Из архива «Советов читателям»

Дорогая тетушка Эм!

Последнее время мне снится бывший муж. Мне следует расценивать это как знак свыше и позвонить? Сказать «привет»?

Неспящая в Страффорде

 

Дорогая Неспящая!

Позвони, но не говори, что звонишь, потому что он тебе приснился, если только он сам вдруг не скажет: «Боже, удивительно, что ты позвонила именно сегодня! Прошлой ночью ты мне приснилась».

Тетушка Эм

 

Я сама пригласила Генри на первое свидание, потому что он, казалось, не понимал намеков, что я не против куда‑нибудь с ним пойти. Мы смотрели фильм «Призрак», а потом поужинали в ресторане, где Генри сказал мне, что с точки зрения науки привидений не существует.

– Фундаментальная физика и математика, – объяснял он. – Патрик Суэйзи не мог проходить сквозь стены и следовать по пятам за Деми Мур. Если бы привидения могли кого‑то преследовать, это означало бы, что ноги прикладывают силу к полу. Если же они могут проходить сквозь стены, то они – бестелесные субстанции. Они либо материальны, либо нет – но никак не то и другое одновременно. Это противоречит закону Ньютона.

На нем была футболка с надписью «Абсолютно тупой лоб», шелковистые русые волосы постоянно падали на глаза.

– Неужели тебе не хотелось бы, чтобы это было правдой? – спросила я. – Разве ты не мечтал, чтобы любовь была настолько сильной, что смогла вернуться и найти тебя?

Я рассказала ему о своей маме, которая однажды проснулась в 3.14 ночи: ей казалось, что рот набит лепестками фиалок, а аромат роз был таким удушливым, что она едва не задохнулась. Через час ее разбудил телефонный звонок: ее мама, продавщица цветов, умерла от сердечного приступа в 3.14 ночи.

– Наука не всему может дать объяснение, – сказала я Генри. – Она не объясняет любовь.

– В действительности объясняет, – возразил он. – Было проведено множество исследований. Например, наиболее привлекательны люди с симметричными чертами лица. Мужчины с такими лицами, на взгляд женщин, лучше пахнут. Люди с похожими генетическими особенностями притягиваются. Скорее всего, дело в эволюции.

Я рассмеялась.

– Это просто чудовищно! Самое неромантичное объяснение, которое я слышала.

– Я так не думаю.

– Правда? Тогда скажи что‑нибудь, что сразит меня наповал, – потребовала я.

Генри так долго и пристально разглядывал меня, что я почувствовала легкое головокружение.

– Я считаю, что у тебя невероятно симметричное лицо, – признался он.

 

На второе свидание Генри повез меня в Бостон. Мы поужинали в ресторане старинного фешенебельного отеля «Паркер‑хаус», потом он нанял симпатичный экипаж, на котором мы совершили экскурсию по парку «Бостон Коммон». Стояла глубокая осень, голые ветки заиндевели; когда мы сели в экипаж, возница дал нам тяжелое шерстяное одеяло, чтобы мы накрыли ноги. Лошадь оказалась горячей, била копытом и фыркала.

Генри загадывал мне загадки.

– Отношение окружности эскимосской хижины к ее диаметру?

– Сдаюсь.

– Эскимосское пи, – ответил он. – А как разделить толстую кишку?

– Не знаю.

– Точкой с запятой.

– Это не математика? Не научная шутка?

– Я человек эпохи Возрождения, – смеется Генри. – Восемь четвертей и восемь четвертаков?

Я качаю головой.

– Две новые парадигмы, – говорит он.

Игра слов была несмешной. Но в устах Генри они звучали забавно. Уголки его губ чуть изогнуты, отчего создавалось впечатление, что ему стыдно улыбаться, – губы, которые уже на первом свидании поцеловали меня на прощание неожиданно настойчиво и сильно.

Я не сводила глаз с этих губ, когда лошадь упала как подкошенная.

В действительности лошадь не умерла. Она просто поскользнулась на черном льду, и ее передние ноги подогнулись. Я услышала треск.

Мы медленно выкатились из симпатичного экипажа. Генри изогнулся таким образом, чтобы смягчить мое падение.

– Ты как? – спросил он и помог мне подняться.

Я стояла, закутанная в грубое одеяло, пока не приехала полиция. Потом все осмотрели лошадь.

– Отвернись, – прошептал Генри, когда полицейский достал пистолет.

Я попыталась сосредоточиться на надписи на футболке Генри, которая виднелась под расстегнутым пальто: «НЕУЖЕЛИ ИЗ‑ЗА ЭТОГО ПРОТОНА Я ВЫГЛЯЖУ ТОЛСТЫМ?» Но звук был таким, что мир, казалось, раскололся надвое. Последнее, что я помню, – это недоумение: кто же носит футболки зимой? Неужели у него всегда теплая кожа? Смогу ли я к ней прижаться?

 

Я проснулась в чужой постели. Кремовые стены и комод темного дерева. На комоде телевизор. Очень чисто и… безлико. «Я потеряла сознание», – вспомнила я.

– Лошадь… – сказала я.

– М‑да… – тихо произнес голос. – Она сейчас скачет в большой карусели на небесах.

Я перевернулась на бок и увидела у дальней стены Генри. Он все еще был в пальто.

– Ты не веришь в небеса, – пробормотала я.

– Я – нет. Но я решил, что ты веришь. Ты как?

Я осторожно кивнула, прислушиваясь к себе.

– А что не так? Разве женщины не падают в обморок постоянно?

Он усмехнулся.

– С твоей стороны это было немного старомодно.

– Где мы?

– Я снял номер в гостинице. Подумал, что тебе нужно будет немножко полежать. – Он покраснел. – Я… не хочу… чтобы ты превратно меня поняла.

Я приподнялась на локте.

– Не хочешь?

– Ну… если только ты сама не против, – запинаясь, проговорил он.

– А это уже смахивает на готику, – сказала я. – Генри, можно задать тебе вопрос?

– Конечно!

– Что ты делал по дороге сюда?

Я протянула руку и почувствовала, как матрас просел под тяжестью Генри. Почувствовала его губы на своих губах и поняла, что отношения развиваются не так, как я представляла, отводя себе роль учительницы молодого, скромного, помешенного на компьютерах ученого. Видя, как Генри ведет себя на работе, мне следовало бы сообразить: программисты двигаются медленно и неторопливо, а потом ждут ответной реакции. И если с первого раза не получается, они будут пытаться снова и снова, пока не пробьются сквозь пятое измерение и не добьются своего.

Позже я сидела в футболке Генри, а он сжимал меня в объятиях. Мы включили телевизор и без звука смотрели программу о приматах из Конго. Генри кормил меня кусочками куриной грудки в панировке (из детского меню), а я думала, каким мудрым было мое решение узнать Генри получше. Глупые футболки, ящики с картинками из «Звездных войн», в которых он хранил кофе, его манера отводить взгляд от женщины – под этой оболочкой скрывался человек, который прикасался ко мне так, будто я сделана из хрусталя. Который иногда с такой силой сосредоточивался на мне, что приходилось ему напоминать: занимаясь любовью, нужно еще и дышать. В то время я подумать не могла, что Генри сможет полюбить кого‑нибудь, кроме меня, – даже собственного ребенка. Я никогда и представить не могла, что страсть между нами сплетется в замысловатые нити генетического кода Джейкоба и превратится в бурю, в ураган, который сломает его корни и превратит в аутиста.

 

Когда я схожу с самолета, Генри уже ждет меня. Подхожу к нему и неловко останавливаюсь на расстоянии вытянутой руки. Я подаюсь вперед, чтобы обнять его, но он как раз отворачивается к табло, и мне остается обнимать воздух.

– Он приземляется через двадцать минут, – сообщает Генри.

– Отлично, – отвечаю я. – Это отлично. – И смотрю на бывшего мужа. – Мне на самом деле очень неловко.

Генри не сводит взгляда с пустого коридора за защитным барьером.

– Эмма, ты мне наконец объяснишь, что происходит?

Целых пять минут я рассказываю ему о Джесс Огилви, об обвинении в убийстве. С уверенностью утверждаю, что бегство Тео как‑то связано с этим. Закончив, я слушаю объявление для пассажира, чей самолет вот‑вот взлетит, потом набираюсь смелости и смотрю Генри в глаза.

– Джейкоба судят за убийство? – дрожащим голосом спрашивает он. – И ты ничего не сказала?

– А что бы ты сделал? – огрызаюсь я. – Прилетел бы в Вермонт, чтобы стать нашим рыцарем‑заступником? Что‑то я в этом сомневаюсь, Генри.

– А если это появится в местных газетах? Как я должен объяснить дочерям, семи лет и четырех, что их сводный брат убийца?

Я отшатываюсь, как будто он отвесил мне оплеуху.

– Сделаю вид, что просто не слышала твоих последних слов, – бормочу я. – И если бы ты на самом деле знал своего сына, если бы проводил с ним время, а не просто каждый месяц отделывался чеками, пытаясь успокоить совесть, ты бы верил в его невиновность.

На скулах у Генри заиграли желваки.

– А ты помнишь, что случилось в нашу пятую годовщину?

Для меня то время, когда мы опробовали все способы лечения и все лекарства, чтобы заставить Джейкоба вновь контактировать с внешним миром, – темное пятно.

– Мы пошли в кино. За долгие месяцы мы впервые остались одни. И вдруг по проходу подошел какой‑то человек, нагнулся и заговорил с тобой. Через минуту ты ушла с ним. Я сидел и думал: «Кто, черт побери, этот парень? И почему моя жена ушла с ним?» Я пошел за тобой в фойе. Оказалось, что это отец нашей няни, он работал еще и в группе спасателей. Перепуганная Ливви позвонила ему, потому что Тео истекал кровью. Он примчался, наложил на рану малыша повязку, а потом пришел за нами.

Я уставилась на Генри.

– Я совершенно этого не помню.

– Тео наложили на бровь десять швов, – продолжал Генри, – потому что Джейкоб разозлился и, когда Ливви на секунду отвернулась, перевернул стульчик для кормления.

Теперь я вспомнила. Мы в панике прибегаем домой. У Джейкоба приступ, а Тео истерически плачет. Над левым глазом шишка размером с его кулачок. Генри отправляется в больницу, я остаюсь успокаивать Джейкоба. Неужели можно вычеркнуть что‑то из памяти, переписать историю?

– Поверить не могу, что забыла об этом случае, – едва слышно говорю я.

Генри отворачивается.

– Ты всегда видела лишь то, что хотела видеть, – отвечает он.

А потом мы оба видим нашего сына.

– Что за черт? – восклицает Тео.

Я скрещиваю руки на груди.

– Именно это я и хотела спросить.

 

Странно находиться в аэропорту и не отмечать встречу или отъезд. Еще удивительнее сидеть на заднем сиденье машины Генри и слушать, как он болтает с Тео, будто тот не понимает, что в некотором смысле вот‑вот разорвется бомба.

Когда Тео пошел в аэропорту в туалет, у Генри возник план.

– Дай‑ка я с ним поговорю, – попросил он.

– Он не станет тебя слушать.

– Он убежал от тебя ко мне, – возразил Генри.

Автострады здесь белые, как кость, и чистые. Ни одной трещины от замерзших вздутий, как в Вермонте. Блестящие, радостные и новые. Неудивительно, что Генри здесь нравится.

– Тео, – спрашиваю я, – о чем ты думал?

Он поворачивается ко мне.

– Хотел поговорить с папой.

В зеркале заднего вида мы с Генри встречаемся взглядом. «Я же тебе говорил!».

– Ты не знаешь о существовании телефона?

Но сын не успевает ответить. Генри тормозит на подъездной аллее. Крыша его дома покрыта испанской черепицей, на лужайке перед ним – пластмассовый детский домик для принцесс. В груди у меня защемило.

В двери показывается Мэг, новая жена Генри.

– Слава богу! – восклицает она, когда замечает на переднем сиденье Тео, и хлопает в ладоши.

Это миниатюрная блондинка с жемчужными зубами и крошечным конским хвостом. Генри подходит к жене, и мне приходится самой вытаскивать сумку из багажника. Они стоят рядом, голубоглазые и русоволосые, образчик типичной арийской семьи.

– Тео, – по‑отцовски (хотя слишком поздно) зовет Генри, – идем в библиотеку, поговорим.

Я хотела бы ненавидеть Мэг, но не могу. Она снова удивляет меня: берет под руку и заводит в дом.

– Ты, должно быть, ужасно переволновалась, – говорит она. – Я бы точно с ума сошла от волнения.

Она предлагает мне кофе и кусок лимонного пирога с маком. Тем временем Тео с Генри скрылись в недрах дома. Интересно: у них всегда есть пирог? Она из тех матерей, которые считают, что на кухонном столе всегда должен лежать домашний пирог? Или она просто засунула его в духовку, после того как Генри сообщил о моем приезде? Не знаю, что меня огорчает больше.

Ее – ну и Генри, конечно, – дочери врываются в гостиную, чтобы взглянуть на меня. Они настоящие феи, маленькие белокурые волшебницы. На одной розовая балетная пачка с блестками.

– Девочки, – говорит Мэг. – Познакомьтесь с миссис Хант.

– Эммой, – автоматически поправляю я. Интересно, что эти малышки подумают о незнакомке с такой же, как у них, фамилией? Как Генри им это объяснил?

– Это Изабелла, – представляет Мэг, едва прикасаясь к макушке той, что повыше. – А это Грейс.

– Добрый день, – в унисон говорят они. Грейс засовывает палец в рот.

– Привет, – отвечаю я, не зная, что еще сказать.

Чувствовал ли Генри, что в его второй жизни наступил некий баланс, раз вместо двух сыновей у него родилось двое дочерей? Грейс тянет маму за рубашку и что‑то шепчет ей на ухо.

– Она хочет показать, как умеет танцевать балет, – извиняющимся голосом говорит Мэг.

– Балет я люблю, – отвечаю я.

Грейс поднимает руки вверх и смыкает кончики пальцев. Потом начинает вращаться, слегка покачиваясь. Я награждаю ее аплодисментами.

Раньше Джейкоб тоже крутился. Когда он был маленьким, это было одним из способов самостимуляции. Он вращался все быстрее и быстрее, пока на что‑нибудь не натыкался, обычно на вазу либо другой бьющийся предмет.

Глядя на нее, я понимаю, что такого не случится, но если бы маленькая Грейс оказалась аутисткой, неужели Генри снова сбежал бы?

Как по мановению волшебной палочки в комнату заглядывает Генри.

– Ты была права, – говорит он. – Со мной он тоже не хочет разговаривать.

Крошечное удовлетворение от собственной правоты у меня тут же исчезает, когда Грейс видит отца. Она прекращает крутиться и бросается к нему с силой тропического шторма. Он поднимает дочь на руки и ерошит волосы Изабеллы. Раньше я не замечала в Генри такую непринужденность, спокойную уверенность, что именно здесь его место. Я вижу, как эта уверенность наложила отпечаток на его лицо: в виде крошечных морщинок, лучиками расходящихся от глаз. Морщинок, которых не было, когда я его любила.

Мэг сажает Грейс к себе на колени и берет за руку Изабеллу.

– Пусть папочка поговорит со своими друзьями, – говорит она.

Друзьями… Я любила его, родила от него детей, а мы остались всего лишь друзьями.

Я иду за Генри по коридору в комнату, где нас ждет Тео.

– Семья у тебя, – признаюсь я, – идеальная.

Но между строк нужно читать: «Почему же я с тобой этого не заслужила?»

 

ОЛИВЕР

 

– А, мистер Бонд! – восклицает судья. – Снова вы.

– Никак от меня не избавиться.

Мы с Джейкобом снова в суде. На этот раз без Эммы. Она позвонила вчера поздно вечером и оставила сообщение, что они с Тео сегодня летят домой. Я надеюсь, что к ее приезду появятся хорошие новости: одному Богу известно, как они ей сейчас нужны.

Он смотрит поверх очков.

– В суд поступило ходатайство о предоставлении Джейкобу Ханту удобств во время судебного слушания. Что вы имеете в виду, адвокат?

Сочувствие к подсудимому, который сам на сочувствие не способен… Но этого я сказать не могу. После последнего припадка Джейкоба в зале суда я подумывал о том, чтобы просить судью разрешить подсудимому наблюдать за процессом из отдельного помещения, но для успешного ведения защиты мне необходимо, чтобы присяжные видели Джейкоба во всей красе. Если я разыгрываю карту недееспособности, присяжные должны видеть яркие проявления синдрома Аспергера.

– Во‑первых, Ваша честь, – перечисляю я, – Джейкобу необходимы перерывы. Вы видели, как он возбуждается во время судебной процедуры. Он должен иметь возможность встать и покинуть зал суда, когда почувствует в этом необходимость. Во‑вторых, он хотел бы, чтобы рядом с ним на скамье подсудимых сидела мать. В‑третьих, из‑за гиперчувствительности Джейкоба к раздражителям защита просила бы Вашу честь не использовать во время заседаний молоток. И приглушить свет к зале суда. В‑четвертых, обвинение должно формулировать вопросы предельно прямо и буквально…

– Еще что? – вздыхает Хелен Шарп.

Я бросаю на нее взгляд, но продолжаю:

– В‑пятых, мы просим сократить длительность каждого заседания.

Судья качает головой.

– Мисс Шарп, я должен понимать, что вы возражаете против данных требований?

– Да, Ваша честь. Ничего не имею против пунктов один, три и пять, но остальные – это уже предубежденное отправление правосудия.

– Мистер Бонд, – спрашивает судья, – почему вы просите, чтобы мать обвиняемого сидела рядом с ним на скамье подсудимых?

– Ваша честь, я видел приступы Джейкоба. Для него Эмма Хант – сдерживающий механизм. Я полагаю, учитывая стресс, перенесенный в зале суда, что присутствие матери Джейкоба рядом с сыном будет выгодно всем заинтересованным сторонам.

– Тем не менее миссис Хант с нами сегодня нет, – возражает судья, – а подсудимый, похоже, преспокойно без нее обходится.

– Миссис Хант хотела присутствовать, но возникли… неотложные семейные дела, – говорю я. – Явиться в суд с ходатайством либо на суд по обвинению в убийстве – разница, с точки зрения психики, огромная.

– Мисс Шарп, – обращается к прокурору судья, – какова основная причина, по которой вы возражаете против присутствия матери подсудимого рядом с ним на скамье?

– Ваша честь, причин две. Во‑первых, как объяснить присяжным присутствие миссис Хант? Она проходит по делу как свидетель, поэтому к ней явно будут относиться как к матери обвиняемого, а суду отлично известно, что протокол не позволяет никому, кроме адвоката и клиентов, сидеть на скамье подсудимых. Позволить ей занять место рядом с подсудимым – значит, в глазах присяжных придать ей большую значимость, а это явится необъяснимым прецедентом, который негативно скажется в масштабах всего штата. Более того, мы не раз слышали, что мать обвиняемого выступает в роли переводчика. Она разбирается с учителями, с незнакомыми людьми, с полицией. Именно она врывается в участок и говорит детективу, что должна присутствовать при допросе. Ваша честь, что ей помешает написать для Джейкоба целую речь, передать ему написанное или прошептать на ухо во время судебного заседания, чтобы подтолкнуть его к чему‑то незаконному и пагубному?

Я мгновение не свожу с нее взгляда. А она на самом деле профи.

– Мистер Бонд? Что вы на это возразите? – спрашивает судья.

– Уважаемый суд, присутствие матери Джейкоба на скамье подсудимых так же жизненно необходимо, как собака‑поводырь для слепого подсудимого. Присяжные с пониманием отнесутся к ситуации, если им сообщить, что это не просто животное в зале суда, это необходимость, одно из условий, созданных для подсудимого‑инвалида. Мать Джейкоба, вернее ее пребывание рядом с моим клиентом во время процесса, можно объяснить этими же словами, – говорю я. – Сегодня, Ваша честь, вы рассматриваете вопрос о создании необходимых условий для того, чтобы над моим клиентом вершился справедливый суд. Это право и эти условия гарантирует ему Закон о защите прав инвалидов, и, что еще более важно, Пятая, Шестая и Седьмая поправки к Конституции Соединенных Штатов Америки. Разве из этого не следует, что необходимо пойти на некоторые незначительные уступки для Джейкоба, которых лишены в суде другие подсудимые? Следует, потому что остальным подсудимым не приходится, как Джейкобу, сталкиваться с ущербной неспособностью эффективно общаться и взаимодействовать с другими людьми. Для них суд не является гигантской горой, стоящей между ними и свободой, горой, на которую они начинают карабкаться, даже не имея самого простенького инвентаря.

Я украдкой смотрю на судью и внезапно принимаю решение понизить голос.

– Как объяснить присяжным место матери Джейкоба на скамье подсудимых? Просто. Мы сообщаем, что суд дал ей право сидеть рядом с адвокатом. Мы оговорим, что это не является обычной практикой, но в данном процессе она имеет такое право. Что касается ее роли в процессе, Ваша честь, то я согласен на то, чтобы не давать ей права разговаривать с Джейкобом, а позволить общаться только письменно. Все записи в конце дня или во время перерыва следует передавать суду, чтобы мисс Шарп видела, какой именно диалог ведут мать и сын.

Судья снимает очки и потирает переносицу.

– Дело необычное, необычные обстоятельства. Передо мной прошло много подсудимых, у которых имелись проблемы с общением… Но сейчас мы имеем молодого человека, которому предъявлены очень серьезные обвинения, и он вполне может провести остаток дней за решеткой. Нам известно, что у него диагностировали неспособность общаться так, как это делают другие люди… следовательно, было бы ошибкой считать, что в зале суда он будет вести себя, как другие. – Он смотрит на Джейкоба, который – еще бы! – прячет глаза. – Справедливый суд для этого клиента не похож на справедливые суды над другими подсудимыми, но такова Америка: здесь найдется место для каждого, найдется оно и для мистера Ханта. – Он смотрит в ходатайство. – Хорошо. Я разрешаю делать перерывы. Суд попросит приставов оборудовать специальную комнату позади зала суда. Как только подсудимый почувствует необходимость покинуть зал, он должен передать вам, мистер Бонд, записку. Удовлетворены?

– Да, Ваша честь, – отвечаю я.

– После этого, господин адвокат, вы можете подойти ко мне и попросить объявить перерыв. Вы обязаны объяснить своему клиенту, что ему нельзя покидать зал, пока перерыв не объявлен и он не получил позволение суда.

– Понятно, Ваша честь, – отвечаю я.

– Касательно третьего пункта… Во время данного судебного процесса я не буду пользоваться молотком, однако приглушать свет, создавая помехи безопасности, не позволю. Надеюсь, перерывы это компенсируют: суд не возражает, если подсудимый в комнате для отдыха выключит свет.

Джейкоб дергает меня за полу пиджака.

– Можно мне надеть солнцезащитные очки?

– Нет, – резко бросаю я.

– В‑третьих, я сокращу время заседаний. Мы разобьем слушание на три сорокапятиминутных заседания утром, два после обеда – с пятнадцатиминутными перерывами. Ежедневно заседание будет закрываться в 16.00. Вы удовлетворены, мистер Бонд?

– Да, Ваша честь.

– Я разрешаю матери обвиняемого занять место рядом с ним на скамье подсудимых, однако общаться они могут лишь в письменной форме. Эти записки во время перерыва должны быть представлены суду. И наконец. Вашу просьбу к обвинению формулировать вопросы просто и прямо, – продолжает судья, – я отклоняю. Вы, мистер Бонд, можете задавать любые короткие и буквальные вопросы, как хотите, но у подсудимого нет конституционного права указывать мисс Шарп, как обвинению представлять дело.

Он кладет мое ходатайство в папку.

– Полагаю, мистер Бонд, вы удовлетворены?

– Разумеется, – отвечаю я, но внутри все поет. Потому что все эти причуды и уступки в сумме дают больше, чем поодиночке: присяжные обязательно увидят, что Джейкоб отличается от обычного подсудимого, от всех нас.

Следовательно, и судить его необходимо соответственно.

 

ТЕО

 

Я просыпаюсь оттого, что чихаю, и открываю глаза. Я нахожусь в розовой комнате, а нос мне щекочут перья. Сажусь на узкой кровати и вспоминаю, где я: в спальне одной из девочек. Тут повсюду висят мобили с блестящими звездочками и лежат горы мягких игрушек, на полу – розовый пятнистый коврик.

Еще раз чихаю, и только тут понимаю, что на мне розовое боа из перьев.

– Что за черт! – ругаюсь я, срывая боа с шеи, и слышу хихиканье. Заглядываю под кровать и вижу, что там прячется младшая дочь моего отца, кажется, Грейс.

– Ты произнес плохое слово, – говорит она мне.

– Что ты тут делаешь?

– Это ты что тут делаешь? – в свою очередь спрашивает она. – В моей комнате?

Я плюхаюсь назад на матрас. Между прилетом и беседой мне удалось поспать каких‑то четыре часа. Неудивительно, что я дерьмово себя чувствую.

Девочка выползает из‑под кровати и садится рядом со мной. Она на самом деле еще крошка – хотя я не очень разбираюсь в детях. Ногти на ногах у нее накрашены розовым лаком, а на голове пластмассовая тиара.

– Почему ты не в школе?

– Потому что сегодня пятница, глупый, – отвечает Грейс, хотя ее ответ ничего мне не проясняет. – У тебя такие большие ноги! Больше, чем у Леона.

Кто такой Леон? Но она хватает плюшевую свинью и прижимает ступню игрушки к моей голой ступне.

Мои часы лежат на туалетном столике, рядом с книгой о мышонке, который был настолько робким, что стеснялся назвать свое имя. Я прочел эту сказку вчера, когда ложился спать. На часах 6.42, но мы рано уезжаем. Нужно еще успеть на самолет.

– Ты мой брат? – спрашивает Грейс.

Я смотрю на нее. Пытаюсь изо всех сил, но не могу обнаружить в нас ничего общего. Вот это действительно странно, потому что мама всегда говорила, что я напоминаю ей отца. (Для протокола: сам я этого сходства не замечаю. Я светловолосый, а у остальных членов моей семьи волосы темные.)

– Похоже на то, – отвечаю я.

– Тогда почему ты с нами не живешь?

Я оглядываюсь на стену, где висит плакат с принцессой, а в углу на столике стоит фарфоровый чайный сервиз.

– Не знаю, – отвечаю я, хотя истинный ответ: «Потому что у меня есть еще один брат».

 

Вот что произошло вчера вечером.

Я спустился с самолета и увидел, что родители – и мама, и папа – ждут меня за стойкой службы безопасности аэропорта.

– Что за черт! – воскликнул я.

– Именно это я и хотела спросить, Тео! – заявляет мама.

Но прежде чем она успевает бросить мне обвинение, отец говорит, мы поедем к нему домой, чтобы все обсудить.

Все двадцать минут по дороге к дому он вел глупые разговоры, а я чувствовал, как мама взглядом прожигает мне в темени дырку. Когда мы подъезжаем, я замечаю настоящую красавицу, которая, должно быть, и есть его жена. Потом он провел меня в библиотеку.

У него современный дом, совершенно не похожий на наш. В нем есть окна во всю стену и черный кожаный диван с прямыми углами. Библиотека напоминает комнату, сошедшую с журнальных иллюстраций врачебных кабинетов, – жить тут не захотел бы никто. У нас диван обит какой‑то красной тканью с защитой от пятен, тем не менее на нем осталось пятно в том месте, где я однажды пролил виноградный сок. «Молнии» на двух подушках сломаны. Но когда хочется плюхнуться на диван и посмотреть телевизор – нет лучше нашего дивана.

– Знаешь, – говорит отец, жестом приглашая меня садиться, – все это немного странно.

– Ага.

– Я имею в виду, у меня нет морального права упрекать тебя в побеге из дома. Рассказывать, что ты до смерти напугал маму. Я не стану тебе говорить, что она жаждет крови…

– Так и не говори!

Он опустил руки между колен и хлопнул в ладоши.

– Как бы там ни было, я много думал, но не стану делиться своими размышлениями. – Он смотрит на меня. – Я полагаю, ты проделал весь этот путь, чтобы я тебя выслушал.

Я молчу. Он кажется мне таким знакомым, но это сумасшествие, поскольку я лишь дважды в год разговариваю с ним по телефону: на Рождество и в свой день рождения. Однако в этом, вероятно, и проявляются родственные связи. Они возобновляются с того места, где прервались, даже через пятнадцать лет.

Я хочу рассказать, зачем прилетел к нему: о том, как арестовали Джейкоба, о своем проникновении в чужие дома, о телефонном сообщении, которое я так и не передал маме (банк отказывает ей во втором займе), – но все слова застряли у меня в горле. Я давлюсь ими, пока не начинаю задыхаться, пока слезы не брызгают из глаз, и ничего из вышеперечисленного не говорю.

– Почему всем на меня плевать? – спрашиваю я.

Не это я хотел сказать. Я хотел, чтобы он видел, каким я стал ответственным юношей, который пытается спасти свою семью. Хотел, чтобы он покачал головой и подумал: «На меня нашло помутнение. Я должен был с ним остаться, узнать его получше. Он вырос таким молодцом!» А вместо этого я, рыдая, несу какую‑то чушь, из носа текут сопли, волосы падают на глаза… Я внезапно ощущаю чудовищную усталость. Я так устал!

Когда очень сильно чего‑то ждешь, обязательно будешь разочарован. Я уже давно познал эту истину. Но если бы рядом сидела мама, она бы тут же меня обняла. Погладила бы по спине, попросила успокоиться, а я бы позволил себе поплакаться ей в жилетку, пока мне не стало бы лучше.

Отец откашлялся, но и пальцем ко мне не прикоснулся.

– Я… не очень… смыслю в таких вещах, – сказал он и встал.

Я вытер глаза, думая, что он хочет меня обнять, но вместо этого он достал из заднего кармана свой бумажник.

– Вот, возьми! – протянул он мне несколько двадцаток.

Я смотрю на него, и помимо воли из моего горла вырывается смех. Моего брата судят за убийство, мама хочет получить мою голову на блюде, будущее настолько туманно (может быть, я погибну в угольной шахте), а отец даже не может похлопать меня по спине, успокоить, сказать, что все будет в порядке. Вместо этого он протягивает мне деньги и думает, что шестьдесят баксов смогут исправить ситуацию.

– Прости, – извиняюсь я, уже веселясь от души. – Прости, пожалуйста.

Внезапно меня озаряет: не мне следует просить прощения!

Не знаю, о чем я думал, когда направлялся сюда. В жизни не существует серебряных пуль, человек должен сам выкарабкиваться из глубокой грязной ямы, которую себе выкопал.

– Лучше сходи и приведи маму, – говорю я.

Он определенно считает меня сумасшедшим: я смеюсь как ненормальный, хотя еще минуту назад рыдал. Когда отец встает – с облегчением, как мне кажется, и готовый убраться подальше, – я понимаю, почему он кажется мне таким знакомым. Дело не в том, что мы похожи, не говоря уже о том, что имеем один генокод. А потому что его явный дискомфорт, желание отвести взгляд и избежать физического контакта так сильно напомнили мне брата.

 

Мы с мамой не разговариваем всю дорогу, пока отец везет нас в аэропорт. Я и слова не произношу, когда отец передает ей чек, а она смотрит на цифру и немеет.

– Просто возьми, – говорит он. – Жаль… жаль, что я не могу быть рядом с ним.

Он это не всерьез. На самом деле он хотел бы хотеть остаться с Джейкобом, но мама, похоже, все отлично понимает, сейчас ей деньги не помешают. Она порывисто обнимает его на прощание. А я… я протягиваю ему руку. Дважды я одних и тех же ошибок не совершаю.

Мы молчим в зале отлета, молчим, когда садимся в самолет, молчим, когда самолет взлетает. Лишь когда командир экипажа по громкоговорителю объявляет, на какой высоте проходит полет, я поворачиваюсь к маме и прошу прощения.

Она листает какой‑то журнал, предлагаемый пассажирам на борту самолета.

– Да ладно, – отвечает она.

– Мне на самом деле очень жаль.

– Не сомневаюсь.

– Прости, что подсмотрел номер твоей кредитной карты. И за все остальное.

– Именно поэтому ты отработаешь мне эти билеты – туда и обратно – даже если работать тебе придется до пятидесяти шести лет, – говорит она.

По проходу идет стюардесса, спрашивая, не желают ли пассажиры напитки. Мама касается ее руки.

– Ты что будешь? – спрашивает она, и я отвечаю: «Томатный сок». – А мне джин с тоником, – обращается она к стюардессе.

– Шутишь? – Я удивлен: не знал, что мама пьет джин.

Она вздыхает.

– Чрезвычайные ситуации требуют чрезвычайных мер, Тео. – Потом она смотрит на меня и хмурится. – Когда в последний раз мы оставались вдвоем?

– Гм… – задумался я. – Никогда?

– Никогда, – подумав, отвечает мама.

Возвращается стюардесса с нашими напитками.

– Пожалуйста! – щебечет она. – Вы выходите в Лос‑Анджелесе или летите дальше на Гавайи?

– Хотелось бы! – вздыхает мама, потом откручивает пробку на бутылке с джином, и та открывается со звуком, напоминающим вздох.

– Всем хотелось бы, – смеется стюардесса и идет дальше по проходу.

В журнале мама остановилась на странице о том, насколько развит туризм на Гавайях и в других похожих тропических странах.

– А может, нам не выходить из самолета и отправиться на Гавайи? – предлагаю я.

Она смеется.

– Самозахват. Простите, сэр, но мы не будем освобождать места 15а и 15б.

– В обед уже валялись бы на пляже.

– Загорали, – фантазирует мама.

– Пили коктейль «пинаколада», – продолжаю я.

Мама приподнимает бровь.

– Тебе безалкогольный.

Повисает молчание. Мы представляем себе жизнь, которой у нас никогда не будет.

– Может быть, – после паузы говорю я, – мы и Джейкоба с собой возьмем. Он любит кокосы.

Этому не бывать. Брат никогда не поднимется на самолет: с ним случится припадок всех припадков. А до Гавайев по морю не доплывешь. Не говоря уже о том, что у нас абсолютно нет денег. Но тем не менее.

Мама кладет голову мне на плечо. Странное чувство, как будто я должен о ней заботиться, а не наоборот. Однако я уже выше мамы и продолжаю расти.

– Так и сделаем, – соглашается мама, произнося это как молитву.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Я знаю анекдот:

Два маффина сидят в печи.

Один другому говорит: «Ух, здесь по‑настоящему жарко».

Второй подскакивает и кричит: «Черт! Говорящий маффин!»

 

Анекдот смешной, потому что:

1. Маффины не разговаривают.

2. Я достаточно разумен, чтобы это понимать. Несмотря на то что думает моя мама, Оливер и практически все психиатры в Вермонте, я никогда в жизни не разговаривал с маффином.

3. Этот анекдот с «бородой».

4. Ты тоже понял шутку, верно?

 

Мама сказала, что полчаса поговорит с доктором Ньюкомб, однако прошло уже сорок две минуты, а она до сих пор не вернулась в приемную.

Мы здесь, потому что так сказал Оливер. Несмотря на то что ему удалось добиться для меня всех этих уступок, несмотря на то что эти уступки помогут доказать присяжным мою невменяемость (не спрашивайте меня чем, но умопомешательство и недееспособность, равно как и чудаковатость, – не одно и то же), мы должны встретиться с психиатром, в чьи обязанности входит убедить присяжных отпустить меня из‑за синдрома Аспергера, которым я страдаю.

Наконец – на шестнадцать минут позже, чем обещала мама, когда я уже начал потеть и во рту пересохло, потому что я подумал: «Мама забыла обо мне, и я навсегда останусь в этой крошечной приемной!» – доктор Ньюкомб открывает дверь.

– Джейкоб, – улыбается психиатр, – может, войдешь?

Это очень высокая женщина с большой прической и гладкой бархатистой кожей цвета темного шоколада. Зубы ее блестят, как фары, и я невольно на них таращусь. Мамы в кабинете нет. Я чувствую, как к горлу подступает мотив.

– Где моя мама? – спрашиваю я. – Она сказала, что вернется через полчаса, а прошло уже сорок семь минут.

– Беседа длилась чуть дольше, чем ожидалось. Мама ушла через запасной выход, она ждет тебя на улице, – говорит доктор Ньюкомб, как будто читая мои мысли. – Только что, Джейкоб, мы очень мило побеседовали с твоей мамой. И с доктором Мурано.

Психиатр садится и предлагает мне сесть напротив. Кресло обито полосатой тканью, как зебра, а зебры мне не очень нравятся. Узоры вообще вызывают у меня неловкость. Каждый раз, глядя на зебру, я не могу решить, то ли она черная с белыми полосками, то ли белая с черными. От этого я теряюсь.

– Моя задача – обследовать тебя, – говорит доктор Ньюкомб. – Я должна предоставить в суде отчет, поэтому все, что ты скажешь, не является конфиденциальным. Ты понимаешь, что это означает?

– Конфиденциальный – значит, намеренно сохраняемый в тайне, – отбарабанил я и нахмурился. – Но вы же врач?

– Да, психиатр, как доктор Мурано.

– Тогда все сказанное мною охраняется особым правом, – возражаю я. – Врачебной тайной.

– Нет, тут особый случай. Я сообщу другим людям все, что ты скажешь, потому что идет судебное заседание.

Эта процедура начинает нравиться мне все меньше: я не только вынужден беседовать с незнакомым психиатром, но она еще и намерена разболтать всем о нашей беседе.

– В таком случае, я лучше поговорю с доктором Мун. Она никому не выдает мои секреты.

– Боюсь, у тебя нет выбора, – отвечает доктор Ньюкомб, потом внимательно смотрит на меня. – А у тебя есть секреты?

– У каждого есть секреты.

– От этого тебе иногда становится неуютно?

Я сажусь на краешек кресла, чтобы не касаться спиной этой безумной зигзагообразной ткани.

– Иногда, возможно.

Она закидывает ногу на ногу. Они у нее очень длинные, как у жирафа. Жирафы и зебры. А я слон, который не может забыть.

– Джейкоб, ты отдаешь себе отчет в том, что в глазах закона ты поступил неправильно?

– У закона нет глаз, – отвечаю я. – Есть суды и судьи, свидетели и присяжные, но глаз нет.

Интересно, где Оливер откопал этого психиатра, если уж говорить начистоту?

– Ты понимаешь, что поступил неправильно?

Я качаю головой.

– Я все сделал правильно.

– Почему ты так думаешь?

– Я следовал правилам.

– Каким правилам?

Я бы рассказал ей больше, но она поделится с остальными, а это значит, что неприятности будут не только у меня. Я понимаю, она ждет от меня объяснений, она даже подалась вперед. Я вжимаюсь в кресло. Это означает коснуться изображения зебры, но я выбираю меньшее из двух зол.

– «Я вижу мертвых».

Доктор Ньюкомб не сводит с меня глаз.

– Это из «Шестого чувства», – говорю я.

– Я знаю, – отвечает она и склоняет голову набок. – Ты веришь в бога, Джейкоб?

– Мы не ходим в церковь. Мама говорит: в ней корень зла.

– Я не спрашиваю, что твоя мама говорит о религии. Меня интересует, что ты о ней думаешь.

– Я о ней не думаю.

– А правила, о которых ты упомянул? – спрашивает доктор Ньюкомб.

Мы сменили тему разговора?

– Ты знаешь, что существует закон: нельзя убивать людей?

– Да.

– Как ты думаешь, убить человека неправильно? – задает вопрос доктор Ньюкомб.

Разумеется, но я не могу это сказать. Не могу сказать, потому что признать это правило – значит, нарушить другое. Я встаю и начинаю ходить по кабинету, переваливаясь с носка на пятку, потому что иногда это помогает синхронизировать работу остальной части мозга и тела.

Но я молчу.

Тем не менее доктор Ньюкомб сдаваться не намерена.

– Когда ты находился в доме Джесс в день ее смерти, ты понимал, что нехорошо убивать людей?

– «Я не плохой, – цитирую я, – просто судьба такая».

– Мне необходимо знать ответ на этот вопрос, Джейкоб. В тот день, когда ты находился в доме у Джесс, ты понимал, что поступаешь неправильно?

– Нет, – тут же отвечаю я. – Я следовал правилам.

– Ты передвигал тело Джесс? – спрашивает психиатр.

– Я воссоздавал место происшествия.

– Зачем ты уничтожил улики в доме?

– Потому что человек должен за собою убирать.

Доктор Ньюкомб делает пометки для себя.

– За пару дней до смерти Джесс у вас вспыхнула ссора во время занятия, верно?

– Да.

– Что она тебе сказала?

– «Исчезни».

– Тем не менее ты пришел к ней во вторник?

Я кивнул.

– Да. У нас была назначена встреча.

– Джесс явно была тобой недовольна. Зачем ты пришел?

– Люди всегда говорят не то, что думают, – пожимаю я плечами. – Например, когда Тео велит мне «взять себя в руки», это не значит, что мне нужно обхватить себя руками, а просто успокоиться. Я решил, что так же поступила и Джесс.

– Как ты отреагировал на слова жертвы?

Я качаю головой.

– Не понимаю, о чем вы говорите?

– Когда ты пришел к Джесс, ты кричал на нее?

В ту секунду я наклонился над ее лицом и крикнул, чтобы она проснулась.

– Кричал, – признаюсь я, – но она не ответила.

– Ты понимаешь, что Джесс больше не вернешь?

Разумеется, понимаю. Я бы мог порассказать доктору Ньюкомб о разложении тела.

– Да.

– Думаешь, в тот день Джесс испугалась?

– Не знаю.

– Как бы ты чувствовал себя на месте жертвы?

На мгновение я задумываюсь.

– Мертвым, – отвечаю я.

 

ОЛИВЕР

 

За три недели до суда мы начинаем отбирать присяжных. Могло бы показаться, что воспользоваться «расцветом» аутизма, найти присяжного для Джейкоба – по крайней мере, родителя, чей ребенок болен аутизмом, – не так уж сложно. Но двух присяжных, единственных в нашем предварительном списке, кто имел детей‑аутистов, вычеркнула Хелен, пользуясь своим правом отвода.

Работая в суде, я получаю заключения доктора Ньюкомб и доктора Кона – двух психиатров, обследовавших Джейкоба. Государственный психиатр доктор Кон признал Джейкоба совершенно вменяемым и заявил: «Стопроцентно вменяем». А доктор Ньюкомб пришла к заключению, что во время совершения преступления Джейкоб был невменяем.

Впрочем, от заключения доктора Ньюкомб мало проку. В нем Джейкоб похож на робота. Суть в том, что присяжные хотят судить здраво, но чаще всего вердикт зависит от их внутренних ощущений. А значит, лучше всего побеспокоиться о том, чтобы Джейкоб вызывал как можно более горячее сочувствие, поскольку я не имею ни малейшего намерения позволять ему давать показания. С его монотонным голосом, бегающими глазами и нервными тиками это будет настоящей бедой.

За неделю до суда я переключаюсь на то, чтобы подготовить к заседанию Джейкоба. Когда я подъезжаю к дому Хантов, Тор выскакивает из машины и бежит на крыльцо, виляя хвостом. Он по‑настоящему привязался к Тео, настолько, что иногда мне кажется: следует оставить его на ночь понежиться в кровати мальчика, он и так там почти уже живет. А только Господь Бог знает, как Тео нужны друзья: в отместку за побег через всю страну он наказан и должен до тридцати лет сидеть дома – хотя я постоянно уверяю его, что найду причину, чтобы подать апелляцию.

Стучу в дверь, никто не открывает. Я уже привык входить без приглашения, поэтому вхожу и вижу, как Тор мчится наверх.

– Привет! – кричу я.

Выходит улыбающаяся Эмма.

– Ты вовремя, – говорит она.

– Для чего?

– Джейкоб получил сто баллов за контрольную по математике, и в награду я разрешила ему воссоздать место происшествия.

– Жуть!

– Просто еще один день в моей жизни, – отвечает она.

– Готово! – зовет сверху Джейкоб.

Я следую за Эммой, но мы направляемся не в спальню к Джейкобу, а в ванную комнату. Когда дверь распахивается, к горлу подступает тошнота, я зажимаю ладонью рот.

– Что… что это такое? – выдавливаю я.

Все в крови. Как будто я оказался в берлоге серийного убийцы. Один длинный кровоподтек идет через всю белую стену, где висит душ. Напротив, на зеркале, несколько капель разной величины и вытянутой формы.

Но что еще удивительнее, Эмма, похоже, ни капли не расстроена тем, что стены ванной комнаты, зеркало и умывальник испачканы кровью. Она бросает взгляд на мое лицо и начинает смеяться.

– Оливер, успокойся, – говорит она. – Это всего лишь кукурузный сироп.

Она протягивает руку к зеркалу, тычет пальцем в субстанцию и подносит к моим губам.

Я не могу преодолеть искушение и пробую на вкус. Так и есть, кукурузный сироп с красителем, как я понимаю.

– Мама, так ты испортишь место происшествия, – бормочет Джейкоб. – Ты же помнишь, что по форме пятна обычно можно определить, откуда брызнула кровь…

Внезапно перед моим взором предстает Джесс Огилви: она принимает душ, а напротив нее, там, где сейчас находится Эмма, стоит Джейкоб.

– Даю подсказку, – говорит Джейкоб Эмме. – Жертва лежала прямо тут.

Он указывает на коврик между душевой кабинкой и зеркалом, висящим над умывальником.

Я легко могу себе представить Джейкоба, который отбеливателем моет зеркало и ванну в доме Джесс.

– Почему именно ванная? – интересуюсь я. – Что подтолкнуло тебя организовать место происшествия именно здесь, Джейкоб?

Моего вопроса оказывается достаточно, чтобы Эмма поняла, почему меня бьет дрожь.

– О господи! – вскрикивает она, поворачиваясь. – Я не подумала… Не поняла.

– Разбрызгивать кровь – разводить грязь, – смущенно отвечает Джейкоб. – Я подумал, что мама не так будет на меня кричать, если я сделаю это в ванной.

Мне на ум пришла строчка из заключения доктора Ньюкомб: «Я следовал правилам».

– Убери здесь все, – говорю я и выхожу.

 

– Новые правила, – объявляю я, когда мы втроем сидим за кухонным столом. – Первое и самое главное: больше никаких инсценировок мест происшествия.

– Почему? – взвивается Джейкоб.

– Ты еще спрашиваешь? Джейк, тебя судят за убийство! Ты полагаешь, что очень остроумно воссоздавать убийство за неделю до суда? Ты не знаешь, что из‑за занавесок наблюдают соседи…

– а) Наши соседи живут слишком далеко, чтобы что‑то увидеть через окно и б) место происшествия наверху не имело ничего общего с преступлением, совершенным в доме Джесс. Данное место происшествия иллюстрирует артериальное кровотечение в душе, и следы крови на зеркале оставлены движущимся объектом – ножом, который воткнули в жертву со спины. А в доме Джесс…

– Я не хочу этого слушать, – перебиваю я, затыкая уши.

Каждый раз, когда у меня появляется шанс выручить Джейкоба, он выкидывает подобный фортель. К сожалению, я в нерешительности: служит ли подобное поведение, свидетелем которого я только что стал, доказательством моей позиции (разве его можно признать вменяемым?) или же оно способно настроить присяжных против обвиняемого? В конце концов, Джейкоб не говорит о воображаемых гигантских кроликах, он показывает, что совершил убийство. И убийство, на мой взгляд, чертовски хорошо продуманное. Похоже на тренировку, чтобы в реальной жизни совершить убийство идеальное.

– Правило номер два: в суде ты должен вести себя так, как я тебе велю.

– Я был в суде уже десять раз, – отвечает Джейкоб. – И думаю, что уже уразумел это правило.

Эмма качает головой.

– Слушай его, – тихо говорит она. – Сейчас Оливер главный.

– Каждый раз перед входом в зал заседаний я буду давать тебе пачку бумаги для записей, – объясняю я ему. – Если тебе нужен перерыв, передай мне записку.

– Какую записку? – спрашивает Джейкоб.

– Любую. Но ты будешь так делать, если тебе понадобится перерыв. Я буду также давать тебе блокнот и ручку. Хочу, чтобы ты все записывал, как делаешь, когда смотришь «Блюстителей порядка».

– Но в зале суда ничего интересного не происходит…

– Джейкоб, – решительно заявляю я, – там решается твоя судьба. Правило номер три: нельзя ни с кем разговаривать. Даже с мамой. А тебе, – я поворачиваюсь к Эмме, – нельзя подсказывать сыну, как себя чувствовать, как реагировать. Что сказать, что сделать. Все записки, которыми вы будете обмениваться, будут читать прокурор и судья. Я не хочу, чтобы вы осуждали даже погоду, потому что ваше общение, если вы поведете себя подозрительно, тут же пресекут. И тебя удалят с места на скамье подсудимых. Хочешь написать «Дыши» – хорошо, пиши. Или «Все отлично, не волнуйся». Но ничего лишнего.

Эмма касается руки Джейкоба.

– Ты понимаешь?

– Да, – отвечает он. – Теперь я могу идти? Вы хотя бы понимаете, как сложно отмыть со стен кукурузный сироп, если он высохнет?

Я совершенно не обращаю на его слова внимания.

– Правило номер четыре: ты будешь надевать костюм с галстуком. Я не желаю слушать, что у вас нет на это денег. Эмма, это не обсуждается…

– Никаких пуговиц, – безапелляционным тоном заявляет Джейкоб.

– Почему?

– Потому что они колют мне грудь.

– Ладно, – иду я на уступки. – Как насчет водолазки?

– Почему я не могу надеть свою счастливую зеленую трикотажную рубашку? – удивляется Джейкоб. – Я надевал ее, когда сдавал тест на проверку академических способностей и набрал восемьсот баллов по математике.

– Может быть, подойдем к твоему шкафу и что‑нибудь выберем? – предлагает Эмма.

Мы опять тащимся наверх, на этот раз в комнату Джейкоба. Когда мы проходим мимо ванной, я намеренно избегаю смотреть в ту сторону.

Хотя полиция оставила вытяжной шкаф у себя в качестве улики, Джейкоб соорудил новый, перевернув кашпо. Новый шкаф не прозрачный, как аквариум, но, должно быть, работает, потому что я чувствую запах клея. Эмма распахивает платяной шкаф.

Если бы я не видел это собственными глазами, никогда бы не поверил. Одежда Джейкоба аккуратно развешана согласно цветовой палитре, вещи не соприкасаются. В голубой зоне висели джинсы и брюки из твида, разноцветные футболки с длинными и короткими рукавами. И, согласно цветовой последовательности, та самая счастливая зеленая рубашка. Тут она выглядела, как святыня гея.

Есть четкая граница между невменяемостью и неуважением к суду. Я делаю глубокий вдох, не зная, как объяснить это клиенту, которого заботят только собственные ощущения от планки с пуговицами на груди.

– Джейкоб, – говорю я, – ты должен надеть рубашку с воротником. И галстук. Мне очень жаль, но из этого ничего не подходит.

– Какое отношение мой внешний вид имеет к тому, чтобы говорить суду правду?

– Потому что ты предстанешь перед присяжными, – отвечаю я. – Поэтому необходимо произвести хорошее первое впечатление.

Он отворачивается.

– Я все равно им не понравлюсь. Меня никто не любит.

И по его тону слышно, что он не испытывает сожаления по этому поводу. Просто констатирует факт – вот так устроен мир.

После того как Джейкоб уходит убирать беспорядок, я вспоминаю, что в комнате со мной находится еще и Эмма.

– Там в ванной… не знаю, что сказать. – Она опускается на кровать сына. – Он постоянно этим занимается, инсценирует для меня места происшествий, чтобы я разгадывала. Это доставляет ему радость.

– Знаешь, вылить бутылку кукурузного сиропа, чтобы доставить радость, и ставить эксперименты на человеке – большая разница. Не нужно быть присяжным, чтобы задуматься над тем, а далеко ли от одного до другого.

– Нервничаешь? – спрашивает она, поворачиваясь ко мне лицом.

Я киваю. Возможно, и не нужно было бы ей в этом признаваться, но я не могу устоять.

– Можно задать вопрос?

– Конечно, – отвечаю я. – Любой.

– Ты веришь, что он убил Джесс?

– Я уже говорил тебе, для присяжных это не имеет значения, мы будем «давить»…

– Я спрашиваю тебя не как адвоката Джейкоба, – перебивает Эмма. – Спрашиваю тебя как друга.

Я втягиваю носом воздух.

– Не знаю. Если и убил, то неумышленно.

Она скрещивает руки на груди.

– Меня не покидает мысль о том, что нужно заставить полицию возобновить расследование и пристальнее присмотреться к приятелю Джесс.

– Полиция, – отвечаю я, – полагает, что нашла убийцу. Улики на руках. В противном случае мы бы не ехали в среду в суд. Обвинение считает, что располагает достаточно вескими доказательствами, чтобы склонить присяжных на свою сторону. Эмма, я сделаю все от меня зависящее, чтобы этого не случилось.

– Я должна кое в чем признаться, – произносит Эмма. – Когда мы встречались с доктором Ньюкомб, наша встреча должна была длиться полчаса. Я обещала Джейкобу, что вернусь через тридцать минут. А потом намеренно задержалась еще на пятнадцать. Я хотела, чтобы Джейкоб испугался из‑за моего опоздания. Хотела, чтобы он занялся самостимуляцией к моменту встречи с психиатром, чтобы она могла описать его поведение в своем заключении. – Глаза Эммы потемнели и сузились. – Какая мать на такое способна?

Я смотрю на нее.

– Мать, которая пытается уберечь своего сына от тюрьмы.

Она вздрагивает. Потом подходит к окну, потирая плечи, хотя в комнате жарко.

– Я найду рубашку с воротником, – обещает она. – Но надевать ее на Джейкоба придется тебе.

 

ДЕЛО 9: Пижамная игра

 

Рано утром 17 февраля 1970 года офицеры военно‑воздушной базы Форт‑Брэгг, штат Северная Каролина, выехали на вызов военного врача Джеффри Макдоналда. Они приехали и обнаружили тела его беременной жены, Колетт, и двух маленьких дочерей. Они скончались от множественных колотых ран. Колетт тридцать семь раз ударили ножом и пестиком для колки льда, тело ее было завернуто в порванную пижамную рубашку Макдоналда. В изголовье кровати кровью было написано слово «СВИНЬЯ». Самого Макдоналда, с менее тяжелыми травмами, обнаружили рядом с телом жены. Он заявил, что на них напали трое мужчин и женщина в белой шляпе, которая распевала: «ЛСД – клевая штука, режь свиней». Макдоналд утверждал, что, когда на него напали, он натянул на голову пижаму, чтобы отражать удары пестиком. В конце концов он потерял сознание.

Военные не поверили Макдоналду. Например, в гостиной не было заметно следов борьбы – только перевернутый стол и цветок. Волокна порванной пижамы были обнаружены не там, где ее порвали, а в спальнях дочерей. Военные выдвинули предположение, что Макдоналд убил свою жену и детей, а потом попытался все свалить на убийц семьи Мэнсонов, о которых узнал из журнала, обнаруженного в гостиной. Расследование, однако, пришлось прекратить из‑за скудости доступных тогда криминалистических методов. Макдоналду дали почетную отставку.

В 1979 году Макдоналд предстал перед гражданским судом. Криминалисты изучили пижаму доктора, которую, по его утверждениям, он использовал для смягчения ударов. На ней были обнаружены сорок восемь аккуратных дырочек, слишком ровных, если говорить об ожесточенном нападении. Чтобы получить дыры подобной формы, пижама должна была оставаться неподвижной – что практически невероятно, если Макдоналд защищался от человека, напавшего на него с ножом. Эксперт также показал, каким образом можно было получить эти сорок восемь дырочек, если свернуть пижаму определенным образом и сделать двадцать один прокол – именно столько ударов пестиком получила Колетт Макдоналд. Расположение дыр совпадало с расположением ран на ее теле. А это указывало на то, что пижамная рубашка находилась на ней в момент нанесения ударов и Макдоналд не мог использовать ее для самообороны. За тройное убийство его приговорили к пожизненному заключению, тем не менее он продолжает утверждать, что невиновен.

 

9

 

ТЕО

 

Уже не в первый раз я «запихиваю» брата в пиджак и галстук.

– Господи, Джейкоб, прекрати, иначе ты поставишь мне синяк, – бурчу я, прижимая его руки к голове и перешагивая через тело, которое извивается, как уж на сковородке.

Мама изо всех сил пыталась завязать галстук, но Джейкоб дергался так сильно, что галстук напоминал аркан.

– Неужели нужно застегивать на все пуговицы? – кричу я, но сомневаюсь, что она меня слышит.

Крик Джейкоба переходит в ультразвук. Бьюсь об заклад, его слышат соседи. Представляю, что они думают! Скорее всего, что мы загоняем ему иголки под ногти.

Едва маме удается застегнуть крохотную пуговичку на воротничке хлопчатобумажной рубашки, как Джейкоб кусает маму за руку. Она вскрикивает и отдергивает руку от его шеи, вторая пуговичка так и остается незастегнутой.

– И так сойдет, – говорит мама, когда приезжает Оливер, чтобы отвезти нас в суд. Сегодня первое слушание.

– Я стучал, – говорит он, но мы явно его не слышали.

– Ты рано, – отвечает мама. Она все еще в халате.

– Ну же, покажите, что мы имеем, – говорит Оливер, и мы с мамой отходим от Джейкоба.

Оливер целую минуту его рассматривает.

– А это, черт побери, что такое?

Хорошо, признаю, Джейкобу не видать наград на показе мод, но он в пиджаке и галстуке, как и было оговорено. На нем костюм из полиэфирного волокна цвета яичного желтка – мама откопала его в секонд‑хэнде. Бледно‑желтая рубашка, к ней – эластичный золотистый галстук.

– Он похож на гомика! – заявляет Оливер.

Мама поджимает губы.

– Сегодня Желтая среда.

– Да хоть воскресенье в горошек! – отвечает Оливер. – Присяжным на это плевать. Эмма, такой костюм может напялить Элтон Джон. Но не подсудимый на судебное заседание.

– Мы пошли на компромисс, – настаивает она.

Оливер проводит рукой по лицу.

– Разве речь шла не о синем блейзере?

– Синяя у нас пятница, – говорит Джейкоб. – Тогда синий и надену.

– Так уж случилось, что ты наденешь его сегодня, – отвечает Оливер. Он бросает взгляд на меня. – Мне нужна твоя помощь, пока мама будет переодеваться.

– Но…

– Эмма, у меня нет времени на пререкания! – не допускающим возражений тоном заявляет Оливер.

Мама собирается надеть очень простую темно‑серую юбку и синий свитер. Я присутствовал, когда Оливер просматривал весь ее гардероб, воображая перед собой Хайди Клум, и выбрал, как он сам сказал, темное и консервативное.

Мама, злая как черт, выбегает из комнаты Джейкоба. Я скрещиваю руки на груди.

– Я едва натянул на него этот костюм. Обратно его не снять.

Оливер пожимает плечами.

– Джейкоб, снимай костюм.

– С радостью! – отвечает Джейкоб и ровно за секунду срывает с себя одежду.

Оливер принимается раздавать указания.

– Надевай рубашку в полоску, блейзер и красный галстук! – приказывает он, прищурившись и изучая открытый платяной шкаф Джейкоба.

Я заглядываю в шкаф, Джейкоб бросает взгляд на одежду – мало того, что он ненавидит галстуки и костюмы, к тому же они не того цвета – и издает леденящий душу крик.

– Тьфу ты, черт… – бормочет Оливер.

Я хватаю Джейкоба за руки и прижимаю их к его голове.

– Ты пока ничего не видел, – говорю я.

 

В последний раз, когда мне пришлось облачать брата в костюм с галстуком, мы собирались на похороны дедушки. В тот день мама была сама не своя – вероятно, поэтому Джейкоб не слишком сопротивлялся, в отличие от сегодняшнего дня. Ни у меня, ни у брата не было пиджака с галстуком, поэтому мама взяла их напрокат у мужа соседки. Тогда мы были меньше, и пиджаки соседа были нам великоваты. Мы сидели сбоку в зале прощания, где стоял гроб, в болтающихся одеждах, как будто высохли от горя.

В действительности я плохо знал деда. После смерти бабушки он жил в доме престарелых, мама дважды в год возила нас его проведывать. Там воняло мочой, и старики в инвалидных креслах наводили на меня ужас. Их кожа, казалось, натянулась и лоснилась на костлявых пальцах и коленях. Единственное приятное воспоминание о дедушке – это как я еще совсем крошкой сидел у него на коленях, а он вытаскивал из моего уха монетку в двадцать пять центов. От него пахло виски, а седые волосы, когда я их трогал, были жесткими, как мочалка.

Но как бы там ни было, он умер, и я должен был что‑то почувствовать. А если нет, то я ничем не лучше Джейкоба.

Маме пришлось большую часть времени принимать соболезнования от людей, которых она даже не знала, а мы были предоставлены самим себе. Я сидел рядом с Джейкобом, который не отрываясь смотрел на гроб. Гроб был черный и стоял на импровизированных козлах, задрапированных красным бархатом.

– Джейкоб, – шепотом позвал я. – А что, по‑твоему, происходит после?

– После чего?

– Ну… после… ты понимаешь. Когда умираешь. Думаешь, можно попасть в рай, даже если никогда не ходил в церковь? – Я на мгновение задумался. – Как думаешь, на небесах ты узнаешь знакомых? Или это как начать с нового листа, перевестись в другую школу?

Джейкоб посмотрел на меня.

– После смерти человек разлагается. Через несколько минут после смерти на тело слетаются мясные мухи. Они откладывают яйца на открытые раны и в естественные отверстия даже еще до смерти, их личинки вылупливаются через сутки. И хотя личинки не живут под землей, куколки могут быть закопаны живыми вместе с телом и продолжать разъедать тело и в гробу.

У меня отвисла челюсть.

– Что? – с вызовом восклицает Джейкоб. – Неужели ты думал, что бальзамирование сохраняет тело навсегда?

Больше я вопросов не задавал.

 

Как только на Джейкоба в очередной раз натянут костюм, я оставляю Оливера утрясать последствия, а сам направляюсь в мамину спальню. На стук она не отвечает, поэтому я чуть приоткрываю дверь и заглядываю в комнату.

– Я тут, – откликается она, стоя у платяного шкафа.

– Мама…

Я присаживаюсь на кровать.

– Джейкоба одели?

Она пытается выглянуть в дверь.

– Почти.

Я убираю нитку с ее стеганого одеяла.

Все годы, что мы живем здесь, мама спит на левой стороне кровати. Думаете, она спит, разметавшись по всей кровати? Вот и нет. Похоже, она до сих пор ждет мужчину, который бы занял вторую половину.

– Мама, – повторяю я, – нам нужно поговорить.

– Конечно, дорогой. Начинай, – говорит она и без паузы добавляет: – Куда, черт возьми, подевались мои черные туфли на каблуках?

– Это очень важно. Речь идет о Джейкобе.

Она подходит к кровати, садится рядом.

– Тео, – вздыхает она, – мне тоже страшно.

– Дело не в этом…

– Мы пройдем через это, как всегда, когда речь идет о Джейкобе, – обещает она. – Вместе.

Она крепко обнимает меня, отчего я чувствую себя еще более жалким, потому что понимаю: я не смогу сказать то, что собирался. То, что должен сказать.

– Как я выгляжу? – спрашивает она, отстраняясь.

Впервые я замечаю, что на ней надето. Не консервативная юбка, синий свитер и жемчуг, которые подобрал Оливер, а наоборот – совершенно не подходящее по сезону ярко‑желтое летнее платье. Она улыбается.

– Сегодня Желтая среда, – говорит она.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Первый раз меня уволили из зоомагазина. Не стану упоминать названия сети магазинов, потому что не уверен, что оно достойно упоминания, а неприятностей с законом у меня и так выше крыши – хватит на пожизненное. Скажем так – объективно – я был их лучшим работником, но, несмотря на это, меня все же уволили.

Хотя человеку, который покупал щенка корги, я рассказывал о собаках, предлагая корм для собак. (Эти собаки произошли от таксы! Название породы в переводе с валлийского означает «карликовая собака»!)

Несмотря на то что я не крал наличку из кассы, как один из моих сменщиков.

Несмотря на то что я не нажаловался на этого сменщика.

Несмотря на то что я не грубил покупателям и не возмущался, когда приходила моя очередь мыть общественные туалеты.

Мой начальник (Алан, которому было всего девятнадцать и который являлся подходящим кандидатом для тестирования средств для проблемной кожи «Проактив») сказал мне, что покупатели жалуются на мою внешность.

Нет, у меня из носа не текут сопли. Я не пускаю слюни. Я не ношу штаны приспущенными до колен, как тот сменщик, о котором я уже упоминал. Единственная моя провинность, дамы и господа присяжные, – я отказался носить фирменную одежду. Она состояла из синей рубашки на пуговицах. Я носил ее только по пятницам, но, честно признаться, ужас заключался в том, что мне приходилось застегивать пуговицы, – неужели я должен смириться еще и с тем, чтобы надевать цвета в неположенный день?

Кстати сказать, никто не жаловался. Во мне легко можно было узнать работника магазина, потому что я, хотя и не носил форму, прицепил на грудь табличку размером с голову новорожденного. Надпись на ней гласила: «Здравствуйте, меня зовут Джейкоб. Чем могу помочь?»

Причиной моего увольнения послужило то, что после нескольких недель оправданий из‑за отсутствия униформы, которую я не надевал, если не выпадало работать в пятницу, я признался, что аутист. Что у меня «пунктик» насчет цвета одежды, не говоря уже о пуговицах. И вот, несмотря на то что щенки интуитивно любили меня, несмотря на то что я продал их больше, чем любой другой работник магазина, даже несмотря на то что в момент моего увольнения одна из работниц отправляла сообщение своему приятелю, а не пробивала чек покупателю, а вторая кокетничала со Стивом из отдела амфибий – несмотря на все перечисленное выше, козлом отпущения стал именно я, из‑за своего синдрома.

Да, я разыгрываю карту синдрома Аспергера.

Единственное, что я знаю: пока я не сказал Алану о синдроме Аспергера, он с удовольствием глотал мои отговорки, а после просто решил от меня избавиться.

Такова история моей жизни.

 

Мы едем в суд на машине Оливера. Мама впереди, мы с Тео сзади. Большую часть пути я смотрю на вещи, которые воспринимал как должное, на достопримечательности, которые не видел, пока сидел под домашним арестом. Забегаловка «Колони динер» со сломанной неоновой вывеской, на которой значится «Пообедайте в „Колон“». Витрина зоомагазина, где я когда‑то работал, со сбившимися в кучку щенками. Кинотеатр, где выпал мой первый зуб, и крест на обочине дороги, где по дороге в школу однажды во время бурана погиб подросток. Рекламный щит Рествудской церкви, на котором написано: «Бесплатный кофе! Вечная жизнь! Постоянным прихожанам предоставляются привилегии».

– Ну, – говорит Оливер, паркуясь на стоянке и выключая двигатель, – приехали.

Я открываю дверцу, выхожу из машины, и внезапно тысячи звуков жалят меня, будто стрелы. И такой яркий свет, что я чуть не ослеп. Я не могу одновременно закрыть руками глаза и заткнуть уши, и каким‑то образом между криками я слышу свое имя, голос мамы и Оливера. Они двоятся у меня перед глазами, микрофоны похожи на раковые клетки, и они все ближе и ближе.

«Оливер: Черт, я должен был предвидеть…

Мама: Закрой глаза, дорогой. Ты меня слышишь? Тео! Можешь его придержать?»

Мне на предплечье ложится рука, но я не знаю, кому она принадлежит: моему брату или незнакомцу. Кому‑то, кто жаждет перерезать мне вены и оставить умирать от потери крови. Людям с глазами‑прожекторами и искривленными губами, которые собираются отрывать от меня по кусочку и запихивать себе в карманы, пока от меня совсем ничего не останется.

Я сделал то, что делает обычный человек, когда сталкивается лицом к лицу со стаей диких зверей, которые скрежещут зубами и размахивают микрофонами, – побежал.

Фантастическое чувство.

Не стоит забывать, что я был в клетке шесть на двенадцать метров, двухэтажной. И я не так быстр, как хотелось бы, потому что на мне парадный костюм и тесные туфли, а я по природе неуклюж, но мне удается отбежать достаточно далеко, чтобы не слышать больше голосов. По правде сказать, я ничего не слышу. В ушах шумит ветер, дыхание со свистом вырывается из груди.

Внезапно меня сбивают с ног.

– Черт! – с присвистом выдыхает Оливер. – Стар я уже для этого.

Я едва могу говорить, потому что он лежит у меня на спине.

– Ты… двадцать восемь, – ворчу я.

Он скатывается с меня, и на мгновение мы оба растягиваемся на асфальте под вывеской на заправке «НЕЭТИЛИРОВАННЫЙ $2.69».

– Прости, – тут же извиняется Оливер. – Я должен был подумать об этом.

Я приподнимаюсь на локтях и смотрю на него.

– Оказывается, многие хотят посмотреть, чем закончится твое дело, – говорит он. – Мне следовало тебя к этому подготовить.

– Я не хочу туда возвращаться! – заявляю я.

– Джейк, если не вернешься, судья снова упечет тебя за решетку.

Я мысленно пробегаю список правил, тех, что определил Оливер для поведения в зале суда. Почему он и для журналистов не установил определенные правила, ведь привычку тыкать микрофон мне в нос хорошими манерами вряд ли назовешь?

– Мне нужен перерыв, – возвещаю я.

Это одна из подходящих к случаю реплик – согласно правилам поведения, установленным Оливером на суде.

Он садится рядом и подтягивает колени к груди. В нескольких метрах от нас к автозаправке подъезжает машина. Из нее выбирается водитель, с недоумением разглядывает нас, потом протягивает в окошко свою кредитную карточку.

– В таком случае мы попросим судью объявить перерыв, как только войдем в зал судебных заседаний. – Он склоняет голову набок. – Что скажешь, Джейк? Ты готов вместе со мной дать им отпор?

Я сжимаю и разжимаю пальцы ног, обутых в выходные туфли. Проделываю это трижды, на удачу.

– «Люблю запах напалма по утрам», – отвечаю я цитатой из «Апокалипсиса сегодня».

Оливер отводит глаза.

– Я нервничаю, – признается он.

Не очень‑то приятно услышать подобное признание от собственного адвоката перед самым началом процесса, но мне нравится, что он не врет.

– Ты говоришь правду, – констатирую я.

Это комплимент, но Оливер воспринимает его как руководство к действию. Он колеблется.

– Я скажу им, что ты невиновен. – Потом встает и отряхивает брюки. – Ну, что скажешь?

Это фраза с подвохом. Большей частью люди произносят ее, когда ты еще ничего не сказал, но, разумеется, как только ты укажешь на тот факт, что еще ничего не говорил, – ты уже произнес слова.

– Неужели мне придется еще раз идти мимо этих людей? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает Оливер. – Но у меня появилась идея.

Он ведет меня к краю парковки, где нас ждут встревоженные мама с Тео. Я хочу кое‑что сказать Оливеру, но это желание блекнет перед более насущными проблемами.

– Закрой глаза, – велит он.

Я закрываю. Потом чувствую, как он берет меня за правую руку, а мама за левую. Мои глаза все еще закрыты, но я слышу гул голосов и непроизвольно начинаю издавать похожий звук.

– А сейчас… запевай!

– «Я убил шерифа, но не стрелял в его помощника…» – Я замолкаю. – Я до сих пор их слышу.

Песню подхватывает Тео, потом Оливер и мама. Поем все вчетвером – не спетый квартет, импровизированный, – да так и поднимаемся по лестнице в здание суда.

Сработало! Вероятно, музыкальный номер удивил зевак – море журналистов расступилось, и мы прошли прямо посредине.

 

Я настолько поражен, что не сразу соображаю, что за кость засела в моем горле еще до того, как мы поднялись по ступенькам.

1. Я сказал Оливеру устное равенство, которое назовем «пи»: «Ты говоришь правду».

2. Он ответил «эр»: «Я скажу им, что ты невиновен».

3. В логическом равенстве этого разговора я допускаю, что «пи» равно «эр».

4. Теперь я понимаю, что это необязательно правда.

 

До того как мы стали заниматься с Джесс, мне приходилось посещать занятия по социальной адаптации в школе. Туда в основном ходили дети, которые, в отличие от меня, были не слишком заинтересованы в том, чтобы влиться в общество. Робби был неизлечимым аутистом и чаще всего занимался тем, что перекладывал карандаши из одного угла комнаты в другой. Джордан и Ниа имели психические отклонения и занимались по специальной программе, а не с остальной группой. Вероятно, больше всего мы были похожи с Серафимой, несмотря на то что у нее диагностировали синдром Дауна. Она так отчаянно хотела принимать участие в происходящем, что забиралась на колени к незнакомому человеку и обхватывала его лицо ладонями. Это умиляло, когда ей было шесть лет, но когда исполнилось шестнадцать – настораживало.

Луа, учительница, придумывала различные интерактивные игры, в которых нам приходилось принимать участие. У нас была ролевая игра, когда мы должны были здороваться друг с другом, как будто и не сидели в одной комнате целых полчаса. Устраивали соревнования, как долго сможем не отводить в сторону взгляд. Однажды она использовала таймер в форме яйца, чтобы показать нам, когда стоит прекращать разговор на одну тему, чтобы дать возможность другому поучаствовать в беседе, но игру спешно пришлось прекратить, потому что Робби вышел из себя, как только раздался сигнал таймера.

Каждый урок заканчивался тем, что мы становились в круг и говорили соседу комплименты. Робби всегда говорил одно и то же, независимо от того, с кем рядом стоял: «Я люблю водяных черепах».

(Он на самом деле их любил. Он знал о черепахах больше, чем кто бы то ни было из моих знакомых, и, вероятно, таким уникумом и останется. Если бы не он, я бы до сих пор путал водяных черепах с коробчатыми.)

Джордан и Ниа всегда говорили комплименты о внешности: «Мне нравится твоя прическа. Мне нравится, что у тебя красная юбка».

Однажды Серафима сказала, что ей нравятся мои рассказы о митохондриальной ДНК. Я повернулся к ней и ответил, что мне не нравится, что она лжет, поскольку именно в этот день она воспользовалась жестом, который был принят в классе: поднятые вверх в форме буквы «V» два пальца, когда мы хотим сказать Луа, что устали от обсуждаемой темы, несмотря на то что даже не дошли до того, как именно это нас всех касается.

Именно тогда Луа позвонила маме, и мама нашла Джесс.

Я учился выказывать восхищение и с Джесс, но с ней все было по‑другому. С одной стороны, мне нравилось делать ей комплименты. Мне на самом деле нравились ее волосы – похожие на волоски кукурузы, от которых очищаешь кочан, прежде чем погрузить его в кипящую воду. Нравилось, что она нарисовала смешные рожицы на белых резиновых подошвах своих кроссовок. А когда я без устали говорил о криминалистике, она не складывала пальцы в букву «V», наоборот, задавала наводящие вопросы.

Казалось, таким образом она познает меня, познает, как работает мой мозг. Он похож на лабиринт: нужно следовать за всеми поворотами и изгибами, чтобы понять, откуда я начал. И я радовался, что Джесс с охотой уделяет этому время. Полагаю, я по‑настоящему и не задумывался над тем, что мама, вероятно, платит ей. По крайней мере, до тех пор, пока этот идиот Марк Макгуайр не заявил об этом в пиццерии. Но все же было непохоже, чтобы она сидела и считала минуты, сколько ей еще придется мучиться в моем обществе. Вы бы это сразу поняли, если бы ее увидели.

Мой любимый урок с Джесс – когда мы отрабатывали приглашение на танец. Мы сидели «У Венди», потому что попали под чертов ливень. Пока шел дождь, Джесс решила перекусить, хотя выбор еды без глютена и казеина был невелик. Я заказал две печеные картофелины, к ним салат без заправки, а Джесс выбрала чизбургер.

– Тебе даже картошку фри нельзя?

– Нет, – ответил я. – Все дело в масле, на котором ее жарят. Только в «Хутерз» продается картофель фри без глютена.

Джесс засмеялась.

– Да, больше я тебя сюда не приведу. – Она смотрит на мой картофель, на салат без заправки. – Ты даже маленький кусочек масла съесть не можешь?

– Нет, только соевое, – пожимаю я плечами. – Привыкаешь.

– Значит, – произносит она, вертя в руках чизбургер, – для тебя это поцелуй смерти?

Я чувствую, как вспыхиваю. Я не понимаю, о чем она говорит, но одного слова «поцелуй» в ее устах довольно, чтобы я почувствовал, что только что съел бабочку вместо огурца.

– Дело не в аллергии.

– А что случится, если съешь?

– Не знаю. Думаю, меня легче будет расстроить. Диета просто помогает, хотя никто не знает почему.

Она смотрит на чизбургер и отковыривает с него семечко.

– Может быть, и мне сесть на диету?

– Тебя же ничего не расстраивает, – говорю я.

– Много ты знаешь! – восклицает Джесс, потом качает головой и возвращается к теме дня. – Давай. Приглашай.

– Гм… – Я смотрю на картофель. – Хотите со мной потанцевать?

– Нет, – решительно возражает Джесс. – Нужно уламывать партнершу, Джейкоб.

– Я просто… собирался потанцевать и подумал, поскольку ты тоже здесь…

– Продолжай в том же духе, – говорит она.

Я заставляю себя взглянуть Джесс в глаза.

– Похоже, ты единственный человек, который меня понимает. – Я с трудом сглотнул. – Когда ты рядом, окружающий мир не кажется неприступным. Пожалуйста, потанцуй со мной, – произнес я, – потому что ты – моя музыка.

У Джесс рот приоткрылся.

– Да, Джейкоб, да! – закричала она, внезапно сорвалась с места, рывком подняла меня и обняла.

Я ощутил запах дождя в ее волосах и совершенно не возражал, что она посягнула на мое личное пространство и находилась слишком близко. Мне понравилось. Мне понравилось настолько, что вы понимаете, что произошло, – пришлось отстраниться, прежде чем она заметит или (хуже того) почувствует это.

Пожилая пара, сидящая напротив, улыбнулась. Я понятия не имел, что они о нас думали, но явно не предполагали, что перед ними ребенок‑аутист и его педагог по социальной адаптации. Пожилая женщина подмигнула Джесс.

– Похоже, этот чизбургер ты никогда не забудешь.

Я многое помню о Джесс. Как она в тот день накрасила ногти блестящим алым лаком. Как ей не понравился соус для барбекю. А когда она смеялась, ее смех не напоминал деликатное хихиканье, а шел из глубины.

Большую часть времени проводишь с людьми не вплотную. Помнишь, как было весело, но ничего конкретного.

О Джесс я буду помнить каждую мелочь.

 

ОЛИВЕР

 

Когда мы с Джейкобом и Эммой заняли места на скамье подсудимых, в зале заседаний уже было полно народу, а Хелен Шарп просматривала свои записи.

– Отличная комната смеха, – говорит она, бросая на меня косой взгляд. – Вы уж и мне такую выпросите.

Под комнатой смеха она имеет в виду комнату для перерыва, которую оборудовали позади зала заседаний. Там повесили тяжелые звуконепроницаемые шторы, которые отделяют комнату от коридора и остальных помещений. В комнате всевозможные резиновые мячи с шипами и вибрирующие подушки, светильник с гелием и нечто, напоминающее мне длинные шланги на автомойке. Эмма клянется, что все эти приспособления способствуют релаксации, но, по‑моему, их с таким же успехом можно использовать в качестве декораций‑фетишей в порнографическом фильме.

– Хелен, если хотите задать вопрос узкому специалисту, – советую я представительнице обвинения, – начните с сердца.

Пристав призывает к тишине, и мы встаем, когда появляется судья Каттингс. Он бросает взгляд на четыре камеры, установленные в глубине зала.

– Я хотел бы напомнить репортерам, что они находятся здесь только с моего разрешения, а я могу в любую минуту его отменить, если они станут слишком навязчивыми. Это же касается и галерки: во время суда я не потерплю никаких комментариев и смешков. Представители сторон, пожалуйста, подойдите ко мне.

Мы с Хелен подходим к судье.

– Учитывая опыт предшествующих закрытых слушаний, – говорит судья, – я решил заблаговременно, до начала заседания, узнать, как обстоят дела. Мистер Бонд, как чувствует себя сегодня утром ваш клиент?

«Его судят за убийство, – думаю я. – Но в остальном – превосходно!»

Мне пришлось усесться Джейкобу на грудь, чтобы застегнуть его рубашку, а он бросился бежать через автостраду.

– Отлично как никогда, Ваша честь, – отвечаю я.

– Возникли ли еще проблемы, о которых мы должны знать? – спрашивает судья.

Я отрицательно качаю головой, радуясь тому факту, что судья, по‑видимому, искренне печется о благополучии Джейкоба.

– Хорошо. Потому что за процессом наблюдает много народу, и я, черт побери, не желаю выглядеть идиотом, – бросает судья.

Вот оно – человеческое милосердие!

– А вы, мисс Шарп? Вы готовы?

– На все сто процентов, Ваша честь, – уверяет Хелен.

Судья кивает.

– В таком случае, начинаем. Первое слово предоставляется обвинению.

Эмма посылает мне подбадривающую улыбку, когда я сажусь по другую сторону от Джейкоба. Она оборачивается, чтобы увидеть Тео, который забился на галерку, и поворачивается к суду, когда Хелен начинает речь.

– Четыре месяца назад Джесс Огилви была умной, красивой девушкой, исполненной надежд и грез. Студентка выпускного курса Вермонтского университета, она должна была получить диплом магистра по детской психологии. Учебу она совмещала с работой: например, не так давно она устроилась присматривать за домом профессора по адресу: Таунсенд, улица Серендипити‑уэй, шестьдесят семь, обучала студентов и работала наставницей детей с особыми потребностями. Одним из ее подопечных был молодой человек с синдромом Аспергера – этот молодой человек, Джейкоб Хант, сейчас сидит перед вами на скамье подсудимых. Джесс в особенности помогала Джейкобу с социальной адаптацией: учила его завязывать беседу, заводить друзей, общаться на публике – всему, с чем у него возникали определенные трудности. Но во вторник, двенадцатого января, Джесс Огилви не провела с Джейкобом Хантом урок. Наоборот, этот молодой человек – тот самый, к которому она относилась с теплотой и сочувствием, – жестоко и бесчеловечно лишил ее жизни.

Недалеко от стола прокурора какая‑то женщина тихонько заплакала. Мать, даже поворачиваться не нужно, чтобы понять. Но Джейкоб повернул голову, и его лицо исказилось, когда он заметил знакомые черты: вероятно, овал лица или цвет волос.

– За два дня до смерти Джесс повела Джейкоба в пиццерию на Мейн‑стрит в Таунсенде. Вы услышите показания Калисты Спатакопулус, владелицы пиццерии, о том, что между Джейкобом и Джесс возник горячий спор, который закончился тем, что Джесс велела Джейкобу «убраться с глаз». Услышите показания Марка Макгуайра, жениха Джесс. По его словам, вечером в воскресенье и в ночь на понедельник он видел Джесс, она была жива и здорова – но во вторник днем она исчезла. Услышите показания детектива Рича Метсона из полицейского управления Таунсенда, который расскажет о том, как полиция целых пять дней искала следы Джесс, отрабатывая версию о похищении девушки. Наконец отследили сигнал ее сотового телефона и обнаружили ее искалеченное, безжизненное тело в водопропускной трубе всего в сотне метров от дома. Услышите показания судмедэксперта, который засвидетельствует, что на спине Джесс Огилви имелись ссадины, а на шее – следы удушения, у нее был разбит нос, синяки на лице, выбит зуб… а ее белье вывернуто наизнанку.

Я смотрю на лица присяжных. Наверное, они думают: «Что за чудовище могло сотворить подобное с невинной девушкой?» – а потом украдкой бросаю взгляд на Джейкоба.

– И, леди и джентльмены, вам будет представлено одеяло, в которое было завернуто тело Джесс Огилви. Одеяло это принадлежит Джейкобу Ханту.

Сидящий рядом со мной Джейкоб начинает качать головой. Эмма кладет руку ему на плечо, но он сбрасывает ее. Одним пальцем я подталкиваю чуть ближе к нему блокнот с самоклеющимися листами. Снимаю колпачок с ручки, которую приготовил для него, надеясь, что он изольет свое раздражение на бумаге, а не забьется в припадке.

– Улики, которые представит обвинение, вне всякого сомнения указывают на то, что Джейкоб Хант совершил преднамеренное убийство Джесс Огилви. В конце слушания по данному делу, когда судья попросит вас решить, кто виновен, обвинение уверено, что вы вынесете вердикт о виновности Джейкоба Ханта, который убил Джесс Огилви – жизнерадостную молодую женщину, считавшую себя его учителем, наставником и другом, а потом…

Она подходит к своему столу и вырывает лист из блокнота.

Внезапно я понимаю, что она сейчас сделает.

Хелен Шарп комкает бумагу в кулаке и бросает на пол.

– Выбросил ее, как мусор, – заканчивает она, но к этому времени Джейкоб уже зашелся в крике.

 

ЭММА

 

Как только прокурор потянулась к блокноту, я поняла, чем закончится ее обличительная речь. Я начала было вставать, но слишком поздно – Джейкоб уже утратил контроль над собой, и судья, у которого не было молотка, стучит по столу кулаком.

– Ваша честь, можно сделать короткий перерыв? – орет Оливер, пытаясь перекричать вопящего Джейкоба.

– «Никаких… плечиков из проволоки… никогда!» – кричит Джейкоб.

– Перерыв на десять минут! – объявляет судья, и тут же один из приставов подходит к присяжным, чтобы вывести их из зала суда, а второй к нам – чтобы отвести в комнату сенсорной релаксации. – Адвокат, подойдите ко мне.

Пристав выше Джейкоба, похож на колокол, с крупными ляжками. Он крепко берет Джейкоба под руку.

– Идем, приятель, – говорит он, но Джейкоб пытается вырваться из его рук, а потом начинает пинаться.

Он резко и довольно сильно бьет пристава, тот ухает от боли, а через секунду Джейкоб обмякает и все его восемьдесят с лишним килограммов тяжело падают на пол.

Пристав протягивает руку, чтобы его поднять, но я бросаюсь сверху на сына.

– Не трогайте его! – велю я, прекрасно сознавая, что присяжные напряглись, чтобы увидеть, что происходит, и даже если их удастся выпроводить, все объективы наверняка направлены в этот момент именно на меня.

Джейкоб плачет у меня на плече, коротко посапывая, как будто пытается отдышаться.

– Все хорошо, милый, – шепчу ему на ухо. – Мама рядом, мы вместе пройдем через это.

Я тяну Джейкоба на себя, пока он не принимает сидячее положение. Потом я обнимаю его и едва не сгибаюсь под тяжестью его тела, когда мы встаем с пола. Пристав открывает решетку и ведет нас по проходу к комнате сенсорной релаксации. Когда мы проходим мимо, все присутствующие в зале суда замирают. Наконец мы скрываемся за черными занавесками, и до меня доносится лишь отдаленный шум голосов: «Что это было? Никогда ничего подобного не видела… Судья не потерпит фиглярства… Держу пари, выходка направлена на то, чтобы вызвать сочувствие…»

Джейкоб забирается под тяжелое одеяло.

– Мама, – зовет он меня оттуда, – она скомкала бумагу.

– Знаю.

– Мы должны расправить.

– Это не наша бумага. Это бумага прокурора. Придется смириться.

– Она скомкала бумагу, – повторяет Джейкоб. – Мы должны расправить.

Я вспоминаю женщину‑присяжную, которая с жалостью взглянула на меня за мгновение до того, как ее выпроводили из зала суда. «Хороший знак» – сказал бы Оливер, но он – не я. Я никогда не хотела, чтобы меня жалели из‑за того, что у меня такой ребенок, как Джейкоб. Мне жаль женщин, которые дарят свою любовь детям впопыхах и всего на восемьдесят процентов или даже и того меньше, а не посвящают им каждую минуту.

Но моего сына судят за убийство. Сына, который в тот день, когда умерла Джесс Огилви, повел себя так же, как несколько минут назад, когда был вырван лист бумаги.

Если Джейкоб убийца, я буду продолжать его любить. Но стану ненавидеть женщину, в которую он меня превратил, – женщину, о которой шепчутся за спиной, женщину, которую жалеют. И хотя я никогда не страдала от этого, будучи матерью ребенка с синдромом Аспергера, я буду страдать, будучи матерью, чей сын отнял жизнь у чужого ребенка.

Голос Джейкоба стучит, словно молоток.

– Мы должны расправить, – повторяет он.

– Да, – шепчу я. – Должны.

 

ОЛИВЕР

 

– Должно быть, это рекорд, мистер Бонд, – нараспев произносит судья. – Мы продержались без приступа целых три минуты и двадцать секунд.

– Ваша честь, – импровизирую я на лету, – я не могу предсказать всего, что может вывести из себя этого юношу. Именно поэтому вы и разрешили присутствовать его матери. Но знаете, при всем уважении к суду, Джейкоб заслуживает не просто десяти часов правосудия. Его должны судить столько, сколько потребуется. В этом и заключается основная цель конституционной системы.

– Отлично, Оливер! Не хочу вмешиваться, – говорит Хелен, – но вы не забыли пригласить оркестр с парада и поднять знамя, которое должно вот‑вот сорваться с древка?

Я не обращаю на ее выпад внимания.

– Мне очень жаль, Ваша честь. Заранее прошу прощения, если Джейкоб поставит вас или меня в глупое положение. Или… – Я смотрю на Хелен. – Как уже говорилось, я, естественно, не хочу, чтобы у моего клиента случались припадки перед присяжными, – это не пойдет защите на пользу.

Судья смотрит поверх очков.

– У вас есть десять минут, чтобы успокоить подсудимого, – предупреждает он. – Мы вернемся в зал суда, и прокурор будет иметь возможность закончить свою речь.

– Нельзя комкать бумагу, – говорю я.

– Боюсь, об этом в ходатайстве речь не шла, – отвечает Хелен.

– Прокурор права. Если каждый раз, когда мисс Шарп захочет скомкать бумагу, ваш клиент будет выходить из себя, – это ваша проблема.

– Обещаю, господин судья, – говорит Хелен, – больше бумагу не комкать. С этого момента я буду сворачивать листы.

Она наклоняется, поднимает комок бумаги, от которого взорвался Джейкоб, и бросает его в корзину у стола стенографистки.

Я смотрю на часы. Получается, у меня остается четыре минуты и пятнадцать секунд, чтобы усадить совершенно спокойного, как индийский божок, Джейкоба рядом с собой на скамью подсудимых. Иду по проходу и проскальзываю между черными занавесками в комнату релаксации. Джейкоб прячется под одеялом, Эмма согнулась над вибрирующей подушкой.

– О чем еще вы не упомянули? – спрашиваю я. – Что еще выводит Джейкоба из себя? Когда часы бьют без четверти двенадцать? Ради бога, Эмма, у нас только один шанс убедить присяжных, что Джейкоб не вспылил и не убил Джесс Огилви в приступе ярости! Как прикажете мне это сделать, если он и десяти минут не может высидеть спокойно?

Я так кричу, что меня, по всей видимости, слышно за этими дурацкими занавесками. Неужели телевизионные камеры, настроив свои микрофоны, все записывают?

Эмма поднимает голову, и я вижу ее заплаканные глаза.

– Я попытаюсь сделать так, чтобы он вел себя спокойнее.

– Черт! – Мою злость как ветром сдуло. – Ты плачешь?

Она качает головой.

– Нет. Со мной все в порядке.

– Правда? Тогда я – Кларенс Томас.[18] – Я лезу в карман, достаю салфетку и вкладываю ей в руку. – Мне лгать не нужно. Мы в одной лодке.

Она отворачивается и сморкается, потом складывает – складывает, не комкает! – салфетку и засовывает ее в карман своего желтого платья.

Я убираю с головы Джейкоба одеяло.

– Пора идти, – говорю я.

На мгновение мне кажется, что он соглашается, но потом он отворачивается от меня.

– Мама, – шепчет он, – расправь ее.

Я поворачиваюсь к Эмме, которая, откашлявшись, сообщает:

– Он хочет, чтобы сначала Хелен Шарп расправила бумагу.

– Бумага уже в мусорной корзине.

– Ты обещала! – Голос Джейкоба звучит уже громче.

– Господи! – бормочу я себе под нос. – Хорошо.

Возвращаюсь в зал заседаний и роюсь в мусорной корзине у ног стенографистки. Она смотрит на меня как на умалишенного, что недалеко от истины.

– Что вы делаете?

– Лучше не спрашивайте.

Скомканный лист обнаруживается под оберткой от конфеты и номером газеты «Бостон Глоб». Я кладу его в карман пиджака и возвращаюсь в комнату сенсорной релаксации, где достаю комок из кармана и разглаживаю на глазах у Джейкоба.

– Лучше я не смогу, – говорю я ему. – А ты… сможешь лучше?

Джейкоб смотрит на листок.

– «Я твой с первого взгляда», – говорит он.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Марка Макгуайра я стал ненавидеть еще до личного знакомства. Джесс изменилась: вместо того чтобы сосредоточиться во время наших занятий исключительно на мне одном, она отвечала на телефонные звонки и отправляла сообщения. И при этом каждый раз улыбалась. Я решил, что причина ее невнимательности кроется во мне самом. В конечном счете, похоже, все вокруг довольно быстро уставали от общения со мной, когда мы едва начинали разговор. То же должно было случиться и с Джесс, хотя этого я боялся больше всего. Но однажды она сказала, что хочет открыть мне тайну.

– Мне кажется, я влюбилась, – призналась она, и, клянусь вам, на секунду мое сердце перестало биться.

– Я тоже, – выпалил я.

 

РАССМОТРИМ ПРИМЕР 1: Давайте на минутку остановимся и поговорим о степных мышах. Они являются всего лишь крошечной частью огромного животного мира, где развита моногамия. Самец с самкой спариваются двадцать четыре часа, а после спаривания живут вместе до конца жизни. Однако горную мышь – ближайшую родственницу степной, их генетическое сходство достигает 99 %, – интересует лишь «трах‑бах и в дамки, спасибо, мадам», связь на одну ночь. Как подобное возможно? В период спаривания степных мышей в их мозг поступают гормоны окситоцин и адиуретин. Если эти гормоны блокировать, степные мыши, вполне вероятно, будут вести себя так, как эти распутные горные мыши. Но что еще интереснее, если степным мышам ввести эти гормоны, а потом изолировать от партнеров, они все равно останутся рабски преданными своим будущим партнерам. Другими словами: степную мышь можно заставить влюбиться.

Хотя, с другой стороны, такое утверждение ложно. Нельзя ввести эти же гормоны горной мыши и заставить ее томиться от любви. У них в мозгу просто отсутствуют необходимые рецепторы. Тем не менее во время спаривания в мозг поступает допамин – гормональный эквивалент «мужчины, которому хорошо». Но у них отсутствуют остальные два гормона, те самые, которые помогают связать экстаз с конкретным индивидуумом. Без сомнения, мыши с измененными генами, если лишить их рецепторов, на которые воздействуют окситоцин или адиуретин, не узнают своих бывших партнеров.

Я – степная мышь, запертая в теле горной. Если я думаю, что влюбился, то лишь потому, что пришел к этому выводу аналитически. (Учащенное сердцебиение? Есть. Ощущение уюта в ее компании? Есть). Это мне кажется наиболее приемлемым объяснением моих чувств, хотя я не могу понять разницу между романтическим увлечением и близкой дружбой. А в моем случае речь идет о чувствах к моему единственному другу.

 

Именно поэтому, когда Джесс призналась, что влюбилась, я ответил ей тем же.

От удивления у нее расширились глаза, а губы растянулись в улыбке.

– Боже мой, Джейкоб! – воскликнула она. – Мы можем устроить двойное свидание!

Вот тогда я и понял, что мы говорим о разных вещах.

– Я знаю, что ты любишь, когда мы занимаемся только вдвоем, но тебе знакомство с новыми людьми пойдет на пользу. А Марк искренне хочет с тобой познакомиться. Он подрабатывает лыжным инструктором в Стоу и предложил дать тебе бесплатный урок.

– Да я и кататься‑то не умею.

Это один из признаков синдрома Аспергера: мы с трудом можем идти и одновременно жевать резинку. У меня постоянно путаются ноги, я спотыкаюсь о бордюр, а поэтому легко могу представить, как падаю с подъемника или кубарем качусь с горы.

– Я же буду там, чтобы прийти к тебе на помощь, – обещает Джесс.

Именно поэтому в следующее воскресенье Джесс повезла меня в Стоу и заставила натянуть взятые напрокат лыжи, ботинки и шлем. Мы поковыляли на улице и принялись ждать под вывеской лыжной школы. Наконец на горе заклубилось черное облако, и нас обдало цунами из мелкого снега.

– Привет, крошка! – сказал Марк, снимая шлем, чтобы иметь возможность обнять и поцеловать Джесс.

 

С одного взгляда было понятно, что Марк Макгуайр моя полная противоположность. Он в отличие от меня:

1. С хорошей координацией движений.

2. Красивый (я имею в виду, с точки зрения девушек).

3. Популярный.

4. Мускулистый.

5. Уверенный в себе.

Я понял также, что Марк Макгуайр, в отличие от меня, обладает одним недостатком:

1. Он не умен.

 

– Марк, познакомься, это мой друг Джейкоб.

Он наклонился к моему лицу и заорал:

– Привет, старина, рад знакомству!

Я прокричал в ответ:

– Я не глухой!

Он улыбнулся Джесс. У него великолепные белые зубы.

– Ты права, с ним весело.

Неужели Джесс говорила ему, что со мною весело? Это означает, что со мной она смеется, потому что я остроумный шутник или потому что я сам – предмет насмешек?

В этот момент я интуитивно возненавидел Марка, потому что его слова заставили меня усомниться в Джесс, а раньше я определенно знал, что мы с ней друзья.

– Как ты отнесешься к тому, чтобы начать со спуска для новичков? – спросил Марк и протянул лыжную палку, чтобы оттащить меня к бугельному подъемнику. – Вот так, – сказал он, показывая, как хвататься за движущуюся веревку.

Мне показалось, что я ухватился, но моя левая рука перепуталась с правой, в результате я отлетел назад и упал на маленького ребенка, стоявшего за мной. Парню на подъемнике пришлось его остановить, а Марк рывком поставил меня на ноги.

– Ты как, Джейкоб? – спросила Джесс, но Марк от нее отмахнулся.

– У него отлично получается, – заверил он. – Расслабься, Джейк. Я часто учу кататься умственно отсталых детей.

– Джейкоб аутист, – поправляет его Джесс, а я, забыв, что стою на лыжах, резко поворачиваюсь и снова валюсь на снег.

– Я не умственно отсталый! – выкрикиваю я, но данное утверждение не слишком убедительно, когда человек не может распутать собственные ноги.

Нужно отдать должное Марку Макгуайру: он научил меня стоять на лыжах, и я даже дважды спустился с горы для новичков. Один. Потом он спросил Джесс, не хочет ли она съехать с большой горы, пока я тренируюсь. Они уехали, оставив меня в компании семилетних детей в розовых лыжных комбинезонах.

 

РАССМОТРИМ ПРИМЕР 2: В ходе экспериментов ученые обнаружили, что, когда дело касается любви, в работу включается лишь крохотная часть мозга. Например, дружба задействует рецепторы по всей коре головного мозга, но с любовью это не срабатывает. Любовь активирует те части головного мозга, которые обычно ассоциируются с эмоциональными реакциями, такими как страх и гнев. Мозг влюбленного человека будет проявлять активность в области гипоталамуса, которая ассоциируется с инстинктом, и в прилежащем ядре – области, отвечающей за так называемый «центр удовольствия», который активизируется и при употреблении наркотиков. Итак, подведем итог: мозг влюбленного человека отличается от мозга человека, в котором кипят сильные чувства. Он похож на мозг человека, который нюхает кокаин.

 

В тот день в Стоу я дважды спустился с горы с помощью одного паренька, который учился кататься на сноуборде, а потом заковылял в сторону основного подъемника. Оперся о подставку, где народ ставит свои лыжи, пока попивает в закусочной горячий шоколад и перекусывает курочкой в панировке, и стал ждать Джесс.

 

Марк Макгуайр в строгом костюме. Под глазами у него круги, и мне становится даже жаль его, потому что, по всей видимости, ему тоже не хватает Джесс. Но тут я вспоминаю, как он ее бил.

– Назовите для протокола свое имя и фамилию, – требует прокурор.

– Марк Макгуайр.

– Где вы проживаете, мистер Макгуайр?

– Берлингтон, Грин‑стрит, 44.

– Сколько вам лет?

– Двадцать пять, – отвечает он.

– Где вы работаете?

– Я студент последнего курса Вермонтского университета, подрабатываю лыжным инструктором в Стоу.

– Вы были знакомы с Джесс Огилви, мистер Макгуайр?

– Мы пять месяцев с ней встречались.

– Где вы были в воскресенье, десятого января две тысячи десятого года? – спрашивает Хелен Шарп.

– В Таунсенде, в пиццерии «Мамочкина пицца». У Джесс был урок с Джейкобом Хантом, а мне иногда хотелось присутствовать на этих уроках.

Это ложь. Ему просто не нравилось, что она проводит время со мной и не станет из‑за него отменять наши встречи.

– Значит, вы знакомы с Джейкобом?

– Да.

– Сегодня вы видите его в зале суда?

Я опускаю глаза и неотрывно смотрю на стол, чтобы не чувствовать колючий взгляд Марка.

– Он сидит вон там.

– Занесите в протокол, что свидетель опознал подсудимого, – говорит прокурор. – Сколько раз до десятого января вы видели Джейкоба?

– Не знаю. Раз пять‑шесть.

Прокурор подходит к свидетельской трибуне.

– Какие между вами были отношения?

Я чувствую, как Марк вновь бросает на меня взгляд.

– Честно признаться, я не обращал на него внимания.

 

«Мы в комнате Джесс смотрим фильм об убийстве ДжонБеннет Рэмси, в расследовании которого, разумеется, принимал участие доктор Генри Ли. Я рассказываю Джесс, что правда, а что – голливудский вымысел. Она продолжает проверять свою голосовую почту, но сообщений там нет. Я настолько поглощен фильмом, что не сразу понимаю, что она плачет. „Ты плачешь“, – констатирую я очевидное, но не понимаю, почему, ведь она не была знакома с ДжонБеннет, а люди обычно не плачут, если умирают незнакомые им люди. „Похоже, сегодня не мой день“, – отвечает Джесс и встает. При этом она издает такой звук, как побитая собака. Когда она становится на стул, чтобы достать с верхней полки, где хранит туалетную бумагу, пластиковые пакеты „Эплок“ и салфетки „Клинэкс“, упаковку последних, ее свитер задирается, и я их замечаю – красные, фиолетовые и желтые, смахивающие на татуировку, но я насмотрелся „Блюстителей порядка“, чтобы сразу узнать синяки.

„Что с тобой случилось?“ – спрашиваю я, а она отвечает, что упала.

Я насмотрелся „Блюстителей порядка“, чтобы понять – девушки всегда так отвечают, когда не хотят, чтобы окружающие узнали, что их избивают».

 

– Мы заказали пиццу, – рассказывает Марк, – ту, которую ест Джейкоб, без пшеничной муки. Пока мы ожидали заказ, Джейкоб пригласил Джесс в кино. Рассчитывал на свидание. Мне это показалось смешным, но, когда я засмеялся, Джесс на меня разозлилась. Я не собирался сидеть и молча выслушивать оскорбления, поэтому ушел.

Оказывается, еще тяжелее, чем взгляд Марка, выдерживать взгляд моей мамы.

– Вы после этого случая разговаривали с Джесс? – спрашивает Хелен.

– Да, в понедельник. Она позвонила и попросила зайти. Я и зашел.

– В каком она была настроении?

– Она думала, что я злюсь на нее…

– Возражаю, – вмешивается Оливер, – это только предположение.

– Поддерживаю, – кивает судья.

Марк, похоже, сбит с толку.

– Каково было ее эмоциональное состояние? – спрашивает Хелен.

– Она была расстроена.

– Вы продолжили препирательства?

– Нет, – отвечает Марк. – Мы поцеловались и помирились. Ну, вы понимаете…

– Значит, вы провели с ней ночь?

– Да.

– Что произошло во вторник утром?

– За завтраком между нами снова вспыхнула ссора.

– Что явилось причиной? – задает вопрос Хелен Шарп.

– Я даже не помню. Но я вспылил и… толкнул ее.

– Вы имеете в виду, что ваша перепалка перешла в рукоприкладство?

Марк опускает глаза на свои руки.

– Я не хотел. Но мы кричали друг на друга, я схватил ее и толкнул к стене. Я тут же остановился, извинился. Она велела мне уйти, поэтому я ушел. Я лишь на мгновение дотронулся до нее.

Я вскидываю голову. Хватаю лежащую передо мной ручку и начинаю писать, нажимая на ручку так сильно, что она рвет блокнот. «Он лжет», – пишу я и подталкиваю блокнот к Оливеру.

Он смотрит на написанное и пишет в ответ: «?»

«Синяки на шее».

Оливер вырывает лист бумаги и прячет его в карман. А тем временем Марк прикрывает глаза, его голос дрожит.

– Я звонил ей целый день, чтобы еще раз извиниться, но она не отвечала. Я решил, что она намеренно игнорирует мои звонки. И поделом мне. Но в среду утром я заволновался. Пришел к ней домой, решив, что застану ее перед занятиями, но дома ее не оказалось.

– Вы заметили что‑нибудь необычное?

– Дверь была открыта. Я вошел. Ее пальто висело на вешалке, кошелек лежал на столе, но когда я позвал ее – в ответ тишина. Я искал по всему дому, но Джесс не было. В спальне разбросаны вещи, постель разобрана.

– Что вы подумали?

– Сначала я решил, что она уехала. Но тогда бы она меня предупредила, к тому же в тот день у нее был экзамен. Я позвонил ей на сотовый, но она не ответила. Я позвонил ее родителям и подругам, но никто ее не видел. Она никого не предупредила, что куда‑то уезжает. Тогда я обратился в полицию.

– Что произошло дальше?

– Детектив Метсон сказал мне, что заявления о пропавших людях принимаются по истечении тридцати шести часов, но все же поехал со мной к дому Джесс. Откровенно говоря, мне показалось, что он не воспринимает меня всерьез. – Марк смотрит на присяжных. – Я не пошел на занятия, а остался ждать в доме Джесс, на случай ее возращения. Но она так и не вернулась. Я сидел в гостиной, когда понял, что кто‑то расставил все диски в алфавитном порядке, о чем тут же сообщил полиции.

– Когда полиция начала официальное расследование, – продолжает допрос Хелен Шарп, – вы оказывали ей содействие в предоставлении вещей на экспертизу?

– Я дал им свои ботинки, – отвечает Марк.

Прокурор поворачивается к присяжным.

– Мистер Макгуайр, откуда вы узнали о том, что случилось с Джесс?

Он сжал зубы.

– Ко мне в квартиру пришла парочка копов и арестовала меня. Меня допрашивал детектив Метсон, он и сообщил, что Джесс… умерла.

– Вас вскоре освободили из‑под стражи?

– Да. Когда арестовали Джейкоба Ханта.

– Мистер Макгуайр, вы каким‑либо образом причастны к смерти Джесс Огилви?

– Естественно, нет.

– Вам известно, что у нее был сломан нос?

– Нет, – отвечает Марк.

– Вам известно, что у нее был выбит зуб?

– Нет.

– Вам известно, что у нее на спине обнаружены ссадины?

– Нет.

– Вы когда‑нибудь били ее по лицу?

– Нет.

Голос Марка звучит глухо, как будто через вату. Он смотрит в пол, но когда поднимает глаза, все видят, что в них стоят слезы. Он тяжело сглатывает.

– Когда я уходил, она была похожа на ангела.

Когда Хелен Шарп заканчивает, встает Оливер. Застегивает пиджак. Почему адвокаты всегда застегивают пиджаки? В «Блюстителях порядка» актеры, играющие адвокатов, тоже всегда застегивают пиджаки. Вероятно, чтобы выглядеть настоящими профессионалами. Или же они просто не знают, куда девать руки.

– Мистер Макгуайр, вы только что сказали, что вас арестовали по подозрению в убийстве Джесс Огилви?

– Да, но полиция ошиблась.

– Тем не менее… некоторое время полиция считала вас виновным в этом преступлении, не так ли?

– По‑видимому.

– Вы также не отрицали, что во время ссоры схватили и толкнули Джесс Огилви?

– Не отрицал.

– За что именно схватили?

– За плечи. – Он касается своих бицепсов. – Вот так.

– Вы ведь душили ее, не так ли?

Он становится пунцовым.

– Нет.

– Вам известно, мистер Макгуайр, что во время вскрытия на теле Джесс Огилви обнаружены синяки не только на плечах, но и на шее?

– Протестую! – восклицает прокурор. – Показания с чужих слов.

– Поддерживаю.

– Вы отдаете себе отчет в том, что сегодня даете показания под присягой?

– Да.

– В таком случае позвольте мне еще раз задать этот вопрос: вы душили Джесс Огилви?

– Не душил я ее! – утверждает Марк. – Я всего лишь… положил руки ей на шею. Всего на секунду!

– Во время ссоры?

– Да, – отвечает Марк.

Оливер вопросительно приподнимает бровь.

– Больше нет вопросов, – заявляет он и садится рядом со мной.

Я же втягиваю голову в плечи и улыбаюсь.

 

ТЕО

 

Мне было девять лет, когда мама записала меня в группу к психотерапевту на занятия для братьев и сестер аутистов. Нас было всего четверо: две девочки с лицами, напоминающими землю вокруг слива (у них была младшая сестра, которая кричала не переставая), и мальчик, чей брат‑близнец был законченным аутистом. И я. Мы все должны были становиться в круг и говорить по очереди, что нам нравится в наших родных братьях‑сестрах, а чего мы терпеть не можем.

Первыми говорили девочки. Они признались, что терпеть не могут, что малышка постоянно будит их по ночам, но им нравится, что первым словом, которое она произнесла, было не «мама» или «папа», а «Сиси». Потом настал мой черед. Я признался, что терпеть не могу, когда Джейкоб без разрешения берет мои вещи, и я совсем не против, когда он перебивает меня, чтобы сообщить никому не нужные сведения о динозаврах, но когда перебивают его, он злится и с ним случается припадок. Мне нравится, как он разговаривает, – иногда это кажется смешным, хотя речь идет о серьезных вещах. Например, психолог в лагере сказал ему, что научиться плавать «плевое дело», и с Джейкобом тут же случился припадок, потому что он подумал, что ему придется плеваться под водой и он обязательно утонет. Потом наступила очередь второго мальчика. Не успел он и рта раскрыть, как распахнулась дверь, влетел его брат‑близнец и уселся ему на колени. Мальчишка перднул – да‑да, перднул. Тут в дверь просунула голову их мама. «Прошу прощения, – извинилась она, – Гарри любит, чтобы подгузники ему менял Стивен».

«Не везет Стивену!», – подумал я. Но он абсолютно не смутился, как смутился бы я, и совершенно не разозлился, как разозлился бы я на его месте. Стивен только засмеялся и обнял брата. «Идем», – сказал он, взял брата за руку и вывел из комнаты.

Мы еще чем‑то занимались в тот день, но я не мог сосредоточиться. Из головы не шел образ девятилетнего Гарри в огромном памперсе и Стивена, который его меняет. Вот еще одно, за что я люблю своего брата‑аутиста: он умеет ходить на горшок.

Во время обеденного перерыва ноги непроизвольно привели меня к Стивену. Он сидел один, ел яблоки, которые лежали нарезанными в пластмассовом контейнере.

– Привет! – поздоровался я, забираясь на соседний стул.

– Привет!

Я оторвал соломинку и вставил ее в пакетик сока. Выглянул в окно, пытаясь разглядеть, что он там увидел.

– Ну и как тебе? – спустя минуту спросил я.

Он не стал делать вид, что не понял моего вопроса. Достал кусочек яблока, пожевал, проглотил.

– На его месте мог оказаться я, – ответил он.

 

Мама Спатакопулос не вмещается за свидетельской трибуной. Ей приходится протискиваться на место свидетеля, и судья в конце концов просит пристава принести более удобное кресло. Если бы я оказался на ее месте, то уже спрятался бы под этим дурацким стулом, но она, похоже, даже рада. Вероятно, она считает себя лучшим подтверждением того, насколько вкусная у нее еда.

– Миссис Спатакопулос, ваше место работы? – спрашивает Драконша, известная и под именем Хелен Шарп.

– Называйте меня Мамаша.

Прокурорша смотрит на судью, тот пожимает плечами.

– В таком случае, Мамаша, где вы работаете?

– Я хозяйка пиццерии «У Мамаши Си» на главной улице в Таунсенде.

– Как долго вы владеете этой пиццерией?

– В июне этого года будет пятнадцать лет. Лучшая пицца в Вермонте. Приходите, я вас угощу.

– Очень любезно с вашей стороны… Мамаша, вы работали днем десятого января две тысячи десятого года?

– Я работаю каждый день, – гордо заявляет она.

– Вы знали Джесс Огилви?

– Да. Она частенько ко мне наведывалась. Хорошая девочка, умная головка на плечах. Однажды после снежной бури она помогла мне посыпать дорожку солью – не хотела, чтобы я шлепнулась.

– Вы разговаривали с ней десятого января?

– Я помахала ей, когда она вошла, но в тот день был сумасшедший дом.

– Она была одна?

– Нет. Она пришла со своим женихом и мальчиком, с которым занимается.

– Вы видите сегодня в зале суда этого мальчика?

Мамаша С. посылает моему брату воздушный поцелуй.

– Пару раз он приходил с мамой за пиццей. У него проблемы с усвоением глютена, как у моего отца, царство ему небесное.

– Вы разговаривали в тот день с Джейкобом Хантом? – спрашивает прокурор.

– Да. Когда я принесла их заказ, он уже сидел за столом один.

– Вам известно, почему Джейкоб Хант остался за столом один? – спрашивает Хелен Шарп.

– Они все перессорились. Жених разозлился на Джейкоба, Джесс на своего жениха за то, что тот разозлился на Джейкоба, а потом жених ушел. – Она качает головой. – Потом Джесс разозлилась на Джейкоба и сама ушла.

– Вы слышали, почему они ссорились?

– У меня было восемнадцать заказов, я не прислушивалась. Слышала только последнюю фразу Джесс перед уходом.

– Какую именно, Мамаша С.?

Женщина поджимает губы.

– Она велела ему проваливать.

Прокурор возвращается на свое место, наступает черед Оливера. Я не смотрю полицейские сериалы, я практически не смотрю телевизор, за исключением «Блюстителей порядка», с тех пор как Джейкоб прибрал к рукам пульт. Но находиться в зале суда – сродни тому, как наблюдать за игрой в баскетбол: одна команда забивает мяч, потом мяч переходит к противнику, который уравнивает счет. И так по кругу. И совсем как в баскетболе, держу пари, все решают последние пять минут.

– Значит, вы не слышали, что стало причиной ссоры, – констатирует Оливер.

– Не слышала. – Она подается вперед. – Оливер, ты настоящий красавчик в этом модном костюме.

Он улыбается, но немного вымученно.

– Спасибо, Мамаша. Вы по‑настоящему внимательны к своим клиентам.

– Нужно же зарабатывать на жизнь, верно? – говорит она, потом качает головой. – Похоже, ты похудел. Слишком часто питаешься вне дома. Мы с Константином беспокоимся за тебя…

– Мамаша, нужно покончить с заданным вопросом, – шепчет он.

– Ладно. – Она поворачивается к присяжным. – Ссоры я не слышала.

– Вы стояли за стойкой?

– Да.

– Возле печи?

– Да.

– Вокруг вас работали другие люди?

– В тот день еще трое.

– И было шумно?

– Звонил телефон, играли в пинболл, работал музыкальный автомат.

– Значит, вы не знаете, почему расстроилась Джесс?

– Нет.

Оливер кивает.

– Когда Джейкоб остался один, вы с ним разговаривали?

– Попыталась. Но он не очень‑то разговорчив.

– Он когда‑нибудь смотрел вам в глаза?

– Нет.

– Он делал что‑нибудь угрожающее?

Мамаша С. качает головой.

– Нет, он хороший мальчик. Я просто оставила его в покое. Похоже, именно этого он и хотел.

 

Сколько я себя помню, Джейкоб всегда хотел быть частью компании. Именно поэтому я никогда не приглашал друзей домой. Мама стала бы настаивать, чтобы мы взяли играть и Джейкоба, а это стопроцентная гарантия того, что дружбе пришел бы конец. (Вторая причина моего нежелания – стыд. Я не хотел, чтобы посторонние знали, как я живу. Я не хотел объяснять все заморочки Джейкоба: несмотря на то что мама продолжает утверждать, что это всего лишь причуды, окружающим они покажутся чертовски смешными.)

Однако временами Джейкобу удавалось проникать в мою обособленную жизнь, отчего становилось еще хуже. Однажды я построил из пятидесяти двух карт домик, а Джейкоб решил, что будет смешно, если он потыкает его вилкой, – вот так и с жизнью.

В начальной школе я был из‑за Джейкоба настоящим изгоем. Но когда мы перешли в средние классы, приехали ребята из других городков, которые не знали о синдроме Аспергера. Каким‑то чудом мне удалось подружиться с двумя мальчиками, Тайлером и Уолли, которые жили в Южном Берлингтоне и играли последней моделью «летающей тарелки». После занятий они пригласили поиграть и меня. Я тут же согласился, даже не стал звонить маме и спрашивать разрешения. От этого я казался себе еще «круче». Я не стал объяснять, что не позвонил, потому что меня и так часто не бывает дома. Мама уже привыкла, что я возвращаюсь домой, когда темнеет, а в половине случаев даже не замечает, что меня нет.

Это был, говорю без преувеличения, лучший день в моей жизни. Мы пускали «летающую тарелку» по полю для игры с мячом, и несколько школьниц, которые остались, чтобы поиграть в хоккей на траве, пришли в своих коротких юбочках на нас посмотреть. А в волосах у них играли солнечные зайчики. Я прыгал выше головы, рисуясь перед зрительницами, а когда вспотел, одна из девочек дала мне попить из своей бутылки. Я прижался губами к тому месту, где еще минуту назад прикасались ее губы, – считайте, поцеловал ее, если говорить откровенно.

А потом появился Джейкоб.

Не знаю, что он там делал, – наверное, проходил какой‑то тест не в своей, а моей школе, а теперь ждал со своим психологом, пока мама приедет и заберет его. Как только он меня увидел, тут же окликнул. Я понял, что «попал». Сперва я сделал вид, что не слышу, но он подбежал прямо к полю. «Твой приятель, Хант?» – спросил Тайлер. Я в ответ только рассмеялся. Метнул тарелку в Джейкоба, сильно метнул.

К моему удивлению, Джейкоб, который, даже если захочет, и простуду не подхватывает, поймал тарелку и побежал с ней. Я замер, но Тайлер бросился за ним. «Эй, „тормоз“! – крикнул он Джейкобу. – Сейчас ты у меня получишь!»

Он оказался проворнее и повалил Джейкоба на землю. Замахнулся, чтобы стукнуть, но я уже сидел у Тайлера на спине, оттаскивая его от брата. Тарелка покатилась на улицу. «Не смей, черт возьми, его трогать! – выкрикнул я Тайлеру прямо в лицо. – Если кто‑нибудь посмеет обидеть моего брата, будет иметь дело со мной».

Я оставил кашляющего Тайлера в грязи, взял Джейкоба за руку и повел к входу в школу, где не слышно, как за моей спиной и спиной моего придурковатого братца перешептываются девочки, где ходят учителя, которые не дадут Тайлеру и Уолли отомстить мне.

«Я хотел поиграть», – сказал Джейкоб.

«Они не хотели играть с тобой», – ответил я ему.

Он топнул по грязи. «Жаль, что я не старший брат!»

Фактически он старше, но говорил он не о возрасте. Он просто не мог выразить свои чувства словами. «Сначала перестань забирать чертовы чужие „летающие тарелки“», – сказал я.

Потом подъехала мама, опустила окно. Она широко улыбалась. «Я думала, что заберу одного Джейкоба, но посмотрите на это! Вы двое нашли друг друга».

 

ОЛИВЕР

 

Я уверен, что присяжные не все понимают из того, что вещает Марси Алстон, эксперт‑криминалист. Она настолько сногсшибательно красива, что я с легкостью представляю себе, как трупы, на которые она натыкается, садятся и начинают хватать ртом воздух.

– Первый раз, когда мы прибыли на место, мы осмотрели дом с целью обнаружения отпечатков пальцев и нашли таковые на компьютере и в ванной комнате.

– Можете объяснить нам сам процесс? – просит Хелен.

– Кожа на пальцах, ладонях и подошвах не гладкая – она состоит из папиллярных линий различной длины и формы. Между этими линиями находятся отверстия потовых канальцев, которые, забиваясь потом, кровью, грязью, пылью и так далее, оставляют отпечаток этих линий на твердых поверхностях. Моя задача состоит в том, чтобы выявить эти отпечатки. Иногда требуется увеличительное стекло, иногда источник света. Как только отпечаток становится видимым, его можно сфотографировать, а если его сфотографировать, то можно сохранить и сравнить с уже имеющимися образцами.

– Откуда вы берете эти образцы?

– Снимаем отпечатки пальцев у жертвы, у подозреваемых. Из базы автоматической системы дактилоскопической идентификации. Сравниваем с отпечатками пальцев преступников, понесших наказание в США.

– Каким образом вы проводите сравнение?

– Мы смотрим на определенные области и находим узоры – дельты, изгибы, спирали, петли – и ядро (пункт, локализованный в середине отпечатка). Мы визуально сравниваем известный отпечаток с неизвестным, смотрим на общие сходные формы, а потом на более специфические детали – окончание линии дактилоскопического узора либо на раздвоение папиллярной линии. В случае совпадения десяти из двенадцати признаков опытный криминалист может сказать, принадлежат ли эти отпечатки одному и тому же человеку.

Прокурор показывает изображения двух отпечатков пальцев. Джейкоб тут же выпрямляет спину.

– Отпечаток справа был обнаружен на кухонном столе. Отпечаток слева – принадлежит Джейкобу Ханту.

Пока она указывает на десять красных флажков, которыми отмечены совпадения этих отпечатков, я смотрю на Джейкоба. У него на губах играет идиотская улыбка.

– Основываясь на результатах сравнения, к какому выводу вы пришли? – спрашивает Хелен.

– Отпечатки пальцев, обнаруженные в кухне, принадлежат Джейкобу Ханту.

– Полиция обнаружила что‑нибудь еще во время осмотра дома?

Марси кивает.

– Мы обнаружили, что противомоскитная сетка на кухне разрезана снаружи, оконная рана взломана и выдавлена. Под окном обнаружена отвертка.

– Были обнаружены отпечатки пальцев на оконной раме или на отвертке?

– Нет, но в тот день на улице было очень холодно, а это часто мешает снять отпечатки.

– Еще что‑нибудь было обнаружено?

– Под окном – след от ботинка. Мы сделали оттиск и сравнили с ботинками, обнаруженными в доме.

– Вам известно, кому принадлежат эти ботинки?

– Марку Макгуайру, жениху жертвы, – отвечает Марси. – Мы решили, что он оставил их в доме, потому что часто оставался там ночевать.

– Еще что‑нибудь было обнаружено в доме?

– Да. С помощью химиката под названием люминол мы обнаружили в ванной комнате следы крови.

Джейкоб что‑то пишет в блокноте и передает мне: «Отбеливатель + люминол = искажение теста на следы крови».

– В полицию поступил по линии 911 звонок с мобильного жертвы? – спрашивает Хелен.

– Да. Утром одиннадцатого января мы приехали к дренажной штольне метрах в трехстах от дома, где временно жила Джесс Огилви, и обнаружили тело.

– В какой позе находилась погибшая?

– Она сидела, опершись спиной о цементную стену, руки скрещены на коленях. Она была полностью одета.

– Что еще примечательного обнаружила полиция в положении тела?

– Жертва была закутана в приметное самодельное стеганое одеяло, – отвечает Марси.

– Это одеяло было обнаружено на теле жертвы? – спрашивает прокурор и демонстрирует Марси громоздкий сверток всех цветов радуги, на котором запеклась кровь.

– Именно это, – отвечает Марки, и когда одеяло приобщают к уликам, я слышу, что Эмма затаила дыхание.

Хелен благодарит свидетельницу, и я встаю, чтобы начать перекрестный допрос.

– Как долго вы служите в отделе криминалистики?

– Четыре года, – отвечает Марси.

– Не так и давно.

Она удивленно приподнимает бровь.

– А вы сами давно работаете адвокатом?

– Вам пришлось повидать много трупов на местах преступлений?

– К счастью, не так много, как если бы я работала в Бостоне или Нашуа, – отвечает Марси, – но достаточно, чтобы набраться опыта.

– Вы сказали, что отпечаток пальца, обнаруженный в доме Джесс Огилви, в кухне, принадлежит Джейкобу.

– Верно.

– Вы можете утверждать, что наличие этого отпечатка указывает на него как на убийцу?

– Нет. Отпечаток лишь является подтверждением того, что он был на месте происшествия.

– Существует вероятность того, что Джейкоб оставил этот отпечаток в какой‑нибудь другой день?

– Разумеется.

– Вы обнаружили также след от ботинка Марка Макгуайра под окном, где была выдавлена оконная рама, – говорю я. – Верно?

– Да, верно.

– Следы ботинок Джейкоба были обнаружены?

– Нет, – отвечает Марси.

Я делаю глубокий вдох. «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь», – думаю я про себя, бросая взгляд на Джейкоба.

– А кровь в комнате… Вы смогли определить, что кровь принадлежит жертве?

– Нет. Мы попытались провести экспертизу ДНК, но результаты не оказались убедительными. Во взятых образцах присутствовали следы отбеливателя, а он часто искажает результаты экспертизы.

– Мисс Алстон, а это правда, что если разбрызгать люминол на отбеливатель, тоже получишь позитивный результат?

– Да, случается.

– Значит, обнаруженные вами следы крови могли быть следами отбеливателя?

– Это возможно, – признает она.

– А так называемая кровь в ванной может оказаться всего лишь отбеливателем, которым Джесс мыла плитку?

– Может быть и так, – возражает Марси, – что ваш клиент замыл следы крови отбеливателем, после того как убил девушку.

Я морщусь и тут же сдаю назад.

– Мисс Алстон, положение тела может многое сказать криминалисту, не так ли?

– Да.

– Вас ничего не удивило в положении тела Джесс Огилви?

Марси колеблется.

– От тела не избавились. Кто‑то позаботился о том, чтобы посадить ее и завернуть в одеяло, а не просто вышвырнуть.

– То есть кто‑то проявил о ней заботу?

– Возражаю! – вмешивается Хелен, и ее, как и следовало ожидать, поддерживает судья.

– Вы знакомы с моим клиентом, мисс Алстон?

– Честно признаться, знакома.

– Откуда?

– Он увлекается криминалистикой. Он присутствовал на нескольких местах происшествия, куда меня вызывали, и начинал давать нам советы, о которых никто не просил.

– Вы когда‑нибудь позволяли ему помочь на месте происшествия?

– Разумеется, нет. Но совершенно очевидно, что его завораживает криминалистика. – Она качает головой. – На месте происшествия появляются только два типа людей: серийные убийцы, которые проверяют проделанную ими работу, и сумасшедшие, которые считают, что работа полиции похожа на телевизионный сериал, и поэтому хотят помочь в расследовании преступления.

Отлично! Теперь она заставляет присяжных задуматься, под какую из этих двух категорий подпадает Джейкоб. Я решаю свести потери к минимуму, пока окончательно не провалился.

– Больше вопросов не имею, – заявляю я.

Хелен встает, чтобы продолжить допрос свидетеля.

– Мисс Алстон, Джейкоб Хант появился у штольни, когда полиция осматривала тело?

– Нет, – отвечает она. – Мы его не видели.

Хелен пожимает плечами.

– Похоже, на этот раз загадок для него не осталось.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Если я не стану известным криминалистом, как доктор Генри Ли, то стану судмедэкспертом. По сути, работа одна и та же, только более узкая специализация. Вместо того чтобы обследовать целый дом или отрезок леса, чтобы понять, что произошло, ты вытягиваешь историю из трупа, лежащего на столе в прозекторской.

Существует много причин, по которым иметь дело с трупами проще, чем с живыми людьми:

1. Они ничего не выражают мимикой, поэтому не нужно опасаться, что примешь улыбку за насмешку, и тому подобной ерунды.

2. Они никогда не устанут тебя слушать.

3. Им плевать, насколько близко ты стоишь.

4. Они не обсуждают тебя, когда ты выходишь из комнаты, не жалуются своим друзьям, как ты их раздражаешь.

Глядя на труп, можно предположить, как развивались события: вызвал ли выстрел в живот перитонит и сепсис, явились ли эти осложнения причиной смерти или к смерти привел синдром дыхательной недостаточности. Можно узнать, где умер человек: в поле или в багажнике автомобиля. Можно узнать, застрелили ли человека до того, как сжечь, или наоборот. (Когда трепанируют череп, можно увидеть кровь, которая подтекает в результате закипания мозга, – тепловое повреждение. Если кровоподтеков не видно, это обычно означает, что причиной смерти явился выстрел, а не пламя. Согласитесь, вам это тоже интересно.)

 

По всем вышеизложенным причинам я очень внимательно слушаю свидетельские показания доктора Уэйна Нусбаума. Я знаю его; видел раньше на местах происшествий. Однажды я написал ему письмо и получил автограф.

Он перечисляет свои титулы. Медицинский факультет Йельского университета – сначала по кафедре патологии, затем реаниматологии. Далее – помощник главного судмедэксперта штата Нью‑Йорк. И наконец, уже двадцать лет на должности главного судмедэксперта штата Вермонт.

– Вы проводили вскрытие тела Джесс Огилви? – спросила Хелен Шарп.

– Я. Одиннадцатого января, – ответил он. – Тело доставили ко мне еще утром, но оно должно было оттаять.

– Какая температура была на улице, когда обнаружили тело?

– Двенадцать градусов ниже нуля, поэтому тело так отлично сохранилось.

– Во что она была одета?

– В спортивные брюки, футболку и легкую куртку. На ней был лифчик, но белье надето наизнанку. В маленьком переднем кармашке брюк, завернутый в туалетную бумагу, лежал зуб, а сотовый телефон – в застегнутом на «молнию» кармане куртки.

Обычно в «Блюстителях порядка», когда для дачи показаний приглашают судмедэксперта, он выступает от силы пять минут. Тем не менее Хелен Шарп трижды возвращалась к вопросу о результатах вскрытия: первый раз устно; второй раз показала графическое изображение тела, на котором доктор Нусбаум красным маркером отметил то, что считал важным; наконец она продемонстрировала снимки, сделанные во время вскрытия. Я наслаждаюсь каждой минутой. Не понимаю одну из присяжных, которую, кажется, вот‑вот стошнит.

– Вы сказали, доктор, что взяли образцы мочи Джесс Огилви, крови и стекловидное тело для токсикологической экспертизы?

– Правильно.

– Какова цель этих экспертиз?

– Они позволяют узнать, присутствовали ли в крови погибшей чужеродные вещества. В случае с кровью и стекловидным телом – установить также время смерти.

– И каковы результаты?

– В крови Джесс Огилви не обнаружено следов наркотиков или алкоголя на момент смерти.

– Вы делали снимки во время вскрытия?

– Разумеется, – отвечает он, – это обычная процедура.

– Вы отметили необычные синяки или ссадины на теле?

– Да. Синяки на шее жертвы свидетельствуют о том, что жертву душили, а синяки на плечах – о том, что ее удерживали силой. Синяки были ярко‑фиолетовые, с хорошо очерченными краями, а значит, они появились не ранее чем за сутки до смерти. К тому же на коже спины имелись царапины, нанесенные уже после смерти, – вероятно, тело перетаскивали. На этих снимках можно увидеть разницу между синяками. Те, что нанесены после смерти, желтоватые и твердые. – Он указывает еще на одну фотографию, на которой изображено лицо Джесс. – Жертву жестоко избили. У нее перелом основания черепа, синяки вокруг глаз, сломан нос. И не хватало переднего зуба.

– Вы смогли определить, получены эти повреждения до или после смерти?

– Сам факт появления кровоподтека указывает на то, что возник он еще при жизни. Зуб… Не могу сказать с уверенностью, но, похоже, именно этот зуб лежал у нее в кармане.

– Можно настолько сильно ударить человека в лицо, что у него выпадет зуб?

– Да, можно, – допускает доктор Нусбаум.

– Были ли повреждения на теле жертвы сходны с повреждениями на теле человека, которому нанесли сильный удар в лицо?

– Да, были.

– Доктор, – спрашивает Хелен Шарп, – после проведенного вскрытия и изучения результатов токсикологической экспертизы вы смогли с высокой долей вероятности назвать характер смерти?

– Да, это убийство.

– Что явилось причиной смерти Джесс Огилви?

– Черепно‑мозговая травма, приведшая к субдуральному кровоизлиянию, то есть кровоизлиянию в мозг, вызванному ударом или падением.

– Как быстро погибает человек от кровоизлияния в мозг?

– Возможно, сразу, возможно, в течение нескольких часов. В данном случае жертва относительно быстро скончалась от полученной травмы.

– А синяки, обнаруженные на теле Джесс Огилви, каким‑то образом связаны с ее смертью?

– Нет.

– А выбитый зуб?

– Нет.

– В ее крови не было обнаружено следов наркотиков и алкоголя?

– Нет, не было.

– Значит, доктор Нусбаум, – подводит итог Хелен Шарп, – единственной причиной смерти Джесс Огилви, по результатам вскрытия, стала черепно‑мозговая травма, которая вызвала кровоизлияние в мозг?

– Совершенно верно.

– Свидетель ваш, – говорит прокурор, и тут встает Оливер.

– Известно ли вам происхождение всех повреждений, – спрашивает он, – которые обнаружены на теле Джесс Огилви?

– Нет.

– Вы также сказали, что кровоизлияние в мозг мог вызвать либо удар, либо падение.

– Совершенно верно.

– А существует вероятность того, доктор, – спрашивает Оливер, – что Джесс Огилви оступилась, упала и в результате получила кровоизлияние?

Судмедэксперт поднимает голову и усмехается.

Я ненавижу подобные ухмылочки: они означают «Ты умнее всех, да?», на самом же деле подразумевается «Ты идиот!».

– Существует. Может, Джесс Огилви оступилась, упала и пострадала от субдуральной гематомы, – отвечает доктор Нусбаум. – Но я сильно сомневаюсь, что она пыталась себя задушить или выбить себе зуб, надела навыворот белье, оттащила себя за три сотни метров и села в штольне, закутавшись в одеяло.

Я громко смеюсь. Речь настолько едкая, что ее следует использовать в «Блюстителях порядка». Оба – и мама, и Оливер – смотрят на меня. Их чувства понять легко. Злые как черт.

– Вероятно, настало время объявить перерыв? – спрашивает судья.

– Перерыв! – восклицает Оливер. – Подлечить нервишки!

Судья Каттингс откашливается.

– Принимаю за выражение согласия.

 

В комнате чувственной релаксации я ложусь под тяжелое одеяло. Мама в уборной; Тео положил голову на вибрирующую подушку. Он бормочет сквозь зубы и напоминает робота.

– Пощекочи меня, Элмо, – говорит он.

– Джейкоб, – после полутора минут молчания заявляет Оливер, – твое поведение в зале суда очень рассердило меня.

– Что ж, твое поведение в зале суда меня тоже злит, – отвечаю я. – Ты до сих пор не сказал им правду.

– Ты же знаешь, пока еще не настал твой черед. Ты видел процедуру суда по телевизору. Сначала дают слово обвинению, потом мы будем исправлять то, что натворила Хелен Шарп. Но, Джейкоб, ради бога… Каждый раз когда ты взрываешься или смеешься над словами свидетеля, ты бьешь по своим воротам. – Он смотрит на меня. – Представь себя на месте присяжного, у которого есть дочь – ровесница Джесс, и тут подсудимый громко смеется, когда судмедэксперт рассказывает об ужасной смерти Джесс. Что, по‑твоему, думает про себя присяжный?

– Я не присяжный, – отвечаю я. – Поэтому понятия не имею.

– Последнее замечание судмедэксперта на самом деле было смешным, – добавляет Тео.

Оливер хмурится.

– Я что, спрашивал твое мнение?

– Твоего тоже никто не спрашивал! – отвечает Тео и швыряет мне подушку. – Не слушай его, – говорит мне Тео и выскальзывает из комнаты.

Я вижу, что Оливер не сводит с меня глаз.

– Ты скучаешь по Джесс?

– Да. Она была моим другом.

– Тогда почему ты этого не показываешь?

– Кому я должен показывать? – интересуюсь я, садясь. – Я же знаю, что чувствую, – вот что главное. Неужели ты никогда, глядя на истерику, устроенную на людях, не задавался вопросом: людям на самом деле так плохо или они просто хотят, чтобы другие видели, насколько им плохо? Выставлять чувства напоказ – значит, обесценивать их. Делать менее искренними.

– Что ж, большинство так не думает. Большинство людей, увидев снимки со вскрытия тела любимого человека, обязательно расстроились бы. Даже всплакнули.

– Всплакнуть? Ты шутишь? – Я цитирую фразу, услышанную в школе: – Да, я готов убить, лишь бы присутствовать на этом вскрытии.

Оливер отворачивается. Я абсолютно уверен, что он меня неправильно понял.

А вы?

 

РИЧ

 

Между участниками процесса тут же стала притчей во языцех шутка о комнате сенсорной релаксации. Если подсудимому предоставляются определенные привилегии, почему их нет у свидетелей? Я, например, хочу, чтобы для меня обустроили филиал китайского ресторанчика. Я делюсь своими мыслями с Хелен Шарп, когда она подходит ко мне, – сказать, что настал мой черед давать показания.

– Клецки, – говорю я, – очень помогли бы свидетелю сосредоточиться. А кусочки курочки под пряным соусом сузили бы артерии ровно настолько, чтобы кровь прилила к мозгу…

– До настоящего момента мне казалось, что твой дефект – это куцый…

– Поосторожней!

– …объем внимания, – заканчивает Хелен. Она улыбается. – У тебя пять минут.

В моей шутке есть и доля истины: если суд пошел на уступки Джейкобу Ханту с его синдромом Аспергера, недалеко до того, что этот прецедент использует какой‑нибудь рецидивист, который будет настаивать на том, что сидение в тюрьме разовьет у него клаустрофобию! Я за равенство, но только не в ущерб системе.

Я решаю отлить, пока не возобновилось заседание, и только поворачиваю за угол в коридор, где расположены уборные, как натыкаюсь на женщину, которая идет мне навстречу.

– Ох! – восклицаю я, разглядывая ее. – Прошу прощения.

Эмма Хант смотрит на меня своими невероятными глазищами.

– Еще бы! – отвечает она.

В другой жизни – если бы у меня была другая работа, а у нее другой ребенок – мы бы могли поговорить за бутылочкой вина, и она, возможно, улыбнулась бы мне, а не смотрела так, как будто столкнулась наяву со своим самым страшным кошмаром.

– Как вы, держитесь?

– Вы не имеете права задавать мне этот вопрос.

Она пытается обойти меня, но я преграждаю ей путь, вытянув руку.

– Эмма, я просто выполнял свой долг.

– Я должна возвращаться к Джейкобу…

– Послушайте, я очень сожалею, что это случилось именно с вами, вам и так уже досталось. Но в день, когда умерла Джесс, другая мать потеряла своего ребенка…

– А теперь вы хотите, – продолжает Эмма, – чтобы я потеряла своего.

Она отталкивает мою руку. На этот раз я ее не удерживаю.

 

Хелен понадобилось десять минут, чтобы озвучить мой послужной список: мое капитанское звание; обучение в Таунсенде на детектива; тот факт, что я с незапамятных времен служу в полиции, и тому подобное – все, что нужно знать присяжным, чтобы понять, что свидетель перед ними надежный.

– Как вы подключились к расследованию смерти Джесс Огилви? – начинает Хелен.

– Ее жених, Марк Макгуайр, тринадцатого января обратился в полицию и заявил о ее исчезновении. Он не видел ее с утра двенадцатого января и никак не мог с ней связаться. Уезжать она не планировала, и ни родители, ни подруги не знали, где она. Кошелек и пальто остались в доме, но исчезли другие личные вещи.

– Какие, например?

– Зубная щетка, сотовый телефон… – Я бросаю взгляд на Джейкоба, который выжидающе приподнял брови. – И еще кое‑какие вещи вместе с рюкзаком, – заканчиваю я, а он улыбается и втягивает голову в плечи, утвердительно кивая.

– И что вы предприняли?

– Я отправился с мистером Макгуайром к девушке домой и составил список пропавших вещей. Я также забрал обнаруженную в почтовом ящике записку, в которой почтальона просили сохранить почту, – записку я отправил в лабораторию, чтобы проверить возможное наличие отпечатков пальцев. Потом я сообщил мистеру Макгуайру, что нужно подождать, не объявится ли мисс Огилви.

– Почему вы отправили записку на экспертизу? – спрашивает Хелен.

– Потому что мне показалось странным, что записку для почтальона человек отпечатал на принтере.

– Вы получили результаты экспертизы?

– Да. Неутешительные. На бумаге отпечатков пальцев обнаружено не было. Это натолкнуло меня на мысль о том, что записку напечатал человек, достаточно сообразительный, который надел перчатки, прежде чем положить ее в почтовый ящик. Ложный след – чтобы заставить нас подумать, что Джесс скрылась по собственной воле.

– Что случилось дальше?

– На следующий день мне позвонил мистер Макгуайр и сообщил, что кто‑то перевернул стойку с компакт‑дисками, а потом расставил все диски в алфавитном порядке. На мой взгляд, это не являлось доказательством того, что совершено преступление, – в конечном счете, диски могла расставить и сама Джесс. По своему опыту знаю, что преступники не являются аккуратистами. Тем не менее мы официально начали расследование по факту исчезновения Джесс Огилви. Группа криминалистов осмотрела ее дом в поисках улик. Из сумочки, обнаруженной в кухне, я достал ее ежедневник и начал просматривать, с кем она встречалась до момента своего исчезновения и с кем планировала встретиться после вторника.

– Вы пытались связаться с Джесс Огилви во время проведения расследования?

– Множество раз. Мы звонили ей на сотовый, но включалась голосовая почта, хотя вскоре и та перестала отвечать. С помощью ФБР мы попытались запеленговать ее телефон.

– Что значит «запеленговать»?

– В ФБР есть программа, которая способна определять координаты предмета с погрешностью в один метр, используя встроенный в телефонный аппарат локатор глобальной навигационной системы. Но в данном случае результат был отрицательным. Чтобы программа работала, телефон должен быть включен, а, по всей видимости, сотовый Джесс Огилви был выключен, – объясняю я. – Мы проверили и сообщения на домашнем автоответчике. Одно от мистера Макгуайра. Одно от продавца, одно от матери подсудимого. И три раза вешали трубку, хотя звонили с сотового телефона Джесс Огилви. Основываясь на времени, которое зафиксировал автоответчик, было выдвинуто предположение, что мисс Огилви была еще жива, когда поступили эти звонки, – или к этой мысли нас подталкивал человек, у которого был ее сотовый.

– Детектив, когда вы познакомились с подсудимым?

– Пятнадцатого января.

– А раньше вы его видели?

– Да, за неделю до этого, когда выезжал на место происшествия. Он вмешался в ход следствия.

– Где вы встречались с мистером Хантом пятнадцатого января?

– У него дома.

– Еще кто‑нибудь присутствовал при этом?

– Его мать.

– В тот раз вы арестовали подсудимого?

– Нет, он не являлся подозреваемым. Я задал ему несколько вопросов о его встрече с Джесс. Он сообщил, что пришел к ней в 14.35, как и было оговорено, но ее не застал. Он утверждает, что вернулся домой. Он также показал, что Марка Макгуайра тоже не было в доме Огилви. Когда я задал ему вопрос, присутствовал ли он когда‑нибудь при ссоре Джесс с женихом, он ответил: «Hasta la vista, крошка».

– Вы узнали эту цитату?

– Кажется, она принадлежала губернатору Калифорнии, – отвечаю я. – Еще до того как он занялся политикой.

– В ту встречу вы задавали другие вопросы подсудимому?

– Нет. Меня… попросили. Была половина пятого, а в это время он смотрит сериал.

– Вы еще встречались с подсудимым?

– Да. Мне позвонила Эмма Хант, его мать, и сказала, что Джейкоб хочет мне что‑то сообщить.

– Что сообщил Джейкоб во время вашей второй встречи?

– Он отдал мне пропавший рюкзак Джесс Огилви с ее вещами. Признался, что когда пришел в дом, то обнаружил признаки борьбы и все убрал.

– Убрал?

– Да. Поставил перевернутые стулья, сложил почту, которая валялась на полу, поднял стойку с компакт‑дисками и расставил их в алфавитном порядке. Он забрал рюкзак, потому что решил, что рюкзак может ей понадобиться. А потом показал мне рюкзак и его содержимое.

– В тот раз вы арестовали Джейкоба?

– Нет, не арестовал.

– Вы забрали рюкзак и вещи?

– Да. Мы провели экспертизу, результат оказался негативным. На вещах не было ни отпечатков пальцев, ни крови, ни ДНК.

– Что произошло потом? – спрашивает Хелен.

– Я встретился с криминалистами в доме Джесс Огилви. В ванной комнате были найдены следы крови, разрезана противомоскитная сетка и сломана оконная рама. На улице был обнаружен след, который совпал со следом от ботинок, принадлежащих Марку Макгуайру.

– Что произошло потом?

Я обернулся к присяжным.

– Ранним утром в понедельник восемнадцатого января в начале четвертого утра на пульт диспетчера 911 поступил звонок. Все звонки на пульт 911 отслеживаются, поэтому мы всегда знаем, откуда поступил звонок. Этот звонок поступил из штольни метрах в трехстах от дома, где проживала Джесс Огилви. Я выехал на вызов. Там было обнаружено тело жертвы, равно как и ее телефон. Тело было завернуто в одеяло. В обед в новостях на местном телевидении показали ролик…

Я помолчал, ожидая, пока Хелен возьмет кассету, представит ее в качестве улики и придвинет монитор ближе к присяжным.

В абсолютной тишине на экране вспыхнуло лицо женщины‑репортера. Ее глаза слезились от холода, а за спиной копошились криминалисты. Репортер переступила с ноги на ногу, Хелен нажала на паузу.

– Вы узнаете это одеяло, детектив? – спрашивает она.

Разноцветное стеганое одеяло, явно самодельное.

– Да. Именно в него было завернуто тело Джесс Огилви.

– Это одеяло?

Она разворачивает одеяло, узор на котором местами портят пятна крови.

– Это, – отвечаю я.

– Что произошло после этого?

– После обнаружения тела я отправил полицейских арестовать Марка Макгуайра по подозрению в убийстве Джесс Огилви. Я как раз проводил допрос подозреваемого, когда мне позвонили.

– Звонивший назвал себя?

– Да. Звонила мать Джейкоба Ханта, Эмма.

– В каком она была состоянии? – спрашивает Хелен.

– Сама не своя. Очень расстроена.

– Что она вам сказала?

Адвокат, похожий на студента, возражает.

– Показания с чужих слов! – заявляет он.

– Представитель обвинения, подойдите, – требует судья.

Хелен шепотом говорит:

– Ваша честь, я пытаюсь представить доказательство, что мать позвонила в полицию, после того как увидела сюжет в новостях и связала увиденное одеяло со своим сыном. Следовательно, Ваша честь, это заявление, сделанное под влиянием момента.

– Протест отклоняется, – говорит судья, и Хелен вновь подходит ко мне.

– Что вам сказала мать подсудимого? – повторяет она вопрос.

Я не смотрю на Эмму. Но чувствую ее испепеляющий взгляд, а в нем упрек.

– Она сказала, что одеяло принадлежит ее сыну.

– Что вы предприняли исходя из результатов беседы?

– Я попросил миссис Хант привезти Джейкоба в участок, чтобы мы могли продолжить разговор.

– Вы арестовали Джейкоба Ханта по подозрению в убийстве Джесс Огилви?

– Да.

– Что произошло потом?

– Я снял все обвинения с мистера Макгуайра. И выдал ордер на обыск в доме подсудимого.

– Что вы там обнаружили?

– Радио, настроенное на частоту полиции, самодельный вытяжной шкаф для выявления отпечатков пальцев, сотни черно‑белых блокнотов.

– И что в этих блокнотах?

– Джейкоб записывал в них подробности той серии из сериала «Блюстители порядка», которую смотрел. Ставил дату, когда показывали серию, записывал улики, потом отмечал, смог или не смог распутать дело раньше телевизионных детективов. Я видел, как он это делает, в одну из первых наших встреч, когда пришел к нему домой поговорить.

– Сколько блокнотов вы обнаружили?

– Сто шестнадцать.

Прокурор показывает улику.

– Вы узнаете это, детектив?

– Это один из тех блокнотов. В нем самые свежие записи.

– Можете открыть страницу четырнадцать и сказать, что там написано?

Я читаю вслух следующее:

«В ее доме. 12.01.10

Сюжет: От жениха поступает сообщение о пропаже его девушки.

Улики:

Кипа одежды на кровати

Пропавшая зубная щетка, блеск для губ

Кошелек и пальто девушки остались на месте

Пропавший сотовый телефон

Люминол в ванной комнате – обнаружена кровь

Взятый рюкзак с одеждой и записка в почтовой ящике – похищение – ложный след

Разрезанная противомоскитная сетка… следы под окном, идентичные следам от ботинок ее жениха

Отслеживание звонка на 911 – обнаружение трупа в дренажной штольне».

– Вам ничего не кажется странным в этой записи?

– Не знаю, существует ли такая серия в «Блюстителях порядка», но здесь точно описано место происшествия в доме Джесс Огилви. И именно так мы обнаружили ее тело. И вся эта информация была известна только полиции… – говорю я. – И убийце.

 

ОЛИВЕР

 

Я знал, что Джейкобу не позавидуешь, когда в качестве доказательств будут представлены эти его блокноты. Не хотел бы я, чтобы нечто вроде моего дневника читали присяжные. Да я и не веду дневник, а если бы и вел, то не записывал бы туда улики с места происшествия. Как я и ожидал, он начинает раскачиваться, когда Хелен представляет в качестве улик его записи. Я чувствую, как он напрягся, как тяжело дышит, как не мигая смотрит перед собой.

Когда Джейкоб склоняется над столом, я поверх его головы встречаюсь взглядом с Эммой. «Сейчас», – произносит она одними губами, и тут же Джейкоб сует мне в руку клочок бумаги.

«F#»,[19] – гласит послание.

В ту же секунду я понимаю, что он, как я и велел, дает мне знать, что ему необходим перерыв.

– Ваша честь, – встаю я. – Можно объявить короткий перерыв?

– У нас только что был перерыв, мистер Бонд, – отвечает судья, потом смотрит на Джейкоба, чье лицо становится пунцовым. – Пять минут, – объявляет судья.

Мы с Эммой – я с одной стороны, она с другой – тащим Джейкоба по проходу в комнату сенсорной релаксации.

– Продержись еще тридцать секунд, – успокаивает Эмма. – Еще десять шагов. Девять… восемь…

Джейкоб ныряет за занавеску и оборачивается к нам лицом.

– Бог мой! – вопит он, на его лице блуждает улыбка. – Разве не грандиозно?

Я изумленно таращусь на него.

– Да ведь в этом же и была вся соль. Они наконец‑то поняли. Я инсценировал место происшествия, а копы все поняли, даже ложные следы. – Он тычет мне пальцем в грудь. – Отличная работа!

За моей спиной рыдает Эмма.

Я не смотрю на нее. Не могу.

– Я все улажу, – обещаю я.

 

В тот момент, когда я встаю для перекрестного допроса детектива Метсона, мне кажется, что между нами происходит своего рода состязание. Он смотрит на Эмму – у нее до сих пор заплаканные глаза и опухшее лицо, – а потом, прищурившись, на меня, как будто всему виной я, а не он. От этого мне еще больше хочется его задушить.

– В вашу первую встречу с Джейкобом у него дома, детектив, – начинаю я, – он цитировал вам «Терминатора», верно?

– Да.

– В вашу вторую встречу с Джейкобом… он предложил вам провести ряд экспертиз рюкзака?

– Да.

– Сколько именно?

– Несколько.

Я хватаю блокнот, лежащий перед Джейкобом.

– Он предлагал провести анализ ДНК на ремнях рюкзака?

– Да.

– И анализ на наличие спермы на белье?

– По‑видимому.

– Использовать люминол?

– Вроде да.

– А нингидрин на открытке в рюкзаке?

– Послушайте, я всего не помню, но вполне вероятно.

– По‑видимому, детектив, – замечаю я, – Джейкоб лучше разбирается в работе полиции, чем вы.

Он прищуривается.

– С местом преступления он точно был знаком лучше меня.

– Эти блокноты для заметок, которые вы обнаружили… Вы их все прочли?

– Да.

– Что в остальных ста пятнадцати блокнотах?

– Краткий обзор серий «Блюстителей порядка», – отвечает он.

– Вы знаете, что такое «Блюстители порядка», детектив?

– А кто сейчас этого не знает? Это телевизионный сериал о работе полиции – его, наверное, уже и на Марсе смотрят.

– Вы его когда‑нибудь смотрели?

Он смеется.

– Стараюсь не смотреть. Не слишком похоже на правду.

– Значит, там преступления ненастоящие?

– Да.

– Тогда будет ли соответствовать истине утверждение, что сто шестнадцать блокнотов, которые вы изъяли в комнате Джейкоба, исписаны вымышленными преступлениями?

– Да, – отвечает Метсон, – но я считаю, что преступление, описанное в сто шестнадцатом блокноте, совсем не вымышленное.

– Откуда вы знаете? – Я подхожу к нему ближе. – Ведь если разобраться, детектив, в новостях сообщили об исчезновении Джесс Огилви еще до того, как к вам попали эти блокноты, не так ли?

– Да.

– Ее имя упоминалось в новостях, ее родители просили помочь в расследовании преступления?

– Да.

– Вы заявили, что Джейкоб появлялся на местах происшествий с желанием помочь, я правильно понял?

– Да, но…

– Он когда‑либо огорошивал вас своими познаниями?

Метсон колеблется.

– Да.

– Следовательно, допустимо предположить, особенно принимая во внимание его личное знакомство с жертвой, что он воспользовался блокнотом не для того, чтобы похвастаться совершенным убийством… а скорее для того, как он поступал со всеми сериями «Блюстителей порядка», чтобы помочь раскрыть дело? – Не давая ему времени ответить, я поворачиваюсь к присяжным. – Больше вопросов не имею, – говорю я.

Со своего места встает Хелен.

– Детектив Метсон, – начинает она, – вы не могли бы прочесть примечание внизу первой страницы этого блокнота?

– Тут написано: «Раскрыто: мной, двадцать четыре минуты».

– А примечание на странице шесть?

– «Раскрыто: полицией, сорок пять минут… Хорошая работа!»

Она подходит к Метсону.

– У вас есть какие‑либо предположения о том, что означают эти примечания?

– Джейкоб мне сам рассказывал, когда я первый раз увидел, как он делает записи в блокноте. Он отмечает, смог он или не смог раскрыть дело, до того как его раскрыли телевизионные детективы, и сколько это заняло времени.

– Детектив, – просит Хелен, – прочтите примечание на странице четырнадцать, под заголовком «В ее доме», которое вы уже читали для нас раньше?

Он бросает взгляд на страницу.

– Тут написано: «Раскрыто: мною».

– Есть что‑нибудь примечательное в этой записи?

Метсон смотрит на присяжных.

– Она подчеркнута. Десять раз.

 

ТЕО

 

За обедом именно я замечаю, как мой брат припрятывает нож.

Сперва я молчу. Но все отлично вижу: как он замирает над своим желтым рисом и омлетом, отковыривает зернышки от початка кукурузы, а потом большим пальцем толкает нож к краю стола, и тот падает ему на колени.

Мама без умолку говорит о суде: жалуется на кофейный автомат, который готовит холодный кофе; обсуждает завтрашний костюм Джейкоба; вспоминает защиту, которая завтра утром должна представить свои доказательства. Похоже, никто ее не слушает: Джейкоб пытается не дергать плечами, а сам заворачивает в салфетку нож, я же стараюсь следить за каждым его движением.

Когда он встает из‑за стола, а мама прерывает этот процесс резким, натужным кашлем, я не сомневаюсь, что сейчас она задаст ему за украденную кухонную утварь. Но вместо этого она говорит:

– Ты ничего не забыл?

– Прошу прощения, – бормочет Джейкоб, через минуту моет тарелку и несется наверх.

– В чем, собственно, дело? – удивляется мама. – Он почти ничего не ел.

Я запихиваю остатки еды в рот и бормочу извинения. Я спешу наверх, но Джейкоба в спальне нет. Дверь ванной комнаты широко открыта. Такое впечатление, что он просто исчез.

Вхожу в собственную спальню и внезапно оказываюсь прижатым к стене с ножом у горла.

Ладно, я просто хочу признаться, что тягостно уже не в первый раз оказываться вовлеченным в инсценировку брата. Я делаю то, что наверняка сработает: я кусаю его за запястье.

Думаете, он понимает, что я хочу его укусить? Нет. Нож падает на пол, я бью его локтем в живот, он сгибается пополам и мычит.

– Что, черт побери, ты делаешь? – кричу я.

– Тренируюсь.

Я хватаю нож и бросаю его в ящик своего письменного стола – тот, который я стал держать на замке, когда научился прятать вещи от Джейкоба.

– Тренируешься убивать? – воплю я. – Ты чокнутый дебил! Поэтому тебя и судят за убийство.

– Я не хотел причинить тебе вред, – Джейкоб тяжело опускается на мою кровать. – Кое‑кто подозрительно на меня сегодня смотрел.

– Думаю, многие в зале суда смотрели на тебя с подозрением.

– Но этот тип пошел за мной в уборную. Я должен себя защитить.

– Верно. И что, по‑твоему, произойдет завтра, когда ты войдешь в здание суда и начнет звенеть металлодетектор? И на глазах у идиотов‑репортеров из твоего носка достанут нож?

Он хмурится. Один из его безрассудных планов – планов, которые он никогда тщательно не продумывает. Например, как два месяца назад он вызвал полицию, чтобы нажаловаться на маму. Для Джейкоба, я уверен, все совершенно логично. Для остальных – не очень.

– А если бы я был нормальным? – спрашивает Джейкоб. – А что, если причина моего поведения и причина моего мировоззрения кроется в том, что на меня постоянно не обращают внимания? Если бы у меня были друзья, ну, ты понимаешь, то я, возможно, не совершал бы поступки, которые кажутся окружающим странными. Это подобно бактерии, которая развивается только в вакууме. Может быть, нет никакого синдрома Аспергера. Может быть, так происходит с человеком, когда он не такой, как все.

– Не говори это своему адвокату. Ему для победы необходим синдром Аспергера.

Я смотрю на руки Джейкоба. Пальцы все изгрызены, часто до крови. Раньше, до школы, мама заматывала ему пальцы лейкопластырем. Однажды в коридоре я услышал, как две девчонки называли его «мамочкин сынок».

– Слушай, Джейкоб, – тихо говорю я. – Я сейчас тебе кое‑что скажу, только об этом никто не должен знать, ладно?

Его рука, опущенная вдоль тела, дернулась.

– Секрет?

– Да. Только маме не говори.

Я хочу ему рассказать. Я так долго хочу хоть кому‑нибудь рассказать. Но, возможно, Джейкоб прав: если не находишь места в этом мире, то, о чем забываешь, становится больше и еще непонятнее. В горле стоит ком, из‑за него мне кажется, что в комнате нечем дышать. И внезапно я громко плачу как ребенок; утираю глаза рукавом и пытаюсь сделать вид, что мой брат не стоит перед судом; что моего брата не должны посадить в тюрьму, – разве не кармическая расплата за все мои дурные поступки и мысли?

– Я был там, – бросаю я. – Я был там в тот день, когда умерла Джесс.

Джейкоб не смотрит на меня – может, оно и к лучшему. Он начинает чуть быстрее размахивать рукой, потом подносит ее к горлу.

– Я знаю, – признается он.

Мои глаза расширяются от изумления.

– Знаешь?

– Конечно, знаю. Я видел твои следы. – Он смотрит поверх моего плеча. – Именно поэтому я так и поступил.

О боже! Она рассказала Джейкобу, что я шпионил за ней голой, сказала, что пойдет в полицию, а он заткнул ей рот. Теперь я всхлипываю: не могу отдышаться.

– Прости.

Он не касается меня, не обнимает, чтобы успокоить, как сделала бы мама. Как поступил бы любой другой человек. Джейкоб продолжает вертеть рукой, как вентилятор, а потом повторяет мои слова: «Прости. Прости» – словно эхо, лишенное своей музыки, словно дождь по жестяной банке.

Это просодия. Особенность больных синдромом Аспергера. Когда Джейкоб был маленьким, он повторял вопросы, которые я ему задавал, и бросал их в меня, словно бейсбольный мяч, вместо того чтобы ответить. Мама сказала, что это сродни его цитатам из фильмов – вербальной самостимуляции. Так Джейкоб смакует во рту слова, когда не знает, что сказать в ответ.

Тем не менее я позволил себя убедить, что этим своим механическим, монотонным голосом он просил и моего прощения.

 

ДЖЕЙКОБ

 

В тот день, когда мы вернулись домой после суда, я вместо «Блюстителей порядка» решил посмотреть другое видео. Это домашняя видеосъемка, когда я был еще крошкой, мне всего один год. Должно быть, праздновали мой день рождения, потому что наличествовал торт, а я улыбался и хлопал в ладоши, что‑то лепетал, похожее на «мама», «папа» и «молоко». Каждый раз, когда меня окликали по имени, я смотрел прямо в объектив.

Я выгляжу нормальным.

Мои родители счастливы. Папа рядом, его нет ни на одном видео, где мы с Тео. У мамы еще не залегла морщинка между глаз. В конце концов, многие снимают домашнее видео, чтобы запомнить счастливые мгновения, а не для того, чтобы что‑то забыть.

Далее на видео записаны отнюдь не счастливые мгновения. Внезапно, вместо того чтобы засунуть пальцы в торт и широко улыбнуться, я сижу, раскачиваясь, перед стиральной машинкой и наблюдаю, как крутится одежда. Лежу перед телевизором и, вместо того чтобы смотреть программу, выстраиваю части конструктора «Лего». Больше в фильме папа не появляется; вместо него мелькают другие, незнакомые мне люди: какая‑то женщина с вьющимися желтыми волосами и футболке с изображением кота. Она садится со мной на пол и удерживает мою голову, чтобы я сосредоточился на головоломке, которую она предлагает. Дама с ярко‑голубыми глазами о чем‑то беседует со мной, если это можно назвать беседой.

Дама: Джейкоб, хочешь пойти в цирк?

Я: Хочу.

Дама: Что ты хочешь увидеть в цирке?

Я молчу.

Дама: Скажи: «В цирке я хочу увидеть…»

Я: В цирке я хочу увидеть клоунов.

Дама (угощая меня драже «М&М»): Я люблю клоунов. Тебе нравится цирк?

Я: Да. Я хочу увидеть клоунов.

Дама (угощая меня тремя драже): Джейкоб, это просто отлично!

Я запихиваю драже себе в рот.

 

Эти фильмы мама снимает как доказательство того, что я стал другим, не таким, как раньше. Не знаю, о чем она думала, когда записывала. Разумеется, она не собиралась сидеть и пересматривать снова и снова эти фильмы – зрительный эквивалент пощечины. Может быть, в ней живет надежда, что однажды на ужин пожалуют фармацевты, просмотрят кассеты и выпишут ей чек за «моральный вред».

Внезапно на экране вспыхивает серебристая полоска, я тут же зажимаю уши, а потом начинается другой отрезок фильма. Его случайно записали на оскароносный фильм о малыше‑аутисте. Здесь я уже намного старше. Снимали всего год назад, когда я собирался на школьный бал.

Снимала Джесс. Она заглянула в тот день, когда я готовился к балу, чтобы увидеть окончательный результат наших подготовок. Я даже слышу ее голос: «Джейкоб, ради бога, подойди к ней. Она тебя не укусит». Изображение качнулось, словно аттракцион в парке, и я вновь слышу голос Джесс: «Вот так, вот так!».

Мама берет фотоаппарат и снимает меня с моей спутницей. Девушку зовут Аманда, она учится со мной в одной школе. На ней оранжевое платье – вероятно, именно поэтому я отказываюсь близко к ней подходить, хотя обычно делаю то, что велит Джесс.

В телевизоре, как будто я смотрю реалити‑шоу, и Джейкоб не я, он – персонаж. Это не я закрываю глаза, когда мама пытается сфотографировать меня на лужайке. Это не я подхожу к машине Аманды и забираюсь, как всегда, на заднее сиденье. «Ой, нет!» – раздается мамин голос, а Джесс начинает смеяться. «Совершенно вылетело из головы», – признается она.

Внезапно камера быстро поворачивается, и лицо Джесс ужасно близко.

– Привет всем! – восклицает она и делает вид, что хочет проглотить камеру. Джесс улыбается.

Потом бежит красная полоска, которая словно штора опускается на экран. Внезапно мне опять три года, я ставлю зеленый кубик на голубой, венчает это все желтый, как показывала мне психотерапевт. «Джейкоб! Молодец!» – восклицает она и в качестве награды сует мне игрушечный трактор. Я переворачиваю его и верчу колеса.

Я хочу, чтобы на экране опять показалась Джесс.

– «Хотел бы я знать, как тебя потерять».

Внезапно внутри у меня все съеживается – как будто я стою с группой ребят в школе и понимаю, что я один не понял смысл шутки. Или что я сам – предмет насмешек.

Я начинаю думать, что сделал что‑то дурное. По‑настоящему дурное.

Не зная, как с этим справиться, я беру пульт и перематываю кассету прямо на начало, к тому времени, когда я был таким, как все.

 

ЭММА

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 91; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!