ИСКУПЛЕНИЕ ОБРЕТЕШЬ В РАДОСТИ ИСЦЕЛЕННЫХ 15 страница
– Может быть, – согласился я. – Я ведь и не возвожу свою точку зрения в научную теорию. А что касается Лыжина, то я как раз слышал, что у него есть результаты весьма серьезные.
– Ерунда все это, – категорически заявила Ольга. – Пустые разговоры, и если Лыжин даже получил что‑то, то это не научное открытие, а артефакт.
Я вспомнил о поверье, будто супруги, прожившие вместе много лет, становятся похожи друг на друга. Применительно к Панафидиным это выглядело смешно, потому что уж если и была Ольга похожа на своего мужа, то это было сходство талантливо выполненной карикатуры с оригиналом. Ее наивное и в то же время категорическое отрицание вещей, явлений, поступков, в которых она не разбиралась, которым не могла быть судьей, просто многого не понимала, – все это сильно раздражало меня. Но я невозмутимо продолжал расспрашивать Ольгу:
– Давно вы знаете Лыжина?
– Ну, Володю я знаю тысячу лет, мы с ним были знакомы еще до Александра. Лыжин даже когда‑то ухаживал за мной.
– Да‑а? Это интересно…
– Ах, это все так незапамятно давно было! И не верится, что оно действительно с нами происходило. Может быть, потому что все было еще очень по‑детски – красиво, чисто. И у Володи тогда было просто юношеское увлечение. К несчастью, серьезное чувство к нему пришло много позднее…
– Почему к несчастью?
Ольга встрепенулась, будто поймала себя на том, что, расчувствовавшись, проговорилась, сказала то, о чем сейчас не следовало говорить, или, во всяком случае, не с милицейским же инспектором, а может быть, вообще не надо было ворошить, бессмысленно и бесполезно, почти заросший струп старых горестей. Но она сказал «к несчастью», и надо было как‑то закрыть эту тему.
|
|
|
– Да очень как‑то неудачно получилось у него. Но, поверьте, это к делу не имеет ни малейшего отношения.
– Ольга Ильинична, поймите меня, я не «копаю материал» на Лыжина. Дело в том, что транквилизатор, над которым работали Лыжин и ваш муж, или какой‑то очень похожий препарат, попал в руки опасных преступников. И мне надо обязательно добраться до истины…
– Ерунда какая! – сердито взмахнула руками Ольга. – Они оба не могут иметь никакого отношения к преступникам!
Я усмехнулся:
– Между прочим, я и не думаю, что профессор Панафидин вошел в банду аферистов. Но мне нужно найти эту щель, через которую преступники подсосались к научным изысканиям Лыжина или вашего мужа. И мне думается, что она где‑то в прошлом. А на искренность вашу я рассчитываю в твердой уверенности, что культурному человеку не может быть безразлична судьба большого открытия.
– Так никакого открытия еще и нет! – воскликнула Ольга. – И препарата нет! Это мистификация, артефакт! И уж совсем никакого отношения не имеет к этому наше прошлое, наша личная жизнь!
|
|
|
– Артефактом нельзя отравить человека.
– Но вы перепутали, они ищут не отраву, не яд, а лекарство!
– Все зависит от дозы – я пожал плечами. – И дозой истины в моих поисках являются сведения о Лыжине. Поэтому я вас расспрашиваю так настойчиво и подробно.
– Пожалуйста, я могу вам рассказать то, что сама знаю. И вы убедитесь, что никакого отношения к вашим делам это не имеет.
– Я вам заранее признателен. Вы сказали «к несчастью». Почему?
– Потому что, может быть, это и есть тот рубеж, с которого начались все несчастья Лыжина. Может быть, это все и искаверкало его жизнь. Лет десять – двенадцать назад он познакомился с девушкой. Я видела ее несколько раз – очень красивая тоненькая брюнетка. Она была археолог или этнограф и занималась сарматской культурой. Мне запомнилось, что она рассказывала про амазонок: забавные истории, больше похожие на сказки. Да и сама она была какая‑то странная. Тогда, в те дни, мне не казалось, что Лыжин так безнадежно, неотвратимо любит ее. Может быть, потому, что он всегда подшучивал над ней. Она жила у Володи, и мы иногда заходили к ним с Александром. У них всегда был чудовищный бедлам в комнате: валялись повсюду какие‑то черепки, гипсовые слепки, каменные уроды, лыжинские рукописи на всех стульях. Правда, у них всегда было очень весело, – ведь это сейчас Лыжин такой стал, а в молодости он был веселый и остроумный парень, его все девочки в институте любили. Какие‑то люди там толклись постоянно, кто‑то ночевал прямо на полу, магнитофон орал, каждый раз Лыжин притаскивал или непризнанного поэта, или домодельного художника. Александр не очень любил к ним ходить, а мне там нравилось… Мы тогда все очень молодые были, – добавила Ольга, будто оправдываясь.
|
|
|
Она вынула из пачки сигарету, и я увидел, что пальцы у нее подрагивают.
– А что произошло потом? – спросил я.
– Она замолчала, – коротко и как‑то напряженно сказала Ольга.
– В каком смысле?
– Просто замолчала. Навсегда.
– Она заболела?
– Видимо, болезнь в ней жила давно. Но в тот вечер они пошли на концерт Рудольфа Керера, вернулись в прекрасном настроении, а ночью Володя проснулся от ее плача. Она сидела на постели и тихо плакала. Лыжин пытался ее расспросить, утешить, успокоить, но она молчала. Она в ужасе прижималась к нему, плакала и молчала. Немота пала в эту ночь на нее. И навсегда.
|
|
|
Мне очень не хотелось сейчас задавать Ольге вопросы, и она, наверное, почувствовала это, потому что сама сказала:
– Лыжин показывал ее крупнейшим светилам психиатрии, и все были бессильны: маниакально‑депрессивный психоз, мания преследования. У нее и ухудшения не наступало, и не улучшалось никак. И тогда Володю охватила неистовая идея, что он сам ее вылечит. Он где‑то вычитал или слышал, что Парацельс будто бы излечил от безумия женщину, которую любил больше всех на свете. И мы даже не разубеждали его, потому что в этой сказке для него еще оставалась какая‑то надежда. Он работал как сумасшедший, у Александра и то не хватало сил, и они в те годы сделали целый ряд блестящих работ. А потом Володя, видимо, сам разуверился в своих возможностях, да и нервы сдали, вот он и выкинул номер…
Я подумал о прихотях женской логики, которая вовсе не так бессистемна, как принято об этом говорить. Ведь пока Ольга говорила о несчастье Лыжина, она была последовательна, искренна и открыто ранима. Но когда дошло до эпизода, в котором всей жизнью, репутацией, честью был заинтересован ее муж, она сразу сделала полный поворот, и я был глубоко уверен, что это не только и не столько шкурная потребность оградить интересы своего дома, сколько неутоленная и непрощенная досада женщины, которую когда‑то любил мужчина, или, может быть, она ему только нравилась, а потом вдруг разонравилась или разлюбил – для того, чтобы полюбить другую такой палящей, яростной, страдающей любовью, которая во времени бесконечна – сейчас, пятьсот лет назад и на века вперед. Мы долго молчали, потом я спросил:
– Мне показалось, будто вы сказали, что Лыжина знали задолго до Александра Николаевича?
– Да, Лыжин занимался на кафедре у отца и часто бывал у нас. Однажды он привел Александра, и в разговоре выяснилось, что мой старик хорошо знал Панафидина‑отца.
– А откуда были знакомы ваши родители?
– Так они когда‑то вместе преподавали в университете, Сашин отец был генетик, и мой – биохимик. – Ольга вздохнула и огорченно сказала: – Старику Панафидину пришлось несладко: его после знаменитой сессии ВАСХНИЛ признали не то вейсманистом, не то морганистом. Его очень критиковали, и он должен был оставить кафедру.
– Чем он занимался после этого?
– Честное слово, я даже не знаю. Во всяком случае, они уехали тогда из Москвы, потому что Александр перевелся сюда на третий курс из Карагандинского мединститута. Они с Лыжиным быстро подружились, и однажды Володя привел его к нам в гости.
– А как ваш отец относился к Лыжину?
– Ну, мне на этот вопрос трудно ответить. Я думаю, что у отца к Лыжину очень сложное чувство. Володя ведь со второго курса работал у него на кафедре, и папа очень ценил его, называл самым перспективным своим учеником. И в то же время считал, что у Лыжина «не все дома».
– В каком смысле «не все дома»? – сердито уточнил я.
Ольга осторожно покосилась на меня, развела своими блестящими струящимися рукавчиками:
– Понимаете, он ведь всегда был какой‑то уж очень необузданный фантазер. Творческому человеку, конечно, необходима фантазия, но ведь всему должны быть пределы и границы…
– Фантазии тоже?
– Безусловно! Особенно для ученых: не ограниченная реальными условиями фантазия превращает исследователя в праздного мечтателя. А у Лыжина все было без удержу: понравилась какая‑то идея, так возможно – невозможно, реально – нереально, – ему на все наплевать, носится с этой идеей, как дурень с писаной торбой, пока не упрется в стену. Тогда принимается за что‑то другое. Возможно, старик из него постепенно бы вышиб эту дурь, если бы он остался у него на кафедре.
– А что, ваш отец не захотел оставить на кафедре Лыжина?
– Нет, он хотел. Но там сложилась трудная ситуация. К окончанию института у Лыжина с Александром уже были кое‑какие совместные идеи, которые они должны были проверить экспериментом. Но Александр жил в общежитии, и постоянной прописки у него не было, так что для продолжения научной работы ему надо было попасть на кафедру сотрудником…
– Но место было одно, и предназначалось оно Лыжину? – спросил я.
– Да, – спокойно кивнула Ольга. – Володя сам от него отказался, потому что иначе Александру пришлось бы уехать куда‑нибудь по распределению простым врачом, а Лыжин был заинтересован в сотрудничестве с ним. Кроме того, отец считал, что Александр, с его талантом и целеустремленностью, сможет многого добиться. И Лыжин попросил отца взять на кафедру Александра.
– Так, это я понял, – сказал я, глядя в красивые светлосерые глаза Ольги и раздумывая о том, что люди склонны приписывать мерзавцам черноту духа от пепла истлевшего чувства вины и мрачное самоутверждение от зарубцевавшихся угрызений совести. Какая ерунда! Подлость ясноглаза, безоблачна душой, краснощека от задорных людоедских планов.
– Куда же пошел работать Лыжин?
– Он отработал три года в какой‑то фармакологической лаборатории, а потом Александр перетащил его к себе в исследовательский центр.
– К этому времени ваш супруг уже защитил, наверное, кандидатскую?
– Да, конечно! И прошел по конкурсу в центр старшим научным сотрудником.
– А вы не знаете, у Лыжина были за это время какиенибудь успехи?
– По‑моему нет. Он в общем‑то бестолково распорядился этими годами. Но когда пришел к Александру, у них начало выходить много работ и публикаций.
Я неожиданно спросил:
– Простите, а как ваш отец относился тогда к Александру Панафидину?
Ольга засмеялась:
– Странный вопрос! Относись он к Александру плохо, зачем бы он оставил его у себя на кафедре? Он всегда очень уважал его.
Стараясь придать бестактному вопросу характер шутки, я спросил:
– Ну а может быть, помимо уважения он видел в нем еще и будущего зятя?
– Ха! Это вы не знаете моего батюшку! Он принципиален до глупости, и на все соображения такого рода ему чихать. А кроме того, я вышла ведь за Александра много позже. И к счастью, никогда об этом не жалела.
– И к счастью, никогда об этом не жалели, – повторил я, потому что в словах Ольги мне послышалась настойчивая потребность доказать себе самой безусловную правильность однажды сделанного выбора, истерический накал ненужной откровенности в публичной демонстрации своего собственного, личного, индивидуального, только ей принадлежащего семейного счастья. Я улыбнулся и сказал: – Значит, остается прожить далее в любви и согласии сто лет и умереть в один день…
– Да, я мечтала бы о такой участи, – вполне искренне сказала Ольга. – Но в наше время никто не живет по сто лет. Особенно с такой нервотрепкой на работе, как у Александра. Они из‑за этого метапроптизола все прямо с ума посходили.
Я безотчетно отметил про себя, что Ольга уверенно предполагает прожить дольше мужа. Напрасно: никто не знает часа своего – ни с сильной нервотрепкой, ни в безмятежном домашнем хозяйствовании.
– Ольга Ильинична, вы не можете мне объяснить – я ведь не специалист, – почему вокруг именно этого препарата столько волнений, столько страстей пылает?
– Ничего удивительного, – это ведь будет выдающееся научное открытие. Сообщения о них высекают на золотых скрижалях.
– Не может быть! – притворно изумился я.
– Еще как может! Вы слышали о комиссии научного прогнозирования ЮНЕСКО?
– Нет, не слышал.
– Эта комиссия составила план‑прогноз крупнейших открытий человечества в течение предстоящих ста лет. Они относят создание эффективных химических препаратов для лечения психических болезней на две тысячи десятые – две тысячи двадцатые годы. Получив метапроптизол, Александр обгонит эпоху на тридцать – сорок лет. Это Государственная или Нобелевская премия, это научно‑исследовательский институт, это безграничные научные перспективы!
Разумом я понимал, что нелепо, просто бессмысленно переубеждать Ольгу, сердиться на нее, она – продукт определенного нравственного воспитания. Но подавить в душе острое желание омрачить безоблачно‑радужный небосклон ее видения жизни я не мог.
– Ольга Ильинична, а не может так статься, что кто‑нибудь другой, не ваш муж, получит метапроптизол?
– Насколько я знаю от него, над этой же проблемой работают японцы и швейцарцы. Там есть очень мощные концерны – «Торей» и «СИБА»…
– Я не имею в виду иностранные фармакологические концерны. Что бы вы сказали, узнав, что препарат синтезирован у нас?
Ольга недоверчиво хмыкнула:
– Перестаньте! Этого не может быть!
– Выражаясь вашими словами, «еще как может». В жизни всякое бывает.
Я встал, прошелся по комнате, остановился у окна, выглянул на улицу. У подъезда притормаживал ярко‑алый «жигуленок». Отворилась дверь, из машины вышел Панафидин. Отсюда, с пятого этажа, автомобиль с раскрытыми дверями казался мне похожим на огромную железную бабочку, расправляющую крылья, готовую подпрыгнуть и лететь, не ощущая своего веса, к синему горизонту.
Панафидин снял со стекла «дворники», бросил их в кабину, достал с сиденья желтый портфель, захлопнул двери, сначала левую, потом правую, и бабочка, сложив свои крылья, стала тяжелой, смирной, обтекаемой.
А хозяин усмиренной краснолаковой летуньи запер замок, четким прямым шагом пересек тротуар и направился в подъезд. Это шел очень уверенный в себе человек, уверенный в делах своих, знающий наверняка, что он уже почти‑почти обогнал эпоху на тридцать – сорок лет, завтрашний нобелевский лауреат, научный руководитель института с безграничными перспективами!
Я повернулся к Ольге, которая по‑прежнему молча смотрела на меня с недоверием, похожим на недоумение: шучу ли я с ней так глупо, или… Или?
– Да‑да, – кивнул я. – Похоже, что это факт. – И вспомнил, с каким вкусом, с каким ощущением собственной посвященности, с каким апломбом повторяла она слова, несомненно слышанные от мужа: «Этого не может быть, это артефакт! »
– Александр знает об этом? – растерянно спросила Ольга.
– Думаю, что не знает. Но мы сейчас у него самого спросим, – сказал я, и в тот же момент в прихожей раздался звонок.
Ольга бросилась к двери, я неспешно двинулся за ней, вошел Панафидин – спортивно‑подтянутый, весело‑злой, совершенно точно знающий, чего стоит фора в тридцать – сорок лет перед всем маленьким человечеством, перед всей эпохой.
– А‑а, у нас в гостях неутомимый следопыт? – благодушно протянул он. – Рад видеть, давайте вместе ужинать.
– Спасибо, не могу. Я скоро ухожу. А заглянул я к вам, чтобы узнать ваше мнение о Лыжине.
– О Лыжине? – медленно переспросил Панафидин, и глаза его льдисто полыхнули за стеклами очков. «О Лыжине? » – сказал он так, будто мучительно припоминал эту фамилию – вроде бы и знакомое имя, ведь наверняка доводилось слышать, а сейчас что‑то никак не удается припомнить.
Но Панафидин переигрывал: и менее настороженный человек, чем я, увидел бы, что ему не надо вспоминать, кто такой Лыжин, он очень хорошо знает, кто такой Лыжин, он помнит о нем всегда – и всегда, все время думает о нем.
Ольга, ничего не понимая, переводила взгляд с меня на мужа чутко отмечая женской интуицией неестественность положения, мгновенно возникшие токи нервного напряжения и взаимной неприязни между нами, и, хотя и заняла, не раздумывая, почти рефлекторно, сторону мужа, все равно не могла объяснить причину этого недоброжелательства. Она ведь прекрасно помнила, что Александр ей рассказывал про сыщика, интересовавшегося метапроптизолом, которым занимается и он и Лыжин. Но, судя по репликам, такого разговора между ними не было и вообще имя Лыжина не упоминалось в их разговоре и впервые всплыло только сейчас. Она почувствовала, что наговорила много лишнего. На всякий случай Ольга сказала:
– Сейчас я подам в гостиную кофе, – и ушла на кухню, оставив нас вдвоем.
– Я хотел с вами поговорить о Владимире Константиновиче Лыжине, – сказал я. – Был у вас такой сотрудник и соавтор нескольких изобретений. Помните?
– Да, помню. – Помолчал и добавил: – Конечно, помню. Он закуривал, удобно устраивался в кресле, потом снова вставал за пепельницей и вновь устраивался в кресле, и я видел, что все эти маневры имеют целью выиграть хоть несколько секунд, чтобы тщательнее продумать ответ, – он не ожидал, что я так быстро выйду на Лыжина.
– Вы знаете, чем занимается сейчас Лыжин? – спросил я.
– Кажется, работает руководителем биохимической лаборатории в какой‑то неврологической больнице.
– Мне тоже так кажется, но только он не руководитель, а старший лаборант.
– А если вы знаете, то зачем спрашиваете меня? – раздраженно сказал Панафидин.
– Я знаю не все, и вы, наверное, не все знаете. Мы сложим наши знания и совместно придем к истине, – усмехнулся я.
– Истина не апельсин. Из двух полузнаний целого не получишь.
– Попробуем! Меня интересует, чем занимается Лыжин в своей лаборатории.
– Деталей я не знаю, но, по‑моему, он тоже интересуется получением и применением транквилизаторов, – сказал Панафидин, изящным взмахом руки подчеркивая, что ничего в этом интересного нет.
– Вам известно, каким именно транквилизатором интересуется Лыжин?
Панафидин засмеялся:
– Видите ли, существует понятие научной этики. Все, что ученый считает необходимым сообщить своим коллегам, он может доложить на ученых встречах или опубликовать в периодике. Интересоваться сверх этого не принято. Это скорее компетенция сыщиков, нежели ученых коллег.
– Понял, – сказал я. – Тогда у меня к вам вопрос из моей компетенции.
– Пожалуйста.
– Вы безоговорочно уверены, что метапроптизол еще не получен?
– Абсолютно.
– Тогда я хочу объединить наши интересы на почве единственной общей черты наших профессий – вашей и моей.
– А именно? Мне как‑то не приходило никогда в голову, что в наших профессиях может быть что‑то общее.
– Может, – заверил я. – Помимо служебных обязанностей учеными и сыщиками руководит любопытство. С моей точки зрения немаловажный двигатель в постижении истины.
Не скрывая усмешки, Панафидин тяжело, высокомерно бросил:
– Вот только истины мы с вами разные ищем.
– Истина одна, – смиренно заметил я. – Истина – это узнавание мира, поэтому она одна – и многолика.
– Вот именно, – хмыкнул Панафидин, – решение рядов Галуа и поимка карманника в метро – две стороны истины. Неплохо?
Я не хотел ввязываться в спор, мне никак нельзя было с ним поссориться сейчас, и я сказал примирительно:
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 99; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!