III. Проблема церебральной локализации кататонии 22 страница
Сновидение, с его синтезом или формальной и семантической сверхдетерминированностью языка, с его пластическими презентациями, с его беспорядочными пространственно-временными схемами, неологизмами, метафорической паралогией, постепенным изменением мыслительного процесса, акатафазией и т. д., уже давно стал предметом исследований Крепелина (1910) и Э. Блейлера (1911) во взаимосвязи с типом шизофренического мышления. Действительно, все то, что Фрейд обнаружил в символизме мышления сна, Блейлер выявил в образовании идей больных, страдающих шизофренией. С шизофренической психикой мог быть сопоставлен еще один тип регрессивного мышления— тип состояния усталости или рассеянности (Штрански, 1905), а также, естественно, тип мышления детей (Казанин). Наконец, «концепция мира», то есть «система реальности» этих пациентов сближает их с «примитивными» или «мифологическими» представлениями архаических обществ. Давние исследования Танзи (1889-1890) о бредах во многом относятся и к больным, страдающим шизофренией. Если основным элементом его знаменитого аналогического исследования по-прежнему остается «неологизм», то он — не единственный член этого сравнения, поскольку создание мифов, безразличие к логическим противоречиям, непроницаемость для опыта, анимизм и др. — все эти особенности первоначального мышления, так прекрасно исследованные у нас Леви-Брюлем (1920-1930), составляют саму ткань волшебной мысли больных, страдающих шизофренией. A. Storch (1922) особо указывал на идентичность функционирования этих двух «архаических» типов мышления, тогда как Levi-Valensi и G. Dumas (1934), в свою очередь, подчеркивали привлекательность такого подобия. На самом деле, как не думать о великих мифологических легендах или о религиозных представлениях примитивных племен, о волшебных сказках, о символических архетипах доисторических времен или о фольклоре, находясь рядом с этими больными, для которых повсеместность, палингенез 71, ретроградация времени, метаморфозы личности, волшебное свойство мышления, абсолютная случайность законов природы, воплощение метафор и т. д. составляют формы как таковые — наиболее нереальные из нереальностей. Конечно, далее мы возвратимся к фантастическому миру больного, страдающего шизофренией, но сейчас должны четко отметить, что он находит свое место в потрясении логического мышления. А также, поскольку мы станем изучать символику произрастания образов и мышления, не забудем и о том, что как сновидение зависит от мышления во время сна, так и эта символика зависит от деформации логической системы мышления. Систематический абстракционизм. Самый яркий контраст умственной активности больных, страдающих шизофренией, заключается, возможно, в том парадоксе, который превращает этих больных, неспособных подняться до корректного концептуального мышления, в любителей и виртуозов пустых абстракций. Мы уже видели, как они жонглировали словами, теперь мы должны описать их как специалистов абстрактных форм речи и мыслей. Речь идет, говорит нам Ф. Барисон (1934), о формальной абстракции, которая отвечает, по крайней мере частично, на основную необходимость обращаться и расточать абстракции. Речь, и мы видели это, зачастую изобилует неясными (штука… штуковина…) или загадочными («следует защищаться», «это воздух края», «вот доказательство»; «все это шассе-круазе» и т. п.) формулировками. Важно уловить это, потому что указанные симптомы часто приводят к выявлению идеовербальной инкогеренции, тогда как она проявляется только несколькими абстракциями такого рода. Филологическая интерпретация, арифметические действия, обращение к научной и философской лексике, неологизмы ученых и эрудитов являются самыми обычными проявлениями этой странной приверженности ко всему абстрактному; болезнетворный рационализм (Е. Минковский) приводит в итоге к сложным системам идей или выражений, к синоптическим картинам, а именно к математическим доказательствам, точность и тщательность которых контрастируют с незначительностью или неадекватностью. Наконец, иногда вследствие накопления немыслимых энциклопедических знаний, биологических, физических или метафизических теорий этот систематический абстракционизм достигает сказочных размеров. Грустный пример подобной галиматьи — медико-психологическая, а именно психиатрическая работа, опубликованная молодым собратом — больным, страдающим шизофренией (Ф. К.), работа, которая стала предметом исследования, опубликованного ради соблюдения профессиональной тайны F. Cabel (1949) за границей. Если мы придаем такое значение этой черте клинической картины, то из-за того, что она действительно представляет основную характеристику несоответствия интеллектуальной сферы, потому что в одно и то же время проявляет, как говорит Барисон, изначальную неспособность мыслить в соответствии с реальностью, и потребность затеряться в идеовербальных фантазиях, жить во сне, но сне абстрактном. Несоответствие (discordance) интеллектуальной сферы проявляется также во всех областях познавательной активности, с ее парадоксами, загадками и огромной странностью. Здесь особенно ярко обоозначаются фундаментальные черты: амбивалентность, причудливость, непроницаемость и замкнутость (interiorite). Понятно, что все авторы (начиная с самого Крепелина и Э. Блейлера, Шалэна, Штрански, C. Pascal в начале века и вплоть до Gruhle, Минковского, Выготского и Бинсвангера) настаивали на изменении самой высшей сферы мышления, при том что инфраструктура мышления оставалась незатронутой или, как правило, гораздо менее пораженной. J. Burstin (1851) прекрасно проанализировал в этой связи процесс диссоциации и дезагрегации. Прежде всего он показал, что этот процесс изменяет познавательные механизмы в их верхнем слое, на уровне социально-нравственных интеграции (изменения, не являющиеся специфическими, говорит он), потом нарушение поражает операторские механизмы и через них, кажется, достигает уровня и структуры нарушений, которые мы только что описали (такое поражение «специфично», подоснова же самого репрезентативного мышления, по его словам, изменяется лишь в конце эволюции). Что действительно поражает с клинической точки зрения у больных, страдающих шизофренией, так это их «несоответствие», будто мышление гораздо более было изменено в некоторых идеовербальных «секторах», чем в целом в эффективных способностях. Оно образуется, писал Паскаль, из «паралогических островков», и это понятно нам, только если мы осознаем, до какой степени умственное несоответствие связано с несоответствием аффективным. Клиническое описание типичной формы (продолжение) Шизофрения Эй, Анри В ходе описания синдрома психического, аффективного и психомоторного несоответствия, которое мы только что представили, мы ни на минуту, так сказать, не забывали, имея целью разобраться в симптомах как таковых, об их бредовом содержании. Это означает, что бред, более или менее ярко выраженный или пережитый, — это сам опыт такого несоответствия, такой диссоциации, в силу того, что она нарушает равновесие ценностей реального и условного, дезорганизует психическое существо до такой степени, что оно скатывается в вымысел. Именно в таком смысле Л. Бинсвангер (1952) мог сказать, что проблема шизофрении достигает высшей точки в проблеме бреда, А. Сторч (1947) писал, что больной, страдающий шизофренией,— «выражение специфического феномена бреда» («sein spezifischer Trager mit Exponent»), а Курт Шнайдер (1952) сказал, что шизофрения— бредовая болезнь (Wahnkrankheif) в наиболее точном смысле слова. Но чтобы постичь эту клиническую реальность, не следует запрещать себе говорить о бреде только из-за того, что не существует достаточно хорошо сформулированных идей и тем, ибо бредовая тема — лишь отражение более глубокого нарушения; что заставило Rumke сказать (1950), что в бредовом состоянии важен не бред (тема). Недавно (1951) Potzl снова подтвердил это, в связи с бредовой идеей сексуального изменения, которое, сказал он, предполагает энергетическую модификацию мозговой динамики… Возможно, не доходя до такого объяснения, мы должны отчетливо понимать, что предмет исследований этого аспекта шизофрении начинается не с бредовой идеи, но с пережитого опыта и непосредственных данных, служащих для него поддержкой, пунктом, о котором Ш. Блондель, Миньяр, Клерамбо и П. Гиро у нас и Ясперс, Курт Шнайдер и Gruhle в Германии сказали примерно одно и то же. Скажем также, что шизофренический бред обычно «галлюцинаторен». Конечно, здесь могут встретиться все разновидности «проекции» (интерпретации, воображение, выдумка, интуиция, иллюзия и т. д.), но даже когда — а это самый частый случай — бред воспринимают в абстрактной концепции «реальности» больного, страдающего шизофренией, он не перестает быть для него ощутимым и актуальным опытом. Вот почему «пережитое» бреда всегда отсылает нас к «пережитому» события странного и инородного, ощущаемого, подразумеваемого, пассивно испытываемого как неопровержимое чувство. Наконец скажем, что чаще всего при упоминании об этом бредовом аспекте шизофрении как раз и встречается термин «параноидный». Мы уже уточняли, что он служит для того, чтобы характеризовать одну из самых классических форм, именно ту, что в нашем представлении путается с типичной формой, которую мы описываем здесь, и которая также — думаю, что могу это утверждать (и мы сказали об этом в 1926 году с П. Гиро) — та же, что служит основой монументального труда Э. Блейлера. I. Первоначальное бредовое состояние Для обозначения того, что немцы называют «Wahnstimmung», то есть волнующий опыт психических модификаций, пережитых при первичном бредовом опыте (см. «Острые бредовые психозы и онейроидные состояния»), мы пользуемся старой формулировкой Moreau (de Tours). Все больные, если вам повезло наблюдать их в подходящий момент, описывают это изменение чувствительности, эту модификацию опыта собственного тела, собственного мышления, это нарушение отношений, связывающих их с другими, порядка и вольности в обращении с миром природы или, говоря проще, искажение окружающей их обстановки. Это первоначальное «пережитое» — необычное и причудливое — и есть сам опыт процесса несоответствия. Это и есть то фантастическое сияние, которое странным облаком окутывает все внутренние и внешние события. Порой интермиттирующая, иногда прогрессирующая, зачастую также способная регрессировать, эта волна, идущая из глубин, которую называют «кинестезическим нарушением», «психическим автоматизмом», «регрессией», «аффективными нарушениями», «нарушениями настроения» и т. д., является либо основанием для беспокойства и замешательства, либо теми молниеносными интуициями, которым соответствует достаточно точная, чтобы быть описанной, семиология. Когда преобладают чувства пессимизма, тревоги, то это ощущение неизбежной катастрофы, интерпретации, иллюзии и чувство враждебности социальной среды, болезненные и угрожающие соматические ощущения или характеристики, модификации чувственного пережитого, самые мрачные предчувствия, самые ужасные убеждения, все «пережитое» невыразимо или, наоборот, слишком явно угрожающе. Когда доминируют экспансивные чувства (что случается гораздо реже и всегда сопровождается беспокоящим сознанием аномалии), то это иллюзия потрясающего ясновидения, уверенность в волшебной власти, впечатление всемогущества и чудесной благосклонности. Шизофренический бредовый опыт — типичный «первичный опыт» в понимании Ясперса. В его симптоматологию входят иллюзии, интерпретации (Terrien, 1913), интуиции (Targowla и Dublineau, 1932), психосенсорные галлюцинации, особенно же психические галлюцинации (внутренние голоса, передача мыслей, двусмысленные приказы) и синдромы психического автоматизма синдрома Клерамбо (эхо мысли, угадывание мысли, толкование поступков, идеовербальный паразитизм и т. д.). В немецкой школе также много исследовали и пытались классифицировать «основные» бредовые феномены (Ясперс в 1913, Карл Шнайдер в 1930-1940, Matussek в 1953). Наиболее постоянным ориентиром по данной проблеме для немецких клиницистов является исследование Курта Шнайдера (1951); согласно мнению этого автора, есть основания выделить в бреде («Wahn», который для него является собственно и изначально шизофреническим) бредовые восприятия, более или менее интерпретативные и иллюзорные бредовые восприятия (Wahnwahrnemung) и делиратнтные (Wahneinfall) интуиции. Феноменологические исследования Курта Шнайдера действительно выявляют то характер «молярной» непосредственности интуитивного опыта бредового пережитого, то их так сказать «молекулярный» характер идеоаффективного построения (интерпретации). Под различными названиями скрываются одни и те же факты и вызванные ими проблемы, это проблемы запутанной артикуляции «эстетических» сенсорных «элементов» и интуитивных, аффективных и умственных источников бредового опыта. Как бы там ни было, этот опыт в своем первоначальном состоянии бреда (Моро де Тур), «Wahnstimmung» (Ясперс) охватывает все аспекты галлюцинаторного и бредового пережитого, клиническим выражением которого есть синдром психического автоматизма Клерамбо. Это клиническое выражение в большей (иллюзия-интерпретация) или меньшей (галлюцинация) степени спроецировано в реальное, но каковыми бы ни были совпадения такой проекции, она в основном оторвана от реальности («ohne-Anlass», говорит Gruhle). Кстати сказать, чаще всего это фундаментальное бредовое настроение (humeur) само по себе амбивалентно и пережито в запутанной смеси противоречивых чувств и мыслей. Таково «то, что сам не знаю что», которое проходит, стоит рядом, сжимает и заставляет признать себя: «ЭТО» бред. Клиницист почти не ошибается, столкнувшись с отношениями и чувствами, которые слегка обнаруживают эту скрытую бредовую работу. Его убедили в этом загадочные формулировки («расположение края», «переезд мысли», «красивый и хороший образец» и т. п.), неологизмы и семантические трансформации употребляемых слов («марионетка разума», «фюзеляж идей»), всегда направленных на символическое и метафорическое выражение этого фантастического опыта. Беспричинные улыбки, рассеянность, мрачное настроение, длительные размышления, внезапное нарушение согласованности — именно все те симптомы, которые мы ранее описали и которые в силу запутанного порочного круга определяют бред и наполнены значениями, все эти феномены обладают столькими признаками этой глубокой трансформации витальных чувств и пережитого в чувственном опыте. Все это, возможно, могло бы показаться надуманным, это «бредовое состояние» могло считаться манерой говорить, метафорой или абстракцией, если бы клинический анализ, как мы только что напоминали, не наполнял это понятие конкретным и эмпирическим содержанием. Обоснованность его, кстати, позволяет нам постичь экспериментальная физиология. В связи с гашишем Моро де Тур исследовал первоначальный факт как условие, как саму природу бреда. Опыты, проведенные с мескалином (Rouhier, 1927; Берингер, 1927; Zucker и Zador, 1930; Майер-Гросс, 1928; Е. Морселли, 1936…; см. диссертацию D. Allaix, 1953) или позже с диэтиламидом лизергиновой кислоты (Ж. Делэй, П. Пишо, Б. Ленэ и Ж. Перс, 1954; A. Hoffer, H. Osmond и J. Smythies, 1954), явно показывают, что фармакологические вещества могут изменять «кинестезию», основные, чувственные опыты (R. Miiller, 1954: Zschr. Psychother., t. 1, 21-32). П. Аномалии перцептивных функций Деятельность органов чувств (которые старая сенсационистская психология полагала основой психики) нарушена. Но, как справедливо отметил Gruhle («Руководство» Бумке, т.9, с. 173), «нарушение перцепции определено самим бредовым опытом (понимаемым в значении глубинной и первоначальной трансформации «пережитого»), а не наоборот». Но как бы там ни обстояло дело с патогенной точки зрения, клинически фундаментальные чувства необычности и сенсорных нарушений (как при интоксикации мескалином) тесно связаны. Они — под названием «Anschauungserlebnis» были прекрасно исследованы Карлом Шнайдером (1930). В большей или меньшей мере задеты все чувственные сферы. Сенестетические ощущения, сенсорные сигналы, исходящие из кожи и внутренних органов, глобальные и сегментарные синестезии очень ярко затронуты патогенным процессом (A. Angyal, 1936); сенестопатии и дизестезии тоже часто принадлежат к клинической картине. Обычно речь идет о странных ощущениях, исходящих, как правило, из области головы и органов брюшной полости и таза (сокращения, блуждающие боли, спазмы, ожоги, поражения электрическим током и др.). В чувственной визуальной области отмечались «галлюцинозные» феномены в виде последовательных изображений, иногда парейдолических (V. I. Vujic и К. Леви, 1940), неполноценных перцепций (О. Кант, 1930), дисхроматопсии (B. J. Lindberg, 1942; Cima и Mericci, 1953), изменения представления о видимом рельефе (С. Лампони, 1949), метаморфопсии или метаморфогнозии (Делэй, Деникер, Гренэ, 1953). Все эти явления разложение перцептивных форм приближаются к нарушениям гипнагогической фазы (J. R. Smythies, 1953). Там речь идет о, так сказать, предгаллюцинациях, которые выявляют разложение поля перцептивного; они испытаны и рассказаны больными, будто они сразу же были включены в сеть странных впечатлений и метафизически сформулированных мыслей, которые еще более подчеркивают их странность. III. Опыт деперсонализации Больной, страдающий шизофренией, испытывает чувства изменения своего существа. «Я странно себя чувствую…» «Мое тело вот-вот распадется…» «Мне кажется, что у меня слишком легкие кости…» «У меня слишком короткие кишки…» «Мое сердце перемещается…» «У меня в мозгу дует ветер…» «Я опавший листок…» «Я будто становлюсь колечком дыма» и т. д. В этом все более метафорическом опыте обнаруживается основной характер их «пережитого», отмеченный фантастической странностью. Так, чаще всего соматические изменения и чувства потрясения телесного пространства («Моя рука раздваивается…» «Нога проходит над головой…» «Мои члены сворачиваются вокруг шеи…» «Мои ноги завоевывают грудь…») отражаются в бреде о телесной метаморфозе, который стремится, не достигая цели, сделать понятным невыразимое пережитое бредового состояния (Ch. Blondel: La conscience morbide, 1914; P. Balvet, диссертация, 1936). Иррадиация чувств деперсонализации распространяет их на предметный мир (дереализация, ощущения необычности окружения) и таким образом обогащает опыт деперсонализации умножением столкновений и слиянием пространственно-временных схем, перцепциями внешнего мира. («Похоже, мир потерял массу…» «Я прохожу как тень в мире простых видимостей призраков…» «Больше нет места, это вездесущность…» «У тела уже нет формы, у него нет ни наружности, ни внутренности…» «Я далеко от себя самого, вне своего тела…») Все эти впечатления и иллюзии конденсируются в темах трансформации живого в неодушевленный предмет («Одна часть тела из железа, другая толстая как стена…» «Мой череп светится как лампа…») или, напротив, потери субстанции тела («Мое пищеварение в двести или триста раз виднее…» «Мозговая материя у всех на виду…» «Мое тело полупрозрачно и обескровлено, вода и вещество вытекают из него…») или еще в теме распада и расчленения тела («Мое тело — только боль…» «Мой мозг опорожняется по мере того, как сердце наполняется экскрементами…» «У меня создается впечатление, что у меня такая голова, будто рот на животе, а зубы на ягодицах…»). Наконец, фантастическое может, вне каких бы то ни было тематических формулировок, растворять в самой абстракции невыразимое богатство пережитого необычного, как в словосочетаниях типа: «Ужасно иметь кости, которые путешествуют…» «Голос, широко открытый на стакан, на милости сквозняка…» «Весь сосочек и мои нервы неизвестно откуда…». Если мы так подчеркиваем этот избыток фантастического, то потому, что он составляет часть самого чувственного опыта, настолько сильнее последний пропитан абстрактным, чем чувственной отчетливостью. Без сомнения при других заболеваниях (при парафрениях) идеовербальное фантастическое еще шире выходит за рамки только что пережитой деперсонализации, но здесь в качестве недавнего и собственно галлюцинаторного испытанного у больного проявляется бред как перцептивно конституированная в суждении о странной реальности идея, поскольку даже при инстинктивном и «эстетическом» источнике он в значительной степени смешивается с фантастическими концептами, которые являются как бы формой, предписанной шизофреническим процессом всем чувствам. Для феноменов деперсонализации у больных, страдающих шизофренией, всегда характерен такой вымышленный барочный ореол, который продлевает или рассеивает их в иллюзиях идентификации (ложные узнавания, двойники, транзитивизм) или «мистического» слияния с природой (космологический, пантеистический бред и т. д.). Такая глубинная двойственность шизофренического опыта, одновременно «чувственного» и «вымышленного», стала предметом бесчисленных исследований о взаимосвязи этого «сна» с его чувственной опорой («кинестезия» или «схема тела»). В недавней работе J. de Ajuriaguerra и H. Hecaen («Meconaissance et hallucinations corporelles», 1952, 283-292) прекрасное изложены эти исследования (А. и L. von Angyal, Гуревич, Бенедек и др.). Здесь достаточно отметить, что клинически деперсонализация у больных, страдающих шизофренией, — это пережитое болезнетворного процесса больного, склонного к делирию; становясь преследуемым, подверженным галлюцинациям, отрицающим, страдающий шизофренией находит псевдореальность, псевдоличность «в той мере, в какой вымышленный мир заменяет и играет роль мира реального» (Фоллен, 1950). Исходя из этого, мы считаем, что опыт деперсонализации у такого рода больных может быть интерпретирован только как проявление нарушения структуры сознания и, в частности, структуры пространства, пережитого как представление образов (А. Эй, 1954). Но к такому нарушению структуры добавляется его собственно шизофреническое дополнение, фантастическое потрясение аутистического мира (здесь мы впервые произносим это слово, которое во всей полноте значения проявится в следующем параграфе этого клинического описания).
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 243; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!