будущей русской революции, - разумеется, по первоисточникам, а не по невежественным и недобросовестным компиляциям эпигонов. Однако, неизмеримо важнее выработать себе ясное представление о теории и практике Англо-русского комитета, "третьего периода", "социал-фашизма", "демократической диктатуры" в Испании и политики единого фронта. Изучение прошлого тем ведь, в конце концов, и оправдывается, что оно помогает разбираться в настоящем.

Нельзя марксисту-теоретику пройти мимо конгрессов Первого Интернационала. Но тысячу раз неотложнее изучение животрепещущих разногласий по поводу амстердамского конгресса 1932 года "против войны". Чего стоит, в самом деле, самое искреннее и горячее "сочувствие" Советскому Союзу, если оно сопровождается индифферентизмом по отношению к методам его обороны?

Есть ли сейчас для революционера тема более важная, более захватывающая, более жгучая, чем борьба и судьба германского пролетариата? Можно ли, с другой стороны, определить свое отношение к проблемам германской революции, минуя разногласия в лагере немецкого и международного коммунизма? Революционер, который не имеет мнения о политике Сталина-Тельмана, - не марксист. Марксист, который имеет мнение, но молчит, - не революционер.

Недостаточно проповедовать пользу техники. Надо строить мосты. Как оценили бы молодого медика, который, вместо работы в операционном зале, ограничивался бы чтением жизнеописаний великих хирургов прошлого? Что сказал бы Маркс о теории, которая вместо того, чтобы углублять революционную практику, служила бы для отгораживания от нее? По всей вероятности, он повторил бы свою саркастическую фразу: "нет, я не марксист".

Все говорит за то, что нынешний мировой кризис поставит большую веху на историческом пути С. Штатов. Самодовольному американскому провинциализму приходит во всяком случае конец. Те общие места, которыми неизменно питалась американская политическая мысль во всех своих разветвлениях, израсходованы до конца. Всем классам нужна новая ориентировка. Предстоит радикальное обновление не только оборотного, но и основного капитала политической идеологии. Если американцы столь упорно отставали в области социалистической теории, то это не значит, что они должны отставать всегда. Можно, без риска, сделать обратное предсказание: чем дольше янки довольствовались идейными обносками прошедших времен, тем более мощный размах получит в Америке революционная мысль, когда пробьет, наконец, ее час. А он близок. Подъема революционной теории на новую высоту можно в ближайшие десятилетия ждать с двух сторон: от азиатского Востока и от Америки.

Пролетарское движение передвигало в течение последних ста с лишним лет свой национальный центр тяжести несколько раз. Англия, Франция, Германия, Россия - таково историческое чередование резиденций социализма и марксизма. Нынешняя революционная гегемония России меньше всего может претендовать на длительный характер. Самый факт существования Советского Союза, особенно до победы пролетариата в одном из передовых государств, имеет, разумеется, неизмеримое значение для рабочего движения всех стран. Но непосредственное влияние правящей в Москве фракции на Коммунистический Интернационал уже стало тормозом для развития мирового пролетариата. Оплодотворяющая идейная гегемония большевизма сменилась за последние годы удушающим гнетом аппарата. Гибельных последствий этого режима доказывать не нужно: достаточно указать пальцем на руководство американской коммунистической партии. Освобождение от безыдейной бюрократической команды стало вопросом жизни и смерти для революции и марксизма.

Вы совершенно правы в том, что авангард американского пролетариата должен уметь опереться также и на революционные традиции собственной страны. В известном смысле можно признать лозунг: "американизировать" марксизм. Это не значит, конечно, пересмотреть его основы и методы. Попытка М. Истмана выкинуть за борт материалистическую диалектику в интересах "инженерного искусства" революции представляет заведомо безнадежное и, по своим возможным последствиям, ретроградное предприятие. Система марксизма полностью выдержала историческое испытание. Именно теперь, в эпоху капиталистического заката, - войн и революций, бурь и потрясений, - материалистическая диалектика раскрывает полностью свою несокрушимую силу. Американизировать марксизм значит - укоренить его в американской почве, проверить его на событиях американской истории, разработать его методом проблемы американской экономики и политики, ассимилировать мировой революционный опыт под углом зрения задач американской революции. Большая работа! За нее пора приниматься, засучив рукава.

По поводу стачек в С. Штатах, куда перенесен был распадавшийся центр Первого Интернационала, Маркс писал 25 июля 1877 года Энгельсу: "каша там заваривается, и перенесение центра Интернационала в Соединенные Штаты в конце концов еще вполне оправдает себя". Через несколько дней Энгельс отвечал ему: "Всего только двенадцать лет после отмены рабства, и движение уже достигло такой остроты!" Оба они, Маркс и Энгельс, ошиблись. Но, как и в других случаях, они ошиблись в темпе, а не в направлении. Великая "каша" по ту сторону океана несомненно заваривается; перелом в развитии американского капитализма неизбежно вызовет расцвет критической и обобщающей мысли; и, может быть, совсем уже не столь долгий срок отделяет нас от перенесения теоретического очага международной революции в Нью-Йорк.

Перед американскими марксистами открываются поистине грандиозные, дух захватывающие перспективы!

С искренним приветом

Л. Троцкий
Принкипо, 4 ноября 1932 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 32.

 

 

Л. Троцкий.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОЛЬСКОМУ ИЗДАНИЮ "ДЕТСКОЙ БОЛЕЗНИ ЛЕВИЗНЫ В КОММУНИЗМЕ"

Предлагаемая польским читателям работа Ленина написана в апреле и мае 1920 г. Международное коммунистическое движение в то время не выходило еще из детского возраста; его болезни были поистине детскими болезнями.

Осуждая формальную "левизну", радикализм жеста и фразы, Ленин тем более страстно отстаивал действительную революционную непримиримость классовой политики. Этим он - увы! - не застраховал себя от злоупотреблений со стороны оппортунистов разной масти, которые за истекшие после выхода этой книги 12 лет сотни и тысячи раз ссылались на нее в защиту беспринципного примиренчества.

Сейчас, в условиях мирового кризиса, от социал-демократии во многих странах отделяется левое крыло. Попадая в щель между коммунизмом и реформизмом, подобные группировки объявляют обычно своей особой исторической задачей создание "единого фронта", или, еще шире, "единство рабочего движения". Этим примиренческим лозунгом исчерпывается, в сущности, физиономия "Социалистической рабочей партии" в Германии, руководимой Зейдевицем, К. Розенфельдом, стариком Ледебуром и др. Немногим, по-видимому, отличается от "Социалистической рабочей партии" в Германии, насколько я могу судить отсюда, та польская политическая группировка, к которой принадлежат доктор Иозеф Крук и др. Теоретики таких формаций при случае очень охотно ссылаются на ленинскую "Детскую болезнь левизны". Они забывают только объяснить, почему они всегда считали Ленина неисправимым раскольником.

Суть ленинской политики единого фронта состоит в том, чтобы, при наличии борющихся и непримиримых программ и организаций, дать пролетариату возможность совершить сомкнутыми рядами хотя бы и небольшой практический шаг вперед; но на основе этого практического шага масс Ленин стремится не затушевать и смягчить политические противоречия между марксизмом и реформизмом, а, наоборот, вскрыть их, сделать их достоянием масс и тем укрепить революционное крыло.

Проблемы единого фронта суть проблемы тактики. А мы знаем, что тактика подчинена стратегии. Линию нашей стратегии определяют исторические интересы пролетариата в свете марксизма. Этим мы не хотим преуменьшить значение тактических вопросов. Стратегия без соответственной тактики осуждена оставаться безжизненной кабинетной абстракцией. Но не менее безнадежно превращать частный тактический метод, как бы он ни был важен в данный момент, в панацею, в универсальный рецепт, в исповедание веры. Первым условием революционного применения политики единого фронта является непримиримый разрыв с беспринципным примиренчеством.

Книга Ленина, казалось, нанесла фальшивому радикализму смертельный удар. Третий и четвертый конгрессы Коминтерна почти единогласно превратили выводы этой книги в резолюции. Но в течение следующего периода, начало которого совпадает приблизительно с болезнью и смертью Ленина, мы наблюдаем поразительное, на первый взгляд, явление: ультралевые тенденции снова всплывают на поверхность, приобретают силу, приносят ряд бедствий и затем сходят со сцены, чтоб снова появиться в еще более резкой и злокачественной форме.

Формалистические и плоские протесты против каких бы то ни было соглашений с реформистами, против единого фронта с социал-демократией, против единства профессионального движения, поверхностные доводы за создание своих собственных "чистеньких", как выражается Ленин, профессиональных союзов - все эти "ультралевые" соображения не стали ни серьезнее, ни умнее от того, что излагаются ныне не детскими фальцетом, а бюрократическим басом. Откуда же этот поразительный рецидив?

Мы знаем, что политические течения не висят в воздухе. Уклоны и ошибки, если они упорны и длительны, должны иметь классовую базу. Говорить об "ультралевизне", не определяя ее социальных корней, значит марксистский анализ заменять игрой понятий. Между тем правые, т. е. оппортунистические критики сталинизма, как, напр., брандлерианцы, и сейчас сводят все ошибки Коминтерна к простому идеологическому недоразумению, превращая ультралевизну в над-социальное, над-историческое, своего рода мистическое начало, вроде злого духа, который искушает благочестивых христиан.

Дело обстоит совсем не так. События с исчерпывающей полнотой показали, что те ошибки, которые были в свое время у отдельных лиц и групп действительно лишь проявлением незрелого политического возраста, возведены ныне в систему и стали сознательным оружием борьбы за господство целого политического течения: бюрократического центризма. Дело тем менее идет о бесплотном духе ультралевизны, что одна и та же политическая группировка, руководящая ныне Коминтерном, чередует с ультралевыми ошибками грубо-оппортунистические действия. В известные моменты сталинская фракция даже не перемежает во времени радикализм с оппортунизмом, а применяет их одновременно, в зависимости от потребностей фракционной борьбы.

Так, в настоящее время мы наблюдаем, с одной стороны, принципиальный отказ от политики каких бы то ни было соглашений с немецкой социал-демократией; с другой стороны, мы являемся свидетелями антивоенного конгресса, построенного на соглашении с буржуазными и мелкобуржуазными пацифистами, французскими радикалами и франкмасонами, или с претенциозными одиночками, типа Барбюсса, которые считают себя призванными объединить третий и второй Интернационалы.

Те простые и, как всегда, исчерпывающие доводы, которые Ленин приводит в пользу "соглашений", "компромиссов", неизбежных уступок и пр., как нельзя лучше служат также и для того, чтоб показать, за какую черту эти методы не смеют переходить, не превращаясь в свою противоположность.

Тактика единого фронта не есть универсальный принцип. Она подчинена более высокому критерию: объединению пролетарского авангарда на основе непримиримой марксистской политики. Искусство руководства состоит в том, чтобы каждый раз, на основании конкретного соотношения классов, определить, с кем, для какой цели и в каких пределах допустим единый фронт и в какой момент он должен быть разорван.

Если б мы стали искать законченный образец того, как не надо, как нельзя вести политику единого фронта, мы не нашли бы ничего лучшего - вернее, ничего худшего, - как амстердамский конгресс "всех классов и всех партий" против войны. Этот пример заслуживает того, чтоб его разобрать по пунктам.

1. Коммунистическая партия должна, при всех и всяких соглашениях, от мимолетных до наиболее длительных, выступать открыто, под собственным знаменем. В Амстердаме партии, как таковые, вообще не были допущены. Как будто борьба против войны не есть политическая, а следовательно, партийная задача. Как будто эта борьба не требует наивысшей ясности и точности мысли. Как будто какая-либо другая организация, помимо партии, способна дать наиболее ясную и законченную постановку вопросов борьбы против войны. Между тем фактическим организатором конгресса, исключившего партии, являлся Коминтерн!

2. Коммунистическая партия должна искать единого фронта не с отдельными адвокатами и журналистами, не с симпатичными знакомыми, а с массовыми рабочими организациями и, следовательно, в первую голову, с социал-демократией. Между тем, единство фронта с социал-демократией было заранее исключено. Недопустимым объявлено самое обращение к социал-демократии, т. е. открытая проверка силы давления социал-демократических масс на их верхи.

3. Именно потому, что политика единого фронта заключает в себе оппортунистические опасности, компартия обязана исключать всякого рода двусмысленное посредничество и дипломатию за спиной масс. Между тем, Коминтерн счел нужным, в качестве формального руководителя, закулисного посредника и знаменосца, выдвинуть французского писателя Барбюсса, опирающегося на худшие отбросы реформизма и коммунизма. Без ведома масс, но явно по поручению президиума Коминтерна, Барбюсс вступил в переговоры о конгрессе с Фридрихом Адлером. Но ведь единый фронт сверху недопустим? Через посредство Барбюсса, оказывается, допустим. Незачем говорить, что заправилы второго Интернационала в области политического маневрирования дадут Барбюссу сто очков вперед. Закулисная дипломатия Барбюсса обеспечила второму Интернационалу возможность уклониться от участия в конгрессе под наиболее благовидными предлогами.

4. Компартия имеет право, даже обязана привлекать к делу и слабых союзников, - если это действительные союзники, - но так, чтобы не отталкивать этим рабочие массы, т. е. своего основного "союзника". Между тем участие в конгрессе отдельных буржуазных радикалов, членов правящей партии империалистской Франции, не может не отталкивать французских социалистических рабочих от коммунизма. Немецким пролетариям также не легко объяснить, почему можно идти в общих рядах с вице-председателем партии Эррио или с пацифистским генералом Шенаихом и почему недопустимо предложение совместных действий против войны реформистским рабочим организациям.

5. Самое опасное в политике единого фронта - иметь дело с мнимыми величинами, выдавать фальшивых союзников за действительных и тем обманывать рабочих. Между тем именно это преступление совершили и совершают организаторы амстердамского конгресса.

Французская буржуазия целиком является сейчас "пацифистской"; не мудрено: каждый победитель стремится помешать побежденному начать войну реванша. Французская буржуазия ищет везде и всюду гарантий мира, т. е. гарантий неприкосновенности награбленного. Левое крыло мелкобуржуазного пацифизма готово искать этих гарантий даже в эпизодическом соглашении с Коминтерном. Но в первый же день войны все эти пацифисты окажутся на стороне своего правительства. Они скажут французским рабочим: "В борьбе за мир мы шли на все, даже на амстердамский конгресс; но нас вынудили к войне, - мы за защиту отчества". Участие французских пацифистов в конгрессе, который практически никого ни к чему не обязывает, в момент войны пойдет целиком на пользу французскому империализму. Можно, с другой стороны, не сомневаться, что, в случае войны за "равноправие" в области мирового грабежа, генерал Шенаих и ему подобные будут полностью на стороне своего немецкого отечества и используют в его интересах свой свежий амстердамский авторитет.

Индийский буржуазный националист Патель участвовал в конгрессе по той же причине, по которой Чан-Кай-Ши участвовал "с совещательным голосом" в Коминтерне. Такое участие неминуемо повышает авторитет "национальных вождей" в глазах народных масс. Любому индийскому коммунисту, который назовет на собрании Пателя и его друзей изменниками, Патель ответит: "Если б я был изменником, я не мог бы быть союзником большевиков в Амстердаме". Сталинцы вооружили индусского буржуа против индусских рабочих.

6. Соглашение во имя практической цели ни в каком случае не должно оплачиваться принципиальными уступками, замалчиванием существенных разногласий и двусмысленными формулировками, которые дают возможность каждому участнику вкладывать в них собственное толкование. Между тем, манифест амстердамского конгресса весь построен на уловках и двусмысленностях, на игре слов, на маскировке противоречий, на гордых обетах без содержания, на торжественных клятвах, ни к чему не обязывающих. Члены буржуазных партий и франкмасонских лож "осуждают" капитализм! Пацифисты "осуждают"... пацифизм! На другой же день после конгресса, генерал Шенаих в статье, напечатанной в журнале В. Мюнценберга, именует себя пацифистом. Осудив капитализм, мелкие и не мелкие буржуа возвращаются в состав капиталистических партий и вотируют доверие Эррио. Разве это не недостойный маскарад, не постыдное шарлатанство?

Марксистская непримиримость, обязательная при применении единого фронта вообще, становится вдвое и втрое обязательнее, когда дело идет о таком остром вопросе, как война. Решительный голос одного Либкнехта имел во время войны несравненно большее значение для развития немецкой революции, чем сентиментальные полупротесты пацифистов из независимой партии. Во Франции не нашлось ни одного Либкнехта. Одна из причин состоит именно в том, что во Франции пацифизм - франкмасонский, радикальный, социалистический, синдикалистский - образует очень плотную среду лжи и лицемерия. Ленин требовал, чтобы на всякого рода конгрессах "против войны" искать не объединительных общих мест, а, наоборот, ставить вопрос так ясно, отчетливо и резко, чтоб заставить пацифистов обжечь себе пальцы и отскочить, - и тем дать урок рабочим. Так, в инструкции советской делегации, собиравшейся в 1922 г. на конгресс против войны в Гаагу, Ленин писал: "Мне кажется, что если у нас будет на гаагской конференции несколько человек, способных на том или другом языке сказать речь против войны, то всего важнее будет опровергнуть мнение о том, будто присутствующие являются противниками войны, будто они понимают, как война может и должна надвинуться на них в самый неожиданный момент, будто они сколько-нибудь сознают способ борьбы против войны, будто они сколько-нибудь в состоянии предпринять разумный и достигающий цели путь борьбы против войны".

Представьте себе на одну минуту Ленина, который голосует в Амстердаме пустой и трескучий манифест рука об руку с французским радикалом Г. Бержери, с немецким генералом Шенаихом и индусским национал-либералом Пателем. Противоестественность этой картины лучше всего измеряет глубину падения эпигонов!

В книге Ленина нет ни одной формулы, от которой нам приходилось бы отказываться сейчас. Но эта работа написана 12 лет тому назад. На систематическом искажении ленинской политики и на злоупотреблении ленинскими цитатами сложилось целое направление - бюрократический центризм, которого не было, когда Ленин писал свою работу.

Сталинское направление отнюдь не бесплотно. Оно имеет социальную опору: многомиллионную бюрократию, выросшую из победоносной, но изолированной пролетарской революции в отсталой стране. Собственные кастовые интересы бюрократии вырабатывают у нее оппортунистические и националистические тенденции. Но это бюрократия рабочего государства, окруженного буржуазным миром. Она на каждом шагу приходит во враждебные столкновения с социал-демократической бюрократией капиталистических стран. Определяя направление Коминтерна, советская бюрократия накладывает на него печать противоречий собственного положения. Вся политика эпигонского руководства качается между оппортунизмом и авантюризмом. "Ультралевизна" перестала быть болезнью детского возраста. Она стала одним из методов самосохранения фракции, все более тормозящей развитие мирового пролетарского авангарда. Борьба с бюрократическим центризмом является ныне первейшей обязанностью каждого марксиста. Уже по одному этому должно горячо приветствовать издание замечательной работы Ленина на польском языке.

Л. Троцкий
Принкипо, 6 октября 1932 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 32.

 

 

Л. Троцкий.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИНОСТРАННЫМ ИЗДАНИЯМ "СОВЕТСКОЕ ХОЗЯЙСТВО В ОПАСНОСТИ!"

Успехи первых двух лет пятилетки показали буржуазии всего мира, что с пролетарской революцией дело обстоит гораздо серьезнее, чем казалось вначале. Интерес к советскому "опыту" чрезвычайно вырос. Целый ряд видных буржуазных изданий в разных странах стал давать сравнительно объективную хозяйственную информацию.

Международная коммунистическая печать тем временем подхватила наиболее оптимистические оценки советской печати, грубо преувеличила их, якобы в интересах агитации, и превратила в экономическую легенду.

Мелкобуржуазные демократы, отнюдь не спешившие создать себе мнение о таком сложном факте, как Октябрьская революция, обрадовались возможности найти для своих запоздалых симпатий опору в цифрах пятилетки. Они великодушно "признали", наконец, советскую республику в награду за ее экономические и культурные достижения. Многим из них этот акт нравственного героизма доставил возможность совершить интересную поездку по удешевленному тарифу.

Неизмеримо достойнее, разумеется, защищать социалистическое строительство первого рабочего государства, чем притязания Уолстрит или Сити. Но строить какие-либо расчеты на тепловатых симпатиях этих господ к советскому государству можно так же мало, как и на антипатиях амстердамского конгресса к милитаризму.

Люди, типа Вэббов (а они не худшие в этой среде), совсем не склонны, конечно, ломать себе голову над противоречиями советского хозяйства. Ни к чему себя не обязывая, они главным образом стремятся использовать завоевания советов для того, чтобы устыдить ими и подтолкнуть вперед правящие круги своей страны. Чужая революция нужна им, как подсобное орудие их реформизма. Для этой цели, как и для собственного душевного спокойствия, "друзьям СССР", как и международной коммунистической бюрократии, нужна простая, однородная, как можно более утешительная картина успехов СССР. Всякий, кто нарушает эту картину, - враг и контрреволюционер.

Грубая и вредная идеализация переходного режима особенно укрепилась в интернациональной коммунистической печати за последние два года, т. е. в такой период, когда противоречия и диспропорции советского хозяйства уже проложили себе дорогу на страницы официальной советской печати.

Симпатии, основанные на легендах и фикциях, шатки. Люди, которые для своих симпатий нуждаются в вымыслах, ненадежны. Надвинувшийся вплотную кризис советского хозяйства неминуемо, и притом в достаточно близком будущем, разрушит слащавую легенду и, можно не сомневаться, оттолкнет многих дешевых друзей на путь безразличия, если не враждебности.

Гораздо хуже и опаснее то, что советский кризис застигнет совершенно неподготовленными европейских рабочих, в первую голову коммунистов, и может сделать их восприимчивыми к социал-демократической критике, насквозь враждебной советам и социализму.

В этом вопросе, как и во всех других, пролетарской революции нужна только правда. В настоящей небольшой работе мы считаем необходимым выдвинуть со всей резкостью противоречия советского хозяйства, неполноту и неустойчивость многих завоеваний, грубые ошибки руководства и опасности, стоящие на пути к социализму. Предоставим мелкобуржуазным друзьям расходовать розовую и голубую акварель. Мы считаем более правильным густой черной краской обвести слабые и незащищенные пункты, откуда грозит прорыв врага. Крики о нашей враждебности Советскому Союзу настолько глупы, что несут в себе собственное противоядие. Уже ближайшее будущее принесет новое подтверждение нашей правоты. Левая оппозиция учит рабочих предвидеть опасности и не теряться при их наступлении.

Кто приемлет пролетарскую революцию не иначе, как со всеми удобствами и пожизненными гарантиями, тому с нами не по дороге. Рабочее государство мы берем таким, как оно есть, и говорим: это наше государство. Несмотря на наследие отсталости, на голод и хвосты, на бюрократические ошибки и даже гнусности, в этом государстве рабочие всего мира должны зубами и когтями защищать свое будущее социалистическое отечество.

Мы служим советской республике прежде всего тем, что говорим о ней рабочим правду и тем учим их прокладывать путь к лучшему будущему.

Л. Троцкий
Принкипо, 22 октября 1932 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 32.

 

 

Л. Троцкий.
ИЗ ЖИЗНИ МЕЖДУНАРОДНОЙ ЛЕВОЙ

ПОЕЗДКА Л. Д. ТРОЦКОГО В КОПЕНГАГЕН
ОТВЕТЫ Л. Д. ТРОЦКОГО НА ВОПРОСЫ ЖУРНАЛИСТОВ

Доволен ли я результатами своей поездки? Весьма. Не рассчитывал ли я пробыть в Дании более продолжительное время? Да, я надеялся, что после моего доклада мне будет дана возможность проделать в течение нескольких недель курс лечения одновременно с моей женой. Отказ датского правительства не явился, однако, для меня какой-либо неожиданностью. Я очень далек от демократических иллюзий, а следовательно, и от разочарований.

Возможность посетить Данию была открыта для меня отнюдь не принципами демократии (право убежища, свобода собраний и пр.), а игрой политических интересов. Левые круги студенчества и рабочей молодежи проявили желание устроить мою лекцию в Копенгагене. С.-д. правительству тем неудобнее было отказать им в этом, что в рабочем классе наблюдается в настоящее время несомненный сдвиг влево. Я сохранил за своей лекцией, согласно условию, строго исторический и научный характер. Но правительство нашло, очевидно, что 8 дней слишком достаточно для того, чтоб удовлетворить интерес к тем идеям, которые я защищаю.

Мои осведомленные друзья сообщили мне, что главное противодействие против предоставления мне возможности проделать курс лечения (если не считать придворных кругов, фашистов, русской белой эмиграции, руководящих кругов социал-демократии и пр.) исходило от агентов советского правительства. Я, к сожалению, лишен возможности опровергнуть это последнее сообщение. Я хотел бы только подчеркнуть, что дело здесь идет не об интересах советского государства или русского народа, а об особых интересах фракции Сталина.

27-го ноября ТАСС оповестил мир по радио, будто в Копенгагене собралась тайная "конференция троцкистов" западных европейских стран. Трудно назвать это сообщение иначе, чем ложным доносом. Оно представляет собою донос, ибо является апелляцией к полицейским репрессиям против моих политических единомышленников. Оно представляет ложный донос, ибо никакой конференции в Копенгагене не созывалось.

Датские власти очень хорошо осведомлены о том, что происходило в действительности. Мои друзья в разных странах Европы были крайне встревожены кампанией в европейской реакционной печати. Они привели эту кампанию в связь с недавними разоблачениями левой печати о подготовлявшемся организацией генерала Туркула террористическом акте против меня. Около двух десятков моих единомышленников прибыли из шести ближайших к Дании стран. После вполне мирного исхода моего доклада все они разъехались по домам, кроме нескольких человек, которые решили проделать со мною обратный путь.

Чем объясняется неслыханное радио-сообщение ТАСС, как и образ действий некоторых советских агентов в вопросе о визе для меня? Прежде всего внутренним положением в СССР. Совершенно нелепы и фантастичны усиленно распространяемые снова известной частью печати слухи - в который раз? - о предстоящем "крушении советской власти". Но совершенно неоспоримо, что личное положение Сталина окончательно пошатнулось. Ошибки его политики ясны сейчас для всех. В партии очень сильно стремление восстановить коллективное и более компетентное руководство. Отсюда новый поток репрессий против так называемых "троцкистов". Моему другу Раковскому, бывшему председателю Совета народных комиссаров Украины, затем послу СССР в Лондоне и Париже, после трех лет ссылки, срок продлен еще на три года. Все это официально мотивируется тем, что левая оппозиция ("троцкисты") ведет будто бы "контрреволюционную" работу против Советской республики. Мой доклад в Копенгагене, речь по радио для Америки, интервью для звукового фильма позволили мне формулировать наше действительное отношение к Советской республике, не изменившееся с Октября 1917 года. Отсюда исключительные усилия правящей ныне в Москве группы вытеснить меня из Западной Европы. Тот факт, что сталинская фракция нашла многочисленных союзников и помощников на этом пути, вполне отвечает природе вещей.

Если я не увожу из Копенгагена новых представлений о природе буржуазной демократии, зато я возвращаюсь с самыми лучшими воспоминаниями о любезности и гостеприимстве датского народа. Я мог бы привести совершенно исключительные примеры из этой области, невозможные, пожалуй, ни в какой другой стране Европы...

Вы спрашиваете об условиях моей жизни в Турции? На этот счет циркулирует немало ложных представлений. Разумеется, я прибыл в Турцию недобровольно. Но неверно, будто турецкое правительство подвергает меня каким-либо ограничениям. Остров Принкипо мы с женой выбрали по климатическим соображениям. Со стороны турецких властей мы не раз встречали внимание и содействие.

3 декабря 1932 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 32.

 

 

Л. Троцкий.
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО г-ну Вандервельде

Милостивый государь,
г-н Вандервельде!

Несколько лет тому назад Вы обратились ко мне с открытым письмом, если не ошибаюсь, по поводу репрессий против меньшевиков и эсеров. Вы вообще и неизменно выступали против большевиков во имя принципов демократии. Это ваше право. Если Ваша критика не производила необходимого действия, так это потому, что мы, большевики, исходили из принципов революционной диктатуры.

Русские социалисты-революционеры, ваши единомышленники по демократии, открыли против нас в свое время террористическую борьбу. Они ранили Ленина и пытались взорвать мой военный поезд. Преданные советскому суду, они нашли в Вас одного из своих наиболее горячих защитников. Правительство, к которому я принадлежал, разрешило Вам не только прибыть в Советскую Россию, но и выступать на суде адвокатом тех, которые пытались убить вождей первого рабочего государства. В своей защитительной речи, которую мы опубликовали в нашей печати, Вы неизменно апеллировали к принципам демократии. Это Ваше право.

4-го декабря 1932 года я оказался проездом, со своими спутниками, в гавани Антверпен. Я не претендовал ни проповедовать диктатуру пролетариата, ни выступать защитником арестованных бельгийским правительством коммунистов и стачечников, которые, насколько я знаю, отнюдь не покушались на жизнь членов бельгийского правительства. Некоторые из моих спутников, в том числе моя жена, хотели посмотреть Антверпен. Одному из них необходимо было по делам путешествия посетить одного из местных консулов. Им всем категорически отказали в праве ступить на бельгийскую территорию хотя бы под конвоем. Та часть порта, где стояли наши пароходы, была тщательно оцеплена. По обеим сторонам парохода - справа и слева - стояли наготове полицейские суда. С борта нашего парохода мы имели возможность произвести смотр полицейским агентам демократии, военным и штатским. Это было внушительное зрелище!

Число фликов и буров - Вы мне разрешите для краткости эти фамильярные обозначения - превосходило число моряков и грузчиков. Пароход походил на временную тюрьму, прилегающая часть порта - на тюремный двор. Старший полицейский снял копии с наших документов, - хотя мы не направлялись в Бельгию и, как сказано, не были допущены в Антверпен, - и потребовал объяснения со мною по поводу того, что в паспорте я значусь под другим именем. Я отказался от разговоров с бельгийской полицией, к которой у меня не было никакого дела. Полицейский офицер попытался действовать угрозой: он-де вправе арестовать всякого, кого пароходный рейс случайно занес в бельгийские воды! Должен признать, что ареста все же не последовало.

В моих словах прошу не усмотреть какой-либо жалобы. Было бы смешно жаловаться на подобные пустяки пред лицом всего того, что совершают ныне над трудящимися массами всех частей света и, в особенности, над коммунистами. Но антверпенский эпизод кажется мне достаточным поводом, чтоб вернуться к Вашему старому открытому письму, на которое я в свое время не ответил.

Я не ошибусь, надо надеяться, если причислю Бельгию к демократиям? Война, которую вы вели, была ведь войной за демократию. После войны Вы стояли во главе Бельгии в качестве министра и даже премьера. Что же еще нужно, чтоб довести демократию до полного расцвета? На этот счет, думаю, у нас не будет спора. Почему же все-таки от этой демократии так воняет старой прусской полицейщиной? И можно ли думать, что демократия, которая испытывает нервное потрясение при случайном приближении к ее границам большевика, окажется способной нейтрализовать классовую борьбу и обеспечить мирное превращение капитализма в социализм?

В ответ Вы напомните мне, конечно, о ВЧК, о ГПУ, о ссылке Раковского и о моей собственной высылке из Советского Союза. Этот довод бьет мимо цели. Советский режим вовсе не прикрашивается павлиньими перьями демократии. Если б переход к социализму был возможен в государственных формах, созданных либерализмом, не было бы надобности в революционной диктатуре.

Относительно советского режима можно и должно поставить вопрос: способен ли он научить рабочих борьбе с капитализмом? Но бессмысленно требовать от пролетарской диктатуры соблюдения форм и обрядностей либеральной демократии. У диктатуры свои методы и своя логика, очень суровая. Жертвой этой логики становятся нередко и пролетарские революционеры, создававшие режим диктатуры. Да, ходом развития изолированной рабочей страны, преданной международной социал-демократией, бюрократический аппарат получил могущество, опасное для социалистической революции. Я не нуждаюсь в напоминаниях об этом. Но пред лицом классовых врагов я несу полностью ответственность не только за Октябрьскую революцию, породившую режим диктатуры, но и за Советскую республику, какою она сложилась сегодня, включая и то правительство, которое выслало меня за границу и лишило прав советского гражданства.

Мы разрушили демократию, чтоб справиться с капитализмом. Вы охраняете капитализм якобы во имя демократии. Где же она? В антверпенском порту ее во всяком случае не оказалось. Были флики, буры, жандармы с винтовками. Но не оказалось и тени демократического права убежища.

И все же я покинул воды Антверпена без малейшего пессимизма. Во время обеденного перерыва на палубу вышли из трюма и собрались с пристани грузчики. Их было два-три десятка, этих крепких, спокойных фламандских пролетариев, покрытых густой угольной пылью. Их отделяла от нас цепь сыщиков. Грузчики молча наблюдали картину, взвешивая взглядом каждого из участников. Вот рослый грузчик подмигнул нам в сторону сыщиков в шляпах. С нашей палубы ответили улыбкой. Среди грузчиков прошло движение. Свои узнали своих. Я не говорю, что антверпенские грузчики - большевики. Но они правильным инстинктом определили свое место. Расходясь на работу, все дружески улыбались нам, многие подносили к каскеткам разбухшие пальцы в знак приветствия. Это - наша демократия.

Когда пароход уходил вниз по Шельде, в туманной мгле, вдоль кранов, парализованных кризисом, с пристани раздавались прощальные клики приветствия неизвестных, но верных друзей.

Дописывая эти строки между Антверпеном и Флиссингеном, я посылаю рабочим Бельгии братский привет.

Л. Троцкий

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 32.

 

Л. Троцкий.
ФРАНКФУРТСКИМ ДРУЗЬЯМ!

Спасибо за письмо и за вырезку из "Франкфуртер Нахрихтен". Незачем говорить, как радуют меня ваши успехи. Пусть они не выражаются в ближайшее время большими числами. Значение их тем не менее очень велико. В нынешних условиях к левой оппозиции не примкнет карьерист, искатель должностей, журналист, ищущий газеты, и пр. Левая оппозиция бедна и находится под ударами не только господствующих классов, но и сталинской бюрократии. К нам идут только глубоко преданные пролетарской революции люди. Это - кадровые элементы. Вооруженные правильным методом, они найдут дорогу к массе.

Статья "Франкфуртер Нахрихтен", как и многие другие статьи буржуазной прессы, очень ясно показывает, что классовый враг прекрасно понимает опасность той политики, которую защищает левая оппозиция. Как ни кричат сталинцы насчет нашей "контрреволюционности", буржуазия никак не хочет верить им и считает нас - не без основания - своими наиболее непримиримыми врагами. Будущее покажет, что она права.

"Франкфуртер Нахрихтен" говорит о теоретической атаке Троцкого против "гамбургского портового рабочего" Тельмана. Цель этого противопоставления слишком ясна: сыграть на струнках рабочего самолюбия и тем оградить официальную партийную бюрократию от влияния критики большевиков-ленинцев. Нынешняя сталинская тактика, как уже сказано, гораздо менее опасна.

Незачем говорить, что критика моя направлена не против "портового рабочего" Тельмана, а против очень высокого бюрократа, который каждому критическому рабочему стремится заткнуть кулаком рот. Но если Сталину эта операция удается все меньше, несмотря на государственную власть, то Тельману и подавно не задушить марксистскую мысль в немецком пролетариате.

Желаю вам дальнейших успехов в работе.

Ваш Л. Троцкий
Принкипо, 5 ноября 1932 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 32.

 

 

Л. Троцкий.
РЕДАКЦИИ "ОКТЯБРЬСКИХ ПИСЕМ"

Уважаемые товарищи!

Мои берлинские друзья сообщили мне о вашем желании получить от меня статью для вашего издания. Так как вы ведете борьбу за то, чтоб повернуть САП с нынешнего центристского пути на путь коммунизма, то я, разумеется, готов оказать вам всяческое содействие.

Сейчас я хотел бы в нескольких словах обратить внимание ваших читателей на в высшей степени поучительную заметку в САЦ от 28 сентября, под заглавием "Восстание членов партии в КПД". Заметка эта не только сообщает очень интересный факт из внутренней жизни КПД, но и бросает яркий свет на руководство самой САП. Я выделю в этой заметке три пункта, каждый из которых имеет прямо-таки программное значение.

1. Подзаголовок заметки гласит "Против ультралевого зигзагообразного курса руководства". Какой смысл имеют эти слова? Может быть ультралевый курс, но не может быть курса "ультралевых зигзагов". На самом деле сталинцы совершают зигзаги между ультралевизной и оппортунизмом: именно в этом и выражается центристский характер сталинской фракции. Но Зейдевиц, как и Брандлер с Тальгеймером, видят в сталинской политике только "ультралевизну", закрывая глаза на ее не менее внушительные оппортунистические повороты и подвиги. В то же время, однако, САЦ заимствует у левой оппозиции слово "зигзаги" для определения сталинского курса. Получается эклектическая бессмыслица.

Брандлерианцы говорят только об ультралевизне сталинцев, ибо зигзаги в сторону оппортунизма брандлерианцы проделывали и проделывают вместе со сталинцами. Что касается Зейдевица и Ко, то они совершенно не продумали путь пролетарской революции со времени мировой войны на всех его этапах. Критику левой оппозиции они, конечно, считают сектантством. Тем менее критически они пережевывают мудрость Тальгеймера.

2. Заметка САЦ излагает статью N 6 газеты внутрипартийной оппозиции. К сожалению, я этого издания ("Критический партийный голос") не видел. Изложение САЦ вызывает живейший интерес. Оппозиционный журнал подвергает резкой критике как политику официального руководства, так и партийный режим. САЦ сообщает далее о "письме одного делегата амстердамского антивоенного конгресса, которое вскрывает всю пустоту и театральность этого предприятия". Крайне яркий и важный симптом!

Каково, однако, отношение самой САЦ к голосу внутрипартийной коммунистической оппозиции? Читаем: "То, что здесь критикуется и требуется, полностью отвечает тому, что САП со времени своего существования говорила по отношению к КПД. Это самое действительное подтверждение правильности нашей политики".

Я не имею возможности проверить это утверждение САП на всех вопросах, ибо в моем распоряжении, как сказано, нет "Критического партийного голоса". Но достаточно, пожалуй, одного вопроса об Амстердаме. Где и когда САЦ характеризовала амстердамский конгресс, как пустое театральное предприятие! Доктор К. Розенфельд представлял САП на антивоенном конгрессе. Разоблачал ли он там беспринципность блока сталинцев с буржуазными радикалами, франкмасонами, пацифистскими генералами и индусскими националистами? Голосовал ли он против трескучего и вероломного манифеста, стирающего все грани между марксизмом и пацифизмом? Поддержал ли он возражения 6-ти представителей Интернациональной левой оппозиции? Присоединил ли он свою подпись к нашему Манифесту? Как будто нет. Представитель САП занял свое место в амстердамском театральном представлении на роли покорного актера.

На каком же основании САЦ пишет о "подтверждении правильности нашей политики"?

3. Заметка кончается словами: "Только полное изменение курса, реформа КПД и Коминтерна снизу до верху могут тут помочь". Реформа? Значит, реформа возможна? Значит, КПД и Коминтерн еще не осуждены историей на слом? Но по какому же праву САП объявляет себя третьей партией и собирается перенять наследство СПД и КПД? Самостоятельная партия может иметь только один путь: путь ликвидации КПД. Путь реформы есть, наоборот, путь возрождения КПД. Между этими двумя противоположными путями надо выбирать. Самое слово "реформа" - в отношении партии и Коминтерна - заимствовано САЦ из платформы левой оппозиции. Как и почему? Потому что внутри коммунистической партии потянуло свежим ветерком. САЦ хочет доказать свое родство с внутрипартийной оппозицией. Само по себе стремление завоевать новую группу вполне законно для каждой политической организации. Но необходима принципиальная основа. Этой основы у руководства САП нет. Оно выступает от имени самостоятельной партии и в то же время говорит о "реформе" КПД. Оно объединяется на международной арене со всякими безнадежно-центристскими организациями и в то же время говорит о реформе Коминтерна.

Такое руководство способно довести любую организацию до гибели. Об этом я хотел вам сказать со всей необходимой откровенностью.

Л. Троцкий
Принкипо, 7 октября 1932 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 32.

 

 

Л. Троцкий.
СИГНАЛ ТРЕВОГИ

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 162; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!