От «похода на Рим» до речи 3 января
Когда сталкиваешься с историческим феноменом огромного значения, таким, как война или революция, исследование первопричин является необычайно сложной задачей. Прежде всего трудно назвать дату зарождения этих событий. Прослеживая их через века, мы рискуем достичь доисторических времен, поскольку причина и следствие взаимообусловлены и следуют друг за другом. Чтобы избежать этого, необходимо выбрать отправную точку – можно назвать это свидетельством о рождении.
Первые проявления фашизма отмечаются в 1914–1915 годах – во время Первой мировой войны, когда «Фаши революционного действия» настаивали на интервенции[166]. 23 марта 1919 года они возродились как «Фаши ди комбаттименто» («Боевые союзы»)[167]. Три года спустя состоялся «поход на Рим». Тот, кто захочет исследовать двадцать лет режима до июля 1943 года и проследить зарождение государственного переворота, должен принять за отправную точку 28 октября 1922 года[168].
Чем явился «поход на Рим»? Простым правительственным кризисом, обычной сменой министров? Нет. Это было чем-то большим. Восстанием? Да. Таким, которое с перерывами продолжалось почти два года. Перешло ли это восстание в революцию? Нет. Полагая, что революция происходит лишь тогда, когда не только правительственная система, но и конституционные рамки государства изменяются насильственным образом, фашизм не привел к революции в октябре 1922 года. Монархия как существовала до этого, так и продолжала существовать после. Я однажды сказал, что, когда чернорубашечники маршировали по улицам Рима в полдень 31 октября среди приветствующей их толпы, была допущена небольшая ошибка в определении маршрута: вместо того чтобы пройти перед королевским дворцом на Квиринале, следовало войти внутрь. Никто не придал этой мысли никакого значения, потому что в этот момент такое предложение показалось бы всем несвоевременным и абсурдным.
|
|
|
Монархия и республика
Как можно было нападать на монархию, которая не закрыла двери, а, наоборот, широко распахнула их? Король отменил военное положение, объявленное в последний момент правительством Факты; он игнорировал предложения маршала Бадольо (или тех, кто имел к этому отношение), что вызвало яростную статью в «Пополо д'Италиа»; он поручил мне сформировать кабинет министров, который путем исключения депутатов левого крыла, находящихся в тисках антифашистской предубежденности, был рожден в условиях полной победы и национального согласия[169].
Если бы мы вдруг придали «походу» республиканскую окраску, это бы усложнило проблему. Была речь в Удине в сентябре 1922 года, в которой республиканские тенденции фашизма были отброшены в сторону на тот момент[170]. Однако отношение фашизма к форме политических учреждений государства было определено с самого начала движения, в Декларации политики, провозглашенной первым Центральным Комитетом итальянских «Фаши ди комбаттименто» в 1919 году (который имел свой штаб на улице Паоло да Каннобио, 37). Пункт D этой Декларации предлагал «созыв сроком на три года национальной ассамблеи, чьей первой задачей будет определение конституционной формы государства». Однако в Декларации не было республиканских формулировок или уклона. Через год на национальном конгрессе, проходившем в зеленом зале Лирического театра в Милане 24 и 25 мая 1920 года, были сформулированы некоторые ведущие принципы фашистской деятельности. Они были вкратце изложены в манифесте «Руководящие принципы и практические постулаты фашизма» (Центральный штаб на улице Монте ди Пиета), который провозгласил, что «Фаши ди комбаттименто» не находятся в противоречии с социализмом как таковым (как спорной теорией и движением), но они выступают против его теоретического и практического вырождения, которое определяется одним словом – «большевизм». Затем говорилось о вопросе политической власти, где в следующих выражениях заявлялось следующее:
|
|
|
«Для „Фаши ди комбаттименто“ вопрос о власти подчинен моральным и материальным интересам нации, настоящим и будущим, понимаемым в их реальности и историческом развитии; по этой причине они ничего не имеют ни за, ни против существующих учреждений. Это не дает никому права считать «фаши» монархистами или сторонниками династии. Если для соблюдения интересов нации и гарантий ее будущего возникнет необходимость смены власти, фашисты будут готовы к этому, но исходя не из неизменности принципов, а из конкретной оценки ситуации. Не каждый режим является подходящим для любой нации. Не каждой голове подойдет фригийский колпак. Конкретной нации необходима конкретная форма государства. Форма государства может избавиться от устаревшего содержания и стать демократической, как в Англии. Напротив, могут существовать и существуют республики, которые являются резко аристократическими, такие, как Россия, или так называемые Советы. Сегодня фашисты не считают себя ни в малейшей степени связанными с судьбой нынешних политических учреждений монархического типа».
|
|
|
Как видно из манифеста 1920 года, позиция фашистов может быть описана как «прагматическая». И эта позиция незначительно изменилась в период с 1921 по 1922 год. Во время восстания в умах людей республика не существовала ни в форме идей, ни как учреждение. После смерти Джузеппе Мадзини и нескольких его приверженцев (последний из которых, Аурелио Саффи, умер в 1890 году[171]) Республиканская партия жила «священными воспоминаниями», которые душила реальность монархии и на которую давил груз новых социалистических доктрин.
|
|
|
Три человека выделяются на фоне общей серости тех сумеречных лет: Дарио Папа, Джованни Бовио и Арканджело Джислери. Последний из них был непреклонен в своей бескомпромиссной вере, которая заставила его отказаться от должности депутата, чтобы избежать принятия клятвы верности. Но другие партийные руководители – через парламент, этот особенно коррумпированный орган – адаптировались к монархическому строю до степени принятия министерской ответственности во время войны. Этот тип республиканства, демократический и масонский по своей сути, был представлен евреем – Сальваторе Барцилаем[172].
Кто-то может сказать, что Корона, с одной стороны, и масонство – с другой практически ослабили и республиканскую идею, и Республиканскую партию. С другой стороны, с учетом войны 1915–1918 годов и освобождением Тренто и Триеста историческая задача партии могла считаться выполненной. Мечта эпохи жертв, мучеников и сражений осуществилась. Заслуга того, что факел не угасал в течение столь долгих лет, несомненно, принадлежала Республиканской партии. После войны, за исключением участников Красной демонстрации во время открытия первой палаты по новому избирательному закону в ноябре 1919 года, никто больше не вспоминал о республике, даже левые[173].
С того дня, когда король оказал Турати «честь», призвав его на конференцию в Квиринал, и Турати явился (хотя и в пиджачной паре и мягкой шляпе), стало казаться неподобающим говорить о республике в Италии, где слово «монархия» ассоциировалось с победой.
Из «квадрумвиров» один – Де Векки – был бескомпромиссным монархистом и сторонником Савойской династии; Де Боно в глубине души был не меньшим монархистом; и только Итало Бальбо прошел через период республиканства в юности; в то время как Мишеле Бьянки, мозговой центр группы (который пришел к фашизму после синдикалистского опыта), не рассматривал проблему правительственных учреждений в Италии как относящуюся к области практической политики[174].
В таких исторических условиях и при таких политических реалиях «поход на Рим» не мог привести к созданию республики, к которой нация была абсолютно не готова; более того, попытка совершить это несвоевременно, вероятно, усложнила бы или даже нанесла вред конечным результатам повстанческого движения.
Двоевластие
Монархия была сохранена, но фашизм понял практически сразу необходимость создания собственных учреждений, таких, как Большой совет и Добровольная милиция национальной безопасности[175].
На заседании, проходившем в римском «Гранд-отеле» в январе 1923 года, родились не только милиция и Большой совет, но и сформировалась политическая система, которую можно было бы назвать двоевластием – правительство двоих, «двойная команда». Я тогда в шутку сказал, что система напоминает спальню женатой пары с отдельными кроватями: наихудшая ситуация в соответствии с произведением Бальзака «Физиология брака».
Понемногу двоевластие начало принимать более определенный характер, хотя и не всегда регулируемый специальными законами. На самом верху находились король и я, и во время парадов войска приветствовали по очереди каждого из нас. Был момент после завоевания империи, когда генерал Байстроччи[176], под воздействием своего вулканического темперамента, заставил их повторить приветствие три раза, пока я не попросил его не разводить молебны на парадах.
Кроме армии, которая в основной своей массе была верна королю, существовала еще фашистская милиция, преданная в первую очередь мне. Телохранители короля набирались из особенно рослых карабинеров, а Джино Кальца-Бини создал отряд моих личных телохранителей – мушкетеров.
Совет министров был рожден Конституцией[177], но Большой совет превосходил его по значению, потому что он был рожден революцией[178].
По торжественным случаям волнующий и воинственный гимн «Джовинецца» соединялся с шумным и утомительным «Королевским маршем» Габетти, который мог исполняться бесконечно, до тех пор, пока и оркестр и публика не были совершенно утомлены. Чтобы избежать нудного прослушивания, исполнялись только первые несколько тактов каждого гимна.
Даже военное приветствие имело отпечаток двоевластия; старое приветствие отдавалось с покрытой головой; римское, или фашистское, приветствие отдавалось с непокрытой головой (как будто кто-то делал это одновременно!)
Из трех видов вооруженных сил наиболее роялистской была армия, затем шел военно-морской флот, особенно его штаб. Только военно-воздушные силы с гордостью носили дикторскую эмблему, под которой они родились или по крайней мере возродились.
В армии был один род войск, исключительно преданный Савойской династии, – карабинеры. Это были личные войска короля. Даже здесь фашисты попытались организовать свои полицейские силы, которые служили бы гарантией политической стабильности, и была добавлена секретная организация – ОВРА[179].
Но сам королевский дом имел свою собственную полицию и внутреннюю секретную службу, в которой в различных провинциях действовали бывшие чиновники, гражданские и военные, вышедшие на пенсию. То, что Корона имела свою собственную дипломатию помимо дипломатии правительства, – абсолютно точно; это происходило не только посредством послов, которые всегда являлись с докладом в Квиринал по возвращении в Рим, но и посредством связи между королевскими семьями или благодаря тому, что когда-то представляло собой многочисленный и мощный «Интернационал» царствующих династий, а теперь уменьшилось до круга нескольких призраков.
Нет никакого сомнения в том, что штаб армии был в основном роялистским[180]; он представлял собой своего рода ограниченную, если не абсолютно исключительную, касту, на которую королевский дом полагался полностью. Если Палата казалась выражением духа партии, специфически представляющей режим, то Сенат, напротив, подчеркивал свою лояльность Королевскому дому и тем, что Сенат назначался королем, и самим своим составом[181]. Процент генералов, адмиралов и чинов из класса имущих был внушительным. Но в большей степени Сенат представлял не материальную силу, а политический и идеологический резерв династии.
Вся итальянская аристократия, сначала «белые», затем, после Латеранского договора, также и «черные», составляли другую верноподданную силу[182]. Как только был решен римский вопрос, Курия и духовенство были присоединены к сфере королевского влияния, и молитва за короля совершалась во время всех религиозных церемоний.
Масонство и иудейство
Высшие слои среднего класса, промышленники, землевладельцы, банкиры хотя и не в первых рядах, тем не менее маршировали под королевским знаменем. Масоны считали короля одним из своих «почетных братьев». Так же считали и иудеи. Еврей, профессор Полакко, был наставником наследного принца.
Чтобы эта диархическая система, основанная на параллелизме власти, функционировала, было необходимо, чтобы «параллельные силы» не переставали быть таковыми.
В течение всего 1923 года – года «полновластия» – не происходило особых изменений[183], за исключением серьезного инцидента на Корфу, который был разрешен в Женеве к полному удовлетворению итальянского правительства[184].
1924 год был, напротив, наиболее критическим. Режим был поставлен перед лицом последствий преступления, которое, помимо всего прочего, было политической ошибкой как с точки зрения метода, так и времени[185].
Лётом 1924 года давление Авентинской группы на короля и его близкое окружение было очень сильным[186]. Оппозиция осуществила «формальные» подходы к Квириналу. Король дал некоторые общие обещания относительно юридического наказания преступления, но колебался последовать за авентийцами в область политической ответственности.
Даже знаменитый меморандум Чезаре Росси в конце декабря (опубликованный по инициативе правительства, чтобы опередить своих политических противников) не произвел особого впечатления на короля[187]. Противники фашистского режима оказались с этого времени поставлены перед нравственной проблемой, решения которой не было; а также, покинув парламент, они освободили поле действий – поле, на котором в подходящий момент режим должен был начать контрнаступление. И оно началось с речи 3 января 1925 года и мер, предпринятых в течение последующих сорока восьми часов[188].
Хотя король проявил определенную твердость и не отреагировал на обращения к нему авентинцев во второй половине 1924 года (даже когда они обратились к нему фактически непосредственно) – ему не слишком понравились действия, предпринятые 3 января, когда путем запрещения всех политических партий были заложены основы тоталитарного государства.
Это было первое «столкновение» двоевластия. Король почувствовал, что с этого дня и впредь монархия перестала быть конституционной в парламентарном смысле слова. Выбора больше не было. Политические игры партии и альтернативной власти закончились. Raison d' etre (право на существование – фр.) Короны сходило на нет. Постоянные правительственные кризисы в дополнение к серьезным национальным волнениям и новогодние поздравления (позднее упраздненные) были единственными поводами, по которым король предпринимал что-либо, чтобы напомнить итальянскому народу, что он являлся кем-то еще, кроме страстного, если не сказать фанатичного, собирателя старинных монет. Во время правительственных кризисов имело место постоянное хождение депутатов в Квиринал, так как король еще являлся центральной политической фигурой. Начиная с 1925 года все это прекратилось. Начиная с этого года и в дальнейшем смена руководителей страны зависела от перестановок внутри самой партии.
1925 год был годом принятия особых законов. 1926-й – годом конструктивных социальных законов[189]. К ноябрю палата (с этого времени называвшаяся Фашистской) лишила депутатов Авентинской оппозиции их мандатов за выход из парламента. Это ужесточение политики режима в тоталитарном смысле слова не прошло незамеченным в дворцовых кругах. С этого момента начали говорить о Короне как о заложнице партии и начали симпатизировать королю, который теперь отошел на задний план (на вторые роли) по сравнению со мной.
Но, несмотря на все это, два года – 1925-й и 1926-й – прошли спокойно.
Глава XVIII
Драма двоевластия (2)
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 388; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!