Ментальная компонента правового сознания российского суперэтноса как фактор правовой социализации
В осмыслении процессов современной жизни российского общества важное место следует отвести исследованию роли менталитета русского человека в формировании новых и реформировании устаревших социальных институтов, отвечающих за общественный порядок. Несмотря на большой интерес ученых к этой проблеме, наука мало продвинулась в этом направлении. Это можно объяснить сложностью использования рациональных методов в процессе научного познания феноменов бессознательного, которые по своей сути иррациональны. Поэтому «со времен К. Юнга, и до сих пор выявление неосознаваемой основы существующих ценностных структур или национальных стереотипов поведения ведется в рамках психоаналитической традиции, единственной надеждой которой является удачливость интуиции исследователя»[212].
Правовой менталитет, представляя собой поле априорных инвариантных форм правосознания человека, во многом определяет установки социального поведения, отношение к правовому статусу другого индивида, а так же интенции рефлексивных актов мышления, направленных на понимание природы феноменов права. Ментальная компонента правосознания выполняет функцию своеобразной призмы, через которую воспринимается субъектом общественная реальность. Ее важной составляющей являются исторически сложившиеся и транслирующиеся из поколения в поколение представления о формах и организации социально‑правового бытия, которые могут подвергаться медленной коррекции в соответствии с требованиями времени. Еще П.Я. Чаадаев отмечал в «Философических письмах», что народы – это такие же нравственные существа, как и отдельные личности, только их воспитывают века, а отдельных людей – годы. Поскольку изменения менталитета происходят медленно, а развитие современной жизни становится все более динамичным, то возникает диссонанс между этими взаимозависимыми процессами. Противоречия между установками менталитета и требованиями времени особенно сильны у народов, которые вынуждены «догонять» передовые нации, задающих ритм мировому историческому процессу.
|
|
|
Русский правовой менталитет – это своего рода исторически сложившаяся правовая память русского этноса, которая получила свое закрепление в архетипах коллективного бессознательного, оказывающих воздействие на развитие комплексов личностного бессознательного человека, которые рационализируются на поверхности правосознания в виде системы представлений о праве, чье содержание составляют правовые ценности, установки, верования, умонастроения и т. п. При упрощенном подходе правовой менталитет выглядит как совокупность стереотипов сознания человека, выступающая в качестве детерминанты его правового поведения. Как у каждого взрослого человека есть рамки поведения, установленные неосознанным инфантильным опытом (3. Фрейд), так и у каждого этноса имеются стереотипы социокультурного поведения, сформировавшиеся под воздействием ключевых событий этногенеза, о которых сами субъекты могут лишь смутно помнить или даже полностью их оставить за границами поля своего исторического сознания.
|
|
|
Истоки менталитета находятся в коллективном бессознательном, которое является вторым отделом бессознательного – так называемым сверхличным (К.Г. Юнг). «Содержание этого коллективного бессознательного… принадлежит не одному какому‑либо лицу, а по меньшей мере целой группе лиц; обыкновенно они суть принадлежность целого народа или, наконец, всего человечества. Содержание коллективного бессознательного не приобретается в течение жизни одного человека, они суть прирожденные инстинкты и первобытные формы постижения – так называемые архетипы или идеи»[213]. Этно‑коллективное бессознательное практически тождественно у представителей одного народа. Оно образует общее психическое основание национального духа, поскольку является по своей природе сверхличным.
|
|
|
Архетипы составляют содержание коллективного бессознательного. Они дают импульсы эмоциональному функционированию комплексов, содержащихся в личностном бессознательном. Один или несколько архетипов выступают источником этих эмоционально заряженных групп идей‑образов, которые концентрируются вокруг некой сердцевины, созданной благодаря полученным импульсам. Правосознание практически не контролирует комплексы, которые «всегда содержат воспоминания, желания, опасения, обязанности, необходимости или мысли, от которых никак не удается отделаться, а потому они постоянно мешают и вредят, вмешиваясь в нашу сознательную жизнь»[214]. Комплексы – источники всех человеческих эмоций, их можно рассматривать как строительные блоки психического.
Личностное бессознательное состоит в основном из эмоционально окрашенных комплексов, стимулирующих развитие частной и общественной жизни личности в задаваемом ими направлении. Если базис правового менталитета образуется в коллективном и личностном бессознательном, то его надстройка – на поверхности правосознания. Комплексы отличаются аффектом, которые человек не всегда осознает. Они относительно автономны как по отношению как к архетипическим началам, так и рационализациям сознания. Им присущи признаки конфликта, потрясения и несовместимости. Комплексы могут содействовать или препятствовать работе правосознания. Представляя собой чувствительные зоны психики, они реагируют на внешние стимулы, беспокоящие человека. Своей несовместимостью и неассимилированностью комплексы могут выступать как препятствием, так и стимулом творческих устремлений личности, давая ей новые возможности в правовой деятельности.
|
|
|
На поверхности правосознания комплексы рационализируются, превращаясь порой в весьма стройную, но часто ошибочную систему суждений и силлогизмов, объясняющую, например, необходимость существования какого‑либо социально‑правового института. Рационализация проходит в виде процедуры, посредством которой человек стремится дать логически взаимосвязанное и этически приемлемое объяснение своим социально‑правовым установкам, идеям и чувствам, подлинные мотивы которых он может так и не осознать. Рационализация имеет неявную защитную функцию. Она не осуществляет прямо влечения человека, но маскирует их, тем самым, защищая его от возможного внутреннего конфликта. Рационализация успешно пользуется имеющимися моральными ценностями, религиозными убеждениями, идеологическими схемами, политическими теориями, правовыми установками и т. д. Она помогает связать архетипы и комплексы правового бессознательного с правовой реальностью.
Обычаи, традиции, ценности, различные исторически сложившиеся социально‑психические содержания, регламентирующие правовую жизнь человека, являются регуляторами, сформировавшимися в поле действия правового менталитета. Все эти феномены имеют рациональные объяснения своего существования и многие из них узаконены в юридических нормах. Но содержанием поля менталитета выступают главным образом те знания, которые бессознательно ассимилируются человеком в процессе его погружения в определенный культурный мир. Культурное бессознательное играет большую роль в жизни русского человека. Б. Гройс даже заявляет, что «у России не может быть подсознания, потому что она сама есть подсознание»[215].
Ментальная компонента правового сознания человека имеет три основных уровня, взаимосвязи которых и определяют ее структуру. В коллективном правовом бессознательном находится ее нижний уровень, содержание которого составляют архетипы, обладающие, по К. Г. Юнгу, противоречивым содержанием. В каждом из них, утверждал психоаналитик, присутствует как злое, так и доброе начало. Поэтому производимые ими импульсы приводят к прямо противоположным результатам. В области личностно бессознательного находится средний уровень ментальной компоненты. Здесь комплексы, заряженные психической энергией, эмоционально окрашивают и делают первичные преобразования импульсов, идущих от архетипов, ориентируя их на высшие или низшие чувства человека. На поверхности правосознания происходит трансформация импульсов‑образов в составляющие правовой рационализации, которую можно определить как подход к правовой реальности с уже готовым представлениями и суждениями о ней.
Рационализация направлена на обоснование заранее сделанных выводов (А. Маслоу). Тем не менее, ядро правды может находиться именно в них, поскольку оно является производным от исторической памяти этноса, которая зафиксировала в правовом бессознательном оптимальные алгоритмы решения тех или иных социально‑правовых проблем. Архетипическая правда лежит в основе национальной идеи, которая в свою очередь является одним из системообразующих элементов душевного строя народа. «Каждый народ обладает душевным строем , – утверждал Г. Лебон, – столь же устойчивым, как и его анатомические особенности, и от него‑то и происходят его чувства, его мысли, его учреждения, его верования, его законы и его искусства»[216].
Антиномии присутствуют в психике каждого человека. В качестве фундаментальных взаимосвязанных противоречий личности 3. Фрейд признавал инстинкты смерти и жизни. Развивая его учение, Э. Фромм выделил две основополагающие тенденции развития человека – биофилию и некрофилию, между которыми он усматривал диалектическую связь. Фундаментальные антиномии психики личности определяют структуру ментальной компоненты правового сознания личности. Дихотомия ее структурных связей детерминируется биофильной или некрофильной потенциальностью человека. Архетипы коллективного бессознательного, будучи по своей сути индифферентными по отношению к этическим и правовым нормам, тем не менее, оказывают воздействие на комплексы личностного бессознательного, которые фильтруют импульсы, идущие из архетипического слоя правового сознания, и задают алгоритм социальному поведению субъекта. Этот алгоритм рационализируется человеком, который находит разумное объяснение своему образу жизни и своим стереотипным действиям. В зависимости от ориентации личности (биофильной или некрофильной) проявляются ментальные особенности ее правового сознания. Биофильная направленность способствует проявлению святого начала в русском человеке: духовности, стремлению к правде, вере в светлое будущее, любви к жизни, личностному подходу к Другому, коммуникативности, мягкости, выработке терпения и стойкости, негативному отношению к чрезмерному накопительству («вещи душат»). Непрофильная ориентация содействует звериному началу: деперсонализации правовых отношений, излишней формализованности и неразвитости правосознания, неуважению к чужой собственности, «дионисическому опьянению», зависти, ненависти, низкопоклонству и заискиванию.
Л.П. Карсавин включал в менталитет «духовную жизнь человека, в том числе и не всегда осмысляемые, но выражающие себя в поведенческих формах подсознательные рефлексы… Каждая коллективность и каждый относящийся к ней индивид обладают, если воспользоваться современной терминологией, той общей картиной мира, той системой ценностей и «умственных привычек», которые моделируют их социальную практику и повседневную жизнь, создавая «всеединство», и определяют специфику их времени, эпохи»[217]. Как представляется, применительно к русскому менталитету это всеединство является внутренне противоречивым, и его можно вполне оправдано назвать единством противоположностей. Возможно, что эта противоречивая целостность и составляет суть загадочной русской души. О противоречиях русского национального характера писал еще Н.А. Бердяев: «Для русских характерно совмещение и сочетание антиномических, полярно противоположных начал»[218].
Противоречия всеединства русского народа ярко проявляются на социальном макроуровне. Прекрасной иллюстрацией этому являются взаимоотношения между славянофилами и западниками, которых объединяла горячая любовь к Родине, но в не меньшей степени разъединяла существенная разница в подходах к оценке вектора ее общественно‑исторического развития. В наше время их духовные наследники, предлагая свои ориентиры для политического и правового развития российского общества, продолжают острую идеологическую борьбу между собой.
На социальном микроуровне жизнедеятельности русского человека также имеется множество противоречий, откладывающие свои отпечатки на его правовое поведение. Так, отечественный психолог В.Т. Кудрявцев отмечает, что идея соборности семьи лежит в основе русского семейного строя. Но, несмотря на все величие этой идеи, во многом прав А.С. Пушкин, подметивший, что «несчастье жизни семейственной есть отличительная черта русского народа». Претворение в жизнь душевной идеи соборности семьи вызывает к жизни порой иррациональные и противоречивые отношения. Например, изучение психологами пациентов, страдающих наркотической и алкогольной зависимостью, показало, что нередко препятствием для излечения оказывается позиция супруги (или матери), бессознательно стремящейся продлить болезнь, поскольку это дает ей «особые властные полномочия» по отношению к больному. Необходимо здесь отметить, что такого рода инфантильность взрослого человека является одним из источников правового нигилизма[219].
Н.А. Бердяев говорит о двух противоположных начала, которые лежат в основе русской души: языческая дионисическая стихия и аскетически‑монашеское православие. По сведениям историка русской церкви А. Карташева, еще до принятия Русью христианства арабский мыслитель Ибн Даста писал о наших предках, что «все руссы постоянно носят при себе пики, потому что они мало доверяют друг другу, и что коварство между ними дело самое обыкновенное; если кому удастся приобрести хоть малое имущество, как уже родной брат или товарищ начинает завидовать и домогаться, как бы убить его и ограбить»[220]. В области же плотского наслаждения царила такая необузданная животная чувственность, о которых, по выражению летописца, нельзя было «и глаголати». В русском народе присутствует темная, «в дурном смысле иррациональная, не поддающаяся просветлению стихия… В народной жизни эта особенная стихия нашла себе яркое, я бы даже сказал, гениальное выражение в хлыстовстве. В этой стихии есть темное вино, есть что‑то пьянящее и оргийное, и кто отведал этого вина, тому трудно уйти из атмосферы, им создаваемой. Хлыстовство очень глубокое явление, и оно шире секты, носящей это наименование… В ней скрыта подлинная и праведная религиозная жажда уйти из этого постылого мира»[221]. Н.А. Бердяев опасается, что Россия может изойти в природно‑народном дионисическом опьянении, которое можно избежать только при ее духовном возрождении.
Как известно, историк Н.М. Карамзин связывал с пьянством многие беды нашего Отечества. Он отвечал одним словом на вопрос о характере русского народа: «Пьют». Но из российской истории известны факты, свидетельствующие и о противоположной тенденции. Так, в 1858–1859 годы стихийно возникло «трезвенное» движение населения России, направленное против системы винных откупов, и охватившее тридцать две губернии. Его участники создавали общества трезвости, коллективно отказывались от употребления спиртных напитков и громили питейные заведения. Российские власти усмирили «трезвенников» с помощью войск. В конце XIX – начале XX в. схожее по своей идеологии движение развивается среди духовных христиан (анисимовцев, колосковцев, чуриковцев и др.), которые выступали за трезвость и религиозно‑нравственное самосовершенствование. Оно не было столь массовым, как предыдущее, получило распространение лишь в Москве и Санкт‑Петербурге. В конце XX в. с помощью административных мер М.С. Горбачев безуспешно пытался ввести трезвый образ жизни в уклад советского человека. Эта антиалкогольная кампания в итоге способствовала краху его политического режима.
Являясь относительно самостоятельной духовной формой освоения мира, российское право тесно связано с общим ритмом многонациональной жизни страны. Несмотря на достаточно большое количество бытовых случаев проявления ксенофобии и националистического шовинизма, межэтнические противоречия сглаживаются в правовой сфере, несмотря на все имеющиеся в ней проблемы. Этому способствует одно замечательное свойство русского национального характера, которое Д.А. Хомяков определил как «привычку воспринимать других людей как братьев независимо от национальной принадлежности»[222]. Ф.М. Достоевский говорит об обладании русским человеком «всемирной отзывчивостью и полнейшим перевоплощением в гении чужих наций» и умении вмещать «в себя идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебность, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия»[223]. Писатель отмечает талант А.С. Пушкина «перевоплощаться в чужие национальности», считая данную способность типично русской. Но не все столь позитивно оценивают этот дар перевоплощения. Так, М.К. Мамардашвили считает его следствием отсутствия формы сознания у русского человека. Но способность русского человека к перевоплощению – это не следствие его бессилия и отсутствия формы сознания, а своеобразное проявление его ментальной силы, устремленной к идеалам гуманизма, для воплощения которых в жизнь необходимо глубокое понимание Другого. 3. Фрейд также не понял природы этой особенности русского национального характера и сделал для себя вывод, что «эти русские, как вода, которая наполняет любой сосуд, но не сохраняет форму ни одного из них»[224].
Н.А. Бердяев утверждал, что у русского человека нет рыцарского закала души, поэтому наш народ не хочет быть мужественным строителем и его природа определяется как женственная, пассивная и покорная в государственных делах, он всегда ждет мужа и властелина. Рыцарство выковывает чувство личного достоинства и чести, без этих качеств ни один индивид не станет свободным человеком, ясно и четко осознающим свои права и свободы, при этом уважающим правовой статус других. Ментальные особенности правового сознания русского человека приводят к тому, что он в зависимости от своего положения может быть как нигилистом, так и правовым идеалистом. А в качестве промежуточного звена между этими крайностями у него традиционно проявляется правовой инфантилизм.
Для русского менталитета свойственна склонность к персонификации общественных идей, учений и событий. Поэтому по давней традиции в случае провала очередного социального проекта власть бросает «худого боярина» на растерзание толпе, который мученически выполняет определенную ему свыше функцию «козла отпущения». Так, в современной российской истории были выбраны на эту роль либералы Е. Гайдар и А. Чубайс.
Психолог В.А. Ильин отмечает, что тенденция к персонифицикации социальных феноменов начинает проявляться у россиян уже в детские годы[225]. Если спросить у нашего школьника о том, какой предмет ему нравится больше других, то его выбор будет обязательно связан с личностью учителя. Ребенок переносит эмоциональное одобрение понравившихся ему личностных качеств преподавателя на школьный предмет, который тот ведет. Практически у всех детей младшего и среднего возраста мышление конкретно и персонифицировано. Если с ними говорят об образовании, то они имеют в виду конкретного учителя или директора школы. Когда их спрашивают о законе, то дети видят перед собой милиционера, преступника или телевизионного судью. Если учитель рассказывает школьникам о правительстве, то они представляют себе президента, министра или губернатора. По мере когнитивного развития происходит важное изменение правового мышления, когда оно достигает абстрактного уровня. Ребенок начинает пользоваться такими понятиями, как справедливость, естественные права, свобода, равенство и т. п. У русских людей, даже вступивших во взрослую пору, преобладающим остается персонифицированный подход к оценке многомерных феноменов политики и права. Их позитивное или негативное отношение к данным явлениям остается субъективным. На политические и правовые феномены проецируется отношение к персоне, с которыми они ассоциируются. Эта особенность персонификации традиционно присутствует в отечественных социальных науках. Так, во времена руководства страной И.В. Сталиным все успехи и достижения народа связывались только с ним, но с началом перестройки официальные ученые стали дружно изобличать преступления той эпохи, виновником которых оказался главным образом все тот же человек. Персонифицировать успехи и неудачи российского народа активно пытаются официозные мыслители нынешнего времени.
Несмотря на персонификацию идей и событий, русский человек стремится к органическим отношениям в своей социальной группе, которая его отчасти деперсонифицирует. Н.А. Бердяев отмечает, что представители наших сословий предпочитают быть «как все», везде личность подавляется в органическом коллективе. «Почвенные слои наши лишены правосознания и даже достоинства, не хотят самодеятельности и активности, всегда полагаются на то, что другие все за них сделают»[226]. Отсюда, по мнению русского философа, женская пассивность, которая переходит в «бабье». К сожалению, для нас остается актуальными слова Бердяева, что в русском народе еще не окрепло сознание личности, достоинства и прав. Личность еще только просыпается в России, которая остается пока страной безличного коллектива. Раскрытие всего потенциала нашего общества возможно только при условии принесения в жертву жизни «в животной теплоте коллективной родовой плоти». В современное время инфантилизму нет места, поскольку «он ему не соприроден и принципиально чужд. Он удобен, может быть, только для текущих задач близорукой власти, равнодушной к дальним целям культуры, национальной истории и государственности»[227].
Некоторые правовые принципы способствуют отчасти деперсонифицированности человека. Например, принцип равенства перед законом является базовым в современных правовых отношениях, при которых не должны приниматься во внимание сугубо индивидуальные особенности человека. Символом этого является Фемида с повязкой на глазах. Русским человеком обычно понимается нормативный правовой акт персонифицировано, т. е. как разновидность распоряжения определенной личности, но не как волеизъявление юридического лица (например, государства)[228]. Поэтому россиянин, получив от начальника приказ, в первую очередь обычно интересуется, есть ли у того властные полномочия и возможности применять санкции за его неисполнение. И уже, в зависимости от этих обстоятельств, он будет его выполнять или нет. Несмотря на доминирование персонифицированного подхода в правовых оценках, в русском правосознании лицо так и не стало в четко очерченные рамки, которые одинаковы для всех. Это еще один парадокс российского правового менталитета. Русский человек плохо понимает разницу между лицом, абстрактно относящимся к области права, и персоной, которая является конкретным субъектом правовых отношений. Эта наше свойство особенно бросается в глаза западному человеку. «Любой западный адвокат и западный бизнесмен, которые когда‑либо вели переговоры с советскими или нынешними российскими властями или экономическими инстанциями, могут рассказать массу историй о том, как все нужно было начинать сначала, если ответственное лицо с российской стороны умирало, перемещалось или продвигалось по службе, или же уходило со своего поста по другим причинам, и дело требовалось вести с преемником. В сто первый раз тут же выяснялось, что каждое согласие, каждая договоренность есть не согласие представителя или органа юридического лица «государство» или юридического лица «фирма», а личное обещание партнера по переговорам, которым его преемник, конечно, не связан»[229].
Отношение русского человека к будущему отличается противоречивостью. С одной стороны, можно наблюдать удивительную беспечность по отношению к нему (как известно, пока гром не грянет, мужик не перекреститься), с другой – поглощенность будущим. Неизвестный автор писал издателю «Колокола» А.И. Герцену: «Забота о будущем не в нашем духе; на словах готовы мы взвалить на свои плечи хоть все человечество, будем социалисты, демократы, будем говорить об высокой честности с глазами в крови; на деле – боимся всякого труда, всякой мысли, живем настоящей минутой; наш чиновник ворует для того, чтоб покутить, купец мошенничает, чтоб сыну чин доставить, мужик работает, чтоб пьяну напиться. Даже материальной заботы об будущем нет; на того, кто об этом думает, в России показывают пальцами, он предмет насмешек и неприязни»[230].
Как и все люди, русский человек стремится к счастью. Но в отличие от остальных он сильно боится спугнуть его, поэтому старается не признаваться в своем счастье. Если американцу свойственно оценивать себя более счастливым (по сравнению с реальными ощущениями), то русскому человеку демонстрировать свое счастье и страшновато (как бы не сглазить), и «совести не хватает». Наши удачливые соотечественники при ответе на вопрос «Счастливы ли Вы?» стараются отвечать уклончиво и без радостных ноток. И. Джидарьян провел кросскультурное исследование, показавшее, что Россия по числу людей, считающих себя несчастными, оказалась лидером, далеко обогнав такие страны как США, Англию и Францию. Так, несчастливыми себя считали 0 % американцев, 1 % англичан, 25 % французов и 45 % россиян[231].
Русские люди, убежденные в своем несчастье, стремятся найти свое счастье в некоем будущем идеальном мире и устремляются к нему. Но так и не достигают его, ощущая себя еще более несчастными. Как известно, правовой нигилизм и правовой идеализм являются двумя сторонами одной медали[232]. В России позитивное право устремлено к некой идеальной цели, в результате чего многие положения законодательства получают форму социально‑этической или общественно‑экономической программы. Из‑за правовых идеализаций российское право имеет в значительной мере описательный характер. Оно используется для провозглашения определенной идеологической цели, в результате чего, правовые нормы перестают быть регуляторами общественных отношений.
В первом «Философическом письме» П.Я. Чаадаев пишет о странном положении русского народа, мысль которого не примыкает ни к какому ряду идей, которые у европейских народов зарождаются и постепенно развиваются одна из другой. С его точки зрения, движение русской мысли ограничивалось лишь слепым и поверхностным подражанием другим нациям, что повлияло соответствующим образом на дух каждого нашего человека, и если идеи долга, справедливости, права, порядка образовались в европейском обществе, став необходимым элементом социального уклада этих стран, то среди русских людей они не являются таковыми. Русский мыслитель делает заключение, что «если нам присущи кое‑какие добродетели молодых и малоразвитых народов, мы уже не обладаем зато ни одним из достоинств, отличающих народы зрелые и высококультурные»[233]. Схожие оценки развитию нашей правовой мысли дают некоторые современные отечественные ученые. Так, Р.С. Байниязов говорит о неадекватности восприятия россиянином общечеловеческих правовых ценностей, являющуюся следствием ^рационализированности его сознания. «Российский менталитет неадекватно воспринимает ценности правовой культуры общества… дистанцируется от правовой культуры, от ее общечеловеческих ценностей и начал, таких, как неотчуждаемые права человека, правовая автономия индивида в рамках юридического сообщества, доминанта права над государством и т. д. Это происходит, поскольку данные социально‑правовые ценности для российской ментальности нетрадиционны. Они не стали «родными» для российского сознания, что объясняется его нерационализированностью»[234].
Может нам не стоит быть столь критичными в оценке социокультурных и ментальных особенностей нашего народа? Думается, что этот негативизм вызван во многом одним «традиционным» национально‑психологическим комплексом, ставшим чуть ли не доминирующим в российском общественном сознании. Об этом комплексе с сарказмом писал еще А.И. Герцен. «Мы до сих пор смотрим на европейцев и Европу в том роде, как провинциалы смотрят на столичных жителей, – с подобострастием и чувством собственной вины, принимая каждую разницу за недостаток, краснея своих особенностей, скрывая их, подчиняясь и подражая. Дело в том, что мы были застращены и не оправились от насмешек Петра Г от оскорблений Бирона, от высокомерия служебных немцев и воспитателей‑французов. Западные люди толкуют о нашем двоедушии и лукавом коварстве; они принимают за желание обмануть – желание выказаться и похвастаться. У нас тот же человек готов наивно либеральничать с либералом, прикинуться легитимистом, и это без всяких задних мыслей, просто из учтивости и из кокетства; бугор de L’approbativite (желание понравиться) сильно развит в нашем черепе»[235]. Думается, что одним из основных мотивов преждевременного принятия многих нынешних российских правовых норм, отличающихся идеализмом и популизмом, было большое желание понравиться Западу, который кокетливое желание наших законодателей полиберальничать воспринял по своему обычаю как лукавое коварство русских.
3. Фрейд не остался в стороне от подозрения русских в том, что они имеют некую хитрую злонамеренность, свойственной скорее варвару, чем цивилизованному человеку. Он пишет в работе «Достоевский и отцеубийство» о том, что сделка с совестью – это характерная русская черта. По мнению психоаналитика, русский писатель не избавился от мелкодушного национализма, и напоминает варваров эпохи переселения народов, убивавших и затем каявшихся, – так что покаяние становилось своего рода техническим примером очищения от греха, ведущим к новым убийствам. Так, например, поступал царь Иван Грозный.
Идея справедливости давно образовалась в сознании русского человека, но в силу ряда исторических факторов она не развилась в необходимый элемент социального уклада, не стала первопричиной тех принципов права и порядка, которые государство претворило в жизнь. Идея права, трансформированная и реализованная властью, потеряла свой первоначальный смысл, перестала быть производной от принципа справедливости и вызывает лишь нигилистическое отношение народа к несправедливой правовой регламентации общественной жизни. «Закон и право в народном сознании не были самоценностью. Закон лишь тогда выступает ценностью, когда определяется как «справедливый». Справедливый закон я выполнять буду, а не справедливый – не буду. В западной традиции справедливость и право соединены более органично. Там есть установки сознания, что если закон не выполняешь, то, значит, и несправедливо живешь»[236]. Нравственные искания справедливости постоянно ведутся русским человеком, и он легко преступает закон, если убежден, что тот не имеет достаточных этических оснований и за его нарушение не последует строгого наказания.
Особенностью правовой культуры русского человека является правовой нигилизм, наложивший своеобразный отпечаток на общественно‑правовые отношения в России[237]. Нигилистическое отношение к правовой действительности нашло свое отражение в пословицах и поговорках русского народа: «Законы святы, да законники супостаты», «Перед судом все равны: все без окупа виноваты», «Все бы законы потонули да и судей бы перетопили», «Судья – что плотник: что захочет, то и вырубит»[238]. В книге «Русская идея» Н.А. Бердяев говорит о том, что русские люди – это бегуны и разбойники, но также и странники, ищущие Божьей правды и отказывающиеся повиноваться властям.
Александр Невский сформулировал одно из основополагающих положений русской национальной идеи: «Не в силе Бог, а в правде». Идея справедливости, не реализованная в правовой жизни российского общества, стимулировала искание царства правды. Для русского человека правда есть нечто большее, чем истина. Правда создает особый эмоциональный накал, за нее и «живота не жалеют». На фоне поиска правды парадоксальным выглядит склонность русского человека к отречению от своих прав, подчинению себя как личности государству. Видимо, происходит своего рода «эффект маятника»: чем больше народ лишается своих прав и свобод, тем сильнее у него жажда найти «царство правды». В моменты народных возмущений русский человек компенсирует период отчуждения от своих естественных прав крайним нигилизмом, проявляющийся в виде насилия и произвола, которые преодолеваются властью еще большим произволом и лютым насилием, ввергающим его вновь в рабское состояние.
И.А. Ильин и Н.С. Трубецкой связывают особенности русского национального характера с татаро‑монгольским влиянием. По мнению мыслителей, с одной стороны, ханское господство породило такие отрицательные черты в народе, как склонность к разбою и мятежу, неразвитое правосознание, низкопоклонство и заискивание, а также неуважение к частной собственности; но с другой – оно воспитало такие позитивные свойства, как терпение и стойкость, проницательность и способность стойко выносить жизненные тяготы, умение самопожертвования и самоотдачи делу, гибкость и покладистость в процессе общения с другими.
Терпимость русского народа связана не столько с его повышенным самоконтролем, сколько со способностью накапливать негативные социальные чувства к своим обидчикам до порога социального взрыва, когда начинается бессмысленный и беспощадный бунт, подавляемый властью с еще большей беспощадностью. Народ, выпустив пар, возвращается к своему полурабскому состоянию до следующего стихийного бунта.
Ф.М. Достоевский считал, что у русского человека есть особый жизненный порыв, который проявляется в забвении всякой мерки и потребности хватить через край, отказе от самых главных святынь и неукротимом желании заявить о себе в хорошем или поганом. При этом в порыве саморазрушения и самоотрицания честный человек может совершить безнравственный поступок, а добрейший – стать преступником. Такой жизненный порыв представляет собой бунт против абсурдности общественного устройства, который традиционно приводит бунтующих к очередному разбитому корыту – к свободе в кандалах.
Западный человек склонен к формально‑логическим приемам правильного мышления. В этом его сила и слабость. Доминирование формальной логики в процессе мышления помогает ему быть рациональным и, как следствие этого, относительно успешным. Но также она способствует узости его мышления, делая часто кратковременными достигнутые им успехи. Русский человек больше полагается на интуицию, поскольку с помощью различных концептов и формально‑логических приемов мышления практически невозможно понять стихию российской жизни и выбрать верные ориентиры для социальной деятельности.
С помощью интуиции легче воспринимать этические истины, чем правовые. Русский человек ориентируется прежде всего именно на нравственные ценности, его интуитивное познание опирается на личностное и коллективное бессознательное, которое по своей сути иррационально и противоречиво. Действия русских, ведомые интуицией и порой переходящие из одной крайности в другую, представляются западному человеку непонятными, загадочными и подозрительными. Он не может понять их смысла. Для него это остается тайной, за завесой которой, по его разумению, русские, возможно, лукаво замышляют нечто коварное.
Еще С.А. Аскольдов объяснял крайности душевных стихий русского человека наличием в нем двух антиномий: святого (специфически человеческого) и звериного начала. По его мнению, если у западного человека эти стихии уравновешены, то у русского народа более сильными являются святое и звериное начало. Неуравновешенность начал приводит к резким колебаниям между святостью и звероподобием. Поэтому любовь и ненависть, ярость и мягкость, тихость и беспокойство переплетаются в русском менталитете в сложных и подчас неожиданных сочетаниях, проявляясь также и в правовых ситуациях.
По Н.А. Бердяеву, необходимым условием освобождения нашего национального самосознания от фальшивой идеализации и рабского космополитического самоуничижения является противоречивость русской души. Следует добавить, что оригинальность мышления русского человека, вызванного ментальными особенностями его сознания, позволит ему преодолеть многие социально‑правовые проблемы, которые уже долгое время пытаются безуспешно разрешить на Западе.
У авторов «Анти‑Эдипа» постмодернистов Ж. Делеза и Ф. Гваттари бессознательное выступает в двух видах: параноическом и шизофреническом[239]. По их мнению, именно шизофрения «конституирует» становление реальности, принимая двойную форму: либо процесса психической болезни, когда «чистый поток экзистенции» под воздействием структур и кодов, приостанавливающих его свободное течение, подвергается «репрессиям и аресту»; либо порождения «парциальных объектов» – постоянно движущихся молекул цепочек желания, образующих эфемерные отношения и «алеаторные» (случайные) комбинации. Поэтому бессознательное создает лишь иллюзию упорядоченности, параноический театр абсурда, являющийся по сути хаотическим царством независимых друг от друга множественностей и импульсов, возникающих в результате прохождения потоков либидо. В рамках собственной концепции бессознательного другой постмодернист Ф. Джеймсон пришел к выводу, что имеется абсолютная историческая, социально‑классовая и идеологической зависимость сознания каждого индивида, которую тот сам фатально не осознает. Американский исследователь понимает историю как отсутствующую причину всех поступков и мыслей людей, так как она доступна только в текстуальной форме, и попытки понять ее, как и саму политическую реальность, неизбежно приводят к прохождению через предварительную стадию ее текстуализации, нарративизации в политическом бессознательном[240].
Думается, что эти прозрения постмодернистов о природе бессознательного, отличающиеся «мерцательными свойствами логической непрозрачности», не вносят существенного вклада в понимание его сути. Для анализа данного психического феномена наиболее подходящим является методологический подход Э. Фромма, лежащий в основе созданной им методологической системы диалектического гуманизма. Ее отличительными особенностями являются парадоксальное смешение беспощадной критики, бескомпромиссного реализма и рациональной веры, что в совокупности дает возможность для плодотворного научного поиска.
Фромм рассматривает бессознательное прежде всего как социальный феномен. По его мнению, бессознательное – это весь человек минус та его часть, которая сформирована его общественной средой. В своей работе «Иметь или быть» он утверждает, что кроме иррациональных страстей, почти все наше знание реальности является бессознательным. Эпистемические основания определяются обществом, негативный характер социальных связей которого порождает иррациональные страсти. Социум представляет своим членам различные вымыслы, которые делают истину пленницей ложной рациональности. Эта пелена социальных мифов существует реально, она стала частью нашего общественного сознания. Развеять ее можно лишь путем постижения истины, поиск которой представляет весьма сложную задачу. Процесс познания истинной природы социокультурной реальности приводит нас к проблеме общественно‑правовой роли бессознательного, архетипы которого оказывают существенное воздействие на формирование духовного мира человека.
В структуре бессознательного, которую предложил Юнг, следует выделить промежуточный слой: пограничную область между коллективным и личностным бессознательным, где и содержатся своеобразные архетипы или код поведения определенного этноса, который во многом детерминирует социокультурные установки субъекта в зависимости от его этнической принадлежности. Коллективное бессознательное этноса является пограничной областью между универсальным и личностным бессознательным. В его сферу влияния входят обычаи, традиции и социально‑духовные формы деятельности, придающие национальные особенности общественной жизни индивида.
Верхний слой этно‑коллективного бессознательного развивается под воздействием неосознанно воспринимаемого культурного опыта человека, полученного им в своей национальной среде. Здесь вполне уместно привести оценку Г. К. Косиковым культурного бессознательного: «это не столько те знания и взгляды, которые рационально усвоены личностью в процессе воспитания, образования и т. п., сколько те, которые бессознательно ассимилируются человеком уже в силу самой его погруженности в определенный культурный мир, выступая как… невысказанный контекст этой культуры»[241]. Данная характеристика Косикова подходит и для верхнего слоя этно‑коллективного бессознательного, который, по сути, является для исследователя наиболее заметной частью культурного бессознательного.
Верхний слой этно‑коллективного бессознательного более индивидуализирован. В своей работе «Социальное мышление личности» К.А. Абульханова, не вступая в противоречие с теорией Юнга, делит архетипы на коллективные («мать», «отец», «смерть») и индивидуальные («самость»). По Юнгу, подобно тому, как сознательные и бессознательные явления дают о себе знать практически, при встрече с ними, «самость», как психическая целостность, также имеет сознательный и бессознательный аспекты. На наш взгляд, этнический аспект «самости» проявляется наиболее ярко именно на «верхнем» уровне бессознательного. Имея образный, невербализируемый характер, демонстрируемый в экзистенциальных переживаниях личности, архетип «самость» образует фундамент национальной идентичности. Если нормы правовой среды вступают в противоречие с этим архетипом, то человек испытывает постоянную личностную тревожность, страхи и неуверенность. Но фобии исчезают, правовые отношения становятся целостными и гармоничными, как только общественные установки перестают противоречить архетипам этно‑коллективного бессознательного.
Правовые нормы, рационально усвоенные человеком, и те алгоритмы поведения, которые сложились в его верхнем слое архетипического бессознательного, не могут существовать параллельно и независимо друг от друга. Они соединяются и взаимодействуют друг с другом в его внутреннем мире. Между ними могут возникать противоречия, например, когда вновь усвоенные нормативные ценности противоречат заложенной архетипической матрице. Нечто подобное мы видим в правовой и политической жизни современного российского общества, когда нормы общественных отношений, рационально воспринятые гражданами и закрепленные в Конституции, не становятся действенными регуляторами социального жизнеустройства. Российская Конституция напоминает скорее некую утопию, чем действующий нормативный правовой акт.
Нижний слой этно‑коллективного бессознательного имеет психогенный характер. В его основе лежит национально‑психическое начало, обязанное своим происхождением особенностям исторического пути, пройденного народом, к которому принадлежит субъект. Архетипы бессознательного этого уровня передаются следующим поколениям генетически. Иногда говорят, давая оценку качествам молодого человека, что эти свойства характера он приобрел с молоком матери. Таким образом на обыденном уровне отмечают психогенные истоки данной особенности личности.
В нижнем слое этно‑коллективного бессознательного базируются архетипы «мать» и «отец». В бессознательном мать остается могущественным первообразом, который окрашивает и даже определяет в течение индивидуальной и сознательной жизни отношение человека к матери, женщине и обществу. «Мать Германия для немцев, как и la douce France для французов, составляет подоплеку политики, которую нельзя недооценивать и пренебрегать которой могут лишь оторванные от жизни интеллектуалы. Всеобъемлющие недра mater ecclesia столь же мало представляют собой метафору, как и земля‑матушка, мать‑природа и вообще «материя»[242].
Архетип «отец» определяет отношение к мужчине, закону и государству, а также к разуму, духу и законам бытия. Отец является авторитетом, ее образ тесно связан с понятиями закона и государства. По Юнгу, он – это то, что приводит само себя в движение подобно ветру, создает и управляет при помощи невидимых мыслей – воздушных образов (созидательных дуновений ветра – pneuma – spiritus – atman, дух). Образ отца распространяется на все области жизнедеятельности, которая подлежит упорядочиванию: государство, закон, долг, ответственность и разум. Юнг приходит к выводу, что по мере того как развивающееся сознание становится способным познавать, важность родительской личности тает. Место отца начинает занимать человеческое общество, место матери – семья[243]. Но как общество, так и семья имеет свои национальные особенности, которые находятся в корреляции с соответствующими архетипами.
Архетипы «мать» и «отец» являются несущими конструкциями этно‑коллективного бессознательного, они определяют также характер «самости». Одним из эмпирических проявлений архетипа «мать» является образ Родины‑матери, который у каждого человека имеет как нечто универсальное, исходящее из коллективного бессознательного, так и особенное, истоки которого лежат уже в этно‑коллективном и личностном бессознательном. Эмпирическим проявлением архетипа «отец» является идеальные образы Закона, Порядка и Государства, представления о которых имеют свои национальные особенности.
Архетипы еще можно понимать, как врожденные, вечные Сюжеты, не заполненные определенным культурно‑национальным содержанием. Например, таким архетипом будет Сюжет: Смерть – Воскресение – Преображение. Однако, у одних народов – это религиозная повесть с Христом, а у других – Птица Феникс иди Дух[244]. Архетип «смерть» олицетворяет инстинкт смерти. Его наполнение начинается в этно‑коллективном бессознательном. Образ «смерть» является изначально наследуемой формой до‑рациональной психики, постепенно развивающейся до конкретной идеи, обладающей своим национально‑культурным содержанием.
3. Фрейд объяснял феномен жизни из диалектического взаимодействия инстинкта жизни и инстинкта смерти, которые сплетены в различные изменчивые, противоречивые и спутанные сочетания. Жизненная потенция обращает часть инстинкта смерти против внешнего мира, проявляясь во влечении к агрессии и деструкции по отношению к враждебным к субъекту формам. Этот инстинкт принуждается тем самым служить жизни, поскольку направлен на уничтожение всего того, что мешает человеку, а не себя самого. Фрейд пришел к выводу, что агрессивное стремление является у человека изначальной, самостоятельной инстинктивной предрасположенностью, в которой развитие культуры находит препятствие. Процесс «культивирования» состоит на службе у Эроса, желающего собрать отдельных индивидов в семьи, народы, нации, т. е. в одно большое гармоничное целое, в человечество. Входящие в социум субъекты, по мнению Фрейда, должны быть либидонозно связаны, поскольку экономические выгоды совместного труда их бы не удержали. Этой программе культуры противостоит природный инстинкт агрессивности, враждебности одного ко всем и всех к каждому. Агрессивное влечение – потомок и главный представитель инстинкта смерти, находится рядом с Эросом и разделяет с ним власть над миром. С этой позиции, по Фрейду, проясняется смысл культурного развития, которое демонстрирует на примере человечества борьбу между инстинктами жизни и смерти.
Этно‑коллективное бессознательное задает определенные рамки всем социокультурным изменениям. При этом стихийность его проявлений, воспринимаемая как «неритмичная пульсация», является лишь видимостью. Оно «программирует» определенный алгоритм действий человека как на бытовом уровне, так и на политическом и правовом. Значение этно‑коллективного бессознательного в обыденной жизни можно проиллюстрировать примером весьма вероятного развития ситуации, демонстрирующего особенности действий представителей различных этносов. «Представим себе, что в трамвай входят русский, немец, татарин и грузин, все принадлежащие к европейской расе, одинаково одетые, пообедавшие в одной столовой и с одной и той же газетой под мышкой. Для всех очевидно, что они не идентичны, даже за вычетом индивидуальных особенностей… По нашему мнению, любое изменение ситуации вызовет у этих людей разную реакцию… Допустим, в трамвае появляется молодой человек, который начинает некорректно вести себя по отношению к даме… Грузин, скорее всего, схватит обидчика за грудки и попытается выбросить из трамвая. Немец брезгливо сморщится и начнет звать милицию. Русский скажет несколько сакраментальных слов, а татарин предпочтет уклониться от участия в конфликте»[245].
Схожий алгоритм поведения можно наблюдать не только на социально‑правовом, но и на геополитическом уровне жизнедеятельности этноса. Современная Грузия пытается «схватить своих обидчиков за грудки» (Абхазию и Южную Осетию), удалить со своей территории российские войска, которые она воспринимает как их пособников. Татарстан, объявив о суверенитете, сумел дистанцироваться от российской хозяйственной и политической неразберихи, предпочитая уклоняться от участия в любых конфликтах. Русские больше говорят, чем делают. Так, российский министр иностранных дел заявил, что русские не могут быть большими сербами, чем сами сербы, намекая на то, что сербские политики забывают о своих национальных интересах. Но нам бы хотя бы суметь самим остаться собой, отстаивая собственные приоритеты в международной политике. Для
Германии превыше всего порядок, который для немцев был, есть и будет важнейшей социальной установкой.
Таким образом, ментальная компонента правового сознания российского суперэтноса является значительным фактором правовой социализации. Она служит источником формирования социокультурных и правовых ориентиров человека, во многом определяя тем самым направленность его личностного развития как субъекта права. Ментальная компонента оказывает регулирующее воздействие на правовую деятельность личности, которое вполне сравнимо по своей силе с влиянием действующих нормативно‑правовых актов государственной власти.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 239; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!