Архетипы правосознания как детерминанты правовой социализации
Понять более глубоко природу правовой социализации позволит обращение внимания исследователей на проблематику, связанную с определением функционального значения архетипов правосознания человека. Становится все более очевидным актуальность изучения диалектических связей между принимаемыми народами новыми стандартами общественно‑правового поведения, являющихся порождением вестернизации и глобализации, и архетипами национального правосознания. Тем не менее, исследований в данной области проведено не так уж и много. Следует согласиться с мнением М.Г. Тюрина о том, что в современных исследовательских проектах пока достаточно мало уделяется внимания архетипам, «оказывающим существенное влияние на правовое поведение, правосознание, юридическое мышление и правогенез общества в целом»[153].
В отечественной научной литературе доминируют два подхода к определению природы и специфики архетипов, их функций и роли в психосоциальной эволюции человека. Первый подход можно назвать «психоаналитическим», поскольку в его основе лежит оценка, данная этому феномену К.Г. Юнгом. В созданной им аналитической психологии архетип – это некий универсальный, изначально врожденный психический образ, находящийся в коллективном бессознательном. Это «архаические остатки», несущие в себе универсальные свойства всего человечества. Большинство российских исследователей склонны придерживаться другому подходу, который можно назвать культурологическим, поскольку наиболее отчетливо он представлен именно в данной отрасли общественной науки. Здесь под архетипами понимают своего рода «культурные консервы», в которых происходит закрепление социального опыта не только самого индивида, но и тех общественных групп, имеющих свой набор культурных ценностей (этнических, религиозных, профессиональных и т. п.), в которые он входит. Данный тип архетипов способствуют консервации иерархической системы духовно‑нравственных и общественно‑правовых ценностей в сознании человека. Культурные «консервы» лежат в основе стереотипов правового мышления и стиля общественной деятельности.
|
|
|
Выступая в качестве объекта регулируемой правовой социализации, люди по‑разному реагируют на то внешнее воздействие, которое она оказывают на них. В схожей правовой ситуации их реакции на давление извне могут значительно отличаются друг от друга, или, наоборот, быть весьма похожими. Проявление различий связано в первую очередь с многоуровневым набором имеющихся у человека правовых образов, которые коренятся как в коллективном, так и личностном бессознательном. Последнее является индивидуальным приобретением и состоит главным образом из комплексов, т. е. из тех элементов, которые когда‑то осознавались индивидом, но затем ушли из его поля осознания в результате забывания или подавления. Представляя собой совокупность эмоционально заряженных индивидуальных образов, комплексы находятся под давлением архетипической матрицы и под ее воздействием выступают в роли детерминант общественно‑правового поведения человека.
|
|
|
Наличие у людей общего глубинного слоя психики является объективной предпосылкой для успешной интеграции народов и государств не только в экономической области, но и в политических и правовых сферах жизнедеятельности. В процессе исследования роли архетипов в психосоциальной эволюции человека возникает ряд вопросов, которые непосредственно связаны с проблематикой правовой социализации человека. Как соотносятся архетипы бессознательного с современными моделями правовой социализации и сформировавшимися социокультурными кодами этнических общностей? Какова должна быть их роль в механизмах управления правовой социализации?
Для человечества глобализация является в значительной степени прогрессивным и благотворным процессом, поскольку способствует экономической, политической и правовой интеграции народов и государств. На этом пути возникает множество фундаментальных проблем. Их наличие позволяет консервативно настроенным критикам выдвигать тезисы о вреде глобализации, способствующей распространению западных ценностей, взламывающих культурные коды других народов и губящих их духовно‑нравственный строй. Они убеждены, что «проект правовой глобализации приводит к хаосу, «смуте» в функционировании не только внутреннего правокультурного пространства, но и внешнего международно‑правового сотрудничества»[154]. Но все‑таки убедительных аргументов к своим суждениям ими не приводится.
|
|
|
Проявления хаоса и смуты являются не столько следствием прогрессивных трансформаций обществ, сколько результатами эгоистических действий властолюбивых политиков, пытающихся уповая на исторические традиции «законсервировать» свой высокий социальный статус даже вопреки национальным интересам. Это не связано с наличием каких‑либо глубинных культурных кодов, которым некоторые исследователи стали придавать почти мистический характер. Более того, можно утверждать, что правовая глобализация имеет свой психосоциальный базис, который представляет собой совокупность архетипов коллективного бессознательного, идентичных у всех индивидов и являющимся «общим знаменателем» для разных людей. Оно не зависит от какого‑либо индивидуального и исторического опыта. По мнению основоположника теории коллективного бессознательного К.Г. Юнга, данный феномен является глубинным уровнем психики, той общей душой, которая не имеет временных пределов, представляющая собой совокупность коллективных идей и образов Человечества[155].
|
|
|
К.Г. Юнг ввел концепт «архетип» в широкое научное использование для обозначения находящихся в бессознательном изначальных образов, которые могут приобретать осознаваемые формы, задавая ценностно‑смысловую направленность деятельности субъекта. В работе «Об архетипах коллективного бессознательного» он пишет, что «по существу, архетип представляет то бессознательное содержание, которое изменяется, становится осознанным и воспринятым; оно претерпевает изменения под влиянием того индивидуального сознания, на поверхности которого оно возникает»[156]. Здесь следует отметить, что использование категории «архетип» (ее буквальное значение – предсуществующая форма) в юридических исследования имеет значительный эвристический потенциал, поскольку способствует выявлению и научной оценке базисных психосоциальных факторов, обеспечивающих устойчивость национально‑правового развития социума, а также дает возможность определить цивилизационные перспективы и пределы институциональных новаций, идущих в контексте глобализации.
Обращение ученых к иррациональной психической основе общественной системы правовой социализации даст возможность выявить ее фундаментальные качества. Это позволит создать архетипические базисные модели социализации, которые будут способствовать более глубокому пониманию процессов социокультурной преемственности и эволюции правовых форм и институтов, объективной оценке доминант и факторов, оказывающих воздействие на устойчивое развитие общественно‑правовых отношений, а также правильному выбору ценностно‑смысловых ориентиров правовой, в том числе и законотворческой, деятельности.
Законодательная база, реально регулирующая общественные отношения, является одним из важнейших факторов правовой социализации человека. В современной России некоторые юридические нормы, заимствованные из западных источников, не вполне соотносятся с ментальными установками граждан. Особенно это касается законодательных актов, закрепляющих уважение к частной собственности. Влияние Запада на российскую правовую систему воспринимается негативно многими отечественными мыслителями.
В наше время стало весьма популярными суждения Н.М. Карамзина, высказанные им в «Записках о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» и ставшими своего рода методологическими установками для многих консервативно настроенных отечественных правоведов: «Петр Великий… ведал, что законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств… Русское право также имеет свои начала, как и Римское; определите их, и вы дадите нам систему законов»[157]. Н.М. Карамзин был убежден, что французская форма законов чужда для понимания русских людей, а некоторые положения только созданного в то время наполеоновского Кодекса не могут не вызывать у них смеха. Например, вызывает удивление никчемность и бесполезность такой его юридической нормы, как «младенец, рожденный мертвым, не наследует». С сарказмом историк пишет, что если законодатель будет говорить подобные истины, то наполнит даже не сто, а тысячу книг. Более того, преисполненный возмущением и пафосом, Н.М. Карамзин задает риторические вопросы: «Для того ли существует Россия, как сильное Государство, около тысячи лет; для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже 6‑ю или 7‑ю экс‑адвокатами и экс‑якобинцами?»[158]. В этих же «Записках…» Н.М. Карамзин ратует за сохранение крепостного права в России как весьма полезного института для государства. Будучи консерватором и идеологическим охранителем монархи и феодальной правовой системы, русский историк активно выступал против прогрессивного для того времени Гражданского кодекса французов (фр. Code Civil des Frangais), действующего с некоторыми изменениями во Франции и до наших дней. Сам Наполеон весьма высоко ценил этот юридический документ. Подводя итоги своей жизни, он признался: «Моя истинная слава – не в том, что я выиграл 40 сражений: одно Ватерлоо зачеркнуло их все. То, что будет жить вечно, – это мой гражданский кодекс»[159].
Необходимо отметить, что во много благодаря идеологическому прессингу консервативно настроенного Н.М. Карамзина создавались значительные препоны для работы М.М. Сперанского по кодификации русского права. Консервативная охранительная тенденция развития общества сохраняется и, более того, является доминирующей в современной России. Ее особенно активные апологеты требуют не только защиты в целом национальной культуры, но и сохранения национальной специфики правовой идеологии. По их мнению, право «будучи частью культуры народа, важным элементом национально‑культурного мировоззрения, «стереотипом поведения»… само нуждается в защите от унификации и универсализации, стирания этнокультурных различий в процессе государственного строительства»[160]. Но если мы не хотим никакого стирания этнокультурных различий при государственно‑правовом строительстве, то здесь для России и возникает серьезная угроза. Ведь нам придется для каждого региона, в котором доминирует какой‑либо этнос, вводить свое особенное законодательство, отражающие его социокультурные и национальные особенности. Тогда следуя обычаям, традициям и заложенным в них этнокультурных паттернам, мы должны будем в одних субъектах Российской Федерации сделать легитимным многоженство, в других – разрешить кровную месть, в третьих – сохранить клановость при формировании государственных органов власти. Это явно противоречит вектору мирового общественно‑правового прогресса, и нам, конечно же, не стоит идти по пути консервирования исторически устаревших правовых обычаев, присущих традиционным обществам.
Как можно заметить, в развитии иерархической системы аксиолантов правовой культуры российского общества присутствуют две антагонистические тенденции, которые выражают стремления различных социальных сил. Если первая тенденция идет в контексте глобализации, которая ведет к унификации юридических норм для обеспечения свободного движения капитала, товаров, услуг и рабочей силы и формирования правосознания человека‑космополита, то вторая – охранительная – следует правовым традициям и обычаям, пытаясь законсервировать существующие общественные отношения. Противоречия и взаимосвязь этих сил имеют диалектическую природу, поэтому нельзя однозначно утверждать, что одна из них только негативно сказывается на формировании общественных отношений, а другая – только позитивно. Для устойчивого правового развития социума необходимо конструктивное взаимодействие этих сил. И основная проблема здесь заключается в нахождении золотой середины между ними. Ее решение позволит сделать правильный выбор приоритетов и ценностно‑смысловых ориентиров эволюции правовой системы социума. Уравновешенное взаимодействие данных сил, с одной стороны, обеспечит правовой прогресс, а, с другой, даст возможность избежать крайних и рискованных шагов, способных разрушить социальные связи и привести к общественным смутам, разрушающим национальную государственность.
Психосоциальным базисом глобальной тенденции формирования системы приоритетов правовой социализации является коллективное бессознательное с набором универсальных архетипов. С большой долей уверенности можно утверждать, что истоки естественного права находятся именно в этом слое психики. Ведь для человечества являются универсальными права на свободу, собственность, безопасность, добровольное объединение и неприкосновенность частной жизни. Эти же установки составляют основу глобализации юридической деятельности и правовой жизни человека. Поэтому вряд ли стоит соглашаться с пессимистической оценкой перспектив глобализации прав человека, данной академиком Н.Н. Моисеевым. В книге «Судьба цивилизации. Путь разума» он пишет о том, что «сама возможность глобальной стандартизации прав человека исключена, поскольку она не учитывает характера той цивилизации, в которой человек воспитан, те тысячи поколений, которые адаптировали свои правила жизни к тем условиям, которые определила окружающая среда»[161]. Думается, что в конце XX в. Н.Н. Моисеев не смог учесть силу общественно‑исторического прогресса. Ведь окружающая среда (в первую очередь, социокультурная компонента, экономические и политические отношения, условия быта) все более стандартизируется под воздействием процессов глобализации. И ее составной частью является модернизация и стандартизация правовой жизни человека.
Глобальное право развивается ориентируясь на правовые стандарты западной цивилизации. Оно является результатом исторического синтеза достижений национальных, в первую очередь, европейских правовых культур. Западные юридические установки и паттерны стали основанием глобализации, поскольку приобрели универсальный характер благодаря произошедшему за несколько веков эволюционному отсеву морально устаревших национальных обычаев и общественных норм, мешающих правовому прогрессу. По мнению В.В. Богатырева, «глобализация права осуществляется в основном через глобализацию правового сознания… являясь частью сознания вообще, правовое сознание подвержено инновации через средства массовой коммуникации, особенно искусственные, которые в своей массе становятся глобальными»[162]. Следует к этому суждению только добавить, что глобализация правосознания возможна благодаря наличию в нем такого слоя психики, как коллективное бессознательное с набором архетипов, присущего всем людям. Тем не менее, даже в толерантных европейских обществах существуют значительные проблемы универсализации модели правовой социализации. При всей схожести общественного развития европейских стран у них имеются существенные различия между их гражданами в повседневной юридической жизни и специфике восприятия правовой реальности. В последнее время эти различия усилились во многом из‑за проводимой политики мультикультуризма по отношению к мигрантам. Так, Е.А. Лукашева отмечает, что «неоднородность социально‑нормативных регуляторов в любом европейском обществе, наличие групп с различными субкультурными ориентациями, стремление мигрантов, представляющих различные цивилизации, навязать свои ценностные представления приводят к конфликту культур»[163]. Такие конфликты являются серьезным препятствием на пути как унификации правовой жизни европейцев, так и трансформации ЕС в федеративное государство.
Психосоциальным базисом охранительной тенденции развития системы аксиолантов правовой социализации выступает личностное бессознательное души современного человека, которое формируется под воздействием правового опыта, полученного им при осуществлении общественной деятельности. Большинство людей не занимается рефлексией своих паттерн и установок, действующих на уровне групповых представлений, стоящих на страже сформировавшегося социокультурного генотипа этноса и воспроизводящих поколенческую общественно‑правовую идентичность. Будучи включенным в определенные социальные группы (этническую, религиозную, профессиональную и т. д.), человек принимает в ходе социализации соответсвующую систему групповых ценностей и установок. В зависимости от общественно‑правого статуса его социальной группы формируется отношение к действующему объективному праву. Полученный им правовой опыт может иметь негативный характер с точки зрения общественного прогресса.
В процессе развития глобализации происходит снижение роли национальных культур, экономик, государств и национального фактора в целом. Нередко это приводит к потере этнокультурной идентичности и самобытности народов. Этот процесс генетически взаимосвязан с утратой ими экономической и политической независимости. Такой вектор развития глобализации порождает множество страхов и фобий, которые имеют свои объективные и рациональные основания. Революционные глобальные изменения, вызванные модернизационными процессами, приводят к снижению роли этнокультурного фактора как социального регулятора. Следствием этого является появление такого негативного феномена, как маргинальность, когда человек десоциализируется, лишаясь этнокультурных паттерн, и при этом не приобретает новых регуляторов своего общественно‑правового поведения. В такой ситуации он достаточно легко попадает под воздействие не только негативных ценностей потребительского общества, но и криминальной субкультуры, которая может за счет маргиналов значительно расширить свою социальную базу.
Следует согласиться с мнением юриста М.Б. Напсо о том, что этнонациональные интересы следует считать категорией публичных интересов, которые необходимо учитывать при проведении государственной политики. Отмечая растущую этноконкуренцию, она пишет о необходимости встраивания этнонациональных интересов в систему социальных отношений, которое «требует создания социально‑правовых механизмов, развивающих самоорганизацию и самодеятельность этнических сообществ, регламентирующих процесс формирования, формулирования и выдвижения этнонациональных интересов, что и обеспечивает легитимность выдвигаемых требований»[164]. Тем не менее, здесь все‑таки следует сделать акцент на общественную гармонизацию конфликтных интересов этнических групп, поскольку их абсолютная реализация создает угрозу для устойчивого развития многонационального государства. Ведь защита этнических интересов объективно требует получение статуса субъекта международного права, который дает явные преимущества в конкурентной борьбе с другими национальными сообществами, не обладающими им. Растущее стремление народов к обретению государственной независимости обусловлено во многом интересами этнических элит, которые пытаются таким способом защитить свои экономические и политические интересы. Поэтому нельзя допускать того, чтобы политическая и правовая социализация граждан носила стихийный характер. Ее авторитетные агенты должны стоять на страже национально‑государственных интересов, не допуская разрыва социальных связей. Государство и институты гражданского общества должны быть доминирующими агентами, целенаправленно и рационально управляющими процессами социализации.
В книге «Социометрия» психолог и социолог Я.Л. Морено пишет о том, что в любом обществе любой субъект может почувствовать что угодно от любого другого субъекта (и также что угодно можно приписать кому угодно), и это будет частью его реальности, нашедшее отражение в социальном чувствовании и эмпатии. При этом он отмечает, что «чем больше влияния имеет субъект, генерирующий данную социальную реальность (чем выше его социометрический статус), тем реальнее будут все, что он генерирует, что становится социально значимым вжизни»[165]. По мнению Я.Л. Морено, процесс образования архетипов («культурных консервов») у взрослых мало чем отличается от аналогичных процессов у детей. Сначала у ребенка происходит дихотомическое деление тех или иных человеческих качеств. Он постепенно начинает понимать, что люди бывают злыми и добрыми, справедливыми и несправедливыми, сильными и слабыми, большими и маленькими, щедрыми и жадными, и т. д. Далее в его сознании устанавливается иерархия между этими качествами и их парами. Затем эти существенные человеческие признаки приобретают статус ценностей и складываются в жесткие стереотипы, которые отрываются от конкретных людей и становятся важными компонентами идеологических конструкций. «Социальные архетипы у взрослых работают точно так же как у детей, их легитимизируют, делают более сложными, распространяя из одной интеракции на целый свет, обосновывают с научной скрупулезностью»[166].
Правовые архетипы являются частью социокультурных архетипов. Поэтому их алгоритм образования ничем не отличается друг от друга. Если для ребенка, который получил взбучку от сильного, данное качество становится более важным чем «щедрый», то и в правосознании взрослого человека, пострадавшего от несправедливых действий по отношению к нему и не получившего никакой юридической защиты от неправедных деяний, аксиолант «Справедливость» будет доминировать над аксиолантом «Закон». При повторении таких ситуаций такое соотношение будет «законсервировано» в сознании человека. Другими словами, в процессе правовой социализации образуются «культурные консервы», устойчиво существующие у каждого их субъекта. В них закрепляются представления о правовой жизни, а также иерархические связи между ее качествами‑ценностями. Правовые архетипы индивида складываются в макроархетипы общественного правового сознания, способствуя взаимопониманию людей одной общности и выработке единого стиля правовой жизни.
Управляемая правовая социализация должна быть направлена на укрепление коммуникативных связей, способствующих не только пониманию индивидом необходимости придерживаться норм общественной жизни, но и ее позитивному изменению. Эффективная социализация меняет в лучшую сторону правовую реальность и юридические отношения, содействует правильному выбору ориентиров поведения и оптимальному разрешению общественных конфликтов, меняет доминанты в социальных архетипах и заставляет задуматься человека о критериях оценки правовых феноменов. По своей сути правовой архетип есть отражение постоянно повторяющегося социального опыта по регулированию отношений между людьми. Его основная функция заключается в репродуцировании одних и тех же представлений о правовой жизни. Данный образ является детерминантой правовой эволюции личности, подводящей ее к закреплению внутренней реакции на давление внешних сил. Архетип может вызвать у индивида преувеличение, одержимость и раздутость в оценке себя и своей общественной группы. Таким образом он захватывает правосознание человека и может вынудить его выйти за пределы моральных правил и нравственных норм.
Наличие в душе человека универсального и особенного, коллективного и личностного, бессознательного и сознательного привело исследователей к допущению о наличии альтернативных тенденций в его психосоциальной эволюции, и, более того, «присутствии» нескольких субъектов в одном индивиде. В связи с этим К.Г. Юнг пишет о том, что «одно из проклятий современного человека заключается в том, что он страдает от расщепления собственной личности. И это ни в коем случае не патологический симптом, а нормальный факт (нормальное явление), который наблюдается везде и в любое время. Не только у невротиков правая рука не знает, что делает левая. Это неприятное положение является симптомом общей бессознательности, бесспорного общего наследия всего человечества»[167]. Лишь гармонизированная с архетипическим состоянием система ценностно‑смысловых аксиолантов, воспринятая человеком в процессе социализации, делает его правосознание целостным и нормальным, а также возможным сосуществование субъекта с другими людьми.
Такая психическая особенность личности, как ее многосубъектность, значительно усложняет управление процессами правовой социализации, поскольку приходится учитывать не только воздействие рациональных и ценностных составляющих ее правосознания, но также и архетипическую матрицу, создаваемую образами коллективного и личностного бессознательного, которые по своей природе иррациональны. Все попытки по возможности отгородиться от подсознания и архетипических состояний, заменить реальную жизнь «с виду надежной, но искусственной и ограниченной, двухмерной идеологической действительностью, где настоящая жизнь со всеми ее сложностями заслонена так называемыми «отчетливыми понятиями» – идеологемами»[168] приводят лишь к обратному эффекту, когда общественный порядок регулируется различными абсурдными нормами и правилами, возмущающих человека, и провоцируюет его на экзистенциальный бунт и правовой нигилизм.
Расцвет правового нигилизма, инфантилизма и идеализма происходит во многом из‑за того, что реальный общественно‑правовой опыт подменяется пустыми и смутными понятиями, которые никого ни к чему не обязывают. «Но ведь дух обитает не в концепциях, а в поступках и реальных вещах. Слова никого не согревают, тем не менее, эту бесплодную процедуру повторяют бесконечно»[169]. Более того, с помощью пустых слов и спекулятивных идеологических конструкций пытаются манипулировать сознанием человека, который в угоду внешним силам и под их воздействием может отказаться от своих экзистенциальных интересов и потребностей. Но эти экзистенциалы генетически связаны с естественными правами и свободами, заложенными в архетипическую матрицу правосознания. Отказ от них означает потерю человеком статуса субъекта права, превращение его лишь в объект чужой воли.
В статье «Борьба с тенью» К. Г. Юнг дает оценку психосоциальным процессам, способствующим подъему «темных сил» в Германии после Первой мировой войны. Эти силы коллективного бессознательного сумели прорваться через моральные заслоны, разрушить самоконтроль человека и захлестнуть мир его сознания. Победа темного начала была генетически связана с большими страданиями личности и ее разрушением. Деструктивные психосоциальные процессы можно было бы приостановить и повернуть вспять при условии доминировании рационального и сохранении человечности в общественных отношениях. По мнению швейцарского психоаналитика, Германия предоставила миру поучительный пример того, как низменные и разрушительные побуждения, закрепленные в архетипах коллективного бессознательного, преодолев этические барьеры, овладели массовым сознанием и привели немецкую нацию к катастрофе. После Второй мировой войны повсеместно складывалась схожая ситуация: большинство людей оказывается не способными к интегрированию сил порядка, повсюду происходит порабощение человека государством, уменьшение ценности индивида, грубейшее нарушение его естественных прав и свобод. При благоприятных психосоциальных условиях, способствующих развитию гуманизма в общественных отношениях, можно было бы коренным образом изменить сложившуюся негативную ситуацию в лучшую сторону. Но это задача государственной власти не по силам, с ней могут справиться только духовные лидеры человечества. Анализируя проблему формирования гуманистических отношений в социуме, К.Г. Юнг предлагает этический вариант ее решения. По его мнению, в современном обществе «повсеместная растерянность и беспорядок отражают аналогичные процессы, происходящие в уме индивида, но это отсутствие ориентира компенсируется в бессознательном архетипами порядка… если эти символы порядка не интегрируются в сознание, то силы, ими выражаемые, могут накапливаться, достигая опасного уровня концентрации… Интеграция бессознательного содержания является актом индивидуальной реализации, понимания и оценки. Это наиболее трудная задача, требующая наивысшего уровня этической ответственности. Лишь относительно небольшое число индивидов способно на такое достижение, и они являются не политическими, а моральными лидерами человечества»[170]. Эти властители дум, сумевшие интегрировать бессознательное на общечеловеческих моральных принципах, должны стать важнейшими агентами правовой социализации. Только тогда от нее можно будет ожидать позитивных общественно значимых результатов. Ведь основная масса представителей современной политической и хозяйственной элиты не создают для граждан высоких образцов правового поведения. Скорее, напротив, они достаточно легко переступают через закон в погоне за властью и деньгами, тем самым снижая уровень правовой культуры общества.
Культурно‑правовые архетипы можно рассматривать в качестве структурных элементов менталитета, который является своего рода связующим звеном между рационально‑аксиологической составляющей правосознания и его коллективным бессознательным «слоем». С их помощью сохраняют и воспроизводят общественно‑правовой опыт человека. Архетипические модусы данного типа участвуют в формировании матрицы и стиля правового мышления, а также установок социального поведения личности. Они определяют культурный порог (призму) восприятия феноменов правовой жизни и коллективные нормы общественной деятельности субъекта, заставляя его включать в поле своего внимания и оценивать с определенной позиции те или иные юридические феномены.
Для правовой социализации является базовым архетип порядка и целостности личности. К.Г. Юнг называл его «Самость» и придавал ему большое значение. По его мнению, «психологически речь идет об архетипе, имеющем центральное значение и всеобщее распространение, спонтанно появляющемся независимо от всякой традиции в образах бессознательного. Он легко распознается и не может остаться тайной ни для кого, кто видит сны… именно этому архетипу присуща роль направляющего, инстанции порядка»[171]. Основная функция этого образа коллективного бессознательного – снижение противостояния сознательного и бессознательного, образование внутреннего порядка и целостности личности. Достижение личностью внутренней гармонии детерминирует упорядоченные отношения с внешним миром, который воспринимается ею, прежде всего, как целесообразно структурируемое социальное пространство со своим устройством и порядком. Данный архетип является тем необходимым орудием, с помощью которого образуется порядок во внутреннем и внешнем бытии человека.
В своих двух ипостасях архетип порядка (как универсальный образ коллективного бессознательного и культурный «консервант» личностного бессознательного) обуславливает генезис власти и закона в общественной жизни. Такой архетипический дуализм позволяет человеку выбрать стратегию правовой деятельности, меняя порой общечеловеческие ориентиры на более узкие, принадлежащие какой‑либо одной социальной группе, или, наоборот, под воздействием глобальных жизненных обстоятельств приобщаться к универсальным гуманистическим ценностям и установкам. Исследуя динамику архетипов, К.Г. Юнг отмечал, что они постоянно изменяют свой облик в результате восприятия и осознания, и притом в духе того индивидуального сознания, в котором он всплывает[172]. Следует только добавить, что сознание человека формируется под воздействием той социальной среды, в которой он находится и получает соответствующие паттерны правового мышления и поведения.
Как известно, в Древнем мире категории власти и закона находили свое закрепление в символических формах, закрепляемых мифологией. В то время всякое нарушение установленного общественного порядка воспринималось как угроза не только порядку конкретного сообщества, но и в целом космической гармонии. В древней мифологии было принято делить все сущее на космос и хаос. Если в первом – все организовано и упорядоченно, то во втором – все представляет собой бесформенную совокупность, в которой любая вещь растворяется и перемешивается. В современной политизированной мифологии происходит такое же деление социального мира на «порядочный» и «беспорядочный». Разные общественные силы, используя выбранную ими идеологию (националистическую, религиозную, коммунистическую, либеральную и т. п.), стремятся для легкости восприятия привести ее к соответствующим архетипическим началам массового сознания, деля все социальное бытие на правильное («порядочное») и неправильное («непорядочное»). Несмотря на альтернативность (порой кажущуюся) предоставляемых ими политических и правовых проектов общественных преобразований, все они пытаются представить себя перед своими адептами как поборники Порядка и Закона, предлагающие единственно правильное решение фундаментальных социальных проблем.
Некоторые исследователи отмечают диалектический характер воздействия архетипа порядка на общественно‑правовые отношения[173]. С одной стороны, он представляет собой некую силу, которая закрепляет и сохраняет существующие социальные формы, подавляя все то, что им угрожает. Но – с другой – если существующий общественно‑правовой порядок морально устаревает и становится тормозом исторического прогресса, то данный архетип становится психосоциальной основой трансгрессивных изменений табуированных социальных отношений, закрепленных в культурных традициях, и через синергетическую модернизацию обеспечивает переход к инновационной системе правовых норм.
Кроме архетипа порядка, другим базовым архетипом правовой социализации является Персона (или Маска), представляющая собой ту социальную роль, которую выполняет (играет) личность, вынужденная идти навстречу социальным ожиданиям других людей. Формируя паттерны сознания, правовая социализация устанавливает границы для обуздания непомерных желаний и потребностей человека, особенно тех, которые он стремится немедленно реализовать. Но мысли об этом постоянно возникают у индивида. Чтобы не вступать из‑за них в конфликт с другими, он вынужден их скрывать. Поэтому в отношении общества «индивидууму требуется «фиговый листок», более или менее скрывающий «голые» внутренние размышления, чувства и желания… решающим для отношений с обществом является развитие «маски души» или персоны»[174]. Без этого «фигового листа» человек становится очень чувствительным, видит угрозу даже при обычных отношениях с другими людьми и его поведение становится неадекватным. Он не может быть полностью искренним и спонтанным, поэтому ему часто приходится скрывать свои истинные мысли за ложью, которое общество принимает как должное.
Исследуя проблемы души, К.Г. Юнг делил самость человека на истинную и ложную. «Ложная самость есть личность приобретенная, созданная из превратных мнений. Эту ложную самость мы свободно могли бы назвать персоной (persona), ибо она есть то совокупное представление о нашем существе, которое мы выработали из опыта нашего воздействия на окружающий мир и его воздействия на нас. Персона обозначает то, чем человек является себе самому и окружающей его среде, но не то, что он есть…»[175] В силу воздействия внешних факторов человеку приходится прятать свою истинную сущность. Некоторые люди накрепко срастаются со своей маской души и остаются в ней всю жизнь. Это бывает особенно часто, когда она способствует укреплению чувства достоинства и повышению уровня самооценки субъекта. Другими словами, поскольку у человека его эссенция (сущность) и экзистенция (существование) не совпадают, то ему приходиться натягивать на себя маску, которая не тождественна его индивидуальности. В работе «Психологические типы» К.Г. Юнг иллюстрирует это на примере с тираном, который тяжело мучается от кошмарных снов, мрачных предчувствий и фобий. «С внешней стороны бесцеремонный, жесткий и недоступный, он внутренне поддается каждой тени, подвержен каждому капризу так, как если бы он был самым несамостоятельным, самым легкоопределимым существом. Следовательно, его анима (душа) содержит те общечеловеческие свойства определяемости и слабости, которых совершенно лишена его внешняя установка, его персона»[176]. Эта видимость может сопутствовать тирану всю его жизнь, дополняя истинный характер, который обычно содержит все человеческие свойства, которых может быть лишена Маска. Таким образом, данный архетип является врожденной человеческой реакцией, представляя собой важный психосоциальный функциональный комплекс, сформированный для удовлетворения потребности в социальной адаптации и достижения комфорта в отношениях с Другим. И он не идентичен экзистенции и эссенции личности.
При исследовании роли архетипа Персоны в процессе правовой социализации возникают некоторые сомнения в позитивности его влияния как психогенного фактора. Что же является все‑таки его итогом? Это формирование нормального правосознания личности, или всего лишь приобретение человеком маски законопослушного гражданина, слетающая с них в пограничных ситуациях, открывая при этом светлые, а чаще темные, стороны его души? Ведь К.Г. Юнг весьма критично отзывается о душе современного человека. Его совсем не удивляет то, что «раскопки души напоминают прокладку канализации. Только такой идеалист, как Фрейд, мог посвятить всю жизнь этим нечистотам. Но дурной запах распространяет не он, а мы сами – вообразившие себя такими чистыми и порядочными в силу полнейшего невежества и грубейшего самообмана»[177]. Может Маска и нужна только для того, чтобы прикрыть эти нечистоты? Тогда хотя бы внешне все выглядело бы благообразно. Такая оценка была бы слишком упрощенной и циничной. Все‑таки обретение нужной Маски есть лишь начальный результат социализации. Об успехе этого процесса можно говорить только в том случае, когда Персона, как видимость, представляет собой лишь утонченный флер, помогающий успешно эволюционировать человеку как субъекту права.
Правовой эволюции человека способствует архетип Мудреца, который выступает в качестве духа и смысла, скрытого за хаосом жизни. В статье «Феноменология духа в сказках» К.Г. Юнг пишет о том, что архетип Мудреца компенсирует состояние духовного дефицита и заполняет эту пустоту неким содержанием. Этот образ коллективного бессознательного предупреждает о подстерегающих опасностях и снабжает таким средствами, которые необходимы для того, чтобы встретить их во всеоружии. Данный архетип помогает человеку приподняться над своей обыденностью, дает ему возможность находить решения проблем, кажущихся ему неразрешимыми, и использовать для этого собственные силы, ранее неведомые ему. К.Г. Юнг предупреждает, что все архетипы имеют как положительную и светлую сторону, так и неблагоприятную. Если архетип Мудреца не заполнен нравственными качествами, то представляет угрозу личности, которая начинает верить в то, что овладела великой мудростью и, соответственно, властью над другими. Опасность заключается в том, что этот образ коллективного бессознательного может подтолкнуть человека к действиям, для которых у него не имеется соответствующих сил и способностей. Резко повышая интеллект человека, этот архетип может опустить его до уровня зверя в нравственных качествах. Только когда субъект сможет правильно реагировать на импульсы бессознательного, только тогда он добьется эффективного их использования для развития своей индивидуальности. Окружающие люди интуитивно чувствуют власть, которую дает архетип Мудрец, и далеко не все могут ей противостоять.
В той или иной степени все архетипы коллективно бессознательного оказывают воздействие на правовую социализацию личности. Архетип Эго способствует приданию постоянства и целостности этому процессу. Анима и Анимус могут взять на себя роль связующего звена между сознанием и бессознательным, влиять на выбор личностью социально‑правовых ролей. Поскольку в содержание образа Тень включены все негативные качества человека, от которых он хочет избавиться, то его влияние оказывается весьма значительным на выбор образцов правового поведения. В содержание архетипа Трюкача‑трикстера входит совокупность всех низших черт характера людей, осознание и высмеивание которых способствует эффективности их социализации.
Отечественные правоведы А.И. Овчинников, А.Ю. Мамычев, А.В. Манастырский, М.Е. Тюрин выделили целый ряд архетипов личностного бессознательного, оказывающих влияние на формирование правосознания российских граждан. По их мнению, в качестве «национального ядра, культурного базиса развития правовой культуры общества, выступают правовые архетипы, иначе правокультурные коды развития, определяющие национально‑культурные доминанты правового развития, воспроизводства социально‑значимых форм и моделей взаимодействия в системе личность – общество – государство, определяющих мотивы и сюжет национального юридического мышления, способы легитимации и оценки тех или иных государственно‑правовых явлений и процессов современной действительности»[178]. В качестве таких национальных правокультурных кодов ими выделены такие архетипы, как Матерь‑Земля, Царь, Община, Симфоническая личность и Порядка.
На проявления бессознательного в общественной и правовой жизни обращали внимание еще задолго до 3. Фрейда, впервые научно исследовавший природу данного феномена. Серьезные попытки его осмысления были предприняты уже античными философами. Так, К.Г. Юнг называет Платона среди предшественников своего учения об архетипах. По мнению швейцарского психоаналитика, и в последующие эпохи в той или иной степени эта идея постоянно находило своих сторонников. К их числу он относит А. Августина, Ф. Бэкона, И. Канта, А. Бергсона. Русские мыслители также не остались в стороне от проблемы бессознательного. Здесь можно вспомнить частные наблюдения А.И. Герцена, отметившего в «Былое и думы», что «люди вообще отрешаются от своих физиологических воспоминаний и от своего наследственного склада очень трудно… как только мы касаемся вопросов жизненных, художественных, нравственных, где человек не только наблюдатель и следователь, а вместе с тем и участник, там мы находим физиологический предел, который очень трудно перейти с прежней кровью и прежним мозгом, не исключив из него колыбельных песен, родных полей и гор, обычаев и всего окружавшего строя»[179]. Есть отечественные исследователи, которые придерживаются взгляда о непосредственном влиянии русской мысли на становление психоанализа: «как это, быть может, ни парадоксально на первый взгляд, некоторые психоаналитические идеи Фрейда формировались под влиянием русских источников»[180].
Понятие «бессознательное» – многозначный термин, имеющий самые различные, порой взаимоисключающие интерпретации. В самом широком смысле его можно толковать как совокупность содержаний, не присутствующих в актуальном поле сознания (такую характеристику ему дают французские ученые Ж. Лапланш и Ж.‑Б. Понталис).
Н.А. Бердяев, отмечая важную роль бессознательного в духовной жизни человека, отходит от его натуралистического и низменного толкования, даваемого 3. Фрейдом[181]. Источник конфликта сознательного и бессознательного русский философ видит в борьбе за Божью идею. По его мнению, современное сознание часто выполняет неблаговидную роль, насильственно подавляя бессознательное творчество и искажая его результаты, что в итоге приводит к душевным болезням. Человек стремится к восстановлению своего здоровья не только через победу над грехом, но и через творчество, также являющееся путем излечения. «Душа боится пустоты, и она наполняется ложью, фикциями и призраками, если она не наполнена положительным творческим содержанием…Победа над… болезненным раздвоением человека достигается в дальнейшей победе сверхсознания и в раскрытии этики творческой энергии, продолжающей и завершающей духовное дело искупления. В сверхсознании человек уже не один, он в единении с Богом»[182]. Н.А. Бердяев считает причиной «несчастного сознания» принудительную социализацию, осуществляющуюся «через условную ложь, вкорененную в сознание». Лжи феноменального мира философ противопоставляет правду бессознательного инстинкта, который «вкоренен в большей глубине, чем так называемая «природа»[183]. Современное общество он характеризует как враждебное свободе и человеческой личности. И подобное положение чаще всего не осознается современным человеком.
У значительной части теоретиков постструктуралистской ориентации неосознаваемые содержания душевной жизни человека стали полумифической первопричиной всех общественных трансформаций. Стихийность проявлений бессознательного, ее «неритмичные пульсации» у большинства постмодернистов выступает как социальная сила, действующая как стихийный фактор в общем «устройстве» общества и не позволяющая ему «окостенеть». По мнению Ж. Делезы, бессознательное «инвестирует» (пронизывает) «социальное поле», мобилизует «свободную игру» «сверхзарядов» либидозной энергии, ее «противозарядов», или «разряжений». Он наделяет бессознательное корпускулярно‑волновой природой, которая организует неравномерно пульсирующий либидозный поток, порождающий свободную игру частиц. Здесь возможны только случайные комбинации и полное отсутствие стабильности. Бессознательное как бы постоянно испытывает колебания, осциллирует между двумя полюсами своего положения («желающие машины» и «машинное производство»), Создатель структурного психоанализа Ж. Лакан противоречия внутри индивида выводит из бессознательного (они порождаются действием бессознательного) по мере того, как оно пытается разрушить символический порядок в том виде, в каком он налагается семьей и в конечном счете обществом.
Бессознательное – беспорядочно, стихийно и хаотично, оно делает непредсказуемым общественное развитие. Тем не менее, архетипы, таящиеся в хаотичном бессознательном, во многом детерминируют вполне равновесные структуры правового сознания, тем самым направляя и стабилизируя развитие общественных институтов. В этой связи интересно замечание А.И. Герцена, что «беспорядок и делает возможным жизнь в России»[184]. Все, что искони существует в душе народа, находит свое отражение в реальном политическом и правовом устройстве общества.
Как известно, в античной философии понятие «архетип» означало прообраз, начальную идею. К. Г. Юнг понимал под архетипами изначальные врожденные психические образы коллективного бессознательного, составляющие основу духовной жизни и закрепляющие в себе опыт предшествующих поколений. Психоаналитик был убежден, что в архетипе содержится как высшее, так и низшее, как злое, так и доброе, поэтому его воздействие способно приводить к прямо противоположным результатам. Представляя собой систему врожденных программ и установок, архетипы рационально не воспринимаются как социокультурные нормы, но исходят из глубин психической жизни человеческого рода. Так, чувство патриотизма, являющееся одним из базовых элементов многих социально‑политических движений и соответствующих идеологических конструкций, архетипично по своей природе и представляет собой проявление определенной психической универсалии в поведении человека. Данное чувство может выступать социально‑психологическим истоком как прогрессивных политических движений, так и реакционно‑националистических общественных процессов.
Смысложизненные архетипы являются детерминантами русской идеи, выступающей системообразующим элементом общественного сознания русского человека, результатом его познания своего прошлого, настоящего и будущего, своего смысла и назначения в истории человечества. В ней зафиксированы принципы социального бытия, политического и правового устройства, духовной жизни, а также целей и путей исторического движения нации. Русская идея не является статичной. У В.С. Соловьева она заключалась в восстановлении на земле образа божественной Троицы: триединства церкви, государства и общества. Ф.М. Достоевский возлагал большие надежды на русский народ как на мессианского носителя высшей духовной истины, которая утрачена Западом. По Н.А. Бердяеву, эта идея «коммюнитарности и братства людей и народов, искание новой общности», идея «Града Грядущего», в ней отразился особый мир России.
Но, несмотря на всю патетику, которая обычно возникает при обсуждении русской идеи, стоит прислушаться и к мнению О.Д. Волкогоновой, которая в своей работе «Русская идея»: мечты и реальность» предупреждает, что, при имеющимся у «русской идеи» позитивным потенциале, в современное время ее развитие может быть двояким: с одной стороны, она может быть стимулом цивилизационно‑исторического самоопределения России, с другой, если национальную самобытность станут воспринимать как нечто самодовлеющее, она может стать деструктивным фактором. Ведь любая национальная идея дает не только средство консолидации нации для преодоления кризисных процессов, но может порождать и ксенофобские общественные формы, например, такие как немецкий нацизм или итальянский фашизм.
Человек признается Н.А. Бердяевым противоречивым существом, поскольку он, с одной стороны, устремлен к высшим ценностям и высшему Божественному бытию, но, с другой, имеет в себе бездну тьмы. В этом контексте философ пишет о своих чувствах: «Я чувствовал погруженность в бессознательное лоно, в нижнюю бездну, но еще более чувствовал притяжение верхней бездны трансцендентного»[185]. Понимание природы коллективного бессознательного Н.А. Бердяева не тождественно объяснениям этого феномена, данное К. Юнгом, который признавал только универсально‑типический, всеобщий характер архетипов коллективного бессознательного. Русский мыслитель ставил содержание коллективного бессознательного в зависимость от особенностей его субъекта (например, от его национально‑культурной природы). По его мнению, в процессе исследования этого содержания необходимо учитывать формы культурно‑исторического опыта, который неизбежно сказывается не только на содержании сознания, но и бессознательного.
О противоречиях национального характера русского человека писали многие наши отечественные мыслители, выводя их уже на социальный и духовный уровень. Так, А. И. Герцен говорит об имеющимся противоречии между воспитанием и нравами, которое нигде не достигало такой остроты, как в дворянской Руси, где учителя, книги и университет говорят одно, а родные, близкие и вся среда утверждают совершенно противоположное о «были жизни вокруг». Если первое – понятно уму и сердцу молодого человека, то со вторым согласны лишь «предержащие власти и денежные выгоды»[186]. Подобный дуализм между «словами ученья» и «былью жизни» присущ и современной российской общественной жизни, где в книгах и университетах пытаются культивировать одни ценности, а в политической и правовой реальности молодые люди сталкиваются с чем‑то противоположным. Пожалуй, следует согласиться с позицией Н.А. Бердяева, утверждавшего, что «русский народ можно характеризовать лишь противоречиями. Русский народ с одинаковым основанием можно характеризовать, как народ государственно‑деспотический и анархически‑свободолюбивый, как народ склонный к национализму и национальному самомнению, и народ универсального духа, более всех способный к всечеловечности, жестокий и необычайно человечный, склонный причинять страдания и до болезненности сострадательный. Эта противоречивость создана всей русской историей и вечным конфликтом инстинкта государственного могущества с инстинктом свободолюбия и правдолюбия народа»[187].
Противоречивость национального характера русского народа вызвана дихотомическим характером архетипов его этнокультурного бессознательного, являющихся, с одной стоны, исторической «памятью» нашего этноса, своеобразным опытом, полученном в ходе этногенеза, с другой, детерминантами, непосредственно воздействующими на ход современного развития политических и правовых процессов российского общества. Противоречивость русского национального духа нашло свое отражение не только в социальных процессах и институтах, но также и в архитектуре российских городов.
Ю.М. Лотман дает не вполне точную оценку архетипу русского бессознательного, лежащего в основе архитектурного образа Петербурга. По его мнению, это два архетипа: вечного Рима и невечного, обреченного Рима (Константинополя), дающие северной столице двойную перспективу, выражающуюся в вечности и обреченности одновременно. Вписанность города в эту двойную ситуацию позволяет одновременно трактовать его и как парадиз, своего рода утопию идеального города будущего, реальное воплощение Разума, и как зловещий маскарад Антихриста[188]. Думается, что это все‑таки один архетип, оказывающий такое антагонистическое воздействие на архитектурный облик Петербурга. Так проявляется архетип «Самость» этноколлективного бессознательного, представляющий собой центральный архетип русского человека, определяющий все его душевные свойства.
Многие отечественные мыслители отмечают, что в архетипах русского сознания идея справедливости, «искания царства правды» занимает особое положение[189]. Она является своеобразным ответом, компенсаторным механизмом произволу и авторитаризму государственной власти. Справедливость понимается нами как производное от слова «правда», которая есть не только истина, поскольку всегда выстрадана и за нее «живота не жалеют». «Не в силе Бог, а в правде», – эти слова Александра Невского можно считать идеалом русского народа. Это идеал нравственной мощи русского народа, которая одухотворяет его физические силы. По Н.А. Бердяеву, русская душа – мятежная, ищущая, странническая, взыскующая Нового Града, никогда не удовлетворяющаяся ничем средним и относительным, она не сознает каких‑либо пределов и простирается беспредельно, требует всего или ничего, ее настроение бывает либо апокалипсическим, либо нигилистическим. Все свои творческие порывы она привыкла соподчинять чему‑то жизненно‑существенному: религиозной, моральной и общественной правде. Русский правдолюбец хочет не меньшего, чем полного преображения жизни и спасения мира. Русская душа берет на себя бремя мировой ответственности. Ее архетипические свойства накладывают свой отпечаток на структуру российского общественного сознания, придавая ему широкий объем и духовную силу.
Н.А. Бердяев был убежден, что русские, в большей или меньшей степени, сознательно или бессознательно являются хилиастами, т. е. приверженцами учения о наступлении на земле тысячелетнего Царства Божьего. К бессознательным хилиастам он относил русских революционеров, у которых важной частью их социалистической идеологии была эсхатология. Философ, характеризуя русский атеизм, нигилизм и материализм, утверждал, что они имеют православную окраску. «В более глубоком слое, не нашедшем себе выражения в сознании, в русском нигилизме, социализме была эсхатологическая настроенность… обращенность к концу. Речь всегда шла о каком‑то конечном совершенном состоянии, которое должно прийти на смену злому, несправедливому, рабьему миру»[190]. Как на сознательном, так и бессознательном уровнях эсхатологические настроения присутствуют и в общественной жизни современной России. Как это ни парадоксально, но даже действующая Конституция Российской Федерации, принятая в 1993 г. под сильным идеологическим прессингом либерализма, отличается эсхатологической и идеалистической направленностью. Более того, особенность всех наших отечественных конституций заключается в том, что в них в социальном и правовом отношении фиксировалось не то, что в общественной жизни сложилось и в итоге юридически узаконилось, а то, к чему наша политическая элита устремлялась. Так, в нынешней российской Конституции говорится, что Россия – это правовое и социальное государство. Но вряд ли с этим суждением можно согласится как отражающее действительное положение дел в отечественной политико‑правовой ситуации. Оно может послужить только в качестве ориентира общественного развития. Наша Конституция стала частью «розовой библиотеки», выполняющей идеологические функции по созданию будущего Града солнца. Поглощенность будущим проявляется не только в рамках государственно‑правового порядка, но и на политико‑бытовом уровне.
Б.П. Вышеславцев отмечает, что русская сказка, разоблачая общественную вражду и жажду социальной утопии, раскрывает все, что тщательно скрыто в жизни, в ее официальном благочестии и государственной идеологии. В ней присутствует постоянная тема о том, как простой мужик становится министром или царем. И самое интересное, что это находит свое подтверждение в российской политической практике. Так, по своему происхождению два антагониста М.С. Горбачев и Б.Н. Ельцин были крестьянами. Обычным завершением сказки становится, что после опасных и трудных подвигов герой от ран «скоро поправлялся, зелена вина напивался, заводил пир на весь мир; а по смерти царя начал сам царствовать, и житие его было долгое и счастливое»[191].
Похожие идеи высказывает Е.Н. Трубецкой в своей работе «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке», где им исследуются «смысложизненные» архетипы русской народной сказки[192], которые выполняют функцию своеобразной «матрицы» политической и правовой жизни русского народа. Автор разбирает идиомы «Куда глаза глядят» и «Туда – сам не знаю куда», являющиеся традиционными в русской сказке для искателей «иного царства», в котором все по‑другому – «там хорошо, где нас нет». Мечты сказочных героев отражают архетипические смыслы царства «золотого века», до которого можно добраться, если преодолеть большие трудности: «кривой дорогой три года ехать, а прямой – три часа; только прямого проезду нет», «пешему тридцать лет идти, на крыльях – десять лет нестись». С некоторыми допущениями можно провести параллель между утопизмом русской сказки, которая задает параметры нового материального мира, основанного, прежде всего, на поглощении материальных ценностей – «есть досыта, хлебать из кисельных рек с молочными берегами», и романтическим идеализмом действующей российской Конституции, юридически закрепившей в 1993 г. статус нашей страны как социального государства, т. е. такого, которое уже обеспечило своим гражданам социальную справедливость, материальное благополучие и защищенность. Но таковым оно не являлось ни тогда, ни сегодня. Е.Н. Трубецкой, возможно, выглядит излишне пессимистичным, когда утверждает, что реализация построения сказочного царства на практике приводит к разбитому корыту и необходимости начинать все строить заново. Но исторический опыт подтверждает его правоту: в России провалились попытки претворения в жизнь как коммунистического, так и либерального проектов. Сейчас она избрала этатистские идеалы. По всей видимости, и этот проект будет провальным, поскольку он плохо соотносится с идеалами царства правды и Града солнца, его единственным надежным социальным основанием является чрезмерно раздутый бюрократический аппарат.
Е.Н. Трубецкой характеризует одну архетипическую особенность русской сказки, которая является во многом определяющей для менталитета русского человека. Подчеркивая амбивалентность былинного героя и сказочного (если мощь былинного богатыря заключена только в его физической силе, то сказочного героя – в помощи магических помощниках), он отмечает, что этими помощниками чаще всего выступают ведающая тайнами «женская сила», «вещая женка». Сказочный герой бессилен выполнить приказ «Пойди туда – не знаю куда, и принеси то, не знаю что», пока на помощь не приходит жена. Мудрость здесь олицетворяется не мужским образом, а женским. Героине, а не герою отводится руководящая роль. «Избранник этой магической мудрости обрекается на совершенно пассивную роль: от него требуется только безграничное доверие, покорность и преданность той высшей силе, которая его ведет. Личные свойства героя, его сила и ум тут не играют никакой роли. Его человеческое дело в сказке – ничто»[193]. Может здесь лежит ключ к решению российских проблем? И «мужской» (большей частью по физиологическим признакам, но не по душевным качествам) российской политической элите, которая порой и сама не знает в каком направлении ей следует идти, необходимо опереться на великую «женскую силу», способную «и коня на скаку остановить, и в горящую избу войти», при этом великолепно пользующуюся своей интуицией?
Подчеркивая женственный характер сказочных грез, Е.Н. Трубецкой говорит о женственном мирочувствии, рождающее в русской ментальности надежду на «другого», на которого можно переложить всю ответственность и просить у него помощи. По его мнению, «в русской сказке ярко выражены женственные качества души, поэтическая мечтательность, нежность, восторженность, переходящая в экстаз: а рядом с этим гамма мужественных тонов звучит в ней сравнительно слабо»[194].
Во все времена в сказочной символике всех народов крылья служат образом одухотворения. Полет в сказке говорит о стремлении человека к духовному, более высокой степени его мышления и существования, ибо «весь мир стремится подняться над собою в человеке и через человека»[195]. Победа над силой притяжения является символом победы над вульгарным бытием. Деятельный, активный характер русского человека проявляется в духовном искании царства правды. Но он не знает, где его искать, поэтому мечется в своем социальном и духовном поиске. Б.П. Вышеславцев был убежден, что область подсознательного в душе русского человека занимает исключительное место. Он часто не знает, что же он хочет, куда его тянет, отчего ему грустно или весело[196]. У русского человека бывают мгновенные и непреодолимые желания, вызванные жаждой жизни и любовью к ней, но не имеющие ясной цели и четких ориентиров. Эта ментальная особенность нашла свое отражение в сказочном образе Иванушки Дурачка, который, пролежав долгое время на печи, вдруг вскакивает и кричит: «Эх вы, тетери, отпирайте двери, хочу идти туда, сам не знаю куда».
В отличие от славянофильски настроенных отечественных мыслителей многие западные исследователи далеко не всегда восторженны в оценке архетипического сознания русского народа. Так, в своей книге «Убиенный царевич: Русская культура и национальное сознание: закон и его нарушение» А. Безансон говорит о повторении архетипических ситуаций в российской истории. Это вызвано, по его мнению, традиционными отношениями русского человека к Богу, государю и власти. «Символы, выражающие эти отношения, одни и те же, независимо от того, отвергается власть или принимается. Принятая, она обретает форму очень жесткого, требующего жертвенности «закона», который… признается основой русскости. Если же власть отвергается, то и мятеж принимает самые крайние формы, о которых также утверждается, что они есть часть национальной самобытности…»[197]. А. Безансон далее пишет, что русская история «наполнена страданиями, связанными с формой правления, то есть с несчастьями скорее нравственного, нежели физического характера. Конечно, человек повсюду несчастен. Но есть страны, где несчастья не проистекают или проистекают лишь изредка, из политики. В России несчастье скорее государственное, нежели частное»[198]. Пожалуй, здесь можно с ним согласиться, но далее он делает необоснованное заключение, что «государственное» несчастье русского народа вызвано принятием Русью православия, которое якобы и привело к тому, что церковь и царство стало рассматриваться не как конкурирующие общественные структуры, а как единое целое, что и не позволило развиться правовой системе, способной регулировать отношения между этими общественными институтами. Поэтому, оказывается, в России и не были созданы правовые формы, способные защищать права русского человека. Поражает односторонность оценки А. Безонсона. Историко‑политические спекуляции о косвенной повинности православной церкви в особых страданиях русского народа совершенно несостоятельны. Но и то чувство соперничества, которое так позитивно оценивает А. Безонсон, далеко не всегда однозначно прогрессивно для исторического прогресса. Например, оно привело к двум мировым войнам среди христианских наций, чьими духовными воителями выступала католическая церковь…
По мнению, А.И. Герцена западный человек «никогда не забывает личных видов, положение его вообще стесненное и нравы приложены к жалкой среде»[199]. Он сначала удивляет нас своим профессионализмом, но затем разочаровывает своей односторонностью, оскорбительной самонадеянностью и самодовольством. В свою очередь русские люди удивляют Запад своей загадочной душой. Мы и сами для себя являемся загадкой. У нас в конфликте сознательного и бессознательного последнее слово обычно остается за вторым.
Таким образом, архетипы правосознания являются важными психогенными и социокультурными детерминантами правовой социализации человека. Они играют значимую роль как психосоциальные составляющие ее механизмов. Правовое мышление и общественное поведение человека редко выходит за рамки архетипической матрицы его правосознания.
Глава 3
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 345; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!