Дао – Путь эволюции (Китай, Япония, Россия)

 

Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего.

Рим., 12, 2

 

 

Возможна ли устойчивость в этом неустойчивом мире?

Зададимся вопросом: почему исчезали одни древние цивилизации и не исчезали другие – китайская, индийская? Не потому ли, что они следовали Срединному Пути, естественному порядку вещей, не навязывали миру свои правила? Другие, напротив, не считались с законами Вселенной. И не в этом ли причина кризиса нынешней техногенной цивилизации, которая, заворожив человека, оттеснила его на периферию, стала развиваться сама по себе, не принимая во внимание то, что в действительности ему нужно и что обездушенная материя не может ему дать?

Интерес к Дао вызван желанием найти опору в этом неустойчивом мире. Человек инстинктивно начал ощущать, что давно уже идет не туда – откуда нет возврата; захотел узнать, где же сбился с Пути, причину заблудшего сознания. Со времен древних греков человек взял на себя функции Творца, подменив Целое частью. И все стало меняться местами, в противоположном порядке. Полагаясь на себя, человек забыл про высшие Законы, данные в Откровении или в Небесных образах (кит. сян). Поверив в земные блага, забыл, что Земля получает силу от Неба, привел ее почти в бездыханное состояние. А теперь удивляется: почему Земля взбунтовалась? И Земля уподобляется стихии, когда рушится вертикальная ось, соединяющая Землю с Небом, материальную реальность с духовной, а вне Духа все теряет силу.

Но что‑то мешает возвышению. «Поскольку же все зло, если простительно так называть его, пошло от Люциферовой односторонности, то вполне понятно, что сотворенному им бытию недоставало лучшей его половины». Гёте прав: мир распадается от Люциферовой односторонности при попустительстве людей.

Не удивительно, что, за последний век особенно, человек ощутил себя покинутым, одиноким, отчужденным от мира и от самого себя; из цели превратился в средство. Попал в «ловушку», по выражению Алана Уоттса. [186]

Рациональный XIX век своим аналитическим подходом волей‑не‑волей подорвал религиозное чувство. «Бог умер», – признал Ницше и лишился разума. «Свято место пусто не бывает». Появился якобы «сверхчеловек». «Я Бог», – объявил себя Малевич и, пусть подсознательно, кончил «Черным квадратом», символом тупика: дальше идти некуда. (Талант сильнее личной воли, говорит помимо человека.) Отсюда неодолимое желание найти себя, вернуться к Бытию как таковому, непридуманному, вырваться из враждебного мира, сделавшего сознание «несчастным», обрекая его на дурную бесконечность борьбы с миражами. Отсюда и «кризис антропоцентризма», подменившего «антропный принцип» – целое частью. Оказавшись на краю пропасти, «блудный сын» ищет опору в «доме Отца». Повернул к истокам, убедившись, что цивилизации за прошедшие три тысячи лет следовали не Божьему, а человеческому промыслу. Те же цивилизации, которые не отошли от предназначенного Пути (Индия, Китай, Япония), не только живы до сих пор, но им пророчат будущее восхождение. Там человеческая самость не наложила своей печати на уклад жизни, не погасила веру в небесные силы, и все шло своим чередом.

Это и привлекло к Востоку проницательные умы, начиная с Лейбница, американских трансценденталистов Г. Торо, Р. Эмерсона. Торо, следуя девизу «Свет с Востока», мечтал о Единой Библии, куда вольются и священные книги Индии, Китая, Персии. Мысли Торо продолжил Л. Толстой, отдавший дань мудрости Востока, надеясь отыскать брод между Востоком и Западом. Русская философия и поэты Серебряного века сближались с Востоком уже тем, что не могли смириться с бездуховностью прагматичного Запада и объявили «борьбу за Логос», за возвращение утраченной целостности.

В век рационализма к Логосу пропало доверие: сначала опускают понятие до своего уровня, а потом теряют к нему интерес. На это обратил внимание еще Гераклит: Логос вечен и всеобщ, но недоступен он пониманию людей. Им «не стало бы лучше, если бы исполнились все их желания» (фр. В 110). Не случайно наиболее проницательные философы Греции, которых называли «темными», становятся ясными. Разве не современно звучат мысли Эмпедокла: соединение однородного ведет к Вражде, Ненависти (Нейкосу); соединение разнородного – к Дружбе и Любви (Филии). Вспомним еще раз чарующего даоса Чжуан‑цзы: «Разделение без отделения и есть Жизнь». Это то, что христиане называют нераздельным и неслиянным единством. Только и возможно единство разного, завершенного, а «часть» останется частью, сколько бы ни возрастала в количестве. Или как скажет Эрн: «Конечное может расти без конца, но никогда от бесконечного увеличения конечной величины не получится актуальной, положительной бесконечности». [187]

Интересно заметить, что вселенское Дао ведет к соединению разнородного и исключает соединение однородного как противоречащего Пути. Всякое уподобление, насильственная сплоченность противоестественны, а вне Пути все рано или поздно саморазрушается. Трудность в понимании Дао – его неопределенность, как раз то, что отрицала традиционная логика, но к чему она склоняется по мере осознания нелинейности мира (новый тип логики называют «логикой непротиворечивого Целого», голографическим мышлением).

Но что‑то мешает целостному взгляду, некое логическое препятствие. Целостное мышление не может появиться, пока не изменится структура сознания. Время поджимает, бросает вызов: или человек познает себя и через себя все остальное, или исчезнет. Пророчество «времени больше нет» можно понимать по‑разному. Времени больше нет, ибо оно переходит в вечность (как у Достоевского: «Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо»). Или времени больше нет, ибо оно сколлапсировало, самоистребилось от безумных действий людей.

В предчувствии надвигающейся катастрофы мысль обостряется, приходит осознание того, что не человек продиктовал Вселенной ее законы и что нет другого выхода, как или понять эти законы и действовать в согласии с ними, или исчезнуть. Отсюда интерес к Дао, к «Книге Перемен», одной из самых издаваемых в последнее время, как и «Дао дэ цзин» Лао‑цзы. Можно понять: в китайских учениях содержится то, к чему приближается современная наука. О преимуществах восточной методики говорил в свое время В. И. Вернадский: «Новые области естествознания… в области философии Востока встречают более важные и интересные для себя наведения, чем в философии Запада». Не потому, что лучше узнали Восток, а потому, что таков Путь, предназначенный сознанию: соединять, а не разъединять сущее в его неповторимости. Тем не менее о неуловимости Дао продолжают свидетельствовать более семидесяти переводов на английский «Дао дэ цзина» Лао‑цзы и несколько меньше русских. Каждый из них лишь приблизительно передает дух оригинала, все еще закрытого для нашего сознания. [188] Видимо, Дао доступно целостному мышлению или целому человеку (на которого уповал Григорий Сковорода, поистине даосский мудрец). Хотя такие провидцы, как Алан Уоттс, свидетельствуют о доступности Дао западному уму: «С точки зрения китайской философии, будь то даосизм или конфуцианство, – если вы не доверяете

Природе и другим людям, значит, вы не доверяете себе. Если вы не доверяете себе, значит, вы просто выпадаете из всей природной системы. Вы и Природа – один и тот же процесс. Это и есть Дао». [189]

Напомню, Лао‑цзы предупреждает в первом же чжане «Книги о Дао и Дэ»: «Явленное Дао не есть постоянное (чан – извечное, истинное) Дао». [190] То есть то, что мы наблюдаем в этом мире и возводим в законы, не есть еще подлинное Дао, присущее Вселенной и нашему миру. Обойти Дао невозможно, а главное, не нужно, ибо «только Дао ведет к совершенству», к самоспасению, тогда как утрата Пути – к самопогибели.

Говорят, сосна проживает свой Путь за тысячу лет, а вьюнок – за один день, но это один и тот же Путь, пройденный сполна. Потому Конфуций и говорит: «Если утром узнаешь Путь, вечером можно и умереть». А Сковорода скажет: «Бог богатому подобен фонтану, наполняющему различные сосуды по их вместимости. Над фонтаном надпись сия: „Неравное всем равенство“… Меньший сосуд менее имеет, но в том равен есть большему, что равно есть полный». [191]

Не только живые существа и растения имеют свой Путь, но и моральные качества («постоянства») и имена. «Названное имя, – продолжает Лао‑цзы, – не есть постоянное имя». Слова, которые сотрясают воздух (что не так безобидно), не есть истинные слова. И в Евангелии сказано: «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут» (Мф. 24, 35). А св. Августин скажет: «То, что было произнесено, не исчезает; чтобы произнести все, не надо говорить одно вслед за другим: все извечно и одновременно» («Исповедь» Блаженного Августина, XI, 7, 9). «Это известно вечному разуму, в котором ничто не начинается и не перестает быть» (там же, XI, 8, 10).

То есть существует нечто Изначальное, назови это Дао или Божьим Промыслом, которое не может не осуществиться, ибо в нем смысл Бытия, исполнение Человека. Постоянное имя или истинное Слово (Логос) скрыто от непробужденного, но открыто просветленному уму. О предсуществовании Образа (эйдоса) или об изначальной Цели, имманентной сущему (энтелехии), знали мудрейшие из греков. Но эти идеи ушли в подсознание, чтобы не мешать движению вперед. И лишь отдельные голоса вещали: «Самые точные образы еще прежде явления своего на стене всегда были в уме живописца. Они не родились и не погибнут». И на вопрос души: «К чему же твоя речь течет?» Дух отвечает: «К тому, чтоб понять во всем два естества: божие и вещественное… не может ничто погибнуть, а только тень свою теряет». [192] Разочарование в цивилизации, умалившей достоинство Человека, вновь вызвало эти идеи к жизни. И это предвидел Лао‑цзы в том же первом чжане: «Не имеющее имени лежит в начале Неба и Земли. Имеющее имя – праматерь всех вещей. Кто не подвержен страстям, видит таинственно‑прекрасное (мяо). Кто подвержен страстям, видит только поверхностное. Но оба они одного происхождения, лишь называются по‑разному. И то и другое глубинно (сюань). От одной глубины к другой – врата в таинственно‑прекрасное». [193]

Если «таинственно‑прекрасное», благое изначально, то оно не может не осуществиться, сколько бы люди, одержимые ложными идеями, видя «только поверхностное», ни препятствовали этому. И Лао‑цзы противопоставляет человеческое Дао небесному. Но мы уже знаем, что явленное Дао не вечно и тем скорее сходит на нет, чем менее соответствует истинному Пути, и будет сходить до тех пор, пока не сойдутся Небо и Земля, войдя в Троицу с пробужденным человеком.

О том, что это пробуждение возможно и даже неизбежно, свидетельствует сила Дэ, которую Лао‑цзы поставил рядом с Дао. Как иначе могло заявить о себе неявленное Дао, как не в свойствах природных вещей и не в делах людей? Дао и Дэ предназначены друг другу. [194] Дэ, как рожденное от Дао, не может не быть благим, ибо само извечное Дао благое. Но это не «добродетель», как принято переводить, да и невозможно одним словом исчерпать его смысл. Дэ – это росток, прорастание Дао, что следует из самого иероглифа. [195] «Если дао – зерно, то дэ – росток, несущий в себе заряд энергии будущего развития, это претворение незримой программы, изначально заложенной в вещах и явлениях… Безграничное дэ поддается условному квантованию». [196]

Дэ вездесуще. Это и внутренняя, духовная сила человека, и свойства вещей, и моральные качества, так называемые «постоянства‑чан». Притом, по закону устремленных к Равновесию инь‑ян, мягкое дэ человечности (жэнь дэ) уравновешивается твердым дэ чувства долга‑справедливости (и дэ). Император должен воплощать, помимо дэ человечности, сыновнюю почтительность (сяо дэ) и просветленность (мин дэ). Сунский император мог сказать, что дэ – это «любовь к живому», а Конфуций: «Дэ благородного человека (цзюньцзы) – ветер. Дэ мелкого человека (сяожэнь) – трава. Ветер дует, трава склоняется» (Лунь юй, XII, 19). (Если трава не заполонила все и не ослабела сила благородного.) От духовных усилий и небесного дара Искренности зависит, будет возрастать или убывать сила Дэ.

Будучи проявлением Дао, Дэ накапливается хорошими делами и разрушается плохими. Духовные накопления позволяли простолюдину стать императором, а императору, растратившему в развлечениях силу Дэ, унаследованную от предков, лишится власти. Теряя внутреннюю силу, прибегают к внешней. Пытаясь удержать власть силой, окончательно ее теряют, ибо всякое насилие противно духу Дао. Потому и говорят: «Потерять Дэ – значит потерять государство». И так во всем. Существует мировое Дэ, страны, семьи, и величайшая провинность перед Небом – пренебречь достоянием предков: такой обесточил, обездолил свой род.

Только человеку дана свобода выбора: быть разрушителем или созидателем. Своими действиями он может погубить эту землю, ввергнуть мир в катастрофу и погибнуть вместе с ним как отступивший от Пути. Но может достичь наивысшего, воплощать великое Дэ, стать Дао‑человеком. Может прозреть свое истинное Я, которое неотделимо от всего остального, а значит, уничтожая что‑то, он тем самым уничтожает себя; спасая себя, спасает всех. Становясь целостным, не может не ощущать целостность или неприкосновенность другого. Говоря словами Алексеева, дао‑человек «был как бы извлечен из орбиты мирской жизни в состояние абсолютного покоя, полного недеяния. Как проникнутый абсолютной истиной и призванный воплощать на земле дао, этот „истинный человек“… излучал свою высшую доблесть (дэ) на весь мир, и в этом сиянии все было „само собой“ прекрасно… в полном соответствии с космическими силами вечной природы». [197]

Если Дэ присуще природе вещей, его невозможно навязать извне, но можно вызвать из Небытия «таинственно‑прекрасного», если твоя душа просветлена. «Человек следует законам Земли; Земля – законам Неба. Небо следует Дао, а Дао – самому себе (цзыжань)» (Дао дэ цзин, 25). То есть спонтанное проявление того, что Есть, а не того, что кажется правильным непробужденному уму. Доверять тому, что в глубине твоей, своему внутреннему человеку. [198] Это близко буддийской Татхате, Таковости – все само по себе Таково, нужно лишь увидеть Это. Говоря словами Эрна: «В буддизме метафизически „пробужденному“ подлинная действительность открывается с полной достоверностью». Речь идет о «полном совпадении субъективно‑переживаемого с объективным порядком и строем Вселенной». [199]

Суть же в том, что изначальная природа сущего гармонична – чистый Свет, пусть одни называют ее Разумом Будды, другие великим Дао, третьи Богом. Суть одна: «И вот благовестие, которое мы слышали от Него и возвещаем вам: Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (Первое послание Иоанна, 1, 5).

Человеку, таким образом, нужно лишь прозреть, увидеть вещи в их истинном виде, не навязывая малое большому, не выдавая временное за вечное. Великое Дао повсюду. «С любовью воспитывая все существа, оно не считает себя их господином… Все сущее возвращается к нему, но оно не властвует над ним. Его можно назвать Великим, потому что оно не считает себя таковым» (Дао дэ цзин, 34).

От Дао нельзя отклониться ни вправо, ни влево, чтобы не нарушить вселенское Равновесие (Хэ), Срединность (Чжун), и это доступно чистому сердцу. «Центр (Чжун) – великий корень Поднебесной. Уравновешенность (Хэ) – Путь Поднебесной»; «Великий корень – это то, откуда все произрастает, – изначальная природа [сущего], Небесное веление, всеобщий Закон (Ли); все есть воплощение Дао». [200] А у Лао‑цзы сказано: «Постоянство (Чан) есть знание Равновесия (Хэ). Знающий Постоянство – Просветлен» (Дао дэ цзин, 55).

«Великое Дао пребывает в Небытии, но лишь благодаря его невидимому импульсу „речи исходят из уст, письмена ложатся на дощечки, но те и другие исходят из сердца“», – приводит И. С. Лисевич слова Лю Се (465–522) в своей замечательной книге «Литературная мысль Китая». Не потому ли, что «Великое Дэ и есть Дао» (Дао дэ цзин, 21)?

Сила Дэ проявляется, если человек забыл себя, увидел другого, срезонировал на ритм его души. Так хороший пловец сливается с водой, умелый плотник соединяется с деревом, ощущая его своим продолжением. Потому, говорят, умельцы Китая и Японии не нуждались в чертежах, без клея и гвоздей создавали совершенные изделия. (Как и русские зодчие строили деревянные храмы без единого гвоздя, при полной отдаче тому, что делали, дерево само направляло руку мастера, если их сердца сливались.) И так во всем. Тем более мастер способен выявить природную красоту, чем менее навязывает себя, следует Недеянию (Увэй). На это способен лишь великий мастер.

Недаром Лисевич видит в небесном Дэ «мироустроительную функцию», Уоттс сравнивает великое Дэ с гениальностью, присущей Человеку‑Дэ, добавляя: «Что хорошего в стране организованной посредственности?» (там же, с. 171). А Бердяев скажет: «Существуют мистически одаренные люди, которым даны харизмы мистического мироощущения и миропонимания, независимо от достижения святости. Можно быть святым и не иметь мистической одаренности, и можно иметь мистическую одаренность и не быть святым. Это есть все та же волнующая нас проблема о человеческой даровитости, о харизмах, ничем не заслуженных, о гениальности, которая не является результатом совершенства и святости». (Шеллинг, по‑моему, сказал, что талант попадает в труднодостижимую цель, а гений – в ту, которую не видно. Значит, ощущает невидимое Дао. Но прав поэт: «Гений и злодейство… вещи несовместные».)

Нужно лишь не навязывать себя Природе, пребывать в Недеянии, и все будет само собой свершаться, как о том говорит Лао‑цзы: «Достигни предельной Пустоты, утвердись в покое, и все вещи будут сами собой чередоваться, а нам останется лишь созерцать их возвращение… Знающий Постоянство – просветлен (мин). Не знающий Постоянства своим неведением творит зло (сюн). Знающий Постоянство – терпим. Терпимый – справедлив. Справедливый становится ваном (Правителем). Ван становится Небом, Небо – Дао. Если пребываешь в Дао, будешь долговечен и не знать беды» (Дао дэ цзин, 16). Японцы комментируют: если справедлив и бескорыстен, получаешь дар (дэ) вана и становишься необъятным, как Небо. Если становишься необъятным, как Небо, входишь в Недеяние дао, становишься вечным, бессмертным. [201]

Потому и несовместимо Дао с самонадеянностью, духом воинственности. Напомню: совершенный не превозносит себя, не противоборствует, потому непобедим. «Кто следует Дао, не покоряет другие страны при помощи войск: это обратится против него. Где побывали войска, там растут терновник и колючки. После больших войн наступают голодные годы» (Дао дэ цзин, 30). «Умный полководец не воинственен. Умелый воин не гневлив. Умеющий побеждать врага не нападает… Это называю Дэ, избегающее борьбы» (Дао дэ цзин, 68).

Эти принципы легли в основу воинского искусства, где побеждают не нападая: растрачивая силу понапрасну, противник сам доводит себя до поражения. Не удивительно, что восточное искусство борьбы притягивает молодежь, убедившуюся в том, что путь насилия, которому следовал этот мир на протяжении своей истории, ни к чему хорошему не привел и не может привести.

Книга Уоттса выводит нас к еще одной загадке восточного мироощущения: «Поэтому у‑вэй как „непринуждение“ подразумевает действия в направлении волокон ли\ падение в сторону толчка, плавание по течению, установка паруса по ветру, использование прилива для практических целей и уступку с целью победить. Лучшей иллюстрацией у‑вэй, по‑видимому, могут служить японские искусства дзюдо и айкидо, в которых противника побеждают его же силой» (там же, с. 115–116). И опять же японское «до» есть китайское Дао, слово, которым сопровождаются все дзэнские искусства: Путь чая (тя‑до), Путь цветка (ка‑до) или Путь каллиграфии (сё‑до). Искусство дзэн предназначено снять зависимость от внешнего «я», от эго во имя пробуждения внутреннего Я; привести человеческую душу к очищению. Без понимания ли трудно понять, как думали древние китайцы и, наверное, будут думать люди будущего, прозрев Единое во множестве: как «оно проникает множественное и создает его жизнь». Ли присуще Дэ. Первоначально иероглифом ли обозначали прожилки в нефрите, волокна дерева. Постепенно его смысл углублялся. В III веке Хан Фэй‑цзы говорил: «Дао – это то, благодаря чему все вещи таковы, благодаря которому все ли согласуются». Ли каждый раз неповторимо, как внутренняя структура, душа вещей. Потому одна не похожа на другую. Сунские философы придавали ли особое значение. Чжу Си (1130–1200) говорил, что ци ‑энергия – это металл, дерево, вода, огонь, а ли – это жэнь ‑человечность, и ‑чувство справедливости, ли ‑почтительность и чжи ‑разум. (Он опускал пятый «элемент» – Землю и пятое постоянство – Искренность как расположенные в неизменном Центре, обуславливая действие остальных.) По его учению, весь одушевленный мир управляется принципом ли. Он у каждого – свой и у всех – один, как едино Тайцзи‑Великий Предел или Беспредельное, пребывающее в покое. То есть от ли зависят не только природные явления и отношения людей, но и саморазвитие мира. [202] Если какая‑либо вещь следует своему ли, она оказывается в гармонии с другими вещами и будет следовать ли этих вещей не потому, что она подчиняется правилу, а потому, что она пребывает в гармонии ( ин ) и взаимосвязи с ними.

Ли – проявление в единичном Единого: «Одно во всем и все в Одном». Одного нет без другого: все само по себе, не похоже на другое, но сообщается с ним в едином поле Дао. Все существует одновременно, со‑возникает (сян шэн). Такой взгляд на сущность мировых отношений определил характер логики, способ познания и художественного видения, что позволило Уоттсу противопоставить китайскую модель европейской: «Пейзажная живопись возникла в Китае задолго до ее появления в Европе именно благодаря пониманию порядка ли», которое «следует понимать как органический порядок, отличающийся от механического или юридического порядка, которые сверяют по книге. Ли – это несимметричный, неповторяющийся и нерегулируемый порядок, который мы обнаруживаем в структуре движущейся воды, в очертаниях деревьев и облаков, в кристаллах изморози на оконном стекле или в камнях, разбросанных по песчаному берегу моря… Достаточно один раз указать человеку эту красоту, и он сразу замечает ее, хотя и не может сказать, в чем конкретно ее привлекательность. Когда эстеты и знатоки искусства объясняют ее, показывая нам полотна с нанесенными на них эвклидовскими диаграммами – которые призваны демонстрировать правильность их пропорций и ритма, – они просто обманывают себя» (там же, с. 83).

 

Действительно, со времен греков геометризировано сознание. Согласно Платону: «Геометрия – это познание вечного бытия». И наверное, была тому метафизическая причина: мир не мог следовать одному Пути, что противоречило бы Дао. Была и практическая (ее можно объяснить молодостью греков). Человек упростил мир для своего удобства, заключил его в замкнутую систему, в «квадрат», чтобы в отведенных пределах навести порядок по своему усмотрению (выстроить космос из первоначального хаоса). [203] Бесконечность ассоциировалась с Хаосом, отсутствием порядка и красоты. А какое‑то начало, будь то Вода, или Огонь, или власть‑архе, взятое за Основу, порождало линейное мышление и соответствующую логику.

Можно сказать, в основе греческих учений лежит «явленное Дао», доступное пониманию и эксперименту. Греки шли от Земли, китайцы – от Неба. И если мы сравним Лао‑цзы и Пифагора, живших примерно в одно время, то обнаружим удивительное несходство, даже наоборотность. Если для Пифагора Число – устроитель всего, то Лао‑цзы не уделяет ему внимания. Число, как и слово, лишь функция Дао. «Пифагор говорит, что есть пять телесных фигур, которые называются также математическими: из куба [учит он] возникла земля, из пирамиды – огонь, из октаэдра – воздух, из икосаэдра – вода, из додекаэдра – сфера вселенной [то есть эфир]» (А 15).

И дальше: «Ложь и зависть присущи природе беспредельного, бессмысленного и неразумного» (В 11). «Порядок и симметрия прекрасны и полезны, беспорядок и асимметрия безобразны и вредны» (Д 4). [204] Но это противоположно тому, что понимали под Красотой и Гармонией в Китае и Японии, где Дао ассоциировалось с асимметрией.

А даос Чжуан‑цзы напоминал: древние ведали науку о числах, но это не сделало их жизнь лучше, потому что охладела их душа: «У того, кто применяет машину, дела идут механически, у того, чьи дела идут механически, сердце становится механическим».

Однако «явленное Дао» прорабатывает свою программу, поддерживает несоответствие, чтобы не прекратилось вселенское движение. Зато Великое Дао извечно, повсюду едино. И это позволяло Пифагору слышать беззвучную музыку сфер, а Чжуан цзы – свирель Вселенной. «[Когда] ты услышал свирель человека, не знал еще, что такое свирель земли; [когда] услышишь свирель земли, еще не будешь знать, что такое свирель Вселенной… [В ней] звучит тьма ладов, и каждый сам по себе… Все [вещи] звучат сами по себе, разве кто‑нибудь на них воздействует?!» («Чжуан‑цзы», гл. 2).

Великое Дао извечно пребывает в мыслях прорицателей Истины. Века спустя на защиту Истины и Свободы поднялась русская философия, распознавшая в соединении однородного угрозу жизни. И монизм, и дуализм – по Бердяеву – несовместимы со свободой, а вне свободы нет Творчества, вне Творчества человеческая жизнь теряет смысл. «Человек не может оставаться только человеком: он должен или подняться над собой, или упасть в бездну, вырасти или в Бога, или в зверя». [205] (Актуально, не правда ли?)

Это тем более страшно, что именно культура, приобщенная к Логосу, – по уверению Павла Флоренского – призвана к борьбе с мировым уравнением, энтропией, ведущей к хаосу и смерти. Он ставит вопрос: что же превращает многогранную жизнь в мертвую схему? И европейские философы озабочены: в чем же причина «зауженного» или «несчастного» сознания, «одномерного человека»? Не потому ли, что часть подменила целое, заговорили о «тирании целого»? Но истинное Целое есть Свобода – целое предполагает завершенность отдельного, достижимую лишь в свободе: свободный не угнетает.

Свобода исключается линейным мышлением, где все соподчинено, не имеет простора для самовыражения, и этой злободневной теме Флоренский посвятил свои работы. Казалось бы, в «Обратной перспективе» он ведет речь о принципах живописи, противопоставляя современную средневековой, но фактически речь идет о неволе, пребывая в которой, человек теряет себя. В средневековом искусстве «нет пространственного единства, нет схемы эвклидо‑кантовского пространства, сводящейся, в пределах живописи, – к линейной перспективе и пропорциональности». При этом предполагается, что «не существует никаких реальностей, имеющих в себе центр и потому подлежащих своим законам». (Недаром, отмечает он, у китайцев отсутствует прямая перспектива, как отсутствует она и в иконописи.) Прямая перспектива предполагает однородность пространства, его бесформенность – «отрицает и природу, и человека», признавая лишь «пассивный материал для заполнения схем».

Свойство гения – видеть тенденцию, то, что станет действительностью, в данном случае – падения духа, жизненного инстинкта. «Есть два типа культуры – созерцательно‑творческая и хищнически‑механическая». К первой относится «обратная перспектива», которая создает духовное поле, «пространственную цельность, а не часть, механически отделенную». Правый глаз объявляется «центром мира». Интересно заметить, что правый глаз как доминантная точка связан с левым, рациональным, логическим полушарием мозга, располагающим к линейному видению. Не потому ли Флоренский говорит: «Это глядение (правым глазом) не сопровождается ни воспоминаниями, ни духовными усилиями», то есть ведет к автоматизации человеческой души. И заключает: «Перспективность (или превратно понятый «прогресс». – Т. Г.) есть выражение меонизма и имперсонализма» (рабского сознания, по Бердяеву).

Это последнее слово антропоцентризма: « субъективность, сама лишенная реальности ».

Это был бунт против линейного мышления, при котором нет места индивидуальному; чтобы освободится от линии, философы заговорили о «прерывности». С надеждой некоторое время спустя Флоренский писал: «С началом текущего века научное понимание претерпело сдвиг, равного которому не найти, кажется, на всем протяжении человеческой истории. Эти два признака суть прерывность и форма… Непрерывность изменений имеет предпосылкою отсутствие формы: такое явление не стянуть в одну сущность изнутри. Эволюционизм, как учение о непрерывности, существенно подразумевает и отрицание формы, а следовательно – индивидуальности явлений». [206]

Прерывность – как возможность прорыва духа к свободе. За несколько лет до того Вл. Эрн, близкий друг Флоренского, говорил о том же: «Каждый перерыв – это та реальная, в пределах нашего мира лежащая точка, где два мира: мир „этот“ и „тот“, мир сущего и существующего, мир абсолютной свободы и мир причинной обусловленности – соприкасаются в реальном взаимодействии. И это соприкосновение, как огонь палящий, сжигает всю шелуху естественного развития, а подлинно ценное… продолжает дальнейший свой рост». [207]

Однако замеченный Флоренским прорыв в науке заставил себя ждать. Другое дело поэты. Вспомним: «Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе» (Николай Гумилев). Или ученые, одаренные способностью к прозрению невидимого: «Если космос имеет причину, то и причине этой мы должны приписать такие же свойства – всеобщей любви… Значит, мы не можем ждать от нее ничего худого». Это, конечно, Циолковский, и вряд ли кто из космистов не согласится с ним. Его рассуждения напоминают о буддийской дхарме, устремленной к блаженному покою.

А еще – онтологический принцип Конфуция: жэнь, означающий сочувственное отношение всего друг к другу, заложенного в изначальной природе (син). В иероглифе «жэнь» – «человечность» (переводят и как «любовь») его смысл: «человек» и «два», то есть призвание человека соединять два в одно в благом порядке.

Но и наука по мере расширения сознания не может не продвигаться «от одной глубины к другой», чтобы выйти «к вратам таинственно‑прекрасного», от относительных истин, самих себя отрицающих, к Истине абсолютной, к постижению в единичном Единого. Не случайно наука проявляет интерес к восточному знанию – в поисках недостающей половины. Две половины, восточная и западная, не могут совпадать в принципе: восточное и западное знание соотносятся как созерцательное инь – Недеяние и аналитическое ян – Действие.

Уже монадология Лейбница выводит на путь новой методики. Но монады еще замкнуты, или сознание их так воспринимает. Уже И. И. Лобачевский раскрепощает пространство, утверждая, что геометрические решения столь же многообразны, как многообразны пространственные свойства мира.

Открытие в XX веке теории относительности, вероятности, квантового устройства мира – все это соответствует скорее Дао, чем классической науке. Что уж говорить о принципе дополнительности Нильса Бора, сделавшего своей эмблемой Тайцзи – Великий Предел: инь‑ян уравновешены в круге Единого. Или о работах К. Г. Юнга, Вл. И. Вернадского, признававшего преимущества восточной методики. Суть ее в том, что Единое проникает множественное, как ли проникает Дао. И это недоступно линейному, одномерному мышлению, но доступно «сингулярному сознанию»: когда каждая точка, имея свой центр, становится точкой бесконечности. Сингулярная модель мира предполагает преодоление того типа мышления (аналитики), который породил науку и обеспечил ее успешное продвижение настолько, что она начала главенствовать над умами, пока и эта методика не пришла в противоречие с духом Эволюции. Но, по закону вселенского Пути, наука не могла не повернуть от схемы к жизни.

Появилась синергетика , учение о непротиворечивости, двуединстве сущего. Произошел поворот на 180° от классического знания, основанного на законах противоречия. Все, что есть в синергетике, можно найти в учении о Дао. Не потому, что мысль ученых обратилась к Востоку, – не в меньшей мере она повернулась к собственным истокам (Платону, Аристотелю), – а потому что сама мысль следует вселенскому Пути. Инь‑ян, пребывая друг в друге, не могут находиться в состоянии взаимоотталкивания, борьбы, как не могут находиться в состоянии борьбы солнце и луна, день и ночь, но, следуя постепенной смене, устремляются к благому равновесию. То есть инь‑ян – это не только состояние замедленной пульсации: движение туда‑обратно (шунь‑ни), но и необратимое движение по вертикали: «от одной глубины к другой», к «вратам в таинственно‑прекрасное». Потому и сказано в «Сицычжуань»: «Одно инь, одно ян и есть Дао. Следуя этому, идут к Добру, осуществляя, проявляют изначально [благую] природу (син)» (1, 17). В японском толковании: «осуществляют Небесную природу». [208]

Естественно, следуя законам Вселенной, тому, что Есть и как Есть, синергетика признает нелинейность как форму существования, закон самоорганизации (цзыжань) и самодостраивания; помимо обратимого движения (обратные связи) – необратимость, движение по вертикали, избавляя человека от страха перед «вечным возвращением», лишающим его перспективы. По мере сближения происходит взамоузнавание, взаимообогащение двух типов знания (условно – янского, западного, деятельного – вэй и иньского, восточного, созерцательного – увэй). Скажем, синергетика может поделиться знанием, накопленным за тысячелетия, проясняя недосказанное, снижая степень неуловимости Дао, но главное, участвуя в созидательных процессах. Знакомство с восточным, интуитивным знанием поможет уточнить некоторые понятия, над которыми размышляют ученые: «хаос», «случайность» – как неслучайность, имеющая свою невидимую, «нелинейную» причину. Интригующий фрактал заставит задуматься над природой ли – внутренней структуры, загадочной красоты природных явлений (облаков, течения воды, завораживающей тайнописи огня).

Синергетическое видение, новый тип сознания соединяет, а не отсекает одно в ущерб другому, не отрицает, а обновляет или одухотворяет традиционные понятия, скажем, «фрактальная геометрия» – геометрия живого, природных образов. Или видит в монаде Лейбница не замкнутость на себе, а «отражение, как в зеркале, тотальных свойств мира в целом», как это делает Сергей Павлович Курдюмов, соединив в себе талант ученого и открытость души. Опираясь на естественные законы, а не на готовые схемы, синергетика признает в Природе не объект, а субъект, живущий по своим законам, которые не всегда доступны человеку, но с которыми он не может не считаться, если не хочет погубить себя. Таким образом, синергетическое мировоззрение подрывает основы антропоцентризма, заменившего целое частью, и доказывает, что человек может жить в ритме Природы, облагораживая ее, способен стать в Троицу с Небом и Землей, что предрекали мудрецы и святые Востока и Запада.

Дао науки. Синергетика и Восток (взгляд гуманитария)

Я вновь обращаюсь к этой теме, ибо синергетика действительно выходит на тот уровень, где все Пути сходятся; являя глубинный поворот не только в науке, но в стратегии развития в целом. [209] Ее задача – осмыслить законы Эволюции, чтобы мир самопознал себя как Целое, а не двигался вслепую, увлекаемый то одной, то другой крайностью.

Собственно, о Целом говорят уже давно, но мало думают. Что‑то, видимо, мешает его осознанию, хотя это самая насущная проблема. Время чревато сверхкатастрофой, то есть такой катастрофой, из которой уже не будет выхода. [210] Более полувека назад на весь мир прозвучал «Манифест Рассела‑Эйнштейна», предупреждая о грядущей опасности: или изменится мышление, или человечество погибнет. Но немногие поняли серьезность предупреждения. Во все времена появлялись нравственно ответственные люди, но теперь их голоса будто заглушает какая‑то сила. (Так и хочется сказать – Князь мира сего.) Римский Клуб принял сигнал бедствия, но людская масса движется в том же направлении, которое не сулит ей ничего хорошего. Должно быть, не верят больше на слово, но, может быть, поверят математическим расчетам?

Так или иначе, функции предостережения взяла на себя синергетика. В ее лице наука переживает «второе рождение» (как говорят индусы), становится прозрачной, открытой для разных форм знания. Научную методику синергетика подчинила задаче осмыслить причины превращения разумной энергии в стихию (в любой сфере, от экономики до культуры, вне которой и экономика не может выжить), чтобы стихия не приняла необратимого характера. Для этого прибегает к методу несилового, резонансного воздействия на точки больного организма, что не требует его вскрытия, расчленения, но требует полной душевной отдачи ученого.

Что же позволяет верить в синергетику, в ее способность изменить ситуацию, изменив сознание? Прежде всего ее собственные фундаментальные свойства, начиная с принципа самоорганизации . Что из него следует? Во‑первых, то, что все явления‑процессы этого мира подчиняются не воле человека, а воле Вселенной, точнее, своим собственным, внутренним законам, о чем так настойчиво напоминал Флоренский, а до него более двух тысяч лет назад Чжуан‑цзы: «Следуя природному, пребываешь в Едином; следуя человеческому, теряешь его. В ком природное и человеческое не противоборствуют, называется истинным человеком» («Чжуан‑цзы», гл. 6). И не раз возвращается к мысли: «Не губи природного человеческим, не губи естественного искусственным, не приноси себя в жертву ради приобретения» (гл. 17).

Таким образом, наука помогает избавиться от антропоцентрического комплекса , обернувшегося против человека, отвергает одностороннюю субъективность, навязывающую Природе свои законы. В свое время доминирующая роль человека была, видимо, оправдана, если «все действительное разумно», но теперь идея пришла с собой в противоречие, исчерпала себя (если продолжить мысль Гегеля, и «все разумное действительно»). Постепенно приходит осознание того, что «Природа есть сущее», живой организм, имеет свою душу и, значит, разрушая ее, мы разрушаем себя. Без осознания этого не предотвратить экологической катастрофы.

Далее. Из свойства самоорганизации следует, что все непротиворечиво, взаимодополнительно, ибо только при взаимодействии двух сторон возможна самоорганизация, рождение нового качества, предусмотренного Эволюцией. То есть самоорганизация предполагает принцип недвойственности – не отрицание отрицания без последующего синтеза, как это нередко происходило в истории, а единство разного при неуподоблении одного другому. Таким образом преодолевается еще один комплекс: дуализм , раздвоение сущего, идущий от закона противоречия, исключенного третьего. Буддийский Путь потому и называется Срединным, что подразумевает единство разного, а не противостояние.

Что уж говорить об адвайте, учении об абсолютной недвойственности: всякое разделение, противопоставление есть следствие неразвитого ума, неведения (авидьи). Высшее Я – Атман самотождественен и тождественен Брахману, абсолютной Реальности. Все остальное – майя, кажущаяся, иллюзорная действительность, заслоняющая истинно‑сущее. Принцип адвайты, унаследованный от Упанишад: «Тат твам аси» («Ты есть То») – разделяют и дзэнские буддисты. Д. Т. Суд‑зуки видит в проницании одного и многих антитезу западному уму, прибегающему к тотальному раздвоению, – он подчинил Природу выгоде и тем самым обрек себя на падение в мир множества, где человек заблудился. Не только буддисты, но и Лев Толстой мог сказать: «Одна есть религия – это та, что одно во всех… „Tat Twam asi“ – „Кто ты?“ – „Я есмь ты“». [211]

Естественно, и на Западе существовала вера в Единое: «Не понимают, как расходящееся с самим собой приходит в согласие, самовосстанавливающуюся гармонию лука и лиры» (Гераклит, фрагм. В 51). Но так и не поняли, хотя устремленность к Единому не исчезала. Для Плотина Единое есть Бог, и, когда ум отпал от Единого, отпала от ума и душа. Прокл убеждал, что всякое единение – благо и благо тождественно Единому. Что уж говорить о святом Августине! Но набирало силу раздвоение, что века спустя заставило Герцена признать: «Распадение человека с природой, как вбиваемый клин, разбивает мало‑помалу все на противоположные части, даже самую душу человека». [212]

Собственно, расхождение двух сторон (инь‑ян) предусмотрено «Книгой Перемен», но в одном случае – в ситуации Упадка (Пи – 12‑я гексаграмма И цзина). Инь‑ян расходятся, потому что иньская, земная энергия устремляется к Земле, а янская, небесная – к Небу. Когда же они расходятся, то нарушаются все связи. Но уже в следующей ситуации положение выравнивается, если человек ведет себя сообразно Переменам, включается в естественный ритм. Китайцы придавали закону Соответствия (Хэ) первостепенное значение: вести себя сообразно обстоятельствам, времени и пространству. Японцы поныне называют это «ситуационной этикой», свойством национальной души.

Итак, путь раздвоения привел к тому, что мир превратился в «войну всех против всех». Возможно, и борьба на каком‑то этапе была необходима, как уверял Гераклит: «Следует знать, что борьба всеобща, что справедливость в распре, что все рождается через распрю и по необходимости» (В 80). Хотя в то же примерно время Лао‑цзы отрицал разумность борьбы: «Он не борется, благодаря этому – непобедим»; «Дао совершенномудрого – это деяние без борьбы» (Дао дэ цзин, 66, 81). Наверное, допустима борьба лишь с самим собой, помогающая человеку найти себя истинного. Бунт против рока дал высочайшие взлеты искусства – в музыке, поэзии, без чего человеческая жизнь утратила бы себя, привлекательность. Но борьба во внешней сфере, устремленная к завоеванию земель, противоречит Пути и Божьему Промыслу. Потому и рушились империи, погибали цивилизации, нарушавшие мировой порядок.

«Одно инь, одно ян и есть Дао. Следуя этому, идут к Добру». Значит, нарушая Дао, идут в обратном направлении, к хаосу. Если нарушается чередование и взаимоуравновешенность начал, то и светлое ян превращается в свою противоположность – в низшую, разрушительную силу или стихию Огня; и если не будет уравновешена инь‑ским началом, мудрым спокойствием, то не миновать беды, Мирового Пожара. От сдвоенной энергии огня – массовые психозы, стихия террора, которая лишь возрастает от силового воздействия. И разве нельзя было убедиться, что ни одна из местных войн в XX и в наступившем веке ни к чему не привела и не могла привести, кроме дурной бесконечности, приближающей конец мира? Борьба со следствиями, без осознания причины, – вещь бессмысленная.

И здесь на помощь приходит синергетический подход, признание многообразия как формы существования жизни. (Вспомним, однородность ведет к Вражде и Ненависти.) Самоорганизация рождает многообразие, где все индивидуально, не подобно другому. Но не так просто разомкнуть прямолинейную цепь причинно‑следственных связей, утративших за века подвижность. Уже в греческой мифологии Земля отпала от Неба (Небо‑Уран оскоплен Кроносом по наущению Земли‑Геи). Так начался процесс разделения, который оказался необратимым. Признание отправной точки порождало дискурсивное мышление, формальную логику. [213] Закон противоречия обусловил состояние всеобщей борьбы.

Но по закону Дао одно не может существовать за счет другого. В Китае структурирующим началом была не четверка, порождающая квадрат, а пятерка – символ подвижного круга, вращение первоэнергий в благоприятном порядке взаимоподдержки или в неблагоприятном, взаимопотеснения. Ни одна из энергий не главенствовала, но все располагались вокруг неизменного центра‑Земли, сменяя друг друга в прямом и обратном порядке. Скажем, если наступало время Огня, янского начала, то нужно было вести себя умеренно, в стиле инь, чтобы сдерживать энергию огня. В Тайцзи уже все есть, отсюда и логика Целого – полноты непроявленного, которое воплощается в Бытии по своим собственным законам. Эти законы совершенномудрые в заботе о будущих поколениях изложили в «Книге Перемен».

Итак, в западной эйкумене преобладало линейное мышление , устремленное вперед, обгоняющее пространство и время. Свойство линейного мышления – отсекать одну половину от другой: прошлое от настоящего, разум от чувства, дух от материи, что не могло не деформировать сознание. Когда отсекается одна половина, страдает и другая. В последние два века доминировала наука, стимулируя развитие левого полушария (логического, математического) в ущерб правому. И «распалась связь времен» – взаимодействие правого (ответственного за целое) и левого полушария (ответственного за раздельное).

Целое все более оттеснялось частью, что и заставило философов заговорить о «тирании целого», об опасности, которую таит в себе одномерное мышление. Прямая линия, утратив опору в круге, в спирали, предоставленная самой себе, образует нечто вроде петли, затягивающей в воронку. «Принцип исследования – искать целое через составные части – превратился в террористическую практику ликвидации особенного» (Ж.‑П. Сартр). Литераторы заговорили об отчуждении человека от самого себя, об «атомизации» личности вместо ее раскрепощения. Все по тому же закону: сколько бы ни расширялась «часть», она не может стать целым. Пребывание друг возле друга полностью растворяет собственное существование в способе бытия «других». В этой неразличимости и неопределенности развертывает Man свою подлинную диктатуру, сокрушался Мартин Хайдеггер.

Отсюда бунт против «линии» молодого поколения, вылившийся в движение «контркультуры». По словам Андрея Вознесенского: «Речь идет о „Третьем“ сознании». («Первое сознание» – первооткрыватели Америки, супермены, индивидуалисты. Его сменило «Второе сознание» – винтики технократической машины.) «„Третье“ – новая волна, молодежь с антилинейным мышлением . Самое преступное для нее убить в себе себя». [214]

С одной стороны, неизбежно стремление к свободе, без которой все теряет себя. С другой – недостижимость этой свободы в петляющей линии, подстерегающей очередную жертву. В этом причина неприятия «глобализации», которую воспринимают как глобальное уравнение. И действительно, пока не изменится сознание, которое Бердяев называл «рабским», все будет продолжаться в том же духе. Таково свойство линейного мышления: превращать все в свою противоположность, победу в поражение, друзей во врагов, цель в средство. Любое объединение обернется против человека, ибо лишь в свободе возможно единство – неслиянное и нераздельное.

Похоронив Бога в душе своей, человек начинает ощущать, что похоронил самого себя. Отвергнутый, одинокий, бездомный начинает вспоминать, «что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием» (передал Платон сокровенные мысли Сократа). В наше время приходит осознание того, что упущено нечто Третье, духовное измерение, без которого «два» будут бороться до взаимного уничтожения. Возвратиться к Духу призывают современные философы. Э. Гуссерль верит в «универсальную, чистую науку о духе», о самой сущности духа, вне которого все обречено на гибель.

Принцип самоорганизации выводит к открытости одного другому, к духовной фазе, которую ученые называют Ноосферой. «Открытость» – одно из условий самоорганизации: «Все реальные системы, как правило, открыты и нелинейны» (Основания синергетики, с. 120). Значит, делает их закрытыми человеческое неведение. Но мне, как востоковеду, хотелось бы обратить внимание на разную степень открытости. Стремление к открытости с особой силой проявляется там, где сознание было закрыто от космоса, – скажем, у греков. Хотя, согласно Платону, чтобы космос не разрушился окончательно «и не погрузился в беспредельную пучину неподобного, (кормчий. – Т. Г.) вновь берет кормило и снова направляет все больное и разрушенное по прежнему свойственному ему круговороту: он вновь устрояет космос, упорядочивает его и делает бессмертным и непреходящим» (Тимей, 28 А). Надо сказать, что и Эмпедокл верил в завершение круговорота Любви и Вражды, что все вернется к изначальной Любви, успокоится в гармоническом сферосе. (Это то, что Лейбниц называл «предустановленной гармонией», а Тейар де Шарден и Вернадский – Ноосферой.) И все же лишь во времена Средневековья стали признавать красоту и гармоничность бесконечного (Бл. Августин, Николай Кузанский). Однако Джордано Бруно за веру в бесконечные миры поплатился жизнью. Так что архетип замкнутости, геоцентризма продолжал владеть умами, обусловив характер науки: «Классическая наука рассматривает процессы в замкнутых системах. В такого рода системах процессы идут, согласно второму началу термодинамики, к максимально неорганизованному, хаотическому состоянию – к состоянию наибольшей энтропией. Но замкнутые системы – идеализация действительности. Наш мир – это мир открытых нелинейных систем». И дальше: «Традиционный взгляд на историческое развитие научного знания исходит из представления о линейном характере научного прогресса» (Основания синергетики, с. 23, 174).

Если бы свойство «линейности» не оказалось столь опасным, не возникла бы проблема «прерывности» в русской философии.

Дао исключает линейность, закрытость, и потому проблема «открытости» для Китая не столь актуальна. Дао многомерно, движется туда‑обратно и по вертикальной оси (по типу двойной спирали). «Великое – оно в бесконечном движении. Пребывая в бесконечном движении, не достигает предела. Не достигая предела, возвращается к истоку» (Дао дэ цзин, 25). В основе мира лежит не один из первоэлементов, а Великое Единое, Беспредельное‑Тайцзи. «Изначальное ци (чун ци) образует гармонию» (Дао дэ цзин, 42). То есть мир происходит не из неупорядоченной материи, не из хаоса, требующего человеческого вмешательства, а из совершенного порядка: «Дао – нечто зыбкое, неясное. Неясное, зыбкое, но в нем – Образы (Сян). Зыбкое, неясное, но в нем – все вещи. Глубинное, темное, внутри – семена (цзин – духовная энергия). В этом цзин – Истина (чжэнь), Искренность (синь). С древности и поныне имя его не проходит. Благодаря ему узнаем о причинах вещей. Откуда мы знаем о природе вещей? От этого (Дао)» (Дао дэ цзин, 21). А в самом начале этого удивительного чжана сказано: «Великое Дэ и есть Дао», то есть все, что заключено в извечном Дао, присуще Человеку. Естественно, подобное представление об Основе не могло не сказаться на образе мышления, которое можно назвать «сингулярным», на логике Целого.

Следование Дао, естественнному ритму, обусловило устойчивость государственной системы Китая. Пульсирующий ритм Дао («одно инь, одно ян») сказался не только на образе мышления, но и на тональности языка, манере поведения, походке китайцев, не говоря уже о гибкости дипломатии. [215]

Китайская история не знала крутых поворотов, революционных скачков, и немалую роль сыграла способность к центрированности на макро– и микроуровне, от государственного устройства до человеческого сердца. Отсюда и название Китая – «Чжун‑го». «Чжун» – тот самый Центр, «Великий корень (Великая основа – да бэнь) Поднебесной. Уравновешенность (Хэ) – совершенный Путь Поднебесной» («Чжун‑юн»). То есть «Чжун‑го» – государство, являющееся Центром мира. Центрированность и уравновешенность послужили для китайцев архетипами, предопределившими форму их поведения. Без неизменного Центра невозможно и движение, восходящее к Благу. (Другое дело, что открытость внутреннюю они компенсировали закрытостью внешней: зачем общаться с другими государствами, если собственное самодостаточно.)

Уже первое знакомство с Востоком навело меня на мысль о существовании трех моделей : белое или черное – европейская; белое станет черным, черное станет белым – китайская; и белое есть черное – индийская модель. Предельно динамичная (взрыв структуры вследствие столкновения противоположностей и замена ее другой). Умеренно динамичная (инь убывает, ян прибывает, ян прибывает, инь убывает – как в природе смена дня и ночи). И нединамичная или внутренне динамичная – индийская модель. Каждая естественна и органична для своего народа, обусловлена возрастом, длиной пройденного Пути. [216] (По поводу молодости греков Платон приводит слова египетского жреца, сказанные Солону: «Вы, греки, вечно останетесь детьми, и не бывать эллину старцем: ведь нет у вас учения, которое поседело бы от времени» (Тимей, 236).) Каждая выполняла свою задачу в программе мирового устройства. Динамизм греков вынуждал не оглядываться назад, что было чревато односторонностью, утратой устойчивости и вместе с тем – прорывом в сфере науки и искусства. Китайская цивилизация, повинуясь естественному ритму, до сих пор сохраняет устойчивость, скорее будет идти по восходящей, учитывая достижения и промахи Запада.

Что касается Индии, то ее затишье, можно сказать, от полноты знания, завершенности. «Мир днем похож на европейскую музыку: могучее течение широкой гармонии, состоящей из созвучий и диссонансов, – представляет Тагор. – …А ночь – это индийская музыка, чистая, глубокая и нежная рага. И та и другая музыка волнует нас, но по духу они несовместимы». [217] Само слово «рага» отражает объемность мышления: это и краска, цвет, и чувство, страсть, – звуки, проникающие в самую душу. Индия как будто застыла в своей завершенности, что отразилось в универсальности мироощущения: «Ты есть То» (в отличие от «это или то»). (Отсутствие в этой ровности структурирующего начала, возможно, по‑своему восполнила кастовая система.) Идея «Ты есть То» сама по себе говорит о завершенности Пути.

 

О разном возрасте цивилизаций свидетельствуют, по‑моему, разная числовая и графическая символика. Четверка греков и тех, кто унаследовал их парадигму, тяготеет к квадрату. Для квадрата характерно противостояние сторон, крутой поворот на 90 градусов. В Китае главенствует пятерка: четыре энергии вращаются вокруг неподвижного центра.

Для буддийской Индии символична шестерка (шесть великих – ма‑хабхут – «шесть зерен»: известные «элементы» пронизаны шестым – сознанием). Знак завершенности – пустой круг, символ Пустоты‑Шуньи, просветленности, осознания относительности всех различий. Можно сказать, Индия вне возраста, за пределами времени, полупре‑бывает в вечности.

О том же свидетельствует разное восприятие символики Огня. Согласно Эмпедоклу, «огонь Единого» разумен, все части Огня, видимые и невидимые, причастны Разуму. У Гераклита недостаток Огня приводит к образованию мира, избыток – к мировому пожару (В 65). Известно изречение Гераклита: «Мир единый… не создан никем из богов и никем из людей, а был, есть и будет вечно живым огнем, закономерно воспламеняющимся и закономерно угасающим». Огонь действительно архетипичен для западного мышления: «Это типичный образ быстроразвивающегося процесса вообще. Горение (или огонь) можно рассматривать, пожалуй, в качестве одного из архетипических символов – символа самовозобновляющегося и саморегулирующегося начала в универсуме» (Основания синергетики, с. 30). И действительно: взрывной характер энергии, устремленной ввысь (что сказалось и на архитектуре храмов, особенно католических). Огонь Божественной любви, очищающий, и огонь карающий: «Грядущий огонь все объемлет и всех рассудит» (Гераклит, фр. 66). Всех, не внемлющих Логосу. Из разумной силы Огонь, не знающий Великого Предела, превращается в разрушительную стихию (сдвоенное ян). Говоря словами платоновского Тимея, конец страданиям наступит тогда, когда человеческий разум победит силу огня и воды, воздуха и земли, одолеет их стихийное буйство, и мир вернется в прежнее, лучшее состояние.

Что касается Индии, то у нее к Огню отношение неоднозначное. Будда сравнивал мир с горящим домом: весь мир в огне, глаз – в огне, ухо – в огне, язык – в огне. Путь спасения – в успокоении огненной стихии. Бог священного Огня – Агни, согласно Ведам, вышел из недр Воды: «Правда обитает в этих водах» (Ригведа, V, 62, 1), в союзе Агни и Сомы. Агни скорее ассоциируется со Светом: он Солнце на Небе, Огонь на Земле, Молния в воздухе, – он Триедин. (Совсем как у Пушкина: «Они сошлись. Вода и камень, // Стихи и проза, лед и пламень // Не столь различны меж собой».)

О «внутреннем динамизме» Индии свидетельствуют великие реформаторы, появившиеся в тот момент, когда независимость оказалась под угрозой. Но Ганди «победил, не нападая» – ахимсой, ненасилием (свидетельство завершенности). Вивекананда покорил Америку и побудил Ромена Роллана написать одну из лучших своих книг. Вивекананда «пришел к той вершине мысли, в которой он был одновременно окружностью и центром». [218] На Парламенте религий (Чикаго, 1893) он горячо отстаивал дух Всеединства: «Христианину не надо стать индуистом или буддистом, а индуисту или буддисту христианином. Но каждый должен проникнуться учением другого, не переставая культивировать свою индивидуальность». У человечества нет другого выбора, кроме – «взаимопомощь, а не борьба, гармония и мир, а не бесплодные дискуссиии». [219]

(Говоря на языке синергетики, в этот момент в Индии произошло переключение из HS‑режима растекания, затишья к LS‑режиму: предельной локализации духовной энергии, когда аттрактором – центром притяжения – становится прошлое , которое в Индии не исчезало.)

Тему Огня и Воды можно подытожить словами японского мудреца Кэнко‑хоси из его «Записок от скуки» (XIV в.): «В законах сказано, что Вода и Огонь не бывают грязными. Грязным может быть лишь сосуд».

Японская модель

Япония дала жизнь совершенной по форме культуре и развила в людях такое свойство зрения, когда Истину видят в Красоте, а Красоту в Истине.

Рабиндранат Тагор

 

 

Что касается Японии, то она занимает скорее промежуточное место между Индией и Китаем. Если китайцы считали свое государство Срединным (Чжун‑го – Центром), то японцы с древности называли свою страну «Ямато», что значит «Великая гармония». Та самая Гармония или Равновесие (кит. Хэ, япон. Ва), которая в Учении о Середине («Чжун‑юн») называется «Совершенным Путем Поднебесной». Японию можно назвать «страной Пути», ее образ мышления тому подтверждение, если иметь в виду, что Путь – «одно инь, одно ян» – есть пульсирующий ритм и взаимоуравновешенность сторон.

Во все времена японцы придавали особое значение природному ритму и время измеряли четырьмя сезонами, воплощая их в образах искусства. Потому и назвал дзэнский мастер XIII века Догэн свои стихи о четырех временах года «Изначальным образом»:

Цветы – весной,

Кукушка – летом.

Осенью – луна.

Чистый и холодный снег

Зимой.

 

С них начал Кавабата Ясунари свою Нобелевскую речь «Красотой Японии рожденный»: «Простейшие образы, обыкновенные слова незамысловато, даже подчеркнуто просто поставлены рядом, но, воздвигнутые друг над другом (касанэру), они передают сокровенную суть Японии». Почему же? Не потому ли, что воплощают Неизменное в Изменчивом (Фуэки‑рюко)? Касанэру значит нахождение одного витка на другой, как в дереве, или одного яруса на другой по типу многоярусной пагоды. Такая пагодообразная или спиралевидная структура предполагает неизменность Основы, на которой все держится. (В отличие от линейности, допускающей отсечение прошлого ради ускоренного движения вперед, того самого «прогресса», в котором усомнились мыслители Запада.) В движении времен года есть неизменный порядок и есть изменчивое: новая весна уже не та весна, и есть опора на вечное.

Уже мудрейший правитель Сётоку Тайси (574–622), сын императора Емэй и регент императрицы Суйко, воздвигавший в Японии буддийские храмы, начал свою «Конституцию из 17 статей» словами: «Почитайте Уравновешенность (Ва) и не действуйте наперекор». [220] Не только в человеческих отношениях, но и наперекор законам Природы, охраняемой богами‑ками. Уравновешенность – свойство самих вещей, и потому избегайте раздоров, распрей, присущих неразвитому уму. [221] Собственно, уже первые, невидимые боги Таками‑мусуби и Ками‑но мусуби, явившиеся вслед за богом Священного Центра – Амэ‑но Минака‑нуси, приобщили японцев к Пути Равновесия. Само слово «му‑суби» означает «завязь», «соединять концы». Священный Центр, как и положено, пребывал в покое, что дало возможность двум действующим богам заложить основы жизни на Земле и Небе. Благодаря Центру естественным образом соединялось предназначенное друг другу, чтобы сообща восходить к божественному духу. Так была заложена в сознании программа Троичности: помимо движения по горизонтали (туда‑обратно – дзюн‑гяку), восхождение по вертикали (касанэру), обусловленное правильным взаимодействием сторон. При этом последующее не отрицает предыдущее, а как бы подтверждает его, наращиваясь на ту же Основу. (Скажем, в поэзии это принцип «хонка‑дори» – следования «изначальной песне».)

Действие этой модели сказалось на всех сферах жизни, и, естественно, на исконной вере японцев – Синто (Пути богов), обусловив его открытость, устремленность к Триединству (Небо‑Земля‑Человек). Закон Пути отрицает возможность существования одного за счет другого: инь‑ян взаимопроницаемы. (Конечно, речь идет об идеальной модели, которая не всегда осуществляется в истории, но предопределяет ее направление.)

Закон Уравновешенности предполагает открытость, приятие другого. Японцы с доверием отнеслись к учениям китайских мудрецов, конфуцианству, даосизму. Синто соединилось с буддизмом Махаяны, пришедшим в Японию в VI веке: не утратив себя, обогатилось. Появилось понятие «Рёбу Синто»: «двуединое Синто» или Синто, открытое другому.

Конечно, были моменты противостояния, скажем, сторонников «возрожденного Синто», но в сущности Синто и буддизм настолько взаимопрониклись, что разделить их уже невозможно. Японский буддизм имеет синтоистский оттенок, и поныне синтоистские святилища прекрасно уживаются на одной территории с буддийскими храмами. Поэтому и говорят о религиозной терпимости японцев, не всегда отдавая себе отчет в том, что она обусловлена их традиционным мироощущением, верой в вездесущих богов‑ками, наделивших этот мир божественным духом. Ничто не исчезает, все соотносится между собой, лишь принимает разные формы, то скрытую, то явную: и люди, и явления природы, и животные, и растения, и металлы, и минералы – все связано между собой. Что уж говорить об ушедших: мир тот не менее реален, чем этот. «Видимый и невидимый миры, – писал в свое время русский японист Е. Спальвин, – навсегда соединены бесчисленными узами взаимной необходимости… есть люди, верили японцы, которые одновременно являются богами… Большинство богов „века богов“ – это люди того времени». [222] Вера в мир невидимый как истинно‑сущий прошла через всю культуру Японии, сохранилась до сих пор. Насколько эта вера укоренилась в сознании, свидетельствует и фильм Корээда Хирокадзэ «После жизни». Уйдя из этого мира, в атмосфере японской вежливости каждый может оставаться собой, заниматься любимым делом. (Можно вспомнить Хирата Ацутанэ (1776–1843), сторонника «возрожденного синто», уверенного в том, что истинная жизнь начинается лишь после смерти, а жизнь земная есть «временное пристанище».) По крайней мере, одно неотделимо от другого. О целостном характере японской культуры говорил в начале XX века знаток Японии Лафкадио Хэрн: «Неизмеримо выше стояла древнеяпонская культура, культура души, проникнутая радостным мужеством, простотой, самоотречением и умеренностью; выше были ее запросы счастья и ее этические стремления, глубже ее проникновенная вера. На Западе царило превосходство не этики, а интеллекта, изощренного в способах угнетения, уничтожения слабого сильным». [223]

Не удивительно, что истинный христианин У Тимура Кандзо (1861–1930) не утратил веру ни в синто, ни в буддизм. В 1916 году он писал: «Христианин же рад встречаться с добром в чем бы то ни было – в буддизме, конфуцианстве, даосизме. Его глаза восприимчивы к свету и отвращаются от тьмы. И когда христианин излучает Божественный свет, высвечивается все лучшее в мире». [224] (Не о том ли радел Вивека‑нанда?) Японский христианин поражен тем, что происходит на Западе, превратившемся в арену борьбы всех против всех: «Неверующие противостоят христианству, римский католицизм – протестантизму, унитаризм – православию. Человечество раскинуло свои палатки: одна часть против другой, одна секция части против другой секции той же части. Кажая стремится извлечь пользу из ошибок и неудач другой. Не только отдельные люди не доверяют друг другу, но человечество в целом как порождение ехидны, человеконенавистники, потомки Каина!

О, душа моя, не верь никаким „измам“. Ищи Истину, как то положено человеку». [225]

Абстрактное понятие Равновесия у японцев, которые мыслят конкретными образами, воплощалось в том, что они назвали «душой Японии» (Ямото дамасий). У каждого народа есть своя душа, знает он об этом или нет, – но без души у нации нет Пути и нет будущего. Продолжает жить и не мешает жить другим лишь тот народ, который не потерял себя, свой неповторимый голос в мировом созвучии. Писатель Кавабата Ясунари вспоминает в своей последней лекции созвучные ему слова Тагора из речи «Душа Японии» (1916): «Долг каждой нации проявить перед миром свою национальную сущность. Если же ей нечего дать миру, это можно считать национальным преступлением, это хуже смерти и не прощается человеческой историей. Нация обязана предоставить лучшее другим из того, что есть у нее. Благородство души и есть богатство нации, а ее достояние – в умении, преодолевая свои узкие, частные интересы, послать всему миру приглашение принять участие в празднике ее духовной культуры». [226]

Япония, пожалуй, отличается тем, что редко забывала о своей душе. Когда нарушался закон Равновесия в пользу внешнего влияния, умела вовремя остановиться, понимая, что, потеряв душу, потеряет себя и будет повергнута собственными богами. Так произошло в IX веке, когда Япония слишком увлеклась Китаем, начиная с иероглифической письменности и кончая государственным устройством. Тогда министр Сугавара Митидзанэ, знаток китайской поэзии (канси), напомнил о японской душе, провозгласив принцип «вакон‑кансай» – «японская душа – китайская ученость». («Вакон» – другое чтение «Ямато дамасий».) Благородные потомки назвали его Божеством высшего знания, или мудрости (Гакумон‑но о‑ками‑сама).

В чем же заключалась эта мудрость? Прежде всего в следовании Равновесию (Ва): не противопоставлять одно другому, а почтительно относиться к знанию, ибо в сфере духа, которую японцы ощущали как высшую Реальность, все едино. Нельзя не уважать ученость, пренебрегать древнейшей культурой Китая, но тем более нельзя забывать о собственной душе. То есть не только к уравновешенности призывал Митидзанэ, но к осознанию своего Пути, заповеданного японскими богами. Собственно, Митидзанэ определил дух той тенденции, которая уже существовала. С начала VIII века появлялись параллельные японские и китайские тексты, дабы все могли узнать, что японские нисколько не хуже китайских, а то и превосходят китайские образцы. Так, в 712 году увидела свет священная книга японцев Кодзики (Запись о делах древности), а в 720‑м ее китайский вариант Нихонги (Анналы Японии). В 751 году вышла антология китайских стихов, написанных японцами, «Кайфусо», а в 759‑м знаменитая поэтическая антология Манъёсю – гордость Японии. [227] Но Сугавара Митидзанэ нашел идеальную форму для определения национального Пути, имея в виду, что первично, а что вторично, что Неизменно, а что Изменчиво.

Этому закону Япония следовала – неизменному Центру и изменчивой периферии (неизменной вертикали и переменчивой горизонтали) – и в отношениях с другими государствами, то открывалась, то закрывалась, заимствуя то, что обогащает собственную культуру, но не ущемляет ее. Культура ниспосылается Небом, и пренебрегать ею невозможно, но невозможно и нарушить Путь, заповеданный богами.

Из века в век китайцы почитали знания, почерпнутые из книг совершенномудрых (вэнь). Их Путь – моральный Закон Вселенной. Путь японцев – очищение души Красотой, изначально присущей миру. Потому и называли Красоту Истиной (Макото), а Истину – Красотой, доступной «истинному сердцу» (магокоро) японцев, которое древние императоры называли «чистым, искренним, правдивым». Превыше всего ставили знание сердца – непредсказуемое, мгновенное, как мгновенны проявления божеств‑ками (мэдзурасий). Отсюда идеал быстротечной Красоты (Мудзё‑но би), столь же недолговечной, как лепестки сакуры. Все застывшее, окаменевшее теряет свою прелесть. Еще Ниниги, внук богини Аматэрасу, посланный ею управлять японскими островами, выбрал из двух невест не долгожительницу, а красавицу Сакуя‑химэ (Цветущая дева), отказавшись от вечно живущей, но лишенной очарования Иванаги‑химэ (Дева‑скала).

Доверие сердечному чувству, или чувству в его полноте (ёдзё), сверхчувству (в отличие от «сверхсознания», хотя в высшей точке они едины), определило характер японской культуры. Доверие не себе, а тому, что в человеке невидимо присутствует, предсуществует. И жанр «дзуйхицу» («вслед за кистью»), которому положила начало Сэй Сёнагон (в России очень популярны ее «Записки у изголовья»), характеризует художественную манеру японцев. Красота самовыражается в образах, если ее предоставить самой себе, своему Пути. Отсюда склонность к иносказанию, недосказанности: истинную реальность можно передать лишь намёком, не мудрствуя, а доверяя сверхчувству. Это и позволяет назвать японскую культуру культурой подтекста, а метод познания – интуитивным прозрением Красоты.

В каждом существе, в каждом явлении природы, как и в каждом виде искуства есть свое сердце‑кокоро: это и сердце, и душа, и ум, и центр сознания – все в одном. Оно соединяет явления Природы и человеческой жизни: душу весны и сердце поэта. Каждое сердце бьется по‑своему и в унисон с другими: все сообщается между собой в ритме изначального сердца. Как скажет старец Сёо, учитель Сингаку (Учения о Сердце): «Если у Вселенной одно сердце, значит, каждое сердце – Вселенная». А дзэнские мастера называют этот тип связи Единого в единичном: «Одно во всем и все в Одном».

Иногда сердце‑кокоро отождествляют с душой‑тама. Но сердце не странствует, подобно свободной душе, оно Неизменно. Будучи Центром, пребывает в покое, благодаря которому все преображается. (То, что задано Тремя первыми богами: Священным Центром и богами‑мусуби, соединяющими земное с небесным.) Благая душа (ниги‑ми‑тама) нисходит от небесных богов в сердце человека, если оно не утратило своей чистоты, ясности. И если не получает отклика от сердца, замутненного житейской суетой, то впадает в гнев, превращается в буйную душу (ара‑митама). Люди совершают обряды, чтобы умилостивить разгневанного бога. Но успокоить его можно лишь в том случае, если очистишь собственную дунгу‑кокоро. Сердце‑кокоро индивидуально, а душа‑тама может быть общей: «душа слов» (котодама) или «душа чисел» (кадзудама). То есть у души и сердца разные назначения, но они взаимонеобходимы: без единства души и сердца не было бы Ямато‑дамасий. [228]

Естественно, традиционный тип связи не мог не сказаться на характере японского языка. Китайские иероглифы (мужское, янское начало) уравновесились японской азбукой кана (пластичное, женское начало) – по закону двуединства, подвижного равновесия сторон. Иероглифы, дискретные знаки‑символы, дополнились вязью японских слогов – в знак единства прерывного и непрерывного. В японской фразе нет главного и второстепенного – все уравновешено, одно не ущемляет другое. Иероглифы и азбука создают единое поле японской культуры, и его воздействие благотворно уже потому, что, когда пишут иероглифы, включается образное, правое полушарие мозга, когда пишут азбукой, работает левое, логическое. Значит, сама письменность располагает к образно‑логическому, или гармоничному, целостному мышлению. Иероглифы приучали всматриваться в глубину образа, отличного от буквы алфавита. Эту разницу подметил А. Уоттс: «Мы представляем себе мир в абстрактном, неодновременном переводе, тогда как на самом деле в мире все происходит сразу, одновременно, и конкретное существование Вселенной не поддается описанию нашим абстрактным языком… Линейный, неодновременный характер речи и мышления трудно не заметить в тех языках, которые пользуются алфавитом и выражают свой опыт длинной цепочкой букв». [229] А наш лингвист А. Холодович так характеризует структуру японского языка: «Множество конкретное противопоставляется множеству дискретному … Именно в силу этого оно как бы индивидуализируется и представляет нам множество в образе единицы … Японское имя это слово, в котором отражено единство целого и части, то понимание, где единица и множество если и имеют место, то присутствуют на заднем плане, в тени, „вне светлого поля сознания“. И это – господствующее отношение в японском языке». [230]

Ту же «голографическую» структуру обнаружим в любом виде искусства японцев: в музыке, поэзии, в живописи, в строении японского дома. «Весь дом состоит из совокупности нескольких пространств равной ценности… Общее пространство, несмотря на гибкость и переменчивость частей, остается уравновешенным». [231]

Тот же закон центрированности, неизменного в изменчивом, определяет дух поэзии. По словам Мацуо Басё: «Без Неизменного (Фуэки) нет Основы; без Изменчивого (Рюко) нет обновления». Взаимодействие того и другого рождает живую пульсацию строк: чередование пяти– и семисложных слов. Образец танки (5‑7‑5‑7‑7, всего 31 слог) задали небесные боги, и нарушить его – значит нарушить волю богов. Ритмический строй танки остался неизменным до наших дней. И когда примерно с XVI века японцы полюбили хайку (трехстишия), выделив первую строфу танки (5‑7‑5, 17 слогов), ритм, присущая японскому искусству асимметрия не исчезли. Можно сказать, не число было в Основе, а сочетание нечетных слогов.

Собственно, Центром всегда оставалась Красота, доступная сердечному отклику – кокоро, которое присуще всему и делает все созвучным. Для мастера было главным уловить и передать сердечный ритм того, что поразило его собственное сердце. Как у Басё (в переводе Веры Марковой):

По горной тропинке иду.

Вдруг стало мне очень легко.

Фиалки в густой траве!

 

Каждое хайку Басё – это прорыв в Небытие, в Красоту Небытия (My‑но би), Озарение‑Сатори, которое приходит неожиданно и естественно, как распускается цветок («цветок ума», говорят дзэнские мастера). После пережитого Сатори человек преображается, не различает земное и небесное, преисполнен чувством радости и восторга, ощущая мистическую связь Земли с Небом – «Одно во всем и все в Одном». Чувство всеединства порождает чувство все‑сострадания: пробужденная душа проникается любовью ко всякой малости, о чем хайку Басё:

Пестик из дерева!

Был ли он сливой когда‑то?

Был ли камелией?

 

И везде асимметрия, порождаемая пульсацией, законом подвижного Равновесия: чего‑то больше, чего‑то меньше, перетекание энергии от одного к другому, чтобы не прервалось дыхание, живое не стало мертвым. Лишь бы не было подобия, закрытости, заслоняющей Свет. Асимметричны и дзэнские сады, знаменитый сад Рёандзи в Киото: пятнадцать камней разной величины и формы лежат поодаль друг от друга так, что пятнадцатый всегда невидим, откуда ни смотри; кажется, камни ведут безмолвный разговор друг с другом. Так мастер Соами более трех веков назад приобщал к вечности.

И для мастера Но, Сэами (1363–1443), искусство актера в умении передать душу воина, сосны, кипариса – не подобием, а преображением, достигая полного самоотсутствия, «не‑я» (муга), «не‑мыслия» (мусин). Тогда и откроется то, что изначально в душе каждого, что делает его не похожим и единым с другими. Это и позволяет Сэами сказать: «Есть предел человеческой жизни, но нет предела Но» – человеческой жизни в земном воплощении.

И Тикамацу Мондзаэмон три века спустя, когда горожане задавали тон искусству, предостерегал против ложного правдоподобия: «Искусство находится на тонкой грани между явленным (дзицу) и неявленным (кё)». Тогда и откроется Истина, когда узришь невидимое. Оттого и театр Но, и Кабуки до сих пор привлекают зрителя, и не только в Японии.

Что касается истории Японии, то, конечно, не все шло так гладко, сообразно четырем временам года. Были резкие повороты, как в конце XII века, когда власть перешла к самурайскому сословию. В 1192 году Минамото Еритомо был объявлен первым сёгуном Японии (букв, сэйи – тайсёгун – «великий полководец – покоритель варваров»). И все же императорский двор был оттеснен, но не устранен. Заповеданный японцам Путь не мог быть нарушен, сёгун не мог не считаться с «сыном Неба». То, что исходит от небесных богов, Неизменно. И само самурайство приобщалось к культуре – на самурайскую эпоху приходится расцвет дзэнских искусств, таких как чайная церемония, поэзия рэнга и хайку, искусство садов, театр Но и, конечно, воинские искусства (дзюдо, карате или «путь меча» – кэндо). Не удивительно, что их девизом становится «меч и хризантема» (в переводе на иностранные языки, а японцы на первое место ставят «хризантему»), то есть воинственность должна быть уравновешена благородством и чувством прекрасного. И об этом немало написано, достаточно напомнить книгу Нитобэ Инадзо «Бусидо. Душа Японии», где он показывает, что истоки Бусидо – Пути воина лежат в синтоистской вере и в буддийском пренебрежении к материальному достатку, в благородстве и мужестве. Вряд ли можно усомниться, что Бусидо закалило японский характер, сочетая твердость с состраданием к слабым, о чем пишет У Тимура Кандзо, и не он один.

Традиция каждый раз воспроизводилась, восходя на новый виток, но вертикальная ось оставалась неизменной. Она поддерживала устойчивость системы, несмотря на все потрясения. Япония, страна традиционалистского типа, склонна, однако, к переменам, но таким, которые не противоречили бы ее Пути. Японскую систему можно сравнить с крепким деревом, корни которого столь глубоко ушли в родную почву, что ему не угрожают мировые вихри. Даже если листья опадут, ветви надломятся, корни останутся и дадут новые побеги. Естественно, идеальная модель не так часто претворяется в жизни (потому она и «идеальная»), и в Японии нарушался закон подобающего отношения Верха‑Низа, против чего предостерегал еще Сётоку Тайси. Но как только нарушался этот закон, Верх‑Низ менялись местами, попиралось все святое, то опрокидывалось Небо и на страну обрушивались бедствия. Япония, умеющая извлекать уроки из прошлого, смиряла свои страсти, возвращалась к Основе, и Равновесие восстанавливалось.

Большие трудности Японии пришлось испытать в середине XIX века, когда под напором мировых держав ей пришлось уступить силе и на какое‑то время отойти от Пути. Произошла так называемая «революция Мэйдзи», которую сами японцы называют «Мэйдзи иссин»: «иссин» значит «реставрация» правления императора – «сына Неба» в эпоху «Просвещенного правления», «Мэйдзи». (Я не говорю о восстановлении императорской власти, потому что само слово «власть» не подходит: японский император не властвовал, а воплощал «волю Неба», которая безусловна.)

Самурайская система за прошедшие века исчерпала себя, настало время вернуться к Основе. Но «открытие дверей» после длительной изоляции притянуло Японию к мировым державам, подчинив действию законов капитализма, которому почему‑то придают всеобщий характер. И как раньше наиболее проницательные умы предупреждали против чрезмерной китаизации, так и теперь предостерегали против модернизации на европейский лад, возродив девиз «вакон ёсай» – «японская душа – европейская наука». Уже в первые годы Мэйдзи (1868–1912) переводчик на японский «Самопомощи» Смайлса и «Принципов свободы» Милля – Накамура Масанао предостерегал об опасности, которую несет с собой односторонность европейской науки, не уравновешенной Моралью, то есть не знающей Пути. Научное знание, по его убеждению, проникает в законы материального мира, но не может предотвратить падение нравов, как это произошло в Египте и Греции. А чем это кончилось – известно.

Действительно, одно дело – «китайская ученость», которая сродни «японской душе», являет ее вторую сторону; другое дело – европейская наука, ранее почти неизвестная в Японии; зато теперь японцы, устремленные ко всему новому, изучали ее с великим энтузиазмом. Но модернизировать Японию на европейский лад оказалось гораздо труднее по причине структурного несоответствия мышления (как не сообразуется линия с точкой: для европейского ума одно есть два – по закону противоречия; для японского кокоро два есть одно – по закону инь‑ян).

Трудность заключалась не только в несоответствии образа мышления и представлений об истинно‑сущем, но и в том, что японцы, как и китайцы, не уповали на цивилизацию, науку и технику, считая их вторичными, неким подспорьем в практической жизни. [232] Вспомним Чжуан‑цзы: древние знали законы меры и числа, вещей и названий, прибегали к учению и сравнению, но считали это уделом низших («Чжуан‑цзы», гл 13). Или из 12‑й главы: когда огороднику предложили воспользоваться водочерпалкой, он изменился в лице и с насмешкой ответил, что не применяет ее не потому, что не знает, а потому что стыдно. «От своего учителя я слышал: „У того, кто применяет машину, дела идут механически, у кого дела идут механически, сердце становится механическим“. Тот, у кого в груди механическое сердце, утрачивает целостность чистой простоты. Кто утратил целостность чистой простоты, не утвердится в жизни разума. Кто не утвердился в жизни разума, не станет поддерживать Путь». (Ив этом причина кризиса техногенной цивилизации.)

По китайской традиции не наука и техника, а Путь, моральный Закон Вселенной ведет к совершенству. И для японцев во все времена неизменной Основой оставалась Культура, способная преобразить человека, облагородить его. (Это вытекает уже из самого написания иероглифов «культура» – кит. вэнь‑хуа: хуа – «меняться к лучшему, приобщаясь к вэнь», изложенной в книгах древней мудрости. У японцев те же иероглифы, только читаются «бунка»: «меняться к лучшему, приобщаясь к Красоте».) Японцы верили, что чувство прекрасного способно преобразить человека, как о том писал ученый XVIII века Мотоори Норинага в сочинении «Драгоценный гребень Гэндзи моно‑гатари»: «Как решается в повестях‑моногатари, что хорошо, а что плохо в делах людей? Если человек способен проникаться очарованием вещей (моно‑но аварэ), способен переживать и откликаться на чувства других, значит, он хороший человек. Если не способен ощущать очарование вещей, переживать и откликаться на чувства других людей, значит, плохой… Повествуя о мирских делах, моногатари не поучают добру и злу, а подводят к добру, пробуждая чувство прекрасного». [233]

Японцы во все времена доверяли чувству в его полноте больше, чем рациональному уму. Об этом пишет и Мурасаки Сикибу в «Повести о Гэндзи», десять веков спустя не утратившей своего очарования: «Человек, глубоко проникший во внутренний смысл вещей, познавший их взаимосвязь, весьма часто приобретает чрезмерную прозорливость, одновременно утрачивая душевную чуткость и изящество ума, что не делает его более совершенным, скорее, наоборот» (перевод Т. Л. Соколовой‑Делюсиной). И сам Мотоори Норинага признается в любви к отечеству в танка:

Если спросят:

В чем душа

Островов Японии?

В аромате горных вишен

На заре.

 

Искусство для них – Путь к Просветлению. Уже основатель буддизма Сингон, Кобо Дайси (Кукай, 774–835), ставил приобщение к естественому ритму выше чтения сутр, веря, что Истина постигается чувством прекрасного. Поэзия, музыка – вот что приобщает к Пути богов, к Разуму Будды. Что же говорить о дзэнских искусствах, национальном достоянии японцев, покоривших мир нынешний! Все дзэнские искусства есть Путь преображения души.

Потому так болезненно переживали японские писатели утрату Основы. «Ныне существует некая философия, или как это там называется… В древности же не было иного пути к познанию истинной сущности вещей, кроме как через сердце человека. Наслаждаясь очарованием цветов, уходя душой в иной мир, слушая ветер и созерцая капли дождя под блуждающей луной, мы проникали в сердцевину единого бытия Природы», – писал поэт‑романтик Китамура Тококу.

 

А несколько лет спустя возопит душа Акутагава Рюноскэ: «Мы утратили дух Середины, чему учил древний мудрец Китая» («Диалог во тьме»). Разучились поступать в согласии с Природой, забыв, что «живем в деревьях, в ручьях, в ветерке, в вечернем свете, упавшем на стену храма» («Усмешка богов»). И оба покончили с собой: Китамура – в 1894 году, Акутагава – в 1927‑м. А в 1906 году Окакура Какудзо писал в «Книге о чае»: «Запад считал Японию варварской в то время, когда она занималась мирными искусствами; и он называет ее цивилизованной с тех пор, как она устроила кровавую бойню на полях Маньчжурии… Да останемся мы варварами, если наше стремление стать цивилизованными зависит от позорного прославления войны». [234]

Естественно, не только Китай и Япония настороженно отнеслись к европейской цивилизации, но и Индия. Тагор опасался за участь Японии: «Безобразный дух коммерции проник через море в прекрасную страну Японию… И это угрожает гению нации, это надругательство над лучшим, что сделано и что должно быть сохранено не только для ее спасения, но для процветания всего человечества». [235] Он чувствовал, к чему приведет механизация людей: «Живые умы общества распались и уступили место чисто механической организации, признаки чего видны повсюду… Когда все механичное включается в эту машину в качестве ее частей, то остающийся личным человек сводится к одному только призраку… в машину в качестве частей входят люди, которым теперь не уделяется никакой доли жалости или нравственной ответственности». [236]

Притупилось ли нравственное чувство или исчез иммунитет, но в наше время люди как бы перестали замечать опасность, о которой говорили даосы и которую остро переживали прорицатели в начале XX века от Тагора до Утимура Кандзо. Забыли о разнице между культурой и цивилизацией, о которой столько было сказано в те годы. «Цивилизация возникла как средство, но была превращена в цель. Культура есть средство для духовного восхождения человека, но она превратилась в самоцель, подавляющую творческую свободу человека». [237]

Действительно, цивилизация и культура соотносятся как часть с целым, но в исторической науке до сих пор принимают часть за целое, превознося что‑то одно, то «формационный» подход, то «цивилизационный». И так будет продолжаться по «закону части» до тех пор, пока не изменится сознание. Часть никак не может стать целым и через какое‑то время уступает место другой части. Но состоящее из частей подвержено распаду, о чем говорил уже Платон и на чем стоит буддийское учение: множество, состоящее из частей, есть иллюзия (майя), от которой человек или освободится, или исчезнет.

И не о том ли книга Шпенглера «Закат Европы» и откликнувшихся на нее философов России? «Культура происходит от культа, она связана с культом предков, она невозможна без священных преданий. Цивилизация есть воля к мировому могуществу, к устроению поверхности земли. Культура национальна, цивилизация – интернациональна… Новое средневековье будет цивилизованным варварством», – возвещал Николай Бердяев. [238] И добавлял: культура органична, цивилизация – механична, первая – качество, вторая – количество. А Федор Степун напоминает: противоположность культуры и цивилизации – главная ось всех шпенглеровских размышлений. «Цивилизация представляет собой… по Шпенглеру, неизбежную форму смерти каждой изжившей себя культуры». [239]

Что касается Японии, то уже в первые годы Мэйдзи возникло движение «за сохранение национальной самобытности». И если можно говорить о высокой технологии Японии нашего времени и об успехах ее науки, то все же это касается прежде всего ее внешней жизни. Ее внутренняя жизнь протекает по традиционному руслу, то отклоняясь от Основы, то возвращаясь к ней в поисках «национальной идентичности». Судя по итогам опросов, уже в 70‑е годы большинство японцев предпочли «чистую и правильную жизнь» (в соответствии с «изначальным сердцем» – чистым и правдивым). Опросы 80‑х годов показали, что возрождается тяга к традиционному укладу: благоговейное отношение к труду, уважение предков и вежливость – первейший признак культуры.

Выступая на сессии парламента в 1983 году, премьер‑министр Я. Накасонэ напомнил о традиции, переданной японскими богами, как незримой силе, определяющей образ мысли и жизни японцев, охраняя их от «разрушительного» воздействия извне. Он справедливо утверждал, что без ощущения национальных корней невозможен и «будущий интернациональный человек». А в докладе 1985 года поднял вопрос о национальной идентичности, истоки которой в священных текстах – Кодзики и Нихонги. Путь Японии – ощущение общества как «единой семьи» (иэ‑сякай), «общины друзей» (на‑кама‑сякай). И в этом причина устойчивости государственной системы: «одно государство – одно сердце» (иккоку – иссин) – отличает Японию от европейской цивилизации с ее индивидуалистической сутью.

Закон Равновесия, которому следовала Япония, и есть знак Культуры. Если нет уравновешивающего начала, одно превозносится над другим, то нет и культуры, а есть ее подобие, квазикультура, разлагающая неокрепшие души. Этим можно объяснить небывалый интерес к японской культуре в странах Запада и России, стремящихся приобрести иммунитет против псевдоценностей. [240]

И действительно, японцы, привыкшие к целостному восприятию, не могут принять европейского индивидуализма, «атомизированного» человека. Парадокс в том, что эго, свободное от чувства причастности Целому, попадает в зависимость от самого себя. Замкнутое на себе ощущает себя одиноким, лишенным той свободы, которую на протяжении истории искали наши предки. И получается, что индивидуализм по‑европейски оборачивается подобием, однородностью, которая приводит к Вражде. Все эгоцентрики ведут себя более или менее одинаково, значит, пропадает индивидуальность, ради которой они обособились. Иначе и быть не могло: логическое завершение антропоцентризма – эгоцентризм, логическое завершение эгоцентризма – сверхчеловек (антихрист – по «Трем разговорам» Вл. Соловьева). И Бердяев скажет: «Грех есть прежде всего утеря целостности, целомудрия, разорванность, раздор». [241]

Мне могут возразить: а как же «групповая логика», в которой видят причину обезличивания человека в Японии? Но при той форме сознания, которое можно назвать нелинейным, сингулярным, невозможно что‑то одно, однозначное. В Японии человек, принадлежащий к той или иной группе, может ставить интересы группы выше собственных и оставаться личностью (по закону Уравновешенности‑Ва). Именно потому, что помимо горизонтальных связей, объединяющих его с членами группы, он ощущает связь по вертикали (пусть на подсознательном уровне): с предками, с небесными богами, с Буддой, а связь по вертикали всегда индивидуальна. И современные социологи Японии прекрасно понимают, что успех группы зависит от участия каждого в общем деле. Если «групповое сознание» характеризуется такими чертами, как сердечность (он), искренность ( макото‑синдзицу), благодаря которым и возможна «взаимность», то в идеале об отчуждении не может быть речи.

Собственно, японцы издавна признавали истинно‑сущим лишь единичное, имеющее свое неповторимое кокоро, которое чудесным образом сообщается с Единым. В японском мировоззрении отсутствует понятие «части», которая в принципе не может быть свободной. Существовало «разделение без отделения» – «Одно во всем и все в Одном». Прекрасный знаток Японии Г. Е. Комаровский обращает внимание на эту особенность при исполнении синтоистского обряда: «Считалось, что митама – божественный дух – обладает способностью разделяться таким образом, что, оставаясь в прежнем синтай (божественная субстанция), он одновременно переходит в другой священный предмет, который становится синтай другого святилища. При этом прежний синтай ни на йоту не утрачивает своей магической силы, а в целом могущество „божественного духа“ лишь возрастает. Такое представление – бунрэй (разделение духа) позволяет создавать множество святилищ одним и тем же божествам». [242] А говоря словами Д. Т. Судзуки: «Каждый миг человеческой жизни – в той мере, в какой он становится выражением внутреннего существа, – изначален, божественен, творится из Ничто и не может быть восстановлен. Каждая индивидуальная жизнь, таким образом, есть великое произведение искусства. Сумеет или не сумеет человек сделать ее совершенным, неподражаемым шедевром, зависит от степени его ощущения Пустоты (Шуньяты), действующей в нем самом». [243] И это чувство неповторимости каждого мига настолько обострено в японцах, что можно понять удивление Окакура: «Девятнадцатый век с его идеей эволюции приучил нас думать о человечестве, но не думать о человеке. Коллекционер весьма усердно собирает образцы, чтобы представить период или школу, забывая о том, что одно прекрасное произведение искусства может научить нас больше, чем многочисленные примеры посредственной работы целого периода… слишком много классифицируем, слишком мало непосредственно переживаем». [244] (И разве это не близко «Пифагоровым числам» Флоренского или «индивидуализации всеединства» Вл. Соловьева?) Ощущение единства неединого привлекло к японскому искусству американского поэта Эзру Паунда, который восхищался умением японцев создавать не только хокку, но и театр Но, который может состоять из одного образа, то есть вся пьеса служит его развитием с помощью движения и музыки, чем достигается целостность. А современный поэт хайку Мурамацу Томоцугу признается: «Из того, что я прочел за свою жизнь, меня более всего поразил роман Л. Толстого „Война и мир“. Я думаю, что с романом „Война и мир“ можно сравнить только японские хокку». [245] И это в духе традиции: в одном зерне – Вселенная, в одном миге – вечность: объем, количество не имеют значения.

Изначально они признавали неизменным Центр большого и малого: неповторимо кокоро каждого цветка и каждого человека. Не отрицание личности, а поиск ее подлинности, как уверяет знаток Японии Л. Хэрн: «Это – божественное в каждом существе. По‑японски оно называется „Муга‑но тайга“ – „великая личность“ без себялюбия. Иной истинной „личности“ не существует». [246] И это созвучно японскому философу XX века Нисида Китаро: «Наше истинное Я и есть субстанция универсума. Когда мы узнаем свое истинное Я, мы не только соединяемся со всем человечеством, но соединяемся с субстанцией универсума, в духе проникая в Божественный Разум». [247] Не случайно современные исследователи японского характера, такие как И. Бен Дасаи, пишут: «человечность» («нингэнсэй») воспринимается японцами как «первичная Реальность», которая лежит в основе всего; «закон по ту сторону закона», «слово по ту сторону слова», «разум по ту сторону разума». [248] Невидимый мир Истины‑Макото реальнее, чем мир видимый.

Мышление японцев можно назвать «сингулярным» именно потому, что изначально признавался неизменным Центр большого и малого: неповторимо кокоро каждого цветка и каждого человека. Потому и не было разделения на части, неизбежного при линейном, одномерном мышлении. Все само по себе Таково, суверенно и потому едино. Лишь целое сообщается с другим целым, не посягая на его свободу. (Этот насущный для выживания человечества принцип отношения одного с другим – неслиянного и нераздельного единства – дает о себе знать и в современной науке, синергетике, признающей сингулярную структуру мира в соответствии с ее квантовой природой.)

Сингулярность (центр в каждой точке) предполагает вертикальную ось, соединяющую множество в единое, земное с небесным. Тогда все находит свое место во Вселенной, следуя своему Пути. И это в корне меняет отношение к жизни: никем и ничем нельзя пренебречь, чтобы не нарушить вселенское Равновесие и не погубить эту Землю, единую с Небесами, вместе с ней – и себя.

Путь России

Пришло время России задуматься о себе, о своем предназначении, о котором давно говорят за ее пределами, одни с надеждой, другие с опасением. Об этом с особой остротой писали философы Серебряного века, предчувствуя беду, если Россия не осознает себя. Национальная идея есть у каждого народа, но мало кто в большей степени пренебрегал ею, чем русские. С одной стороны, в силу удаленности этой идеи, ее запредельности. С другой – от неумения заглянуть в себя, надеясь найти опору у «цивилизованного» Запада, вместо того чтобы опираться на богатейшую традицию собственной культуры, привлекающей своей неисповедимой силой. Об этом предупреждали такие светлые умы, как Алексей Степанович Хомяков: «Общество, которое вне себя ищет сил для самосохранения, уже находится в состоянии болезненном».

В чем же тайна притяжения русской культуры? Известно, «умом Россию не понять». Может быть, можно понять сердцем; «от сердца к сердцу» – путь к ее постижению. Вспомним вещие слова Александра Невского: «Не в силе Бог, а в правде». Правда предопределена русскому человеку, но он не может найти ее, найти, «кому на Руси жить хорошо». В XIX веке достигли наивысшего в осмыслении правды, в самопознании России. Н. К. Михайловский говорил об «инстинкте правды»: «Всякий раз, когда мне приходит в голову слово „правда“, я не могу не восхищаться его внутренней красотой… Кажется, только по‑русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое. Правда в этом огромном смысле слова всегда составляла цель моих исканий». [249] Эту правду он искал в «целостной личности», которой не дает осуществиться дробящий мир бездуховной цивилизации.

В. В. Зеньковский вспоминает слова Достоевского «ничем не искоренить в сердце народа жажду правды» и добавляет: «Вся тайна… влияния Достоевского заключается в той правде, которая глядит на нас со всех страниц его произведений и которая придает им неотразимую силу». Естественно, «правда» была высшей ценностью и для Николая Бердяева, которую он связывал с человеческим достоинством: «Есть высшая правда в том, что человек есть существо самоуправляющееся. Отблеск этой истины есть в демократии, в этом положительная, вечная сторона демократии, фактически всегда искаженная». [250] А говоря словами Николая Рериха: «Истина не познается расчетами, лишь язык сердца знает, где живет великая Правда, которая, несмотря ни на что, ведет человечество к восхождению». Разве что с японским словом «Макото‑Истина» можно сравнить русскую «правду». В тяжкие времена воинских искушений, когда Япония свернула с предназначенного Пути, японский христианин У Тимура Кандзо в эссе «Истина» напоминал: Истина от Бога, не от государства. Если сохраним Истину, то и поверженное государство поднимется. Отречемся от истины, и процветающее государство погибнет.

Нарушить традицию истинный японец не считал возможным. Почитая Искренность выше жизни, отвергали всякий обман как высшую провинность перед Небом.

(Познакомившись с европейцами, были шокированы их привычкой не выполнять того, что обещают.)

Для японцев, как и для русских, Истина неотъемлема от Красоты. Но японцы исповедовали с древних времен: Истина и есть Красота, Красота и есть Истина. Отступая от Истины, лишаешься чувства прекрасного. Красота предопределена во спасение. Красота вездесуща, как о том сказано у Достоевского: «Всякая‑то травка, всякая‑то букашка, муравей, пчела золотая, все‑то до изумления знают свой путь, не имея ума, тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами». Японцу близки слова старца Зосимы и чувство князя Мышкина: «Я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его?» (Родственное чувство к деревьям, разговаривая с ними как с друзьями, испытывает современный писатель Сэридзава Кодзиро, судя по только что вышедшей у нас его «Божественной серии».)

У русских не было традиции благоговейного отношения к Природе, но была с ней сердечная связь. (Другое дело, что в наши смутные времена она менее заметна, как и сама Святая Русь; но очистятся души, и все восстановится.) Правда для русского гения потому безупречна, что пробуждает чувство красоты: «верность прекрасному» рождает Добро, скажет Гоголь. Мир изначально прекрасен, нужно лишь довериться ему. В сердце Достоевского вера в абсолютное Добро, которым наделено каждое существо: «Существование в каждом человеке возможности совершенного добра, а следовательно, и совершенного счастья было любимой мыслью Достоевского», – заключает Лосский, ссылаясь на «Дневник писателя»: «Беда ваша в том, что вы сами не знаете, как вы прекрасны! Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех… И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною». (А буддист скажет: спасая себя, спасаешь всех; каждый человек Будда – Просветленный, только не каждый понимает это.) «Красота спасет мир». (Это подтверждает английский физик Поль Дирак: «Физический закон должен быть математически изящен». Если формула красива, то верна.) «Красота спасет мир», когда человек увидит ее прежде, чем себя. «Дух Святый, – запишет Достоевский в заметках к «Бесам», – есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознавание гармонии, а стало быть, неуклонное стремление к ней». [251]

Чувство прекрасного отличало японскую литературу во все времена. Красота в Японии меняла свой облик в разные эпохи, но назначение оставалось тем же: являть вечную Истину. Спонтанное, самоестественное чувство прекрасного обусловило стиль их мышления.

И потому близка японскому сердцу русская литература, пророчество Достоевского о спасении мира Красотой – чистой, непорочной, которая очищает душу. Не потому ли повторяет Зеньковский: «Дух Святой есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознавание гармонии, а стало быть, неуклонное стремление к ней».1

Но в этом разница! Для японцев Красота не запредельна, весь видимый мир преисполнен ею, вся реальность. Нужно лишь почувствовать затаенную во всем Красоту. «Коно мама» – все, «как есть», красиво. Для русских же явленная красота может быть исчадием ада, красотой демонической, как о том у того же Достоевского: «Красота – это страшная и ужасная вещь. Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут… Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут диавол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Но такова красота в глазах Мити Карамазова.

Были в России времена, когда переставали верить в небесную Красоту, исчезал дух нестяжательства, наступало смутное время.2 Происходил разрыв между миром духа и безразличной материей, дистанция принимала порой такие размеры, что души проникались тьмою. Начинались бунты, революции, уничтожающие прошлое – духовную Основу нации. Земля теряла опору, отрываясь от Неба, и наступал хаос. В России – «во имя справедливости» – уничтожили цвет нации, который выращивается веками, и все перевернулось с ног на голову. Ничего святого, значит, все дозволено. Властвует стихия, не та божественно‑природная, которую воспевали поэты, а стихия в умах.

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык.

(Федор Тютчев, 1836)

 

Свободу и любовь утратили люди:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует…

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

(«Наш век», 1851)

 

Лишь на Богом данный язык уповает поэт:

Теперь тебе не до стихов,

О слово русское, родное!

…Со дна воздвиглись царства тьмы

Во имя света и свободы!

Тебе они готовят плен,

Тебе пророчат посрамленье, –

Ты – лучших, будущих времен

Глагол, и жизнь, и просвещенье!

О, в этом испытанье строгом,

В последней, в роковой борьбе,

Не измени же ты себе

И оправдайся перед Богом…

(Тютчев, 1854)

 

Поистине, язык – душа нации: исчезает язык – исчезает душа. Народ теряет свое лицо. Теряет свой Путь, по бездорожью устремляется в бездну, к погибели. Но если звучит в русской душе музыка языка, то никакие искусы не могут ее заглушить. Была бы жива душа! Не в этом ли мощь и надежда России – в ее дивном языке, явленном литературой Золотого и Серебряного века? Однако опасность его разрушения не только не миновала, но в наше беспутное время достигла предела, критической точки: живой язык заглушают мертвые звуки, от которых душу коробит.

О растлении духа предупреждали радетели России, которая в слепом подражании Западу теряет себя. Когда еще старший из славянофилов К. С. Аксаков предостерегал: «На Западе душа убывает, заменяясь усовершенствованием государственных форм, полицейским благоустройством; совесть заменяется законом, внутренние побуждения – регламентом, даже благотворительность превращается в механическое дело: на Западе вся забота о государственных формах». «Запад потому и развил законность, – продолжает Аксаков, – что чувствовал в себе недостаток правды». [252] Век спустя ему вторил Николай Бердяев: «Мое очень раннее убеждение в том, что в основе цивилизации лежит неправда, что в истории есть первородный грех, что все окружающее общество построено на лжи и несправедливости, связано с Л. Толстым». [253] Речь идет об отсутствии святой правды, которая вдохновляла умы России, хотя и казалась недосягаемой.

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них.

(Тютчев, 1829)

 

В XX веке вектор движения изменил направление: от вертикали к горизонтали, вопреки изначальному Пути. Появилось ощущение неправды происходящего, утраты духовности – подмены целого частью, качества количеством, внутреннего внешним, вечного временным. Философы заговорили об исчезновении самого человека. «Дробные и частичные элементы человека предъявляют права не только на автономию, но и на верховное знание в жизни», – сокрушался Бердяев, изгнанный из России. Но он же верил, что личность и последнего из людей несет в себе образ высшего бытия и не может быть средством, имеет в себе экзистенциальный центр, являя микрокосм в потенциальном виде. Русская мысль, несмотря на выпавшие на долю России испытания, тянулась к Правде, которая не подвержена воздействию времени.

Но почему же в наше злополучное время только и говорят о коррупции? Нет, кажется, той сферы, где ложь не стала бы нормой, она – даже в таких исконно святых сферах, как медицина и образование. И нет понимания того, что не с коррупцией нужно бороться в первую очередь, а с бескультурьем, с утратой чувства человеческого достоинства. Ни одна страна не подверглась такому геноциду, как Россия. Что же удивляться, что обида за отчизну принимает ненормальные формы, подрывающие и без того уязвленное национальное чувство. Где уничтожаются духовные люди, там властвуют инстинкты. Но фанатизм несовместим с любовью к отчизне. Вернется духовность – все станет на свои места. Другого не дано.

Порча души – самый страшный грех. Погибшие души уйдут в небытие, не совсем утратившие совесть пробудятся. Исподволь вместе с памятью оживает сознание, несмотря на хаос звуков и потерявшихся слов, свидетельствуя о высшей правоте Владимира Соловьева: идея нации не то, что народ думает о ней во времени, а то, что Бог думает о ней в вечности. Остается понять, что же Бог думает о России, какую роль отвел ей. Россия остается загадкой. Оттого и ломают голову над ее будущим. Но в том, что Россия идет своим Путем, оступаясь, сбиваясь, трудно усомниться. Потому и ищет Правды: ощущает цель, не видя ее, не теряя веры: «Мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Петр. 3, 13).

По крайней мере, история свидетельствует: не приживалась в России ни одна идея или система, если не соответствовала инстинкту правды, которую веками вынашивала русская душа. Потому и социализм не прижился, хотя отвечал духу общинности. Тем более капитализм – не может не претить русской душе. Судя по всему, начинается процесс его внутреннего отторжения. А причина все в том же: на уровне подсознания или эмоциональной чистоты начинают испытывать к нему отвращение, к денежной бесовщине. Раздражает хохот с рекламных роликов: ловите момент, а он не ловится, выпал из вечности, как выпадает из вечности все, утратившее с ней связь. Поглощаемая сверх меры пошлость уничтожает ум, а без ума тело скудеет, подвластно нечистой силе.

Россия живет не по правилам. Отсюда ее невзгоды, но и надежда. Каждый раз начинает как бы с чистого листа. Что‑то мешает принять правила игры, обернувшиеся утратой человека, как предсказывали философы. И волей‑неволей начинаешь думать: а не подписал ли «капитализм» в России смертельный себе приговор? Уж очень не похож он на западный. То ли обезумел от нераспаханного поля, которому конца не видно. То ли подхватил анархический вирус, с которым раньше не имел дела, – нет иммунитета.

В сущности, капитализм – навязанная форма, неизбежная в пределах системы, обреченной, согласно Рене Генону, на вымирание. Не только потому, что оторвалась от традиционной Основы, и все вывернулось наизнанку, а потому, что античеловечна по сути: человек – средство, цель – прибыль. Провозглашают свободу, равенство и братство, но сами экономические тенденции ведут к возрастанию несвободы. Несколько абсурдная ситуация, согласитесь, противоречит здравому смыслу, не говоря о Божьем Промысле: «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». И философы России верят в теургическое назначение человека. Новая мораль «хочет быть творчеством высшей правды жизни и высшего бытия» – в этом «Смысл творчества», по Бердяеву.

Рене Генон заменяет слово Бог – вечной Истиной, универсальными принципами, «Метафизикой», вне познания которой все усилия вырваться из бессмысленной жизни напрасны. «Метафизическое измерение как бы раскрывает наш проявленный мир, создает в нем просвет, в этом измерении каждый может обратиться к самому себе как к центру мира, воспринимая окружающую его природу не как враждебную себе, а, напротив, как содействующую». [254] То, что не утратили народы Востока, сохранив традиционную Основу. Запад же во имя скорости пренебрег традицией, активизирует действие ради действия, избегая покоя, ведущего к завершенности. (Известно, с какой надеждой смотрел на Восток Лев Толстой. И Достоевский, судя по «Дневнику писателя»: Азия «возвысит наш дух, она придаст нам достоинства и самосознания, – а этого сплошь у нас теперь или нет, или очень мало».)

Потому и называет Р. Генон западную цивилизацию, развивающуюся в чисто материальном направлении, «аномалией», когда пустые химеры принимают за бесспорную реальность. В результате «материальный прогресс» обернулся умственной деградацией. Европейцы «знают лишь вещи, принадлежащие к рациональному порядку, включая «псевдометафизику» современных философов; и в этом рациональном порядке логика действительно занимает первый ранг, все остальное ей подчинено. Но истинная метафизика не может быть зависимой ни от логики, ни от любой другой науки», ибо трансцендентальна. [255] (Еще Хомяков называл рассудок – силой разлагающей, разум – дробящим, если он не подключен к сердечному знанию.) Оттого Запад сеет раздор вместо согласия, доступного истинному знанию, высшей интуиции. Потому и обречен капитализм, что противоречит высшей Истине, достоинству человека, оттого неминуемо приближается к распаду.

Так, может быть, действительно миссия России – стать его могильщиком? Силой капитализм не одолели, напротив. Может быть, русский беспредел, неупорядоченность станет его концом? А главное – инстинкт свободы и правды пришел в противоречие с инстинктом наживы, самой отвратительной формой зависимости. Когда еще Гераклит говорил: «Бог наказывает подлецов не тем, что отнимает у них богатство, а тем, что умножает его». [256] Капитал не победишь силой («сила есть, ума не надо»), но победишь искушением свободы – по‑русски. Никаких тебе законов, писаных правил, наезженной колеи, по которой катил нечистый дух неокрепшие души.

Думали, что это неизбежно: смена формаций по заданной прямой, хотя когда еще Освальд Шпенглер считал эту идею нелепой. Теперь то и дело говорят о пагубности линейного мышления, рассекающего реальность, делающего «несчастным сознание» потерянного человека. Прямая не только отсекает верх от низа, дух от материи, обрывая предустановленную связь, но, не имея прозора, ставит в зависимость последующее от предыдущего, лишая то и другое свободы. Еще Плотин упрекал Пифагора, что его «двоица» есть «дерзость», разделившая единое на множество, в силу чего ум отпал от Единого, и отпала от ума душа. А спустя века Гоголь произнес: «Односторонние люди и притом фанатики – язва для общества». Христианство дает многосторонность уму, а «односторонний человек самоуверен, односторонний человек дерзок, всех вооружает против себя». [257]

Но есть вечная Правда. В начале XX века русский философ Владимир Эрн в своей замечательной книге «Борьба за Логос» уверял, что мир в самых тайных недрах своих сообразен Логосу, вечному разумному началу, тем более – человек. Так, может быть, обратиться к исконно данному, довериться сознанию, чтобы оно вместо искусственно одномерного стало естественно многомерным, кристаллообразным? И ту его грань примет народ, которая отвечает его сердечному дару. Потому и сыграла русская беспутица с денежным бесом злую шутку. Казалось бы, все дозволено, а сокровенная правда требует своего. И смутился бес, потерял почву под ногами, впал в неистовство, а у безумия один конец. И получается, что оказавшись в непривычной для себя обстановке, деньги не могут не утратить власть над людьми, не вызвать в русском человеке если не презрение, то чувство брезгливости.

Итак, не силой можно победить капитал, а отвращением. Он умрет сам по себе, не пережив унижения. И эта благая миссия выпала на долю России, самой парадоксальной, непредсказуемой – если смотришь на нее по горизонтали. Но не этого ли ждет от нее Бог в вечности? Не для этого ли наделил ее инстинктом Правды и Свободы? Остается понять, что же мешает им осуществиться. Не уничтожение ли памяти, забвение духовной культуры, которая прославила Россию, но отступила под напором гламура? Но, отступив, никуда не может деться, ибо внедрена в национальной душе. Тот же Василий Зеньковский пишет в очерке о Пушкине: «В русской душе есть много греховного и буйного, но она никогда не перестает слышать таинственный зов к правде, никогда не теряет способности глядеть на мир в свете вечности». [258]

Так может быть, осознав свою миссию, пробудится душа, и ей откроется Истина, изреченная Иоанном Златоустом: «Когда же душа уклоняется от любви, тогда помрачается ее умственный взор». Эта вечная Истина открылась Будде: мир пребывает в дисгармонии по причине невежества. Но причину можно устранить Благородным восьмеричным Путем: правильное видение, правильная мысль, правильное слово, правильное дело, правильный образ жизни, правильное устремление, правильная память, правильное сосредоточение (самадхи). В самадхи сознание перестает прибегать к символам дискурсивного мышления; в нем пробуждается изначальная Мудрость‑Праджня вместе со вселенским Состраданием‑Каруной. Нет Мудрости без Любви и Любви без Мудрости. Чем меньше сострадания, тем меньше ума, а где нет ума, там рождается злоба, которая саморазрушается вместе с человеком. Насколько все разумно устроено! Нужно лишь успеть понять этот Закон, чтобы вовсе не исчезнуть. Если Праджня изначально присуща сознанию, она не может не проявиться, не вывести из тупика.

 

Иначе почему возникает потребность в возрождении духовной жизни, в Форуме Духовной Культуры (планировался на октябрь 2008 года в Астане, столице Казахстана)? Руководитель экспедиции «Путями Великих миграций человечества» и проекта «Великое со‑крестие континентов» Д. Б. Пюрвеев озабочен будущим: «Человечество еще не в полной мере осознало, что мир перешел в новое качество», суть которого в исторической исчерпанности потребительского общества, основанного на частнособственническом эгоизме. Духовная Культура – самое важное, что есть у человечества, что способно преобразить его, если сплотится духовная элита. [259]

Дух слишком долго находился в забвении, что стало угрожать самой Жизни. «Дух животворит, плоть не пользует ни мало» (Ин., 6, 65). Дух может оставить на время неблагодарный народ, но не может исчезнуть, ибо вечен, дан во спасение. О Духе мысли Апостола Павла: «Господь есть Дух, а где Дух Господень, там свобода» (2 Кор., 3, 17). Нет свободы вне духовной жизни, а вне свободы ничто состояться не может, сколько бы ни уверяли себя в обратном легковерные. Свобода не обусловлена причиной, уверяют и христиане, и буддисты. Она предоставлена человеку изначально, Божьим Промыслом, рождается спонтанно, изнутри, ничем не обусловлена, кроме просветленного ума.

Отсюда сомнение в антропоцентризме, сместившем все ценности за века господства над умами. Не веря в бесконечность, возвели границы познанию. Возомнив себя центром, человек отчуждается от природы и от самого себя; относится к «окружающему миру, который он строит по себе – от частного к общему, то есть только в рамках своего эго», – заключает Д. Б. Пюрвеев. Целое подменили частью, истинный центр – мнимым, что не могло не пробудить в человеке гордыню, не нарушить все связи.

Вместе с тем трудно согласиться с мыслью того же автора, что природа, в соответствии с новым космопланетарным мировоззрением, «стоит в центре, а человек – всего лишь ее малая сознательная частица, неразрывно с ней связанная видимыми и невидимыми нитями на уровне ядерных, гравитационных, магнитных и других полей». Когда еще возвещал Апостол: «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в нас Святого Духа?» (1 Кор., 6, 19). Кому же тогда создавать

Духовную Культуру, от которой зависит спасение человечества и всей Земли с ее обитателями: «…падение человека можно отсрочить, но не истребить его призвание». [260]

И русские религиозные философы, и древние мудрецы Китая верили в назначение человека быть посредником между Небом и Землей, осуществить Божий Замысел. «Уподобляюсь Небу и Земле, не нарушаю Единое», – сказано в древнем комментарии к И цзину (Сицычжуань, 1, 4). «Свойство человека – одухотворять и просветлять» (там же, 1, 12). А даосский мудрец Чжуан‑цзы скажет: «Небо и Земля родились вместе со мной». Потому и называли человека Триединым: благодаря высшей Искренности человек становится в Троицу с Небом и Землей. А наш Бердяев скажет: «И только человек, занявший место в космосе, уготованное ему Творцом, в силах преобразить космос в новое небо и новую землю». [261]

Но трудно переоценить подвиг людей Культуры, прошедших путями древних народов в поисках истинной картины, о чем рассказывает руководитель экспедиции. С 1992 года под эгидой ЮНЕСКО начала действовать Международная культурно‑экологическая экспедиция «Путями великих миграций человечества», которая позволила изменить отношение к кочевым народам. Когда еще не было письменности, кочевники, странствовавшие по просторам Евразии, несли духовное знание, которое легло в основу древних цивилизаций и мировых религий. Всему нашлось свое место, и нет ничего случайного, есть пока не познанное. В «Сокрестии» субконтинентов, Евразийского и Американского, расположенных по горизонтали и вертикали, образуя Крест, доминирует Евразийский, убежден Д. Б. Пюрвеев. На нем живет 75 % населения Земли, он располагает основными природными и человеческими ресурсами, что обязывает глубже понять его роль в жизни планеты.

О возможности просветленного сознания свидетельствуют такие книги, как «Евразийство: ключевые идеи, ценности, политические приоритеты» тех же сибирских авторов. [262] И дело не в том, что в ней представлена история евразийства, процветавшего в среде русской эмиграции с 20‑х годов XX века (известные ученые: лингвист Н. С. Трубецкой, географ П. Н. Савицкий, историк Г. В. Вернадский; не случайно к теме евразийства вспыхнул интерес в России 80‑х годов XX века). А в том, что книга подводит к мысли: понять смысл учения можно, если пробудится сознание – сострадающее, причастное Правде. Или, говоря словами Владимира Соловьева: «…любое сотворенное бытие всегда вторично и ущербно по отношению к Божественному Первосущему».

На Востоке к Первосущему или Истинно‑сущему ведет Срединный Путь, Уравновешенность разного. «Уравновешенность разного (Хэ) есть совершенный Путь Поднебесной». (Японцы «отсутствие Пути» – «будо» переводят как «безнравственность». На русском: «беспутный», «непутевый» значит «без царя в голове».) Этот Путь, лишенный всякой однозначности, односторонности, стремления к насилию, доступен лишь Мудрости. Не случайно сибирские ученые акцентируют внимание на агиократии, власти духовной аристократии – «власти святынь», высших духовных ценностей. (Об этом писал еще П. И. Новгородцев: «Не политические партии спасут Россию, ее воскресит воспрянувший к свету вечных святынь народный дух». [263] )

Тема эта приобретает особую остроту в наши дни. Сознание политиков отстает от движения истории или наступившей фазы Эволюции настолько, что все может кончиться всемирной катастрофой. Военная стратегия изжила себя, о чем свидетельствует бессмысленность войн последних десятилетий, которые ни к чему не привели, кроме человеческих жертв, что само по себе наказуемо. Самое страшное, что теряет себя человек, участвуя в неправедном деле, ожесточается, проявляет не мотивированную ничем, кроме нарушенной психики, агрессивность.

Потому евразийцы вели речь о «государстве Правды», о традиции русских нестяжателей. « Истинная власть самоценна не сама по себе;…она должна быть властью Правды, а не лжи, милосердия, а не насилия », – ссылаются авторы на мнение евразийца И. Н. Алексеева. Нестяжательский идеал власти имеет глубочайшие корни в русской культуре, где подлинная государственная власть должна быть нравственно правой, ибо «без элемента Правды не может стоять никакое государство». [264] (Кстати, залог успеха Китая – в следовании традиции «Книги Перемен», И цзину, которая за прошедшие тысячелетия вошла в сознание: истинный человек ведет себя сообразно Переменам, меняющимся обстоятельствам или природному ритму.)

Итак, лишь следуя Истине, можно преодолеть кризис материально‑потребительской цивилизации и выйти к духовно‑экологической, ноосферной, минуя процесс всепоглощающей глобализации, которая несет миру экологические беды и духовный разлад. У человечества нет другого выбора, хотя и в этом случае Россию воспринимают как помеху на пути неизбежной якобы стандартизации.

(Когда‑то в «Дао и Логосе» я сослалась на мнение немецкого журналиста: «человечество слишком глупо, чтобы выжить». С тех пор природа глупости изменилась: она набрала невиданную силу, опираясь на количественный рост. Обрела агрессивность, что делает ее смертоносной, пострашнее ракет дальнего действия. Пора бы под этим углом зрения взглянуть на нашу бюрократию: бороться с ней бессмысленно, следовало бы сократить ее процентов на 80 – для пользы дела. Но особенно опасно проникновение этой тенденции в семейные отношения. Бог соединяет пары, чтобы непробужденные тянулись к пробужденным, а получается наоборот. Те, кто призван поднимать, опускаются, не обладая волей к сопротивлению. И происходит общее оглупление, отпадение от духовности – вымирание народа. Но этот процесс недолговечен – в силу своей противоестественности: по закону поляризации Света и Тьмы. Ум, очищенный от примеси, спасет положение.

А вот и свидетельства. Прочла признание великой певицы Елены Образцовой: политику культуры определяют «чиновные душой люди, как и те, кто сидит в Минкульте, то есть по сути бесконечно далекие от культуры». Оттого и уезжают мастера на бесконечные гастроли, откупаясь от чиновников. И кончается ее интервью Владиславу Дунаеву – криком души: «Мы устали бороться, мы устали от политиканства в искусстве, которое буквально пронизывает все снизу доверху. „Иваны, не помнящие родства\' [265] ».

И та же боль в душе великой балерины Майи Плисецкой: «Мне хочется работать в Москве, но это нереально, потому что существует „хозяин“ – Министерство культуры. Я за то, чтобы ликвидировать Министерство культуры, потому что, кроме того, что мешают работать, его чиновники ничем не занимаются. Я на себе это ощущаю на протяжении всей жизни».1 Конечно, с момента интервью прошло почти 20 лет, но так ли все изменилось? Иначе не ставили бы вопрос о непонимании значения Культуры, которая до сих пор существует по «остаточному принципу», и не устраивали бы обсуждение этой проблемы в Думе уже в наше время. [266] Отношение, принижающее Культуру, укоренено в сознании определенной категории людей, поставивших выгоду выше Правды. С одной стороны, они достигают цели, имея послушное большинство; с другой, бескультурье – почва для стихии, которая время от времени сметает все святое, ненароком сметет и чиновничество. Плата за бескультурье – одичание. И не дай Бог!

Итак, не изменится сознание – ничего не изменится. Выход в целостном мышлении, которое Бердяев называл «сингулярным»: целостность в каждой точке, сопряженной с вечностью. (К этому пришла и современная наука: к признанию единственности точки вне времени и пространства; дом электрона – весь мир, согласно квантовой механике.) Одно не противопоставляется другому, одно не существует за счет другого, что противоречит установкам традиционной логики. Для бытующего сознания это выглядит парадоксом: единство единичного и единого, личного и общего, центра и периферии, вертикали и горизонтали, сущности и существования. Для пробужденного сознания – одно обусловливает другое. При полноте личного возможно служение «общему делу». Забывая себя внешнего, находишь себя истинного: внутренний человек согласуется с внешним. Все становится самим собой, если есть внутренняя свобода. Свободный не посягает на свободу другого. Исчезают надуманные границы, проявляются грани единого Вселенского организма, где все согласуется, существуя – неслиянно и нераздельно. Говоря словами Чжуан‑цзы: «Разделение без отделения и есть Жизнь».

Алан Уоттс связал это с китайским понятием ли – предопределенным образцом, внутренней формой, благодаря которой осуществляется воля Неба: «Если каждая из вещей следует своему собственному ли, она будет сгармонизирована со всеми другими вещами, не по причине навязанного извне правила, а благодаря взаимному резонансу, взаимодействию» [267] (закон синергетики). Согласно учению китайских мыслителей XII века, ли универсально и индивидуально, двуедино, порождает движение‑ян и покой‑инь: благодаря ли Инь‑Ян нераздельны. Притом изначален Покой, к которому устремляются все дхармы. (В отличие от греков, отдававших предпочтение движению. Последователи Гераклита, по замечанию Платона, «к неподвижности же относятся крайне враждебно и по мере сил изгоняют ее отовсюду» – Теэтет, 181 А).

Ли индивидуально, единично и едино, что обусловило его моральные свойства. У каждого из пяти Постоянств, изначальных свойств человеческой природы, существует свое ли: ли Человечности, Справедливости, Благожелательности, Мудрости, Искренности. У человека, достигшего совершенства, эти Постоянства проявляются в полной мере. Ли несокрушимо, неделимо. Это видение сопоставимо с буддизмом: «Состоящее из частей подвержено разрушению», – сказал Будда в Сутре о Великой Нирване. Жизнь – едина, и стремление каждой дхармы совпадает со стремлением Целого. (Кстати, и дхарму понимают как то, что формирует моральный Закон, как долг, справедливость, добродетель, нравственное достоинство.) Не случайно учение о Ли привлекло Лейбница, создателя «Монадологии».

Тенденция индивидуализации в XX веке привела к персонализму , к признанию первичности Личности как высшей духовной ценности. Реализация личности есть аристократическая задача, – не раз повторяет Бердяев, – персонализм заключает в себе аристократический принцип. Что же понимает под ним философ? Непосягательство на уникальность другого, возвышение духа: «Личность открывается только в любви». Только человек, ставший личностью, узнавший любовь Бога, испытывает любовь ко всему. Не любовь к добру, к отвлеченной идее, а любовь к личности, к конкретному живому существу. Проникая во внутреннее существование, постигает иной порядок бытия, отличный от нашего, падшего, – в Царство Божье. Эгоизм же гибель для человека: он не соединяется не только с другими, но и с собой. [268] Принцип личности должен стать принципом социальной организации, которая не будет допускать социализации внутреннего существования человека, подчеркивает Бердяев в своей до сих пор неоцененной работе «О рабстве и свободе человека». Личность не может быть детерминирована; все, что нужно для ее восхождения, заложено в ней: творчество, свобода и любовь.

Естественно, стремление к индивидуализации во все времена было присуще и Западу, но редким умам (Мейстер Экхарт, Николай Кузанский). Можно вспомнить и грека Эмпедокла, жившего в V веке до н. э.: Любовь‑Филия разделяет однородное и соединяет разнородное. Ненависть‑Нейкос разделяет разнородное и соединяет однородное. То есть утрата индивидуального качества, соединение однородного ведет к Вражде, Ненависти, в чем убеждает нас бунтующий Восток.

Идея осуществляется, если попадает на благодатную почву. В эгоцентрической системе стремление к самобытию привело к атомизации личности, ее закрытости, к вырождению. В России, среди религиозных философов, к идее соборности : человек достигает своей нравственной цели только при открытости другому. Только в обществе, где силы каждого принадлежат всем и силы всех каждому – по уверению Хомякова. Преображение «собрания» в «собор» – это тайна явления Церкви уже не как человеческого коллектива, а как Богочеловеческого организма, имеет место не просто там, где собрались верующие люди, но где также «изволися Духу Святому». [269] Нравственное начало установлено свыше и для всех одно: «Принцип человеческого достоинства, или безусловное значение каждого лица, в силу чего общество определяется как внутреннее, свободное согласие всех, – вот единственная нравственная норма». [270]

Все связи взаимообусловлены в «Метафизике Всеединства». В каждой вещи есть две природы: вечная, неизменная и изменчивая, внешняя; есть то, что смывается временем, и то, что ему недоступно. Это уже не «Метафизика» Аристотеля, противопоставившая одно другому – по закону «исключенного третьего». И не два мира великого Платона: мир вечных идей, доступных лишь разуму, и изменчивый мир чувств, грубой материи, которые противостоят друг другу. То есть мысль совершила полный оборот, восходя по вертикали от противопоставления к единству. Если для Аристотеля точка – «начало линии», то для Павла Флоренского – микрокосм, единичное и единое одновременно.

Так же преобразились в процессе духовной Эволюции, самовосходящего сознания, монады Лейбница. Не закон противоречия лежит в их основе, а закон извечной целостности и уникальности каждой монады. Пифагор принимает в началах монаду и неопределенную диаду. «Одно из начал у него устремляется к действующей и видовой причине, каковая есть бог‑ум, другая же [относится] к причине страдательной и материальной, каковая есть видимый мир» (Аэций, 13, 8). У Лейбница монады самодостаточны, каждая имеет свою индивидуальную программу (наподобие ли). Монады неуничтожимы, нематериальны, неповторимы. «Не имеют окон», но соединяются Божьим Промыслом – «предустановленной гармонией». Будучи психическими сущностями, не могут взаимодействовать на физическом уровне, но ведут к совершенству жизнь психическую. Есть монады‑души, имеющие ощущения и память, и монады‑духи – имеющие сознание, являя собой «постоянное живое зеркало Вселенной». Монады одновременно замкнуты и открыты миру, что позволило Лейбницу назвать их «сжатыми вселенными».

Повернулось колесо Дхармы, скажут буддисты. И в их среде не сразу пришло осознание, что Нирвана и есть Сансара. Не одно или другое, а одно в другом: и то, и то – все двуедино, нераздельно и неслиянно. Нужно лишь самому измениться, чтобы понять: все уже есть, ждет своего часа, вслед за Состраданием пробудится Мудрость. С высшей точки зрения Восток и Запад предназначены друг другу – две стороны Единого. Восточное Инь и западное Ян: иньское, правое и янское, левое полушария головного мозга, которым назначено прийти в соответствие – для полноты жизни. Восток и Запад есть в каждом человеке, остается уравновесить эти начала, не уподобляя, а находя каждой стороне подобающее применение. Или, как сказано в И цзине, «Одно Инь, одно Ян и есть Дао. Кто следует этому, приходит к Добру» (Шань – вселенской Любви). Потому и потянулись Восток и Запад друг к другу, не теряя себя. Пока единицы осознали благотворность Встречи, большинство, одержимое стремлением к власти и наживе, пребывает в неведении. Но – до поры, до времени. Если Дао – всеобщий Закон, он не может не проявить себя и там, где о нем не ведали.

Об идее Всеродства Н. Ф. Федорова напоминают авторы «Евразии»: «Ширь Русской Земли способствует образованию подобных характеров: наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига». Подвига достижения всемирного братства людей и народов. На границе исчезновения становятся немыслимы войны и распри. Успокоившись, начнут понимать, что каждый народ, как и каждый человек, уникален и тем бесконечно интересен другому. В разнообразии – условие единства, единым не может быть подобное. Только нужно подняться над собой, чтобы видеть и слышать. Нельзя опустить ни одну ноту из Вселенской мелодии, чтобы не пострадал весь строй Жизни. В персонологии Н. С. Трубецкого «Евразия интерпретируется как многонародная личность в совокупности с ее физическим окружением». И обожествление Природы, свойственное русской поэзии: «Природа – это подлинная константа культуры, в ней признается наличие духовного начала и возможность прямого воздействия на него». [271]

Откуда‑то берется столь глубинное видение того, что в прапамяти человеческой. То, что Лао‑цзы назвал «Истинным Дао», от которого отстает, но к которому постоянно устремляется «Дао явленное» – меняющийся мир. Великое Дао сопоставимо со Святой Правдой, но одни восходят к Великому Дао постепенно, в естественном ритме. Другие, прорываясь из «ужаса истории», устроенной неразумными людьми. Это и есть уровень «Метафизики», где все поля сходятся – по закону Целого. Приходит осознание, что все неповторимо, имеет свой центр, свою душу, и в этом залог Преображения. Одно есть оборотная сторона другого. В одном месте тронешь – в другом отзовется, что обязывает человека думать, прежде чем действовать: не нанести вред себе и другим, не взять грех на душу.

Само «время евразийствует», позволяя избежать хаоса: «нарушения изначального единства Софии, смещения бытия с своего метафизического центра, следствием чего явилась болезнь бытия, его метафизическая децентрализованность», пишет С. Н. Булгаков в своей «Философии хозяйства». [272] «Время евразийствует», Время, укорененное в вечности, а не вибрирующее в такт с психикой человека, потерявшего себя; призывая к раскрытию творческого дара каждой личности, а не к подневольному труду. Вместо гонки, обезличивающей, сбивающей с заданного ритма народы, – спокойствие духа, располагающего к самостоянию сущего, что и делает евразийскую модель универсальной. Всё уже есть, заложено в природе вещей, в сердце человека. Нужно лишь достучаться до него, вернуть веру: «Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин., 8, 32). Может, пришло время исполниться завету Христа? Кто знает.

Лето 2008

P.S. Так бывает: идея, возникшая спонтанно, отражает какую‑то сторону Истины. Отражая Истину, находит отклик. Старинный друг, Владислав Дунаев, прислал свою последнюю книгу, где публикует интервью с великой певицей Еленой Образцовой: политику культуры определяют «чиновные душой люди». И та же боль в душе великой балерины Майи Плисецкой: «Я за то, чтобы ликвидировать Министерство культуры, потому что, кроме того, что мешают работать, его чиновники ничем не занимаются». [273] Но об этом уже шла речь.

О следствиях бескультурья говорили и на Круглом столе комитета Государственной Думы по культуре (30 мая 2006). Инициатива принадлежала одному из просвещенных людей нашего времени – Юрию Агешину. О серьезности его намерений свидетельствовала статья «Исцеление культурой» (опубликована в ЛГ в марте того же года). При наличии российских возможностей просто неприлично сохранять в стране такой разрыв между богатством и бедностью, это верх бескультурья. Там, где смертность превышает рождение, главной причиной служит не условия, а отсутствие Культуры духа. Государство, не думающее о Культуре духа народа, обречено на самовырождение. Чтобы выполнить высокую миссию духовного преображения народа, государство само должно быть подвержено существенным преобразованиям. (Но лучше прочесть эту статью целиком, там все по делу: или «исцеление культурой», или забвение.)

Что касается моего выступления, то оно опубликовано в журнале «Человек» (2006, № 6), что совершенно естественно, ибо речь идет именно о человеке, каким ему предназначено быть. Я ограничусь лишь эпиграфами к статье, отражающими, однако, ее суть. «Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего» (Ап. Павел. Рим., 12, 2). И Порфирия: «Душа, которая поворачивается к материи, страдает и нищенствует, лишается своей силы. Но, если она вернется к Разуму, она получит полноту и обретет вновь свою целостность» (Порфирий. Начала, 37, 32).

Начинаю с вопроса: почему в России с некоей неизбежностью благие намерения превращаются в свою противоположность, цель и средство меняются местами?.. Нет веры в человека, не может быть веры в закон, если человек – «мера вещей». По той же причине попранного человеческого достоинства – бесперспективность нашей бюрократии. Качество перешло в количество, количество же не знает моральных принципов. Оттого формальное ко всему отношение: «Царство мертвых слов вместо дел» – прямо по Гоголю. (Тема для русского ума. Даст Бог, разберемся: где приостановить Тройку, чтобы вышла на свой Путь.)

Декабрь 2008

 

---

Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 218; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!