Размышления о человеке От Конфуция до Бердяева 3 страница
Потому, естественно, в китайских учениях и не мог появиться идеал борьбы, как у древних греков: «Он не борется и потому непобедим», «Дао совершенномудрого – деяние без борьбы», «Умеющий побеждать врага не нападает… Это я называю Дэ, избегающее борьбы», «Кто знает причины того, что Небо ненавидит [воинственных]? И совершенномудрому трудно объяснить это. Небесное Дао не борется, но побеждает» (Дао дэ цзин, 66, 81, 68, 73).
Естественно, и Конфуций считает борьбу, мятеж уделом варваров. Всякое насилие лишь порождает насилие. Можно бороться только с собственным несовершенством. «Цзюньцзы не выносит решительных и смелых, но ограниченных» (Лунь юй, 17, 24). «Любящий отвагу и страдающий от бедности мятежен» (3, 10). На вопрос, есть ли то, что ненавидит цзюньцзы, Конфуций отвечает: «Есть. Он ненавидит, когда нижестоящие клевещут на вышестоящих; кто смел, не ведая ритуала (ли)». Ему вторит ученик Цзы‑гун: «Мне отвратительны те, кто считает мудростью повторение чужих мыслей; кто думает, что неподчинение есть смелость, а раскрытие чужих тайн – правдивость» (Лунь юй, 17, 23). Мятеж, распри – удел мелкого человека, лишенного стыда и достоинства, мудрый следует Срединному Пути. По словам ученика Ю‑цзы: «Благодаря Гармонии (хэ), рождаемой Ли, появляется взаимное уважение. Оттого прекрасен Путь древних правителей. Они достигали успеха в большом и малом, потому что знали Гармонию и следовали Ли» (Лунь юй, 11, 12).
|
|
|
Что же такое «Ли», которое ведет мир к Гармонии? Чаще всего переводят мало что говорящими нашему сердцу словами «ритуал» или «учтивость». В сущности, «ли» невозможно перевести одним словом: оно универсально, многомерно, но без него не понять Путь мудрецов. Может быть, ему более всего отвечает понятие «соответствовать, быть уместным», вести себя сообразно с ситуацией, не теряя Человечности. Потому Конфуций и говорит: «Если нет Ли, откуда взяться Человечности? Если нет Человечности, откуда взяться Радости (лэ, переводят как «музыка». – Т. Г.)?» (3, 3). Жить в ритме вещей, не ставить себя выше других – на это способен лишь тот, кто следует Срединному Пути: «Учитель сказал: Почтительность вне Ли ведет к суетности. Осторожность вне Ли ведет к трусости. Смелость вне Ли ведет к смуте. Прямота вне Ли ведет к грубости» (Лунь юй, 8, 2). То самое Ли ( япон. рэй), с которого в воинских искусствах начинают и кончают единоборство: учтивость выше победы. Когда у Конфуция спросили, можно ли всю жизнь руководствоваться одним словом, он ответил: «Это слово – Сострадание (шу)». И этот иероглиф имеет много смыслов: терпимость, жалость, великодушие, умение прощать, чаще всего переводится как «взаимность». Но взаимность бывает разного рода. Из последующих слов Конфуция ясно, что он имеет в виду: «Не делай другому того, чего не желаешь себе» (15, 23). (И это близко Евангельской истине.)
|
|
|
Все же нельзя сказать, что цзюньцзы совершенен (хотя сунские ученые сравнивали его с совершенномудрым). Он и сам знает, что не во всем безупречен, и потому занят своим усовершенствованием, чтобы, становясь лучше, делать лучше других. Зная силу Недеяния, в процессе преображения жизни он вынужден действовать. Он может ошибаться, но не может не признавать своих ошибок: «Когда, совершая ошибку, не исправляешь ее, это и есть ошибка» (Лунь‑юй, 15,
29). Сяожэнь, естественно, «прикрывает свои ошибки» (19, 8). Цзюньцзы требователен к себе, сяожэнь требователен к другим: «Цзюньцзы ищет причину в себе, сяожэнь ищет причину в других» (15, 20). «Цзюнцзы думает о Справедливости, сяожэнь думает о выгоде» (4, 16), – повторяет Конфуций.
Цзюньцзы – связующее звено между совершенным человеком и простым смертным, между древностью и современностью, – нить, соединяющая прошлое и настоящее, чтобы не закрылась Основа сущего. Самый большой грех или космический проступок – растратить не по назначению накопленную предками благодатную силу Дэ. «Цзюньцзы благоговеет перед тремя вещами: велением Неба, Великим человеком и словами мудреца. Сяожэнь не чувствует веления Неба, не робеет перед Великим человеком и пренебрегает словами мудреца» (16, 8). Сяожэнь не знает почтительности. (Мережковский назвал этот тип людей «грядущим хамом», а Лермонтов – чернью, толпящейся у трона.) Для сяожэня нет ничего святого. «С мелким человеком можно ли служить государю? Когда он не достиг желаемого, то лишь заботится о его достижении. Добившись своего, страшится потерять; из боязни потерять готов на все» (17, 15).
|
|
|
Если нет ничего святого, значит, все дозволено. Уже в те времена знали, насколько опасна вседозволенность. Отсутствие благоговения перед высоким Умом, надругательство над прошлым, осквернение святынь – начало всех бед. Человека может привести на грань исчезновения исчезновение чувства святости. («Бог умер», – изрек в отчаянии Ницше, другие приняли к сведению – и последовала расплата за отпадение от Бога, и не могла не последовать. Вместе с храмами Россия разрушила Основу и имеет то, что имеет.) «Не зная воли Неба, не станешь истинным человеком» (Лунь‑юй, 20, 3). Собственно, разница в том и заключается, что один слышит голос Неба, ощущает присутствие Божественного, другой не видит Неба, потому спешит поудобнее устроиться на земле, но что‑то этому мешает. Для пушкинского Сальери «Нет правды на земле. Но правды нет и выше». Для него – нет, и ему невыносима мысль, что для кого‑то есть эта правда – для Богом отмеченного. И пусть эта дистанция трагичнее в западном мире, между богоизбранником и ремесленником, но суть одна: ограниченность не вмещает в себя безграничное, оттого страдает от самонаказания: «его неправда обращается ему в казнь».
|
|
|
В отличие от сяожэня, цзюньцзы, следуя Срединному Пути или воле Неба, «идет вверх», к Благу, к совершенному порядку, и ведет за собой других. Одно инь, одно ян не противостоят, не могут противоборствовать, ибо нет инь без ян и ян без инь, они живут в согласии, не навязывая ничего от себя. Дао самоестественно ведет к Добру. «Поэтому совершенномудрый пребывает в Постоянстве, делает добро, спасает людей, не пренебрегает ими. Пребывая в Постоянстве, делая добро, спасает все существа, не отбрасывает их. Это называется Просветленностью»; «Добрым делаю добро и недобрым делаю добро, благодаря Дэ доброты. Искренним верю и неискренним верю, благодаря Дэ искренности» (Дао дэ цзин, 27, 49).
«Цзюньцзы идет вверх, сяожэнь идет вниз» (Лунь‑юй, 14, 23). Сяожэнь, думая о выгоде, ради которой готов на все, опускается и тянет за собой других, с которыми связан круговой порукой. Конфуций недаром столько внимания уделил мелкому человеку, антиподу цзюньцзы, видя угрозу Поднебесной. Если говорить на языке нашей традиции, то цзюньцзы – орудие Бога, а сяожэнь – Дьявола. Естественно, сяожэнь не народ. О народе мудрецы говорят с почтением: «У совершенномудрого нет неизменного сердца. Сердце народа и есть его сердце… Он без остатка отдает свое сердце Поднебесной. Он весь сосредоточен на народе. Они для него как младенцы» (Дао дэ цзин, 49). Сяожэнь не народ, но некая порча в народе, некая стихия, которая, если дать ей волю, может все смести, опустошить. Это особенно ощутимо в XX веке – стихийный бунт, как черная дыра, втягивает в себя все живое.
Конфуций более всего радел о человеке: «все близки по природе», но «люди, идущие разными путями, не могут встретиться» (15, 39). Цзюньцзы, «утвердившись в Основе, обретает Путь», ибо укоренен в Бытии; сяожэнь, напротив, не укоренен в Бытии, создавая мнимости, фиктивный мир, втягивает в майю. Групповая, ведомственная логика разрывает мир на части, по своему подобию. Даже объединяясь с другими, сяожэнь думает только о себе, о своем частном интересе и не думает об общем, ибо не видит его и не осознает высшего смысла Целого. Непробужденный человек все превращает в свою противоположность: истину в ложь, добро в зло, семейный союз в семейную драму, труд, возвышающий душу и тело, в труд, разрушающий то и другое, ибо лишь Труд в духе благодатен. Но тот, кто нарушает Путь, закон Эволюции, мешая Преображению, отторгается как инородное тело. Ничто не стоит на месте, и кто не восходит, тот нисходит. Потому Первоучитель ведет речь о преодолении человеком своего ничтожества. Но преодолеть невозможно, не имея образца, ниспосланного Небом.
Целый человек
Существовали ли в действительности совершенномудрые, к которым обращается Конфуций? Если существовали, то могут существовать и впредь – «возвращение к истоку есть свойство Дао». Что откуда появляется, то туда и возвращается, и если первочеловек, по христианскому учению, был бессмертным, то вернется в бессмертие, если искупит свою вину, свое неверие. Так или иначе, появляется насущная потребность заглянуть в себя, вспомнить о том, что когда‑то знала наша душа, но забыла в потоке современной жизни.
Целое – понятие качественное, не количественное. Целое – это Дао, от которого ни убавить, ни прибавить, ибо Дао и есть полнота, совершенство. У того, кто следует Дао, говорит Чжуанцзы, «целостны свойства. При целостных свойствах – целостно тело. При целостном теле – целостен ум. Целостный ум – Путь мудреца». Целый человек ничто ничему не противопоставляет, не вступает в сговор. Нет того, что он воспринимал бы как чужое; не отделяя себя от мира, ощущает его обителью, где каждому есть место. «Ведь нет ничего более целостного, чем Небо и Земля, – продолжает Чжуан‑цзы. – Но разве они целостны оттого, что ее добиваются? Тот, кто познал великую целостность, ничего не добивается, ничего не теряет, ничего не хранит. Из‑за вещей не меняется, возвращается к самому себе и становится бесконечным» (гл. 24). А Конфуций скажет: «О, как велики были Шунь и Юй! Владея Поднебесной, они не считали ее своей» (8, 18).
Это не совсем то, что в западной традиции имеется в виду под гражданином мира, «космополитом». Правда, есть общее, скажем, со стоиками, по мнению которых склонность к аффектам смущает разум и оттого глупость поразила большую часть людей. Лишь совершенный человек обладает бесстрастием, моральной прямотой и чувством долга, и потому ему доступен единый Закон, который движет и Космосом, и Человеком, и Природой, и государством. Но для стоиков Закон есть истечение «Первоогня» – Логоса, для китайцев основа сущего – «Первовода» со всеми вытекающими отсюда последствиями: Недеяние, непротивление Воле Неба, невозможность распорядиться своей судьбой, «возлюбить рок», добровольно уйти из жизни. Китайскому мудрецу, особенно даосу, созвучна мысль Тертуллиана: «Свидетельства души чем истиннее, тем проще; чем проще, тем обыденней; чем обыденней, тем всеобщнее; чем всеобщнее, тем естественнее; а чем естественнее, тем божественнее». И даже форма выражения близка, ход мысли движется туда‑обратно, как бы колышется, раскачивается от одного конца к другому в духе афористического стиля древнекитайских текстов. Но вряд ли близка его максима: «Мы признаем для всех только одно государство – мир», она противоречит идее верха‑низа, иерархической структуре сущего, тем более статусу Срединного государства (Чжунго), как называли Китай – «Центра мира». Но, думается, китайским мудрецам была бы созвучна мысль Сковороды: «Бог богатому подобен фонтану, наполняющему различные сосуды по их вместимости. Над фонтаном надпись сия: „Неравное всем равенство“.
Льются из разных трубок разные струи в разные сосуды, вкруг фонтана стоящие. Меньший сосуд менее имеет, но в том равен есть большему, что равно есть полный» (т. 1, 439).
Я не случайно привела в пример Григория Сковороду, ибо немало общего между китайской мудростью и русской, если взять такой ряд философов, как Г. Сковорода, П. Д. Юркевич, А. С. Хомяков, Вл. Соловьев, если сравнить с тем, к чему пришла русская философия, пройдя путь от «положительного всеединства» Вл. Соловьева до «персонализма» Бердяева. Отрицание двойственности, дуализма, противопоставления субъекта‑объекта, духа‑материи позволяет говорить об их родстве. Ее недвойственность уже в самом обозначении – «религиозная философия», единство веры и знания. Собственно, в этом отличие русской философии от западной (Канта, Гегеля), она обращалась не к рациональному началу, а к сердечному. Сердце – тот центр, через который человек сообщается с Богом. Сосредоточенность духа в сердце и делает человека цельной натурой, пробуждает «человека в человеке» (Достоевский). В жизни сердца, по словам Юркевича, а не в мысли с ее характером всеобщности выражается индивидуальность личности. «Уразуметь сердцем – значит понять; познать всем сердцем – понять всецело. Как средоточие всей телесной и многообразной духовной жизни человека, сердце называется… истоками жизни, оно есть… круг или колесо, во вращении коего заключается вся наша жизнь. Посему оно составляет глубочайшую часть нашего существа», – размышляет Вл. Соловьев в отклике на работу Юркевича «Сердце и его значение в духовной жизни человека». И продолжает: «Очевидно, что та философия, которая основывается на том, что сущность души есть мышление и ничего более, должна отрицать все существенно‑нравственное в человеке. Жизненную заповедь любви, – заповедь, которая так многозначительна для сердца, – заменяет она отвлеченным сознанием долга, сознанием, которое предполагает не воодушевление, не сердечное влечение к добру, а простое безучастное понимание явлений» [326] .
А Конфуций скажет, отвечая на вопрос, что такое жэнь (Человечность): «Это значит любить человека». «А что такое мудрость (чжи)? Это значит Знать человека» (Лунь‑юй, XII, 22).
Если по Декарту: «Мыслю, значит, существую»; то русский философ скажет: сопереживаю сердцем, значит, существую. «Человек зрит на лице, – вспомним еще раз Сковороду, – а Бог зрит на сердце» (т. 2, 140). Не столько разум свидетельствует о человеке, сколько «благое сердце». И разве не близка китайцам его вера в «сродность» сущего, или закон соответствия? Все беды от «несродного труда», или несоответствия человека своему делу, внутреннему Я. Возвышает и радует человека лишь сродный труд, дело, соответствующее его призванию. Призвание и есть «бог» в человеке. А Бердяев скажет: «Гениальность потенциально присуща личности… ибо личность есть целостность и творческое отношение к жизни… Гений одинок, он не принадлежит никакой социальной группе… Личность укрепляется в сопротивлении власти мирового зла, которое всегда имеет свою социальную кристаллизацию… Личность формируется через столкновение со злом в себе и вокруг себя» («О рабстве и свободе человека»).
Изначальная природа, убежден Сковорода, блага сама по себе, и нужно лишь не мешать ее проявлению. И уже знакомы нам по китайским текстам рассуждения о двух природах человека и о возможности преодоления вторичной природы, или «тени», если следовать предустановленному пути, своему назначению, – хотя, естественно, украинский философ выражает свои мысли на языке своей традиции. Но суть его рассуждений о видимой и невидимой натуре та же. Невидимая есть вечная, благая, есть внутренняя форма, которая все определяет; в ней извечны добро и красота, доступные лишь созерцанию. Видимая натура, источник бед и искушений, доступна ощущению. Но и она может быть изжита. «Если Бог повсюду, если он присутствует и в этом черепке… если он всегда есть (если в нем живем), то зачем ты ищешь утешения в других местах, а не в себе самом? Ведь ты являешься самым лучшим из всех творений» (2, 265). И не может ничего погибнуть, «а только тень свою теряет». Сковорода то и дело возвращается к этой мысли: «Один труд в обоих сих – познать себя и уразуметь Бога, познать и уразуметь точного человека, весь труд и обман от его тени, на которой все останавливаемся. А ведь истинный человек и Бог есть то же» (1, 140). Познаешь в себе «истинного человека» и действуй, как знаешь. Здесь то самое разумение Единого в единичном, воплощенное в русской идее «Соборности», лона Целого человека: «полная свобода составных частей в совершенном единстве целого», по Соловьеву, или «положительное всеединство».
Цзюньцзы одинок, чтобы иметь возможность быть всеобщим, единым с теми, с кем духовно соединен изначально, независимо от пространства и времени. Почитатель Лотосовой сутры, буддийский наставник XIII века Нитирэн назовет Конфуция «Буддой на Западе». А японский христианин У Тимура Кандзо семь веков спустя будет размышлять о родстве Христа и Будды, сравнивая Христа с Солнцем, а Будду с Луной. «Заставьте китайцев или японцев точно следовать заповедям Конфуция, и вы получите более чистый христианский мир, чем в Европе или Америке. Лучшие из новообращенных христиан никогда не отрицали значение буддизма или конфуцианства. Мы приветствуем христианство, потому что оно помогает нам приблизиться к нашим собственным идеалам».
Не посланники единого Бога различны, а различны те, кто привык сеять вражду, кто превратил этот мир в арену нескончаемой борьбы: «Человечество раскинуло свои палатки, одна часть против другой, одна секция одной части против другой секции той же части». И разве тревога У Тимура не созвучна нам, хотя сказано это сто лет назад? Сковорода за два века до того сокрушался над тем же людским безумием: «Из суеверий родились вздоры, споры, секты, вражды междоусобные и странные, ручные и словесные войны, младенческие страхи и прочее. Нет желчнее и тверже суеверия и нет дерзновеннее, как бешеность, разожженная слепым, но ревностным глупого поверия жаром тогда, когда сия ехидна, предпочитая нелепые и недостаточные враки милости и любви и онемев чувством человеколюбия, гонит своего брата, дыша убийством, и сим мнит службу приносить Богу» (2, 9). Сяожэнь, он везде сяожэнь. Кстати, почти теми же словами заканчивается упомянутое эссе японского брата, У Тимура: «Не только отдельные люди не доверяют друг другу, но человечество в целом, как порождение ехидны, человеконенавистники, потомки Каина».
И тот и другой видят выход в одном – в следовании своему Пути. «В жизни каждого человека есть своя программа, предопределенная Богом, – говорит У Тимура. – Успех человека зависит от соответствия этой программе, которую нельзя ни уменьшить, ни увеличить (подобно Дао. – Т. Г.). Соответствие ей дает полный покой. Организм человека и ум работают с полной отдачей, когда он следует своей программе… Скажем, слишком большие притязания приводят к тому, что человек перескакивает через свою программу, расшатывая тем самым всю систему, приходит к преждевременной смерти. Могущество человека – в согласии со своей программой. Вступив однажды в поток, он уже не должен прилагать усилий, чтобы двигаться дальше, но только держаться в потоке. Наслаждайтесь той радостью, которую дает ощущение потока, но не покидайте его, чтобы догнать других. Преодолейте все препятствия, которые преграждают путь, указанный Богом» [327] . Можно сказать, в лице У Тимура Кандзо христианство встретилось с даосизмом, подтверждая существование Единого Сознания. На высшем уровне все Едино, лишь пути к нему, по Необходимости, разные.
Целое творится целым. Целый человек, очищая пространство своей души, дает проникнуть божественному Свету. Таков и махаянский бодхисаттва, посредник между Буддой и людьми, давший клятву не переходить в Нирвану, в вечное блаженство, пока остаются на земле страждущие. Казалось бы, все постигли мудрецы Востока и Запада, отчего же человечество не следует их заветам? Даосы дают свое объяснение, буддисты – свое, но суть одна: отпадение человека от Истины. «Знания древних достигали предела. Что это значит? Они проникали туда, где еще не было вещей. Это было столь глубоко, столь полно, что ничего нельзя было прибавить. Потом стали различать вещи, но еще не дали им названия. Потом дали им названия, но еще не разграничивали правду и неправду. Когда же появилось разграничение между правдой и неправдой, Дао пришло в упадок. Когда же Дао пришло в упадок, появились пристрастия… Тогда и возникли мастера, достигшие предела в своем искусстве (игры на цине и т. д.). Достигнув же предела в своем искусстве, они начали поучать других. Они хотели научить тому, чему научить нельзя… Все это и привело к бессмысленным разговорам о „твердости и белизне“. Потому‑то мудрец не ведет досужие споры, а пребывает в Постоянстве, или Просветлении» («Чжуан‑цзы», гл. 2 «О равенстве вещей»).
Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 233; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!