КОГДА Я СЛЫШУ СЛОВО «ПРОГРЕСС», МОЯ ШЕРСТЬ ВСТАЁТ ДЫБОМ. 4 страница
И то было третье Видение.
Теперь они видели поезда, много поездов; все они двигались чётко по расписанию по железным дорогам, покрывавшим всю Европу. Колёса стучали двадцать четыре часа в сутки, направляясь к нескольким станциям назначения, похожим друг на друга. Там человеческий груз клеймили, систематизировали, обрабатывали, умерщвляли газом, складывали штабелями, снова клеймили, переписывали, кремировали и выбрасывали.
«Это Бюрократия», — сказал Дионис и в ярости разбил свой кувшин с вином; рядом с ним свирепо сверкала глазами его рысь.
А затем они увидели человека, который приказал все это сделать, Адольфа Гитлера, носившего маску Оливера Харди. Он повернулся к одному очень богатому человеку, барону Ротшильду, носившему маску Стэнли Лорела, и олимпийцы поняли, что этот мир создан богом по имени Гегель и в нем ангел Тезис встретился с демоном Антитезисом. И тогда Гитлер изрёк вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», — сказал он.
И то было четвёртое Видение.
Потом они смотрели дальше, и вдруг со своей высоты они увидели зарождение великой республики и провозглашение новых богов. Их звали Законность и Равноправие. И увидели олимпийцы, что многие люди, занимавшие высокие посты в этой республике, создали свою собственную религию, поклоняясь Богатству и Власти. И превратилась республика в империю, и вскоре уже никто не поклонялся Законности и Равноправию, и даже Богатству и Власти поклонялись только на словах, потому что Истинным Богом для всех теперь стали импотент Что‑Мне‑Делать, его унылый брат То‑Что‑Делал‑Вчера и уродливая злая сестра Дави‑Их‑Пока‑Они‑Не‑Раздавили‑Нас.
|
|
|
«Это Последствия», — сказала Гера, и её грудь затряслась от слез скорби о детях этого народа.
И увидели они много взрывов, бунтующих толп, снайперов на крышах, бутылок с «коктейлем Молотова». И увидели они столицу в руинах, и правителя с лицом Стэнли Лорела, ставшего пленником в каменных стенах его дворца. И увидели они, как вождь революционеров осматривает улицы, заваленные трупами, и услышали они, как он вздохнул и, обращаясь к правителю в каменных стенах, выговорил вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», — сказал он.
И то было пятое Видение.
А потом олимпийские боги приходили в себя и переглядывались в смятении. Первым заговорил сам Зевс.
— Чуваки, — сказал он, — это Крутая Трава.
— Давно меня так не пёрло, — торжественно подтвердил Гермес.
— Дурь что надо, — поддакнул Дионис, поглаживая свою рысь.
— Нам всем просто крышу снесло, — подвела итог Гера.
И они снова перевели взгляд на Золотое Яблоко и прочли слово, которое написала на нем Наша Госпожа Эрида, — очень многоуровневое слово Корхисти. И познали они, что все боги и богини, все мужчины и женщины в глубине души— прекраснейшие, честнейшие, невиннейшие, Лучшие. И раскаялись они в том, что не пригласили на свою пирушку Эриду, и позвали её к себе, и спросили: «Почему ты никогда раньше не рассказывала, что все категории ложны и даже Добро и Зло — лишь иллюзия, следствие ограниченности мировосприятия?»
|
|
|
И сказала Эрида:
— Как мужчины и женщины суть актёры на выдуманной нами сцене, так мы— актёры на сцене, выдуманной Пятью Парками. Вы должны были верить в Добро и Зло и судить мужчин и женщин внизу. Это было проклятие, которое наложили на вас Парки! Но вы пришли к Великому Сомнению, и теперь вы свободны.
После этого олимпийцы утратили интерес к игре в богов и вскоре были забыты человечеством. Ибо Она показала им великий Свет, уничтожающий тени. А ведь все мы, боги и смертные, — всего лишь скользящие тени. Ты в это веришь?
— Нет, — ответил Фишн Чипе.
— Отлично, — угрюмо произнёс Дили‑Лама. — Тогда пошёл вон, катись обратно в мир майи!
И покатившегося кубарем Чипса затянуло в водоворот мычаний и визгов, в котором во время очередной деформации пространства и времени, но месяцем позже кувыркнулся, вскочил на ноги и бросился через Трассу 91 Лилипут, когда взвизгнул тормозами взятый напрокат «форд‑бронтозавр» и из него выбежали Сол и Барни (инстинкт полицейских им подсказывал, что если пострадавший убегает после дорожно‑транспортного происшествия, значит, ему есть что скрывать), но Джон Диллинджер, двигаясь в сторону Вегаса с севера, продолжает напевать «Прощайте навсегда, подружки и зазнобы, Господь… благослови…», и этот же рывок в пространстве‑времени двумя столетиями раньше увлекает за собой Адама Вейсгаупта, заставляя его отказаться от запланированной ненавязчивой рекламы и сболтнуть изумлённому Иоганну Вольфгангу фон Гёте: «Spielen Sie Strip Schnipp‑Schnapp?» — и Чипе, услыхав слова Вейсгаупта, возвращается на кладбище в Инголыитадт, когда четыре мрачные фигуры растворяются в темноте.
|
|
|
— Strip Schnipp‑Schnapp? — спрашивает Гёте, прижимая ладонь к подбородку в жесте, который впоследствии станет знаменитым. — Das ist dein hoch Zauberwerkl
— Ja, Ja, — нервно говорит Вейсгаупт, — Der Zweck heiligte die MitteP[38].
Инголыитадт всегда напоминал мне кино про Франкенштейна, и когда после Святого Жабы, мерзопакостного шоггота и старого Ламы с его азиатской метафизикой незримый голос пригласил меня сыграть с ним в какую‑то вульгарную карточную игру, это не прибавило мне оптимизма. На Службе Её Величества мне доводилось попадать в разные передряги, но вся эта история на Фернандо‑По оказалась совершенно омерзительной, прямо‑таки unheimlich[39], как сказали бы эти инголыптадтские гансы. В отдалении послышалась музыка. Какая‑то азиатчина с примесью янки. Внезапно я осознал самое худшее: этот проклятый Лама, или Святой Жаба, или кто‑то ещё вырвал из моей жизни почти целый месяц. Я вошёл в церковь Святого Жабы после полуночи 31 марта (фактически 1 апреля), а сегодня уже 30 апреля или 1 мая. Вальпургиева ночь. Когда появляются все эти фрицевские призраки. А в Лондоне меня, вероятно, уже считают мёртвым. И если я позвоню и попытаюсь объяснить, что произошло, старик W. совершенно озвереет и наверняка решит, что я окончательно сбрендил. В общем, дело дрянь.
|
|
|
Тут я вспомнил, как старый Лама из Далласа говорил, что отправляет меня на последнюю битву между Добром и Злом. Возможно, это она и есть, именно здесь, именно сейчас, в эту ночь в Инголыитадте. При этой мысли у меня даже дух захватило. Интересно, когда появятся Ангелы Господни: хоть бы поскорее! Когда Дьявол выпустит на волю шоггота, и Святого Жабу, и прочую мерзость, их поддержка будет очень кстати.
Я бродил по улицам Ингольштадта и принюхивался, не потянет ли откуда‑нибудь смолой и серой.
А в полумиле от Чипса двенадцатью часами раньше Джордж Дорн и Стелла Марис курили «чёрный аламут» вместе с Гарри Кой‑ном.
— Для интеллигента ты неплохо дерёшься, — сказал Гарри Койн…
— А для самого неподготовленного в мире киллера, — ответил Джордж, — ты неплохо насилуешь.
Койн начал было злобно кривить губы, но гашиш был слишком крепким.
— Хагбард рассказал, а, браток? — весело спросил он.
— Он рассказал мне главное, — ответил Джордж. — Я знаю, что все на этой подводной лодке когда‑то работали либо на иллюминатов, либо на их правительства. Я знаю, что более двух десятков лет Хагбард считается вне закона…
— Двадцать три года, если точно, — насмешливо сказала Марис.
— Поправка принимается, — кивнул Джордж. — Итак, двадцать три года вне закона, и до этого инцидента с кораблями‑пауками, который произошёл четыре дня назад, никого ни разу не убил.
— О, он убил нас, — сказал Гарри, затягиваясь трубкой. — То, что он с нами делает, — хуже смертной казни. Не могу сказать, что я тот же человек, каким был раньше. Но все это крайне неприятно, пока не пройдёшь до конца.
— Я знаю, — усмехнулся Джордж. — Кое‑что я уже испытал на собственной шкуре.
— Система Хагбарда, — сказала Стелла, — крайне проста. Он лишь показывает тебе твоё собственное лицо в зеркале. Он помогает тебе увидеть ниточки марионеток. Но разрывать их или нет— решать все равно тебе. Он никогда не принуждает человека идти против веления сердца. Разумеется, — сосредоточенно нахмурилась она, — он загоняет тебя в такие ситуации, когда ты вынужден очень быстро понять, что именно подсказывает тебе твоё сердце. Он когда‑нибудь рассказывал тебе об индейцах?
— О шошонах? — спросил Джордж. — Это насчёт выгребной ямы?
— Давайте сыграем в игру, — перебил Койн, утопая в кресле тем глубже, чем сильнее прибивал его гашиш. — Один из нас в этой комнате — марсианин, и мы должны угадать из разговора, кто именно.
— Хорошо, — легко согласилась Стелла. — Только не о шошонах, — сказала она Джорджу, — а мохавках.
— Ты не марсианка, — хихикнул Койн. — Ты придерживаешься темы, а это типично человеческая черта.
Джордж, пытаясь понять, есть ли какая‑то связь между осьминогом на стене и загадкой про марсианина, сказал:
— Я хочу услышать историю о Хагбарде и мохавках. Возможно, так нам будет проще узнать марсианина. Ты придумываешь неплохие игры, — добавил он мягко, — для парня, который облажался в каждом из семи заказанных ему убийств.
— Я дурак, но везучий, — отозвался Койн. — Всегда находился кто‑то другой, делавший выстрел. Понимаешь, браток, в наше время политики ужасно непопулярны.
Это был миф, которым Хагбард уже поделился с Джорджем. Пока Гарри Койн не завершил курс обучения по Системе Челине, ему было лучше считать себя убийцей‑неудачником. На самом деле он опростоволосился только в первый раз (в Далласе 22 ноября 1963 года), но с тех пор на его счёту значилось пять трупов. Конечно, даже если Хагбард перестал быть святым, он оставался по‑прежнему хитрым: возможно, Гарри действительно каждый раз промахивался. Возможно, Хагбард намеренно формировал у Джорджа представление о Гарри как о матёром убийце, чтобы посмотреть, сможет ли Джордж не зацикливаться на «прошлом» человека, а войти в контакт с его настоящим.
«По крайней мере, я научился хотя бы этому, — думал Джордж. — Слово „прошлое“ теперь всегда для меня в кавычках».
— Мохавки, — сказала Стелла, лениво откинувшись (мужской половой орган Джорджа, или пенис, или член, или каким, черт побери, нормальным словом его назвать, если для него вообще можно подобрать нормальное название, так вот, значит, мой член, мой прекрасный и вечно голодный член поднялся на целый сантиметр, когда блузка натянулась на её груди, Господи Боже мой, мы трахались как африканские кабаны во время гона, часами и часами и часами, и я по‑прежнему был возбуждён, и все ещё влюблён в неё, и возможно, всегда буду в неё влюблён, но тогда вполне возможно, что марсианин — это я). Эх, на самом деле мой вечный искатель сексуальных утех поднялся всего лишь на миллиметр, а вовсе не сантиметр, и был медлителен, как старичок, вылезающий из постели январским утром. Как раз перед тем, как Гарри принёс гашиш и захотел потолковать, я трахался чуть ли не до беспамятства. Ищи марсианина. Ищи правителя страны Дорн. Ищи иллюминатов. Кришна гоняется за собственным хвостом по искривлённому пространству эйнштейновской вселенной, пока не исчезает у себя в заднице, оставляя сзади только задницу: оборотную сторону пустоты; дорновская теория околотео‑содомогнозиса.
— Владели землёй, — продолжала она.
Это прелестное чёрное лицо — как эбеновая мелодия: да, ни один художник, кроме Баха, не смог бы передать очарование пурпурных губ на фоне чёрного лица, которые говорят:
— И государство захотело украсть эту землю. Для строительства дамбы.
Внутренняя часть её влагалища окрашена в такие же пурпурные тона, а на её ладонях желтовато‑бежевая кожа, как кожа у европейцев; в её теле столько прелестей и в моем теле столько сокровищ, что их нельзя исчерпать даже за миллион лет самых нежных и неистовых соитий.
— Хагбард был инженером. Его наняли для строительства дамбы. Но когда он узнал, что землю заберут у индейцев, а самих индейцев переселят на менее плодородные земли, он отказался работать на строительстве. Он разорвал контракт, поэтому государство предъявило ему иск, — сказала она. — Так он стал близким другом мохавков.
Это было полной чушью. Понятно же, что Хагбард выступал на суде защитником индейцев, но ему было стыдно признаться Стелле, что когда‑то он был адвокатом, поэтому он и выдумал эту историю о своём инженерстве.
— Он помогал им переселяться, когда их изгнали.
Я представил себе, как люди с бронзовой кожей удаляются в сумерках в сторону горизонта.
— Это было давным‑давно, наверное, ещё в пятидесятых годах.(Хагбард выглядел чертовски моложе своих лет.) Один индеец несенота, который, как он говорил, был его дедушкой. Сам индеец был уже глубоким стариком. Он рассказывал, что дедушка помнит генерала Вашингтона и как тот изменился, став президентом. (Оно было там в тот вечер, это существо, которое однажды было Джорджем Вашингтоном и Адамом Вейсгауптом. То, о котором Гитлер сказал:«Он всегда среди нас. Он неустрашим и ужасен. Я его боюсь».) Хагбард говорит, что постоянно думает о Патрике Генри, том человеке, который видел, что происходило на Конституционном Конвенте. Этот Генри, пробежав глазами Конституцию, сразу же сказал: «Что‑то здесь не так. Тут чувствуется явный уклон в сторону монархии».Старый индеец, которого звали Дядюшка Джон Перо, рассказывал, что, когда Дедушка был человеком, он умел разговаривать со всеми животными. Он говорил, что народ мохавков — это не только мир живых. Это ещё душа и земля, слившиеся воедино. Когда у народа отобрали часть земли, какая‑то часть души умерла. Вот почему он теперь не способен разговаривать со всеми животными, а только с теми, кто был частью его семьи.
Душа — в крови, она приводит кровь в движение. Особенно по ночам. Натли — это типичный католический город в штате Нью‑Джерси, а Дорны — баптисты, так что я рос в окружении католицизма и баптизма, но даже ребёнком я любил гулять вдоль Пассеика в поисках наконечников индейских стрел, и когда мне удавалось найти хотя бы один, моя душа трепетала. Кто был тот антрополог, который считал, что народ оджибви верит, будто все камни живые? Вождь его поправил: «Раскрой глаза, — сказал он, — и ты увидишь, какие камни живые». Тогда у нас ещё не было своего Фробениуса[40]. Американская антропология сродни девственнице, пишущей о сексе.
— Я знаю, кто среди нас марсианин, — напел вполголоса Койн. — Но не скажу. Пока не скажу.
Этот человек, который был то ли самым удачливым, то ли самым неудачливым наёмным убийцей двадцатого века, и при этом меня изнасиловал (что, по мнению некоторых идиотов, должно было навсегда убить во мне мужское начало), торчал вовсю и казался таким счастливым, что я был счастлив за него.
— Хагбард, — продолжала Стелла, — стоял как дерево. Он был парализован. Наконец Дядюшка Джон Перо спросил его, в чем дело.
Стелла наклонилась вперёд, и на фоне золотого осьминога на стене её лицо стало ещё чернее.
— Хагбард предвидел экологическую катастрофу. Он видел расцвет Государства Всеобщего Благосостояния, Воинственный Либерализм (как он это называет) и распространение марксизма из России по всему миру. Он понимал, почему, с помощью или без помощи иллюминатов, все это должно было произойти. Он понимал Принцип ОНАБ[41].
Объяснив Дядюшке Джону Перо, что он до глубины души взволнован трагедией мохавков (и ни словом не упомянув о более ужасной трагедии, надвигавшейся на планету, — трагедии, которую старик уже понимал, хотя и выражал её суть в близких ему понятиях), Хагбард трудился всю ночь. Тяжёлая физическая работа, погрузка убогой дешёвой мебели из лачуг на грузовики, перевязывание всего домашнего скарба крепкими верёвками… Он изошёл потом и еле стоял на ногах, когда незадолго до рассвета они закончили погрузку. На следующий день он сжёг все документы, подтверждавшие его американское гражданство. Пепел он высыпал в конверт, адресованный Президенту Соединённых Штатов, приложив краткую записку: «Всем важным управляет неважное. Всем материальным управляет нематериальное. Бывший гражданин». Пепел от сожжённого военного билета отправился к Министру обороны, с ещё более краткой запиской: «Non serviam. Бывший раб». Очередная налоговая декларация, которой Хагбард подтёр свой зад, попала к Министру фианансов США. Записка гласила: «Попробуй украсть из ящика для пожертвований в пользу бедных». Но и это его не успокоило; тогда он схватил с книжной полки «Капитал» Маркса с собственноручными саркастическими пометками на полях, нацарапал на форзаце: «Без частной собственности нет личной жизни», и послал книгу Иосифу Сталину в Кремль. Затем он вызвал секретаршу, уволил её, выплатив зарплату за три месяца вперёд, и навсегда покинул свою адвокатскую контору. Он объявил войну всем правительствам мира.
Вторую половину дня он занимался тем, что тратил собственные сбережения, которые на тот момент составляли семьдесят тысяч долларов. Кое‑что он совал пьяницам на улице, кое‑что — детишкам в парках; после закрытия фондовой биржи он бродил по Уолл‑стрит, раздавая толстые пачки купюр хорошо одетым прохожим со словами: «Наслаждайтесь. Ещё при вашей жизни это не будет стоить и ломаного гроша». Ту ночь он провёл на Центральном вокзале, а утром, уже без гроша в кармане, нанялся матросом на торговое судно, следовавшее в Норвегию.
В то лето он странствовал по Европе, работая экскурсоводом, поваром, репетитором, выполняя любую работу, которая попадалась ему под руку. Но в основном он говорил и слушал. И в основном о политике. Он слышал, что план Маршалла — подлый способ ограбления Европы под предлогом оказания ей помощи; что у Сталина больше проблем с Тито, чем когда‑то с Троцким; что Вьетнам скоро капитулирует и французы снова вернутся в Индокитай; что в Германии больше нет нацистов; что в Германии все по‑прежнему нацисты; что Дьюи легко победит Трумэна.
Во время прошлых странствий по Европе, ещё в тридцатые годы, Хагбард слышал, что Гитлеру нужна только Чехословакия и что он будет любой ценой избегать войны с Англией; что проблемы Сталина с Троцким никогда не закончатся; что после очередной войны вся Европа станет социалистической; что Америка непременно ввяжется в войну, когда она начнётся; что Америка ни в коем случае не станет ввязываться в войну.
Однако одно мнение всегда оставалось неизменным, и он слышал его повсюду. Согласно этому мнению, все человеческие проблемы решит более сильное правительство, более решительное правительство, более честное правительство.
Хагбард начал писать заметки к трактату, который позже получил названием «Не свисти, когда писаешь». Он начал с параграфа, который позже перенёс в середину книги:
Сейчас теоретически возможно подключить человеческую нервную систему к радиоэфиру, вживляя в головной мозг микроскопические радиоприёмники так, чтобы человек совершенно не мог отличить передачи этого радио от голоса собственных мыслей. Одна центральная станция, расположенная в столице государства, могла бы целыми днями передавать то, во что, по мнению власти, должны верить люди. Средний человек‑приёмник даже не догадывался бы, что его превратили в робота; он полагал бы, что слушает голос собственных мыслей.
Хотя люди скорее всего сочтут такую концепцию шокирующей, пугающей и совершенно невозможной, это, как и «1984» Оруэлла, не фантастика о будущем, а притча о настоящем. В мозг каждого гражданина в каждом тоталитарном обществе уже встроено такое «радио». Это радио — тот самый тихий голосок, который всякий раз, когда появляется то или иное желание, спрашивает: «Это не опасно? Одобрит ли это моя жена (мой муж, мой начальник, моя церковь, моё общество)? Не станут ли меня высмеивать и издеваться надо мной? А вдруг явится полиция и арестует меня?» Этот тихий голосок фрейдисты называют «Супер‑эго». А сам Фрейд очень удачно назвал его «суровым хозяином эго». То же самое, но под более функциональным углом зрения, Перлз, Хефферлайн и Гудман в «Гештальт‑терапии» называют «набором обусловленных вербальных привычек».
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 231; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!