III. Проблема церебральной локализации кататонии 21 страница
б) Изменения материальной вербальной системы Будучи материальным субстратом языка, тон и голос тоже подвержены странным искажениям и изменениям, как в том, что касается «интонаций» и «тембра» (шепот, глухой или гнусавый голос, хрипота, дентализация, необычные ударения, мямление и т. д.), так и относительно ритма (ускорения, неожиданные всплески или синкопы в манере говорить, чередующиеся торопливость и замедление). Иногда высказывание делают еще более странным шумы-паразиты (вздохи, прищелкивание языком, храп, сопение, кашель, откашливание и т. п.). Наконец, возникают более или менее постоянные нарушения артикуляции слова (заикание, сюсюканье и т. п.). Эти дислалии (Seglas) уже давно были исследованы Meringerom и Майером (1895) и R. Mignot (1907), и на их описания по-прежнему можно ссылаться. Но материальная система языка включает не только движения, с помощью которых происходит артикуляция, она включает и слова в качестве таких, что обладают постоянной формой. В языке же больных, страдающих шизофренией, достаточно часто встречаются изменения этого словесного материала из-за изменений, вводимых в фонетическую структуру слов. Наиболее типичными из этих искажений и деформаций лингвистического материала являются столкновение слогов, пред- и постпозиция части слова, загрязнения, подмены, удвоение начальных гласных, инверсии, элизии гласного, повторяемые флексии и т. п. Возможно, здесь играют роль законы деградации фонем, каковыми они были выведены лингвистической наукой: диссимиляция (по Граммону, а позже Vendryes), назализация гласных, слабость интервокальных согласных или окончаний слов (по Meillet). На самом деле, весьма вероятно, что автоматическая регрессия осуществляется в соответствии с данными законами, но представить модель этих патологических вариаций, которые в конечном итоге действительно зависят от изменения смысла языка, может скорее психологическая и собственно «семантическая» ориентация лингвистики (Гумбольд, Herbart, Brunot, Breal, E. Pichon). Использование целых или полных фонем, целостность и изменяемость словаря действительно зависят от более широкой психической структуры. Так, к примеру, словарь страдающих шизофренией больных, согласно J. Whitehorny и G. K. Zipfу (1943), ближе словарю детей, чем взрослых. (Эта работа забавно построена на статистике наиболее употребляемых в ежедневном общении слов и в «Улиссе» Джойса!..). Таким образом, беря начало в глобальном изменении психической жизни (М. С. Лебединский, 1938), искажения слов, выбор вербального материала состоит в более «семантической», чем «фонетической» подмене, если обратиться к классификации Н. П. Татаренко (1938). в) Изменения смысла слов (неологизмы) Те слова, которые так часто меняют смысл или обладают многими значениями (полисемия; флексии и т. д.) при эволюции языков, здесь, так сказать, поставлены под сомнение, по крайней мере это относится к некоторым их категориям. На самом деле, можно наблюдать, как больной, страдающий шизофренией, постоянно стремится изменить смысл слов, прибегая к техническим опытам ассоциации (A. Martin, 1945). Неологическая вербальная конструкция действительно является одной из самых привычных и удивительных черт психологии больных, страдающих шизофренией, а диагностическая и прогностическая ценность неологизмов издавна признана всеми клиницистами. Используются различные способы создания новых слов: либо это существующее слово, употребленное в другом смысле («меня ежедневно поглощает «домашняя утварь»; «я встретил на улице «бешамелицу»; «присядьте и просчитайте вашу шляпу»), либо новое слово, образованное по фонетической модели другого слова («маля-рина» вместо «скарлатина»; «эрон» вместо «самолет», «марсари» вместо «варварство», «грубость» и т. д.), либо новое слово, образованное для того, чтобы выразить некую мысль, некий предмет, неадекватный существующим словам («мазонранси» (masonerancie) — для обозначения средства преследования; «периномат» (perinomate) — для обозначения прибора; «транспаколят¨р» (transpacolateur) — для обозначения служащего метро). Один из самых постоянных клинических аспектов образования неологизмов заключается в их частом и привилегированном, иногда даже стереотипном использовании (X. Abely, 1916 и F. Berns, 1922). Действительно, случается, что неологизм редок в речи больных и тогда он приобретает такое значение, что бесконечно повторяется будто обряд, припев или какая-то страсть. Обычно созданные слова состоят из абстрактной и псевдонаучной галиматьи («laberalite» — лаберальность, «ingenialite» — «инже-ниальность», «metementique» — метемантика, «trispasson» — «триспассон», «salisjeur» — «салиж¨р», «topoarichnote» — «топоарихнот» и др.), и тогда неологизмы как бы играют роль предвестников идео-вербальной инкогеренции, которая является одной из наиболее типичных форм конечной фазы шизофрении, как убедимся далее. Точно так же происходит, когда больной Курбона (1933) определяет «возраст», говоря: «это не словарь, это в преисподней… это аппарат вырождений»… и проч., этот неологизм как бы «слово-чемодан» (по выражению Льюиса Кэрролла), в котором содержится бесконечное количество возможных смыслов, ускользающих от самого больного. Seglas разделял неологизмы на пассивные и активные: при этом первые оценивались по автоматизму их образования (часто возникают в галлюцинаторной формулировке бессознательного) и как претендующие на священную вербальную форму; вторые — как продукт диалектической изобретательской работы и требующие определенного сознательного способа создания новой вокабулы (сжимание, противопоставление, аналогия). Первые— те, что встречаются во сне (Крепелин, 1905), при рассеянности (Штрански, 1905) или в гипнагогическом состоянии (Stengel, 1937, и Otaya Miyagi, 1937). Совершенно очевидно, что такая неологическая форма языка, «этот культ слова», о котором говорил Tanzi, связана с неуместным употреблением метафоры. О взаимосвязях неологизма и метафоры много дискутировали (Мед. — психол. общ., 1933, Дюма, Курбон, Р. Миньо и др.). Метафора, которая смещается и конденсирует в новом вербальном комплексе глубоко оригинальную идею или опыт, метафора, которая символизирует невыразимый опыт, метафора, которая выражается в абстрактной форме, — все эти формы метафор стремятся выразиться через новые слова или новые формулировки. Они как будто дверь, открытая для волшебной мысли, для мира образов больных, страдающих шизофренией. Этот метафорический аспект, этот перенос смысла со слова на слово или с привычного слова на слово новое был прекрасно отражен еще в исследованиях неологизма, которым мы обязаны W. L. Woodsy (1938). Но какими бы многочисленными они не были обычно в писаниях и речах некоторых больных, какими бы частыми они не были в своей второстепенной форме (изменение некоторых слов или аналогичных простых конструкций), неологизмы встречаются относительно редко. E. L. Bryan (1933) в исследовании языка 800 пациентов выявила лишь 3 % неологизмов и встретила всего 79 необъяснимых вокабул, то есть слов, которые действительно выражали бы невыразимый опыт. Далее в связи с конечными формами мы увидим, к какой виртуозности может привести — в шизофазии — эта потребность волшебного языка ad suum proprium! г) Общие черты идеовербальной парафункции Во всех симптоматических формах, которые мы сейчас назовем, выявляется основное нарушение: искажение речью ее истинной функции. Вербальный материал, психологические способности открытия и построения лингвистических форм, слова и организация синтаксического порядка и т. д. используются в пользу фантазии, а не служат общению между людьми. Фрейд в работе «О бессознательном» (1915) прекрасно отметил такое отклонение от узуса вербальных знаков, которыми они подменяют предметы. На самом деле, субъективный характер шизофренического языка подчеркивали все авторы, которые его анализировали. Двумя клинически важными аспектами такого избыточного использования языка, трактуемого как цель, а не средство, являются логолатрия и символизм. «Логолатрия» (E. Tanzi, 1890) должна пониматься как настоящий культ слов, пусть последние будут применяться к священным предметам, обладающим магической властью, пусть они будут трактоваться как пластмасса, на которой возможно осуществление всемогущества объекта. Больной, страдающий шизофренией, воплощает «культ слов» именно в этом втором аспекте. Он подвергает их манипуляциям, одну из наиболее типичных среди которых описал Pfersdorff (1929) под названием «философской интерпретации». Больные рассекают, анализируют, разбирают слова, выражения, слоги, сочетания букв и играют с их элементами в вербальные игры, грамматические упражнения, кстати сказать, обычно недоступные пониманию. Речь идет об интерпретации, «работающей впустую» (Бобон, 1952), а Пферсдорфф пошел далее и описал «бесконечные интерпретации». Речь идет, точнее, о невозможности для объекта и наблюдающего прийти к единому мнению о значении объяснения типа «все это названия. Это поэзия. Эти— особенное…». Такая модальность чисто формальной вербальной активности обычно сопровождается другими автоматическими чертами поведения: формулированием коротких фраз «без смысла», серии имен существительных, перечислением слогов, смесью запутанных слов, которые составляют форму инкогеренции, могущую доходить до «словесного салата». Символизм должен пониматься как тенденция больного, страдающего шизофренией, к говорению с бесконечным обращениям к образам и метафорам. Таким образом, порой его символический язык отражает, как в поэзии символистов, поиск претенциозности, чудесных амальгам слов. Но если шизофренический стиль с его замысловатыми находками, а иногда чудесами вдохновения «эстетичен» и странно поэтичен («ваши очи на кончиках пальцев»; «я боюсь, как бы двери не съели меня»); «напев вашей мысли — увядший цветок», «возьмите сие послание, в нем огонь пустыни» и т. д.), то больной, страдающий шизофренией, не обязательно художник или поэт, и его символизм, его метафоры — всего лишь как бы поэзия сна и видящего сны. Он же чаще всего ироничен и по-прежнему безразличен к эстетическому выражению, вытекающему из его витиеватых речей. Это означает, что символизм (как для него, так и для видящего сон) не имеет значения, потому что эти игры, эти вербальные мифы — отражение бессознательной сферы его инстинктивно-аффективных «комплексов». Перефразируя Андре Бретона, скажем, что нужна просто-напросто любовь к словам. 4) Стиль письма и эстетическая продукция больных, страдающих шизофренией Стиль письма (переписка, личные дневники, наброски, учебные тетради, бесформенные рисунки) несет отпечаток всех симптомов, которые мы только что описали (см. Rogues de Fursac, 1905; Капгра, 1911; Homburger в «Руководстве» Бумке, 1932; L. S. Lewinson, 1944; Э. де Ружмон, 1950). Это означает, что «парафункция выражения» шизофренического мышления идентична его речи, писаниям и эстетической продукции (рисунки, поэзия, скульптура и т. д.). В работе «La psychiatric devant le Surrealisme» (Evol. psychiatr., 1948) мы уже рассмотрели совокупность проблем, которые ставит шизофреническая фантазия, и не можем сейчас возвращаться к ней. Графическая продукция больных, страдающих шизофренией, состоит из каллиграфических или иероглифических писаний с загадочным и усложненным начертанием. Очень часты также декоративные игры (вырезания, украшенные предметы, куклы, раскрашенные украшения и т. д.). При дескриптивных способах изображения и фантастических образах мы достигаем уже более чистого художественного уровня продукции. Речь идет о рисунках — пейзажах, портретах, композициях в виде лубочных картинок, синоптических картинах или стихах. Во всех пластических или письменных выражениях проявляется символизм, и именно символизм сексуальный. Блестящее исследование Ж. Декекера (1948)— образец анализа шизофренического мышления сквозь призму серии рисунков. Сошлемся также на работы Barbe, (Encephale, 1920), Guttmann и Maclay (British. J. Med. Psychol., 1936), F. Reitmann (J. Ment. Sc., 1939, t.85, 264), Gutierrez-Noriega (Rev. Neuro-Psiquiat, 1940), E. Pappenheim и E. Kris (Psychoanal. Quart., 1946, t.15, 6-31), G. Ferdiere (Ann. med. — psycho!., 1947, 1-я часть, 95 и 1948, 1-я часть, 430 и Evol. psych., 1951, 215), Делэя, Декло и Диго (Sem. Hop. Paris, 1947). Конечно, всем на ум приходит сходство с детскими рисунками (Фр. Минковска, 1948; J. Favez-Boutonnier, 1953). Иногда эти образы и картины можно понять, потому что они отражают странность форм шизофренического мира, что мы исследуем далее. Но существуют и шизофренические шедевры. В частности, прекрасные иллюстрации найдем в знаменитом произведении H. Prinzhorna («Bildnerei der Geisteskranken», Берлин, 187 иллюстраций), чудесном исследовании «Мастера — шизофреники» (краткое содержание которого мы привели в нашем исследовании о сюрреализме, цитированном выше) и в статье, которую Бюргер-Принц посвятил художественной продукции больных, страдающих шизофренией (в «Руководстве» Бумке, t. 9, р. 669-704). Конфронтация этих великих символических или абстрактных композиций, постигаемая в ее мрачной причудливости или чудесной поэтике, с живописью, а в более общем понимании — с эстетикой сюрреалистов, экспрессионистов или теоретиков и практиков абстрактного искусства, не преминула поставить колоссальную проблему смысла и функции вымышленного бессознательного в художественном творчестве и в опыте сна и безумия. Мы, со своей стороны, считаем, что если искусство и безумие встречаются, то существуют они все-таки порознь, разделенные тем различием, которое отличает художника от предмета искусства. Художник творит чудесное, больной чудесен сам по себе. Шизофреническая атмосфера — как сновидение или закат солнца — «предмет искусства», которым больной, страдающий шизофренией, выражает или не выражает свое фантастическое существование… Естественно, те же проблемы возникают и в связи с литературным жанром и, в частности, с поэзией. Многие работы посвящены патографии поэтов, таких как Жерар де Нерваль (Sebillote, 1948) или Г¨льдерлин (см., в особенности, работу К. Ясперса, 1953, только что переведенную на французский язык, которая названа «Стриндберг и Ван Гог»). К. Ясперс по этому поводу отмечает, что если художественное творчество Стриндберга и Ван Гога (которого он считал больным, страдающим шизофренией, тогда как Фр. Минковска полагала, что он страдал эпилепсией: Evol. psych., 1937) приходится на время «внутренней бури» начальных фаз болезни, то Г¨льдерлин, напротив, создал почти все в конечном состоянии. Среди многочисленных недавних работ по этой проблеме отметим переиздание книги Веншона «Искусство и безумие» («Lart et la folie», 1949), работу Фрете «Поэтическое умопомешательство» («Lalienation poetique») и четыре статьи, в которых представлены некоторые клинические документы: статью Л. Керчбаумера в Journal of Nervous and Mental Disease, 1940, t.91, p. 141; статью F. Meerweina в Schweizer Archiv fur Neurologic und Psychiatric, 1950, t.66, p.261; феноменологического духа статью E. L. K. Zeldenrusta в Evol. psych., 1951; и статью G. Gomirato и Gamna в Giornale di Psichiatria i Neuropatologia, 1954, p.262. Итак, когда речь идет о более или менее удавшихся попытках «среднего шизофреника» исказить язык своего практического и социального узуса и найти таким образом способы, если не вдохновение поэта, когда речь идет о гениальном страдающем шизофренией больном, который преображает пережитое и осмысленное фантастическое в художественном творчестве, то шизофреническая атмосфера, как бы насыщенная символизмом и поэзией, во всех вербальных и лингво-умозрительных выражениях отражает эстетику сновидений. 5) Искажение логической системы Клинический инструментарий, впрочем, был бы неполным, если бы мы не добавили к нарушениям, являющимся любимым предметом анализов школы Хайдельберга, семиотику ментальных установок, которые зависят от пользования логическими ценностями. Действительно, клиники легко приходят к согласию по тому пункту, что шизофреническое мышление, как говорил Э. Блейлер (1911), более всего характеризуется изменением системы реальности и, как говорил Л. С. Выготский (1934), нарушением высокого концептуального уровня, уровня отношений личности с окружающим миром. В отличие, например, от органических деменций у страдающего шизофренией больного не поражены ни способности формировать пространственно-временные концепты или схемы, ни его способность приспосабливаться к основным категориальным позициям (K. Goldstein). Клинически он представляется как бы отсоединенным от логической системы, обеспечивающей соответствие его мышления коллективному и рациональному мышлению группы. Иначе говоря, он создает (как «неологизм») понятия, характеризующиеся фантазией и субъективностью такой степени, что (особенно когда его мышление приобретает вид рафинированной абстракции) она скорее удаляет, а не приближает его к разумным отношениям логических общений с другими. Анализ фундаментальных нарушений обязательно входит в клиническое исследование больных, но он вызвал немного примечательных работ. Некоторые же значительные произведения по психологии больных, страдающих шизофренией, напротив, постоянно отсылают нас к этой паралогической структуре. Так, в знаменитом исследовании Карла Шнайдера (1930) выявлены черты врожденной субъективности, символизма, систематического отклонения от образования идей в сторону замкнутой системы этих больных. Подобные анализы находим в работах Домаруса (1923), Е. Минковского (1924-1954), H. C. Sullivan (1922-1930), Л. Бинсвангера (1945-1953) и т. д. Шизофреническое мышление в них предстает как по существу архаическое и «оторванное от действительности» мышление (Э. Блейлер), основная черта которого — невосприимчивость логических оценок. По этому поводу можно даже говорить об упорной нелогичности. Изменение понятий. Логическая операция, которая заключается в формировании понятий, в использовании общих идей согласно фундаментальным логическим принципам (причинность, совместимость, идентичность и т. д.), затруднена именно в той мере, в какой нарушены или игнорируются законы и символическое и рассудочное мышление. Выготский (1934) подчеркивал значение, на его взгляд фундаментальное, утраты концептуального мышления при шизофреническом образовании идей. За прошедшее время этой теме было посвящено определенное количество работ. Ханфман и Казанин (1942) в работе, базирующейся на классификационном тесте Acha, сравнивая нормальных людей со страдающими шизофренией, получили показатели гораздо более низкие среди последних и в особенности — среди менее развитых. Многие авторы проводили исследования, в которых использовали тесты как с символическим, так и конкретным материалом. Чаще всего речь идет о тестах с пословицами (как в работе Wegrocki, 1941), «sorting-test» Goldstein-Scheerer, тест на подобия по шкале Векслера (как в работе Рапопорта и сотрудников, 1945). Все эти способы исследований выявляют «неадекватные концептуальные операции». Разумеется, для этих больных — будь они неспособными подняться на такой уровень мышления или пусть они проявляют подчиненность только системе субъективных и аффективных ценностей — способность к абстрагированию (которая требует от понятия осознания, применения и определения себя только относительно рациональных принципов познания) не используется. Например, треугольник не связывается с геометрической фигурой, но идентифицируется с облаткой, в которой воплощена полнота Троицы. Судя по этой модели, можно сказать, что любой аспект языка и шизофренического мышления проявляет «ассоциации», «идеи», и т. д., которые могут быть на самом деле рассмотрены как деформация понимания и протяженности понятий. Агглютинация значений, смешивание мыслей, путаница, телескопаж понятий — ходячая монета этого мышления, одновременно символического, синкретического и абсурдного. Вот чему соответствует главным образом «паралогический» характер шизофренического мышления. «Волшебное» («магическое») мышление. Естественно, что такой вид образования идей, построения и презентации, лежащий в основе «когнитивных» операций больных шизофренией, сравним с формами «примитивного» мышления.
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 222; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!