ИСКУПЛЕНИЕ ОБРЕТЕШЬ В РАДОСТИ ИСЦЕЛЕННЫХ 14 страница
– Эй вы, охламоны! Забыли про меня? Подымай коляску!
Смешно было мне слышать такие слова в нашем строгом учреждении, где в течение многих лет так боролись против всякого жаргона, что перегнули палку в другую сторону, и народились на свет какие‑то ужасные, специфически милицейские официальные словечки вроде «висяк», «отсрочка», «фигурант», «самочинка»…
Неохота было идти на пятый этаж пешком, я спросил монтера, сидевшего на крыше лифтовой кабины.
– Скоро почините?
– Скоро, – пообещал он, нажал какой‑то контакт на крыше и плавно вознесся верхом на кабине ввысь.
Я не стал дожидаться, махнул рукой и пошел по лестнице. А поскольку марши у нас огромные, у меня оказалось полно времени, чтобы обдумать свои дела на сегодня. Конечно, было бы так прекрасно, если бы позвонила Рамазанова и сообщила что‑нибудь сокровенное. А ей ведь наверняка есть что рассказать.
Но ее обещание позвонить стоило полкопейки в базарный день. Она мне звонить не станет, даже если точно узнает фамилии, имена‑отчества и места жительства аферистов. Резон тут простой: страх за судьбу мужа всегда в ней будет сильнее сожаления о потерянных ценностях или стремления отомстить негодяям. Она ведь не хуже меня понимала, что разгон учинили люди, прекрасно информированные о делах мужа. Могли они знать и о его нынешнем местонахождении. Поэтому Рамазанова наверняка уже решила: черт с ними, с деньгами и уже миновавшими переживаниями! Как это ни странно, но ей, конечно, больше хочется, чтобы я не поймал мошенников, поскольку в этом случае всегда будет риск, что я вытрясу из них сведения об Умаре Рамазанове…
|
|
|
По выходным в наших коридорах тихо: не снуют ошалевшие от хлопот инспектора, не стучат каблучками секретарши с бумагами, не видно жмущихся к стенам свидетелей и потерпевших. Гулкое эхо моих шагов провожало меня по всему коридору до самого кабинета. Когда случается бывать здесь в такие дни, я чувствую себя хозяином огромного пустого дома, брошенного на мое попечение. Это ощущение усиливалось в моем кабинете: безмолвие, оттененное очень далекими, еле слышными стуками, шорохами в трубах отопления, внезапным острым звоном оконного стекла от проехавшего мимо автобуса.
Сначала я хотел позвонить в ГАИ насчет номера «Жигулей», но палец чуть ли не бессознательно набрал номер телефона Лыжина. Сейчас его можно, наверное, скорее всего застать дома – ведь сегодня воскресенье, и еще довольно рано, около десяти часов.
Долго гудели замирающие в трубке сигналы вызова, никто не подходил к телефону, и я собрался было положить трубку, но гудок вдруг рассекло пополам, и я услышал уже знакомый мне раздраженный старушечий голос:
|
|
|
– Кого надо?
– Позовите, пожалуйста, Владимира Константиновича.
– Нету его.
– А когда все‑таки его можно застать?
– Кто его знает! Передать чего?
– Попросите его позвонить капитану милиции Тихонову. – Я старался придать голосу медовую вежливость, чтобы не злить старуху, а то еще, чего доброго, не передаст.
– Скажу, – коротко ответила старуха и бросила трубку на рычаг.
Потом я позвонил в ГАИ, и у Дугина голос тоже был сердитый:
– Это ты, Тихонов? Замучил ты меня совсем со своим поручением. У меня тут дел полно, и в картотеке для тебя пришлось копаться.
– А выбрал номера‑то?
– Выбрал. Только те, которые установлены на «Жигулях».
– Спасибо, Сашок, они мне как раз и нужны.
– Записывай, я тебе продиктую. Серия МКЛ – Дадашев. Записал?
– Записал. Дальше…
– Серия МКП – Садовников…
– Дальше.
– Серия МКУ – Шнеер…
– Дальше.
– Серия МКЭ – Панафидин…
– Как‑как? Как ты сказал?
– Панафидин Александр Николаевич, проживает в Мерзляковском переулке, дом…
– Стоп, Сашок. Хватит, мне другие не нужны.
– Больше вопросов не имеется? – переспросил Дугин.
– Спасибо тебе, старик, ты меня здорово выручил.
– Большой привет, – сказал Дугин л отключился.
|
|
|
Уж чего‑чего, но такого поворота событий я не ожидал никак. Письмо вывело меня прямо на Панафидина. Что же это? кто‑то захотел помочь мне? Или захотел помочь правосудию? Или, может быть, цель письма – помешать мне? И отвратить правосудие? Или совсем здесь правосудие ни при чем и кто‑то хочет воспользоваться сложившейся ситуацией и наклепать на Панафидина?
А если письмо – правда, значит, метапроптизол есть и Панафидин со мной дурака валял? Но почему же он скрывает, что получил метапроптизол? И кто человек, знающий его тайну? Враг? Соперник? Или лицемерный друг, желающий подкопаться под него? Кто же он?
А может быть, это не навод, а навет?
Вдруг кто‑то сознательно клевещет на Панафидина? Или хотят вывести из игры меня персонально: ведь если я брошусь обыскивать машину Панафидина и ничего не найду, это может вызвать серьезный скандал.
Как же быть, что предпринять? Ведь второго такого случая может и не быть…
Я метался по кабинету, не в силах решиться на что‑то определенное. Из головы напрочь вылетели Пачкалина, Рамазанова, их возлюбленные расхитители, все эти разгонщики… Метапроптизол, если в письме написана правда, был почти рядом. Но как его взять?
|
|
|
А может быть, ничего нет? Мистификация? Нелепый, злобный розыгрыш? Но эти люди не похожи на шутников: когда они отравили Позднякова – если это они, – ими руководило вовсе не стремление повеселиться.
А вдруг письмо написано человеком, который случайно знает об этой истории, но боится заявить о ней вслух? Если он действительно хочет добра и блага, но недостаточно мужествен для того, чтобы сказать во всеуслышание: вот преступник?..
И больше я не чувствовал себя хозяином в большом доме, оставленном на мое попечение. Даже тишина изменилась – она стала терпеливо‑угрожающей, словно немо ждала моего решения, одинаково бесстрастная к ошибке и к самому точному выбору.
Я пошел к Шарапову. Как было бы хорошо, окажись он на месте, мне так был нужен чей‑то разумный совет!
Тамары на месте не было, а дверь в кабинет к шефу отворена. Он сидел за столом и что‑то писал.
– Здравия желаю, товарищ генерал.
Шарапов поднял голову от бумаг и мгновение в меня вглядывался, словно не сразу признал.
– Ба‑а! Сколько лет сколько зим, – сказал он, ухмыляясь. – Что это ты здесь в свободное время обретаешься?
И по его улыбке, хотя и ехидной, я понял, что он доволен, увидев меня здесь.
– У нас свободное время начинается на пенсии – вас цитирую, как классика.
– Ну вот, обрадовал. Мне, значит, до свободного времени совсем чуток осталось. Зачем пожаловал?
– Посоветоваться, – сказал я смирно.
– Это надо приветствовать, – кивнул генерал. – Как я понимаю, тебе нужна санкция на какой‑нибудь недозволенный поступок: в остальных случаях ты по возможности избегаешь со мной советоваться.
– Недозволительность моего поступка является следствием вашего поступка, – дерзко сказал я.
– Это как понимать тебя прикажешь?
– Вы мне вчера документ переслали…
– А! Интересное письмецо подметное. Ты ему веришь?
– Не знаю. Я проверил машину по картотеке ГАИ – она принадлежит Панафидину.
– Это профессор тот самый? Молодой?
Я кивнул.
– Эге. Значит, неведомый доброжелатель информирует нас о том, что Панафидин возит в своей машине этот… метапроптизол? Так это надо понимать?
– Выходит, что так, – сказал я. – Правда, он не выдает себя за нашего доброжелателя.
– Кстати, ты не поинтересовался, Панафидин‑то этот – сам не болельщик футбольный? На стадионе бывает?
– Нет, не интересовался. Мне такая мысль в голову не приходила.
– Жаль, что не приходила. Чем больше мыслей придет в твою многомудрую голову, тем лучше. А ко мне ты зачем пришел, не понял я?
– Я и сам не знаю. Разрешение на обыск машины Панафидина вы же мне вряд ли дадите?
– Не дам, – почти весело сказал Шарапов. И в легкости его тона твердость была несокрушимая. – Конечно, не дам. Если на основании таких серьезных документов мы у почтенных людей обыски учинять станем, то знаешь, куда это нас может завести?
– А что же делать? – спросил я в отчаянии. – Вдруг письмо – правда?
– Это было бы изумительно!
– Но что нам толку с этой изумительности? Вот вы что на моем месте сделали бы?
– Я? – Шарапов переспросил меня так, будто я задаю детские вопросы: и слепому видно, что сделал бы он на моем месте. – Я бы пошел к Панафидину и нашел с ним общий язык, поговорил бы с ним душевно.
– С ним, пожалуй, найдешь общий язык! – зло тряхнул я головой.
– Не найдешь – значит, разговаривать не умеешь, – уверенно сказал генерал. – Со всеми можно найти общий язык. Стройматериал только для такого моста потребен разный. В одном месте – внимание, в другом – ласка и участие, в третьем – нахальство, а где надо – там и угроза. Вот так. Ты только, как прораб, заранее должен рассчитать, что для строительства тебе понадобится.
– Прямо как в песне: мы с тобой два берега у одной реки. Боюсь, повиснет мой мост в воздухе, мы с ним берега разных рек, – сказал я, а Шарапов засмеялся, покачал головой, прищурил хитрые монгольские глаза:
– Ты не прав, друг ситный. Все мы берега у одной реки, и сами мы, как все берега, разные, а вот река нас связала всех одна, потому как название ей – жизнь.
Пошучивал со мной Шарапов, делал вид, что пустяковые вопросы мы с ним решаем в воскресное неслужебное время, все это ерунда и праздное шевеление воздуха и не стоит из‑за этого волноваться, но мы ведь десять лет сидим с ним на одном берегу, он – чуть выше, я – пониже, и я хорошо знаю, что в час тревоги мы вместе спускаемся с откоса и по грудь, а когда и по горло идем в быстром, холодном и непроницаемом потоке под названием жизнь, и его иронический тон не мог заслонить от меня пронзительно‑зеленых огней сердитого любопытства, которые загорелись в его всегда припухше‑узких глазах: ему тоже было очень интересно, действительно ли возит профессор Панафидин в машине загадочный транквилизатор, которым «глушанули на стадионе его мента».
– Ты поговори с ним с точки зрения научной любознательности, – говорил он. – Ищет же профессор это лекарство, вот ты ему и предложи вместе поискать в машине. Корректно, вежливо, для удовлетворения научного и спортивного интереса. И ты будешь удовлетворен, и не прозвучат эти грубые слова – «недоверие», «ложь», «обыск»…
– Это если он согласится. А если нет?
– Тогда надо будет проявить находчивость.
Я не сердился на Шарапова: не мог он мне дать указание обыскать машину Панафидина. И я это хорошо понимал.
Жаль только, что на свою находчивость я не сильно полагался. Вернувшись в свой кабинет, я позвонил Панафидину домой.
– Он в городе и дома не скоро будет, – ответил приятный женский голос. – А кто его спрашивает?
– Моя фамилия Тихонов, – сказал я и подумал, что если это жена Панафидина, было бы невредно поговорить и с ней. – А вы Ольга Ильинична?
– Да, – ответила она, и тень удивления проскользнула в ее голосе.
– Добрый день, Ольга Ильинична. Я инспектор уголовного розыска…
– А‑а, да‑да, Александр говорил мне…
– Если это не очень нарушает ваши планы, я хотел бы и с вами побеседовать, а тем временем Александр Николаевич подъедет, а?..
– Ради бога, – готовно согласилась Панафидина. – Адрес знаете?
– Спасибо большое. Знаю, еду…
Я вышел на улицу и стал дожидаться дежурной машины. День стоял бесцветный, сизый. Было холодно, ветрено, мелкий, секущий дождик порывами ударял в асфальт серыми брызгами. На другой стороне улицы молодой парень в засаленной куртке возился с «Запорожцем». У этой смешной машинки мотор находится не как у всех автомобилей, впереди, а сзади. Парень заводил мотор ручкой, и издали было похоже, будто маленькому нахохленному ослику накручивают хвост. По тротуару летела желтая листва, обрывки бумаги, мусор, и от всего этого сумрачного дня с моросящим дождем и холодным ветром на душе было погано. В этом тоскливом настроении, с неясным ощущением невыполненных каких‑то обязательств, неустроенности дел и несовершенства всего мира, я приехал к Панафидиным в Мерзляковский переулок.
Прямо в прихожей Ольга Панафидина спросила:
– Что будете пить – чай, кофе?
Я замахал руками:
– Нет‑нет, ни в коем случае, я не хочу вас утруждать.
– О чем вы говорите, какой труд? Проходите в гостиную, я сейчас принесу.
Я сел в кресло перед низким журнальным столиком, и буквально через несколько минут Ольга внесла на подносе чашечки с кофе, сухари и нарезанный сыр.
– Вот теперь можно беседовать, – сказала она, усаживаясь напротив. – Мне муж говорил, что вы были у него и интересовались Лыжиным…
И я сразу насторожился, потому что в разговоре с Панафидиным имя Лыжина не только не упоминалось – я тогда и не знал о существовании Лыжина. Значит, Панафидину в то время, когда я посетил его, было известно, что Лыжин занимается получением метапроптизола или получил его… Но мне он ничего не сказал.
– Да, меня интересует направление работ Лыжина, – сказал я, решив предоставить Ольге Панафидиной инициативу в разговоре. А сам отпил маленький глоток кофе, который хоть и не был сварен со всеми ритуальными священнодействиями ее отца, но все равно был хороший, очень вкусный кофе: чувствовалась семейная школа, доведенная до уровня традиции.
– Видите ли, мы вам мало что можем рассказать о Лыжине, потому что последние годы практически не общались с ним, – сказала Ольга, раскуривая сигарету.
– Что так? – поинтересовался я.
– Володя Лыжин очень сильно изменился, – вздохнула Ольга. – С ним произошла метаморфоза, хоть и прискорбная, но довольно‑таки обычная. Он стал профессиональным неудачником.
– Разве есть такая профессия – неудачник? – серьезно спросил я.
– Не могу утверждать, но когда любительство становится основным занятием, то оно превращается в профессию, – в назидательности фразы я уловил знакомые интонации ее мужа. – Володе не везет буквально во всех увлечениях, и это не могло не отразиться на его поведении.
– И давно ему так не везет?
– Ну, точно я не могу сказать, но ведь начинал‑то он очень хорошо. Впрочем, в жизни это часто бывает: до какой‑то определенной полосы все, за что ни берешься, получается, все удается, со всех сторон говорят: «Ах, какой человек перспективный! Ах, какой одаренный! Какое у него будущее! » И вдруг подступает какой‑то рубеж – и все насмарку, все из рук валится, ничего не выходит, не получается…
Я внимательно слушал Ольгу и готов был голову дать на отрез, что у нее‑то никогда «не подступал какой‑то рубеж», у нее все всегда получалось. И откровения, которые она мне сейчас преподносила, не она придумала и не на себе прочувствовала, а услышала от мужа, или отца, или от кого‑то из знакомых, и одна‑единственная поперечная морщинка на этом атласном лобике выступила не от горьких раздумий и не от тягостных открытий. Откинувшись в удобном кресле, она вещала банальности и в конце каждой фразы для убедительности, для большей весомости своих сентенций делала дымящейся сигаретой изящный полукруг, оставляя в воздухе синий расслаивающийся крючок – не то вопросительный знак, не то обрывок своей глубокой мысли. Этих крючков‑вопросов‑мыслей было уже много, они быстро истаивали, и она создавала новые.
«Барынька», – подумал я про нее. Это слово казалось мне особенно унизительным и наиболее точно характеризующим Ольгу. Такие люди, как Панафидин, должны были бы жениться на более серьезных женщинах.
– Простите, а вы не можете вспомнить, когда у Лыжина подступил вот этот самый роковой рубеж?
Ольга пожала своими блестящими кримпленовыми плечиками:
– Естественно, что даты я не вспомню, но факт тот, что Володя очень хорошо, ну просто исключительно удачно сотрудничал с моим мужем. Александр ведь очень во многом ему помог, подсказал, направил его, так сказать, огранил его талант. А тот вдруг в один прекрасный день устроил истерику, и все пошло кувырком.
– Из‑за чего же он устроил истерику?
– Какой‑то у них скандал возник на работе, Володя неправильно лечил больную, и Александру пришлось вмешаться и высказать принципиальную точку зрения. При этом Александр и не думал наказывать Лыжина или применять к нему какието меры, но тот вдруг встал в позу и ушел из лаборатории.
– Вы не допускаете, что у Лыжина могли быть на то основания, например нравственного порядка?
– Да о чем вы говорите? Я думаю, что он сильно разволновался, и в нем прорвалась сдерживаемая много лет зависть…
– Зависть? – переспросил я. – А в чем Лыжин мог завидовать Панафидину?
Ольга рассмеялась. Она от души смеялась глупости моего вопроса; любому профану понятно, в чем неудаха лаборант может завидовать молодому доктору наук, заведующему лабораторией, с которым когда‑то сидел на одной институтской скамье. Ольга смеялась, обнажая прекрасные ровные белые зубки без единой пломбочки, и я видел только, что у нее клычки длиннее остальных зубов, и, наверное, очень острые.
– Неужели вы даже на мгновение допускаете, что Лыжин мог поверить, будто он хоть на гран менее талантлив, чем Александр? Но у Александра все в жизни получалось так, как он хотел, а у Лыжина ничего не получилось – отсюда и зависть. Но, к сожалению, завистник сам себе первый враг, – убежденно заявила Ольга.
– Вы думаете, что Лыжин себе навредил?
– Еще бы! Он ведь очень способный человек, хотя и ужасно неорганизованный. Под руководством Александра он смог бы очень многого достигнуть – при его помощи и поддержке. А так – потерял прекрасное место, работает в какой‑то захудалой лаборатории, носится с сумасшедшими идеями…
Я перебил ее:
– Простите, а почему вы думаете, что лыжинские идеи сумасшедшие? Ведь, насколько я понял, ваш муж занимается теми же проблемами?
Ольга на глазах . утрачивала уважение ко мне: нельзя всерьез говорить с человеком, который единовременно произносит вслух столько глупостей.
– Ну, что вы сравниваете, дорогой мой! – В ее голосе появились покровительственные ноты. – Который год целая лаборатория, целый ансамбль квалифицированных специалистов не могут получить устойчивых результатов, и вы сравниваете их работу с усилиями пускай талантливого, но все‑таки самоучки?
– Разве Лыжин – самоучка? – спросил я.
– Это я, наверное, неправильно выразилась. Лыжин не самоучка, я хотела сказать, что он – кустарь. В наше время наука так не делается…
– Может быть, – сказал я. – Может быть, сейчас наука и не делается так. Но я совершенно уверен, что во все времена наука делалась, делается и будет делаться людьми одной породы.
– Не поняла. Что вы этим хотите сказать?
– Что если бы не родился Эйнштейн, вряд ли его заменил бы целый физический институт. По крайней мере – бог весть сколько лет, может, десятилетий…
Ольга покачала головой:
– Ученый мир уже стоял на пороге открытия, просто Эйнштейн всех опередил.
– Вот переступать пороги, около которых останавливается ученый мир, – это, по‑моему, и есть удел людей, о которых идет речь. Я слышал историю – не знаю, честно говоря, анекдот или правда, – будто в двадцатые годы старый провинциальный счетовод сформулировал чуть ли не на базе элементарной алгебры теорию относительности. Но этого человека природа создала как резерв на случай неудачи с Эйнштейном.
– Это ненаучный подход, – упрямо наклонила голову Ольга, и ровные ее зубки блеснули из‑под аккуратно накрашенных губ. – И уж, во всяком случае, к Лыжину никакого отношения не имеет.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 128; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!