О соотношении права и морали по существу
Этот вопрос представлялся совершенно ясным в древности, когда праву приписывалось божественное происхождение. В Ветхом завете божественный характер заповедей получил особенно четкое воплощение, что предполагало полное соответствие права и морали. Те же принципы характерны для всего древнего Востока. В Греции и Риме, где мистицизм религии несколько снижается и в ней появляются нотки рационализма, усиливавшиеся мощным развитием философии, ослабляется и связь между божественным началом и правом, а вместе с ней и между правом и моралью. Открываются возможности для моральной оценки и критики действующих норм, не охватываемых понятием естественного права. Аристотель различал естественное и условное право. Последнее в его представлении не исключало возможность плохих законов. Стоики выявляли расхождения между «вечным» (естественным) и «временным» (позитивным) законом, что предполагало расхождение последнего с этическими представлениями.
Христианство, проведя грань между градом земным и градом Божиим, различая каноническое (церковное) и мирское право, способствовало более свободной оценке последнего с точки зрения религиозной морали. Конечно, влияние христианства в этом плане противоречиво. С одной стороны, борьба королей и пап, Реформация и противодействие ей, а с другой – сохранившийся союз трона и алтаря, или симфония властей в православных странах, признание божественного права королей, оберегающее их правотворчество от критики. И тем не менее отождествление права с моралью уходило в прошлое. Н.М. Коркунов, написав, что «теории XVII в. не отличают нравственности от права», делает чрезвычайно важное уточнение: «по крайней мере от права естественного»177. Естественное право всегда рассматривалось как нечто разумное и справедливое, а значит, и совпадающее с моралью. Но в том же XVII в. был выдвинут боевой лозунг, что волеустановленное (т.е. позитивное) право является правом в полном смысле слова только в той мере, в какой оно соответствует естественному праву. В эпоху буржуазных революций требования привести позитивное право в соответствие с естественным стали стержнем и нервом правовой и политической теории. Тем самым идея тождества права (как реального явления) и морали была окончательно подорвана. Она сохраняет силу лишь в качестве идеала, указания на долженствование.
|
|
|
Известны, впрочем, и исключения из общего правила. Характерный пример – взгляды на соотношение права о морали в советское время. В монографии М.П. Каревой «Право и нравственность в социалистическом обществе» проводилась мысль о полном тождестве права и нравственности. Право, таким образом, выступало как часть, раздел нравственности. «Все советское право в целом и каждая его отрасль в отдельности проникнуты духом коммунистической нравственности, полностью соответствуя понятиям советского народа о нравственном, справедливом»178, – писала М.П. Карева. Нелепо приписывать дух этой книги ограниченности автора. Профессор М.П. Карева не обладала этим свойством ни в малой мере. Это просто дань времени со стороны человека, пережившего в Институте права АН СССР чистки юридической науки, осуществлявшиеся в конце 30-х гг. и в послевоенное время. Отсюда и ссылки на инициатора этих чисток, главного юриста страны. Монография подтверждала «бесспорность вывода уже сформированного ряд лет назад академиком А.Я. Вышинским: «Социалистическое право выражает собой те же принципы, что и социалистическая нравственность. Здесь никакой грани нет и быть не может». (Акад. А.Я. Вышинский. XVIII съезд ВКП(б) и задачи науки социалистического права. Советское государство и право. 1939. № 3. С. 8.179) Отождествление права и морали в советской литературе сталинской эпохи явилось своеобразным воскрешением представлений древних и традиционных обществ, о моральном долге повиновения закону180.
|
|
|
Тем не менее уже в середине 50-х гг. в лекциях на юридическом факультете МГУ профессор Н.Г. Александров иронизировал по поводу такой точки зрения. Разумеется, он имел в виду не несправедливость законов, а тот очевидный факт, что в действующем праве есть немало норм, безразличных с точки зрения морали, не подлежащих моральной оценке. Это технические нормы. Их можно связать с моралью только посредством сомнительного утверждения, что само по себе соблюдение права есть безусловный моральный долг. Именно над этим утверждением и иронизировал Н.Г. Александров, упоминая в качестве примера М.П. Кареву.
|
|
|
Однако подобная позиция оказалась живучей. В 1986 г. ее отстаивала профессор Е.Л. Лукашева: «…соблюдение любых юридических норм не может быть безразличным для морали. Возможно существование сравнительно небольшой группы норм, не подлежащей моральной оценке. Однако и в этом случае в моральных категориях может оцениваться не само организованно-техническое правило, а отношение к его соблюдению… мораль, неотделимая от права, является одной из сторон правовых отношений (подчеркнуто мною – О.М.). Следовательно, с позиций исторического прогресса право является моральной ценностью, содержание которой развивается и углубляется от одной общественно-исторической формации к другой…»181.
|
|
|
Что право представляет собой ценность – бесспорно. Вопрос в том, какова эта ценность, моральная или инструментальная, организационно-техническая? Техника, наука, медицина, искусство, средства массовой информации также ценности. Но все они могут использоваться ради добрых и злых целей. Сами по себе они не обладают моральным характером или свойством справедливости. То же самое следует сказать и о праве. Верно, что вся правовая действительность поддается моральной оценке. Но эта оценка неоднозначна, она трояка: морально, неморально, нравственно – безразлично (технико-организационные меры). Утверждать, что «мораль, неотделима от права», «является одной из сторон правовых отношений», – значит пренебрегать не только нравственной нейтральностью технических норм, но и возможностью несправедливых законов. Следует ли подчиняться несправедливому закону – вот моральная проблема. Соблюдение норм права, независимо от их нравственной оценки, – требование порядка, а не морали.
Об «отделимости морали от права» свидетельствует не только возможность несправедливых законов, но и наличие многих моральных норм, которые далеко выходят за рамки права, никак не регламентируются им. Можно заключить, что они безразличны для права, а иногда и не соответствуют ему. Нередки случаи, когда действия, законом допускаемые или предписываемые, подвергаются осуждению с моральной точки зрения. По классической формуле римского юриста Павла, вошедшей в «Дигесты» Юстиниана, «не все, что правомерно, благородно». Много веков спустя Монтень так выразил ту же мысль: «Бывают пороки почитаемые законными, бывают хорошие или извинительные поступки, которые тем не менее незаконны»182.
Высоконравственный человек в силу присущих ему этических переживаний не нарушит существенных (не технических) норм права, даже не зная статей закона. Как тут не вспомнить апостола Павла: «…закон положен не для праведника, но для беззаконных и непокоривых, нечестивых и грешников…» (Первое послание к Тимофею. 1:9). А вот человек, действующий строго в рамках закона (юридического, а не религиозного), способен нарушить заповеди морали не только потому, что закон плох, но и потому, что некоторые моменты, существенные для морали, не интересуют законодателя.
Мудрый законодатель не только не игнорирует мораль, но и стремится считаться с нею. Однако далеко не всегда моральные соображения являются главными, когда он принимает решение. Реальную мотивацию создания норм права блестяще проанализировал Р. Иеринг на материале Древнего Рима, правовая система которого представлялась ему примером, достойным подражания. Римское право, по Р. Иерингу, подчинялось не морали, а целесообразности, в основе которой лежал «дисциплинированный эгоизм».
«Римлянам еще в древности удалось перенести право из области души и чувства в область расчитывающего разума, сделать из права независимый от влияния мимолетного субъективно-нравственного взгляда внешний механизм, которым каждый, римлянин он или нет, может управлять, коль скоро он изучил его конструкцию, – пишет Р. Иеринг. – Это освобождение права от субъективно-нравственного чувства, его овнешнивание и объективирование является для истории права тем же, чем для истории культуры было изобретение буквенного письма, – право сделалось вследствие этого способным к изображению и чтению. Оно обозначает победу идеи целесообразности над субъективным чувством нравственности: только с этих пор может первая беспрепятственно развивать свою деятельность в области права»183.
Итак, по Р. Иерингу, двигатель права – не индивидуальная нравственность (мораль), а расчет, целесообразность: «Римский мир, схваченный во всей своей целости и всем своем величии, может быть обозначен одним словом как триумф идеи целесообразности»184.
Целесообразность, расчет, в свою очередь, определяется «дисциплинированным эгоизмом». По мнению Р. Иеринга, «римский характер с его добродетелями и недостатками может быть назван системой дисциплинированного эгоизма», и в рамках этой системы «право есть религия эгоизма»185. Но речь идет о своеобразном понимании эгоизма. «Есть мелочный эгоизм, – полагает Р. Иеринг. – Но есть и величавый эгоизм, великий по цели, которую он себе поставил… Индивидуальный эгоизм преодолевает даже самого себя, чтобы себя самого и все, к чему он стремится для себя, принести в жертву эгоизму государства»186. Вот этот-то эгоизм государства, т.е. его интересы, и представляется Р. Иерингу дисциплинированным эгоизмом, определяющим целесообразность, лежащую в основе права.
Рассуждения здравые и полностью соответствующие столь характерному для Р. Иеринга реалистическому подходу к праву. Нормы права продиктованы в первую очередь не нравственностью, а государственной целесообразностью. Р. Иеринг не поясняет, как складывается эта целесообразность, результатом взаимодействия каких социальных интересов она является. Но эти мотивы легко могут быть включены в концепцию, выводящую право из государственной целесообразности. Отсюда и возможность принесения моральных принципов в жертву интересам государства. «Не нравственного чувства, не справедливости требует эта железная дисциплина (права – О.М.)… но только целесообразности. Истинная справедливость требует большего, чем то механическое равенство, которое является результатом тирании мертвых правил, настоящее внутреннее равенство, ей соответствующее, не может быть достигнуто таким путем»187.
Известный шведский юрист К. Оливекрона, принадлежавший к школе «скандинавских реалистов», полагал, что «нормы права не основаны на тех чувствах, которые являются в глазах общественности наиболее ценными с моральной точки зрения», а черпают свою силу «непосредственно из динамики социальных интересов, и эта сила позволяет им выступать важным средством формирования моральных стандартов»188.
Реалистический подход к праву приводил ряд исследователей и к более радикальным взглядам на соотношение права и морали. Г.В. Мальцев приводит слова немецкого социолога Т. Гейдера о том, что в наше время между моралью и правом нет ничего общего, ибо «мораль с ее волюнтаристскими методами регулирования приходит в столкновение с повышающейся рационализацией социальных связей в высоко индустриализированном обществе». Ее значение неуклонно снижается и в результате «глубокой дивергенции индивидуальных нравственных нормативных систем»189.
Тенденцию поляризации права и морали отмечал Н.М. Коркунов: «Резкое отделение права от нравственности… приводило к признанию того начала, что право должно быть индифферентно к вопросам нравственности. Оно должно только размежевать внешнюю свободу людей, совершенно не касаясь того, как воспользуются люди отмежеванной им свободой, согласно нравственным требованиям или нет …законодательство, полагающее в основу разграничения интересов определенную нравственную их оценку, неизбежно стесняет индивидуальную свободу. Индифферентизм законов в отношении к нравственности лучше всего согласен с широкой личной свободы»190.
Отзвуки такого понимания соотношения права и морали сохраняются до сегодняшнего дня в отечественной литературе. «Право гарантирует формальную свободу индивида. При этом для права безразлична моральная сторона дела, – пишет В.А. Четвернин – Право как формальная свобода дает свободу эгоистического удовлетворения интересов… Право не заставляет субъектов правового общения учитывать интересы друг друга»191. По его мнению, лишь моральные и религиозные нормы запрещают использовать предоставленную правом свободу «неправильно», т.е. в ущерб другим. «Это означает, что мораль и религия не воспринимают человека как автономного индивида. Наоборот, мораль и религия даже в персоноцентристском обществе видят в человеке субъекта, который сам зависит от социального целого и других членов общества и от которого, в свою очередь, зависят другие члены общества»192. В.А. Четвернин совсем в духе отмеченной Н.М. Коркуновым традиции очищает право от морали во имя свободы личности. Право у него – гарантия свободы, допускающей эгоизм и позволяющей не считаться с интересами других людей, мораль и религия – ограничение свободы, принесение ее в жертву интересам общества и других людей.
Если В.А. Четвернин разъединяет право и мораль с либертаристских позиций, то А.М. Величко приходит к близким по существу выводам с позиций, по его словам, «православной правовой культуры». «Общество, созданное на правовых началах, – цитирует он священномученика Илариона, – никогда не может слить людей воедино. Единение разрушается себялюбием, эгоизмом, и право не уничтожает эгоизма; напротив, только утверждает его, охраняя его от покушений со стороны эгоизма других людей»193. А.М. Величко совершенно справедливо заключает, «что право нельзя понимать в качестве самодостаточной субстанции, вбирающей в себя и нравственность, и все существо свободы личности, что право и нравственность различны по своей природе»194. Но при этом не ставится вопрос, а есть ли между ними что-то общее. Разумеется, право не исключает эгоизма, но оно ограничивает его, вводит в определенные рамки. Право допускает лишь «дисциплинированный эгоизм», по определению Р. Иеринга. Ведь если право оберегает мой эгоизм от покушений со стороны эгоизма других лиц, это означает, что и их эгоизм оберегается от моих покушений. Право призвано не культивировать, а сдерживать эгоизм, не посягать на законные интересы и свободу других лиц, а уважать их. Эти ограничения сродни морали, хотя ни в коей мере не исчерпывают ее.
Подобные соображения и привели, по словам Н.М. Коркунова, к тому, что «необходимость связи между правом и нравственностью сделалось общепризнанной»195. Сфера совпадения принципов права и морали достаточно широка. У них схожие цели (регулирование отношений между людьми) и методы (формирование общих норм поведения), во многом общие принципы. Часто то, что осуждается или поощряется правом, вызывает такую же оценку и с позиций морали.
Поиски соотношения права и морали (нравственности), которое учитывало бы как их частичное совпадение, так и различия, увенчались классической формулой «право есть минимум нравственности».
В России она ассоциируется в первую очередь с именем В.С. Соловьева, высказавшего эту мысль в конце XIX в. В «Оправдании добра» он рассуждает о связи и различиях этических и юридических понятий: по принципам, лежащим в основе нравственного и правового регулирования, «отношение между двумя началами практической жизни может быть выражено только так, что право есть низший предел или определенный минимум нравственности»196. Нравственное требование «есть по существу неограниченное или всеобъемлющее», а закон «по существу ограничен… Он требует низшей, минимальной степени нравственного состояния, лишь фактической задержки известных проявлений безнравственной воли»197. Второй аспект соотношения права и нравственности В.С. Соловьев видит в требовании реализации права, осуществляемой в случае необходимости посредством государственного принуждения: «Это есть другой существенный признак права, и если оно первоначально определялось как известный минимум нравственности, то, дополняя это определение, мы можем сказать, что право есть требование реализации этого минимума»198. Обобщая эти мысли в работе «Право и нравственность», В.С. Соловьев дает следующее «определение права в его объективном отношении к нравственности: право есть принудительное требование реализации определенного минимального добра или такого порядка, который не допускает известных крайних проявлений зла»199.
На Западе мысль о том, что право представляет собой минимум нравственности, была сформулирована в работе Г. Еллинека «Социально-этическое значение права, неправа и наказания» (1879). Возражения, выдвинутые Г.Д. Гурвичем против этого определения200, не представляется убедительными. Формула «право есть минимум морали» вовсе не есть всестороннее рассмотрение соотношения двух явлений, а следовательно, не ведет к смешению права с нравственностью, к провозглашению его «частью нравственности», к пренебрежению его особой природой и принципиальными отличиями права от нравственности (формальная определенность, императивно-атрибутивный характер правовой нормы, возможность принуждения и т.п.). В.С. Соловьев не допускает таких ошибок и четко ставит задачу выявления не только сходства, но и принципиальных особенностей морали и права: «Из всего этого не следует, конечно, чтобы сфера права и нравственности совпадали одна с другою и чтобы можно было смешивать этические и юридические понятия. Неоспоримо только то, что между двумя этими областями есть положительная и тесная внутренняя связь… Спрашивается только, в чем именно состоит эта связь и в чем различие этих двух областей»201. В.С. Соловьеву, как и Г. Еллинеку, было ясно, что «требования нравственности и требования права отчасти совпадают между собой, а отчасти не совпадают»202.
Хронологический приоритет Г. Еллинека в выработке знаменитой формулы очевиден. Вопрос о его влиянии на В.С. Соловьева не столь ясен, так как В.С. Соловьев нигде не ссылался на Г. Еллинека и мог прийти к тому же выводу самостоятельно. Высказывается мнение, что С.М. Соловьев не мог не знать сочинения Г. Еллинека и, следовательно, испытал его воздействие, хотя нравственность понимал по-своему, что сказалось и в том, что при сопоставлении с правом он подменяет иногда нравственность добром203. Однако различия в мировоззрении и представлениях о происхождении нравственности не помешали Г. Еллинеку и В.С. Соловьеву придерживаться единого мнения по очень важному для философии права вопросу о соотношении нравственности и права, и это еще раз доказывает, что философские взгляды не предопределяют решение правовых проблем.
По существу, идеи, близкие к формуле Г. Еллинека и В.С. Соловьева, высказывались рядом их предшественников (в том числе весьма далеких) и современников. Так, В.С. Соловьев ссылался на А. Шопенгауэра. Г.Д. Гурвич приводит слова Лейбница о том, что право связано с моралью, «чье милосердие оно ослабило и ограничило логическими вычислениями»204. П.И. Новгородцев полагал, что «право по отношению к полноте нравственных требований есть слишком недостаточное и грубое средство, не способное воплотить чистоту моральных начал»205.
Определение, связываемое с именами В.С. Соловьева и Г. Еллинека, прочно вошло в последующую юридическую и философскую литературу, и в разных вариантах пользуется широким признанием. Г. Харт подвергает сомнению утверждение, что «право должно соответствовать морали в каком-то более далеко идущем отношении, чем то, которое мы продемонстрировали как минимальное содержание естественного права»206. Другой известный теоретик права Г. Коинг (ФРГ), полагая, что смысл и содержание праву придает только утверждение этических требований, подчеркивает, что «право не исчерпывает нравственности и не сможет исчерпать ее никогда»207. И. Тиммель рассматривает справедливость как понятие более высокого ранга, чем право208, и т.п.
Идеи В.С. Соловьева живы и в России. А.И. Солженицын писал, что «юридизм изобретен как тот минимальный порог нравственных обязательств, без которого и ниже которого человечество может опуститься в животное состояние»209. В «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» говорится: «Право содержит в себе некоторый минимум нравственных норм, обязательных для всех членов общества. Задача светского закона не в том, чтобы лежащий во зле мир превратился в Царствие Божие, а в том, Чтобы он не превратился в ад»210. Это дословное воспроизведение мыслей В.С. Соловьева211.
Приведенной мощной, нравственно и научно обоснованной традиции противостоит так называемая либертарно-юридическая теория, провозгласившая право высшим мерилом, источником морали и справедливости. Сторонникам этой теории самая мысль о различии права и справедливости представляется еретической, ибо «по логике такого подхода получается, что право как таковое (право вообще, а не только неправовой закон) несправедливо, а справедливость исходно представлена в том или ином неправовом (социальном, политическом, религиозном, моральном и т.п.) начале, правиле, требовании»212. Здесь не право предстает как минимум часть, низший уровень нравственности, а, наоборот, объявляется, что «все эти (имеются в виду мораль, нравственность, религия – О.М.) и другие неправовые сферы носят ограниченный, частичный характер»213. Получается, что если они обладают какой-то благодатью, то черпают ее из универсального и всеблагого права. Отождествляя право со справедливостью, отечественные «либертаристы» восстанавливают свойственное школе естественного права представление о полном совпадении права и морали. Но, если в последней это представление относится только к естественному праву, что вполне логично, «либертарно-юридическая теория» распространяет его на право вообще. Связано это с искусственным и превратным пониманием права, о котором речь пойдет ниже.
Попытки критики формулы «право-минимум нравственности» так же неубедительны, как и возражения Г.Д. Гурвича. Профессор О.Э. Лейст выдвигал против нее ряд аргументов: регулирование правом отношений, не подлежащих моральной оценке, грубое противоречие некоторых правовых норм моральным предписаниям, наконец, несовершенство, а иногда и лицемерие моральных установок, столь часто встречающееся в истории214. Но они, скорее, свидетельствуют не об ошибочности формулы В.С. Соловьева–Г. Еллинека, а о том, что ее не следует абсолютизировать, понимать слишком буквально и применять к любой норме права и даже к любой правовой системе. Авторы формулы не могли не знать, что существуют технические нормы, что законы и обычаи не раз являлись прямым отрицанием моральных принципов, что и сама мораль, если понимать ее как состояние нравов, а не как эталон благородного поведения, как правило, не отвечает высоким требованиям. Формула Еллинека–Соловьева ориентирует на идеал, определяет требования, которые должны предъявляться к праву, но далеко не всегда соблюдаются. В первую очередь они применимы к сфере поведения человека как субъекта права, но также и к регулированию основ социальной жизни. В этом случае требования предъявляются не к отдельному лицу, а к обществу в целом, государству, законодателю, и речь может идти о справедливости, которая, конечно, представляет собой нравственное требование.
А.М. Величко полагает, что формула «право есть минимум нравственности» логически ведет к признанию «ненужности» права»215. И этот аргумент легко опровергнуть. Не просто «нужность», а необходимость права в том, чтобы гарантировать государственным принуждением осуществление этого минимума. В рамках нравственности он приобретает особый характер и особое значение, являясь одновременно феноменом как моральным, так и правовым. Нравственный закон «не существует для людей с преобладающими антиобщественными инстинктами», – писал В.С. Соловьев. От них-то общество и «ограждается законом принудительным»216.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 441; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!