От Большого совета к июльскому заговору
Законом, который принес первое серьезное столкновение между монархией и фашизмом, был закон, легализовавший Большой совет, сделавший его высшим органом государства и определивший его обязанности и прерогативы[190]. Помимо задачи составления списка персон, достойных занять пост главы правительства (и я однажды представил такой список королю), Большой совет сохранил за собой право вмешательства в вопрос о престолонаследии[191]. Династические круги были страшно шокированы. Это означало смертельный удар по конституции, которая решала проблему престолонаследия автоматически. Некоторые даже намекали, что данная статья была инспирирована республиканцами и что в любом случае мы хотели избежать вступления на трон принца Умберто и выдвинуть тогдашнего герцога Апулии[192].
Порядок престолонаследия
С этого дня Виктор Савойский начал испытывать сильную неприязнь ко мне и глубокую ненависть к фашизму. «Режим, – сказал он однажды королю, – не должен вмешиваться в эти вопросы, которые уже определены конституцией. Если при монархическом режиме партия пытается решить, кто унаследует трон, монархия перестает быть монархией. Объявление о вступлении на трон может быть лишь традиционным: «Король умер. Да здравствует король!»
Кризис, вызванный законом о Большом совете, продолжался несколько месяцев, хотя отношения между силами двоевластия внешне оставались теплыми.
|
|
|
В 1929 году примирение с папским престолом сгладило недовольство, и отношения вернулись в нормальное русло. Сначала король не верил в возможность решения «Римского вопроса»[193]; потом он начал сомневаться в искренности Ватикана; и наконец, он почувствовал себя польщенным тем, что последний залог, имеющийся у Рима, был выкуплен. Его также радовала перспектива обмена визитами между двумя соседними суверенами. Во всем этом он видел признаки укрепления существующих учреждений. Он был доволен и Конкордатом, хотя его пресловутый антиклерикализм вызывал у короля некоторые подозрения. Но когда он увидел толпы епископов, выстраивающихся друг за другом, чтобы принести ему клятву верности, он пришел к убеждению, что даже при Конкордате каждая уступка, сделанная Ватикану, давала что-то взамен.
Таким образом, 1929 год складывался удачно. Через некоторое время после подписания Латеранских договоров король сказал мне во время одной из наших еженедельных встреч:
«Вы преуспели в деле, которым другие даже не пытались заниматься и которое не могли бы осуществить. Ваши речи в парламенте исправили слишком широкое толкование соглашений, имеющееся в определенных клерикальных кругах[194]. Это замечательно. Я не знаю, как выразить мою благодарность публично. Я действительно не представляю, как это можно было бы сделать. Ожерелье Вы получили после присоединения Фиуме. Может быть, титул?..»
|
|
|
«Нет, нет, – прервал я его. – С титулом я сразу же буду казаться смешным. Мне стыдно будет перед самим собой. Я не смогу сказать с гордостью: «Roi ne pui, prince ne daigne, Rohan je suis» (Королем быть не могу, принцем не хочу, я – Роган – фр.). Я просил бы Вас не настаивать. Каждый должен жить по-своему».
Король все понял, и этот вопрос больше не поднимался.
Пересказ всех инцидентов, в которых двоевластие подвергалось более или менее серьезным испытаниям, занял бы слишком много времени. Дело начинало принимать серьезный, а иногда даже гротескный оборот, когда оно касалось священных и почти запутанных лабиринтов «протокола» дворцового церемониала. Оно достигло своего пика, когда фюрер прибыл с визитом в Рим. По этому случаю двоевластие проявляло себя перед широкой общественностью во всей полноте в течение недели, и были инциденты, которые удивляли, вызывали раздражение, а иногда забавляли публику. Я посетил Германию с визитом в 1937 году. Мне был оказан незабываемый прием в Берлине и Мюнхене. Миллионы берлинцев собрались на Майфельд, чтобы послушать выступление фюрера и мою речь. Интерес к моему визиту был огромен во всем мире. А в мае 1938 года фюрер прибыл в Рим. Не всегда легко было согласовывать формальности визита, но было ясно, что фюрер намеревается посетить главным образом «Рим Муссолини».
|
|
|
Когда поезд немецкой делегации прибыл на новую и очень красивую станцию Сан-Паоло, его встречали я и король. Но сразу же по приезде фюрер сел в королевский открытый экипаж вместе с королем и отправился в Квиринал. Народ, собравшийся на Виа дей Трионфи, Виа дель Имперо и Пьяцца Венеция, тщетно пытался увидеть там меня. Я отправился обратно в свой кабинет по боковым улочкам Тестаччио.
Фюрер, казалось, был обижен этим. В последующие дни мы по очереди предлагали свое гостеприимство. Утром король сопровождал фюрера на различные демонстрации, а после обеда этим занимался я или наоборот, в зависимости от степени политизированности и профашистской направленности этих демонстраций.
Фюрер чувствовал себя не совсем уютно в холодной атмосфере Квиринала частично из-за мелочей бытового характера. На большом военном параде на Виа дей Трионфи окружением фюрера было замечено, что королева и ее фрейлины низко кланялись, когда проносили армейские знамена, и делали вид, что не замечают знамена фашистской милиции.
|
|
|
Расхождения в протоколе
На церемониях, где присутствовал король, я стоял позади, оставляя место впереди королевской свите. Это особенно бросалось в глаза на традиционном фестивале исторических костюмов на Пьяцца ди Сиена – одном из наиболее зрелищных современных праздников в Риме. Тогда фюрер пригласил меня встать рядом с ним в переднем ряду.
Наконец пребывание в Риме подошло к концу. Когда фюрер покинул, как выразился один берлинец, «обстановку королевских катакомб» и прибыл во Флоренцию, его настроение улучшилось. Если в Риме на него сильное впечатление произвела пышность города, то во Флоренции его поразили изящество и грация. Он бы с удовольствием провел там больше времени. «Это город моей мечты», – сказал он.
Если неделя визита фюрера в Рим выявила то, что может быть названо протокольными проблемами, и сложности, связанные с двоевластием, то другим инцидентом, вызвавшим более серьезный кризис, было принятие закона, создававшего двух Первых маршалов империи. Это произошло спонтанно по инициативе определенных групп депутатов и сенаторов после речи, которую я произнес[195]и которая вызвала огромный энтузиазм. Закон был принят обеими палатами парламента, король был на грани отказа подписывать документ, которому подпись придала бы статус закона. Во время нашей беседы, состоявшейся сразу же после этого, он был чрезвычайно взволнован.
Вспышка ярости
«Вслед за Законом о Большом совете, – сказал он, – этот закон является еще одним смертельным ударом по моим суверенным прерогативам. Я мог бы присвоить вам любое звание, которое вы бы пожелали, в знак моего восхищения; но то, что сейчас нас ставят на один уровень, ставит меня в невозможную ситуацию, потому что это является еще одним вопиющим нарушением Конституции королевства».
«Вы знаете, что я не придаю значения таким вещам, считая их лишь внешними атрибутами, – возразил я. – Инициаторы закона считали, что, пожаловав мне звание, Вы, Ваше Величество, автоматически получаете такое же звание».
«Нет. Палаты не могут брать на себя инициативу в таких вопросах».
Король побелел от ярости; его нижняя челюсть дрожала.
«Это предел! Ввиду неизбежности международного кризиса я не хочу подливать масла в огонь, но в любое другое время я бы предпочел отречься от престола, чем подвергнуться такому оскорблению. Я бы сорвал маршальские нашивки». И он с отвращением взглянул на расшитые галунами рукава и шляпу.
Я был весьма удивлен такой вспышкой ярости и решил оценить законность этого решения со строго конституционной точки зрения, выслушав мнение профессора Санти Романо, президента Государственного совета, поскольку он был выдающимся экспертом по таким вопросам. Он прислал меморандум на нескольких страницах, в котором строго логически доказывал, что парламент имел право делать то, что он сделал, и что в случае присвоения мне звания, еще не существующего в военной иерархии, король должен получить такое же звание, как верховный глава вышеуказанной иерархии. Когда я представил меморандум Санти Романо королю, Виктор Эммануил вновь впал в ярость. «Профессора конституционного права, особенно когда они являются трусливыми оппортунистами, такими, как профессор Санти Романо, всегда найдут аргументы для оправдания самых абсурдных положений. Это их работа. Но я остаюсь при том же мнении. По этой причине я не скрывал своего отношения от двух президентов палат, которые должны проинформировать людей, инициировавших это оскорбление Короне, подобный факт должен быть последним».
С этого момента Виктор Эммануил поклялся себе, что он будет отомщен. Нужно было лишь дождаться подходящего момента.
К началу лета 1943 года отношения между двумя силами двоевластия кардинально изменились. Вся фашистская структура – правительство, партия, синдикаты и администрация – пострадала от войны. Десятки тысяч фашистов пали на полях сражений, среди них – не менее 2 000 партийных чиновников. Забвение этого факта было бы преступлением. Более миллиона фашистов находились под ружьем – от Вара до Родоса, от Аджаччио до Афин. Лишь некоторые члены партии оставались в Италии, и они занимались исключительно общественной службой. К этому следует добавить неудачный ход военных операций с потерей всех африканских колоний; налеты на города; растущие трудности с продовольствием.
Вендетта
Затем началась непрерывная искусная работа по подрыву нравственности нации. Для этого использовались! все средства. А когда не хватало фактов, их выдумывали или преувеличивали. В подходящий момент начали распространять идею, что здание государства подрывается изнутри и любого удара будет достаточно, чтобы развалить его. Никто и ничто не осталось незадетым. Особенно необходимо было деморализовать молодых людей. Две силы, соперничающие, но родственные, поскольку обе они интернациональны, были особенно активны в каждой сфере, от политической до экономической. Масонство, которое в течение долгого времени дремало, но никогда не умирало, осознало, что его час пробил, и развернуло активную деятельность в кругах, принадлежавших к нему в прошлом, – среди членов свободных профессий и государственных и военных чиновников. Начался загадочный и неуловимый саботаж, отголоски которого проявились во всех родах вооруженных сил. Распространялись самые невероятные слухи. Через Лиссабон возобновились контакты с англосаксонскими масонскими силами. Это пробуждение масонской активности, естественно, не осталось незамеченным в Ватикане, который тоже развернул активность, хотя и в другой области, не менее коварной и деморализующей, – в сфере наднационального пацифизма, о котором проповедовали на итальянском языке, и прежде всего в Италии, и который действовал подавляюще на дух народа, особенно в отдельных областях. К этим маневрам со стороны двух величайших организаций прибавлялась поддержка старых и новых антифашистских партий, в чьи намерения входила месть – неприкрытая и очевидная.
После высадки на Сицилии исчезла последняя надежда на военный успех, и кризис двоевластия должен был разразиться во всей своей полноте. Осознавая жертвы, ринесенные фашизмом, вторая сила двоевластия, которая держалась в тени, приберегая все те силы, которые ее традиционно поддерживали, использовала подходящий момент для нападения.
В июле 1943 года Корона, которая наконец посчитала себя более сильной, подчинялась лишь инстинкту самосохранения. Война, страна, будущее нации совершенно не брались в расчет; действиями короля руководил самый жалкий эгоизм, возможно, даже чисто личный интерес. Он хотел, по одному из его заявлений, сделанному в Бари, « покончить с фашизмом»[196].
Король ошибся в своих расчетах, и нация сейчас расплачивается своими страданиями за его предательство.
Фашизм – благородный и романтический, каким он был в октябре 1922 года, – должен был заплатить за свою ошибку, заключавшуюся в том, что он не был достаточно тоталитарным до самого верха пирамиды, и в том, что он решал свои задачи, используя систему, которая в своем историческом применении, как в далеком, так и в недавнем прошлом, оказалась сложным и кратковременным компромиссом.
Фашистская революция остановилась перед троном. Тогда это казалось неизбежным. История решила, что Корона должна исчезнуть – из-за своего падения, из-за предательского удара, нанесенного режиму, и не имеющего оправдания преступления против нации.
Нация может вновь подняться и жить только под знаменами республики.
Глава XIX
Еще один: портрет палача
Маска и лицо
2 апреля 1925 года, еще не совсем оправившись после болезни, я произнес в сенате (который обсуждал билль Ди Джорджо[197]) речь милитаристского характера, которая удостоилась чести быть распространенной во всех городах и деревнях государства по практически единодушному решению сената. Несколькими днями позже я принял руководство Военным министерством.
10 апреля 1925 года Пьетро Бадольо, который был тогда генералом, послал мне следующую телеграмму из Рио-де-Жанейро ( где он находился в качестве посла):
По случаю принятия Вами руководства Военным министерством я хотел бы, Ваше Превосходительство, как генерал армии и солдат нашей достойной и победоносной нации, послать Вам мои самые сердечные добрые пожелания.
После «похода на Рим» Бадольо был направлен послом в Бразилию. Ему приписывались заявления, сделанные перед фашистским мятежом в октябре, которые привели к яростным нападкам в «Пополо д'Италиа» за 14 октября[198].
Бадольо не высказал никаких возражений по поводу своего назначения послом; он направился на новое место службы, где провел пару лет, никак себя особенно не проявив. Когда он вернулся, его преданность фашистскому режиму (который в это время прошел испытание 1924 года) казалась абсолютно искренней. Он постоянно повторял: «Как только мне прикажут, я приду; Бадольо всегда готов прийти по первому Вашему зову».
Весной 1925 года поднялся вопрос о создании кабинета начальника Генерального штаба в целях координации строительства всех вооруженных сил. Генерал Бадольо являлся кандидатом двора и потому обошел остальных; сам король сказал, что он был лучшим с профессиональной точки зрения.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 385; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!