Социальная реформа и реформа храма

 

Через несколько дней, после того как Варух отправился в путь, увозя мое послание Метилию, до меня дошло известие, разом изменившее все. Теперь уже мне самому нужно было в Иерусалим, и как можно скорее. Римляне арестовали Варавву, а с ним еще двух зелотов. При задержании они оказали сопротивление. Один римский солдат был тяжело ранен и вскоре умер от ран. Я должен был отправиться в Иерусалим немедленно. Я думал, что, лично доложив обо всем Метилию, смогу как-то помочь Варавве. Я был обязан ему жизнью, и мой долг состоял в том, чтобы попытаться выручить его.

В компании Тимона и Малха я поехал в Иудею через Самарию, не делая объезда через Перею – путь, который выбрал Варух.[220] Мне нужно было спешить, чтобы попасть в Иерусалим еще до Пасхи.

В пути я размышлял, как мне помочь Варавве. Изобразить его самым вменяемым из зелотов, которого нужно пощадить? Рассказать, как он заступался за меня? Или будет лучше вовсе умолчать об этом? А вместо того просить за всех троих пленников, не заостряя внимания на наших отношениях с ним? Но разве римляне не захотят, несмотря ни на что, наказать виновных в убийстве римского солдата? Все три дня пути из Галилеи в Иерусалим эти мысли не давали мне покоя. В конце концов я кое-что придумал.

Лишь только мы прибыли в Иерусалим, я сразу же явился к Метилию. Он принял меня в своем служебном кабинете в претории. Чувствовалось, что римляне чем-то напуганы. Метилий выглядел напряженным, но при этом встретил меня как старого знакомого.

– Ты очень кстати. Мы должны срочно заняться этим Иисусом из Назарета. Я прочел все, что ты написал, но тут случилась еще одна вещь. Инцидент во дворе Храма. Ты уже слышал?

– Я только что приехал!

– Вчера Иисус помешал работе Храма.

Метилий взволнованно ходил взад-вперед.

– Наши солдаты, дежурившие во дворе Храма, докладывают: Иисус со своими людьми пришел в храмовый двор, куда открыт вход и евреям, и язычникам. Там он устроил потасовку, а именно прогнал торгующих жертвенными животными, опрокинул столы и запретил ремесленникам проносить через Храм инструменты. Инцидент вроде бы незначительный. Со времен истории с водопроводам нашим солдатам хватает ума не вмешиваться и избегать провокаций. Храмовые власти, по-видимому, как-то справляются с ситуацией. По крайней мере после потасовки между ними и Иисусом даже состоялся диспут.[221]

Я лихорадочно соображал, можно ли выдать это выступление за эксцентричную выходку странствующего философа. Попробовать стоило – хотя бы ради достоверности:

– Скорее всего, он вел себя так вызывающе как раз для того, чтобы затеять спор с храмовыми служителями. Желая привлечь к себе внимание, странствующие философы иногда используют эффектные приемы.

– Может быть! Но я вынужден добавить это к тому, что уже есть. Ведь за последнее время это – не единственный случай. На днях мы схватили троих зелотов, которых уж никак нельзя считать безобидными.

Он, это было ясно, имел в виду арест Вараввы и двух его товарищей. Здесь уж я с чистым сердцем мог заверить его, что связи с происшедшим в Храме здесь нет никакой. Но сначала я спросил:

– Есть какие-нибудь доказательства, что Иисус связан с этими зелотами?

– Именно об этом я хотел поговорить с тобой. Как твое мнение?

На какое-то мгновение я задумался. Потом сказал:

– Вся деятельность зелотов направлена против римлян, инцидент в Храме – против еврейских духовных властей.

– И все же здесь может быть связь: зелоты ведь борются в том числе и против сплотившейся вокруг Храма аристократии. Критика Храма и критика храмовой аристократии – одно и то же! Во всяком случае этим террористам только на руку, если у верховного священства возникнут трудности!

– И какой же, по-вашему, смысл имела эта акция в Храме?

Метилий остановился, пожал плечами и сказал:

– У меня есть только предположения. Первое: Иисус не дает ремесленникам пронести через Храм инструменты. Это означает протест против строительных работ в Храме. Уже полвека там идет стройка, а Храм до сих пор не готов.

Так вот, может быть, Иисус не принимает строительства этого Храма? Второе: Иисус опрокидывает столы. Хочет ли он тем сказать: точно так же должен «опрокинуться» и «низвергнуться» Храм? Не проповедует ли он разрушения Храма? Как бы там ни было, в этих действиях я вижу явную агрессию в отношении Храма. Третье: он мешает менялам и продавцам жертвенных животных делать свое дело. На поменянные деньги люди покупают животных и потом приносят их в жертву. Без этих торговцев культ существовать не может. Что же получается – Иисус против кровавых жертв? То есть он вообще против Храма? Ведь если нельзя приносить жертвы, то зачем тогда Храм? Как я уже сказал, все это только предположения.

Метилий, как обычно, смотрел в корень. Разве он не был прав? А ведь он еще не знал пророчества Иисуса о том, что нынешний Храм будет разрушен, чтобы освободить место для нового, нерукотворного Храма.[222] Происшествие в Храме непременно связано с этим пророчеством: очищение Иисусом Храма было, скорее всего, одним из тех символических действий, которыми наши пророки делают свои пророчества более наглядными. Тем важнее было для меня дать его действиям более безобидное истолкование. Я сказал:

– Не уверен, что Иисус хочет отменить служение в Храме. Скорее, он хочет лишь устранить недоразумение: в первую очередь, смешение Храма и торговли. Отсюда и его выступление против продавцов и ремесленников! Против всех, кто зарабатывает деньги в Храме! Он хочет, чтобы вход в Храм был свободным. Это связано с тем, что он вообще заступается за бедных!

Метилий покачал головой. Мои слова убедили его не до конца:

– Я еще не рассказал тебе, что мне удалось узнать о споре, разгоревшемся сразу после инцидента. Иисуса попросили дать объяснения. Он должен был сказать, кто уполномочил его мешать нормальной работе Храма. Вместо ответа он спросил их: как, по мнению храмовых властей, было крещение Иоанна – от Бога или нет?

– И что они ответили?

– Ничего. Его противники промолчали. Тогда он сказал: если вы не говорите – от Бога Иоанново крещение или нет, тогда и я вам не скажу, кто уполномочил меня мешать нормальной работе Храма![223]

– Может быть, он только хотел уйти от неприятного вопроса?

– У меня на этот счет своя идея. Ты как-то объяснил мне, какую роль играет Храм для вашего народа и всего общества: грехи народа искупаются здесь через жертвоприношение. Креститель предлагает другой путь освобождения от грехов – крещение. Предположим, храмовые служители согласились бы с тем, что Иоанново крещение от Бога. Но это значило бы, что им пришлось бы ответить и на такой вопрос: зачем для прощения грехов вы приносите еще и жертвы? Зачем вы умерщвляете животных? Почему сами не пойдете к Иордану и в каком-то смысле не принесете в жертву самих себя – омывшись в его водах? Короче говоря, мне это представляется так: Иисус хочет вовсе упразднить Храм в его теперешней роли! Тот, кто утверждает, что освобождение от грехов может быть вообще никак не связано с Храмом, подрывает его авторитет!

– Возможно, ты и прав. Многие странствующие философы, в первую очередь последователи Пифагора, отвергают кровавые жертвоприношения.

– Если моя мысль верна, Иисус представляет угрозу для Храма, а значит, для связанной с ним священнической аристократии и жителей Иерусалима. Для них – да, но не для Рима. Мы не вмешиваемся в решение спорных внутрирелигиозных вопросов. Но я должен выяснить вопрос, есть ли тут связь с зелотами. Почему именно теперь они вдруг появились в Иерусалиме? Тебе удалось что-нибудь узнать о связях Иисуса с зелотами?

К этому вопросу я подготовился заранее. Еще по дороге сюда я самым тщательным образом продумал все, что следовало сказать:

– Согласно собранной информации, – начал я, – среди людей, сопровождающих Иисуса в его переходах с места на место, есть по крайней мере один зелот, а может быть, их даже трое. Что касается первого, по имени Симон Зелот, то здесь само прозвище не оставляет никаких сомнений. Что же до второго, по прозванию Иуда Искариот, то здесь у меня нет полной уверенности. Не исключено, что его прозвище соответствует слову «сикарий».[224] И, наконец, подозрение вызывает некий Симон Бариона: известно, что некоторые люди называют зелотов «барионим», что означает – люди, живущие в пустынных местах. Впрочем, имена Иуды и Симона допускают также и иные толкования.[225]

Метилий увидел в моих словах подтверждение собственным мыслям.

– Вот как! Значит, между Иисусом и зелотами действительно есть связь.

Чего-то в этом роде я и ждал, поэтому не затруднился с ответом:

– Я сам решил разобраться в этом, и выводы оказались более чем удивительными. Сначала мое внимание привлекло то обстоятельство, что в числе самых близких соратников Иисуса есть некий сборщик податей по имени Левий – один из тех ненавистных мытарей и взимателей налогов, которым зелоты объявили войну. Затем мне в голову пришла вот какая мысль. Я подумал: если среди сторонников Иисуса есть некто по прозвищу «Зелот», это во всяком случае должно означать, что не все они зелоты, иначе не имело бы смысла давать такое имя одному, чтобы отличать его от других.

– Но это вовсе не отменяет моих подозрений! – возразил Метилий.

– Точно так же подумал и я. Но я разобрался во всем досконально. Мне удалось установить контакт с несколькими зелотами. От них я узнал, что Симон Зелот раньше был с ними, а теперь считается у них предателем, из-за того что ушел к Иисусу. Больше того, в этом Иисусе зелоты видят угрозу для себя: ведь он отвергает насилие. Он не признает методов, которыми действуют зелоты. Если число его сторонников в их рядах и среди населения будет увеличиваться, то для деятелей сопротивления это будет означать существенный урон.

– Если я тебя правильно понимаю, нарушители спокойствия делятся на две группы, борющиеся за сердца одних и тех же сторонников и сочувствующих. С одной стороны, это – зелоты, с другой – Иисус. Правильно?

– Я бы сказал так: зелоты указывают на существующую в нашей стране проблему. А Иисус может стать ее решением. Или точнее: он навел меня на мысль о возможном решении.

– Ты должен объяснить мне это так, чтобы я понял.

Метилий смотрел на меня с интересом. Он был явно растерян, не зная, как римским властям правильнее повести себя в такой ситуации. Мне показалось, что он будет благодарен мне за любую подсказку.

Я набрал в грудь побольше воздуха. Это был шанс, которого я ждал. Может быть, мой единственный шанс спасти Варавву. Теперь все зависело от того, удастся ли мне убедить Метилия.

– В галилейских деревнях я пытался понять причины, почему молодые люди бросают дома и хозяйство, уходя в горы к зелотам. В этом виноваты те стесненные обстоятельства, в которых находятся бедняки. Каждый раз, когда из-за неурожая или других ударов судьбы им приходится влезать в долги, они уже не могут заплатить налоги и скорее готовы искать спасения у зелотов, чем идти в рабство или садиться в долговую тюрьму. Все эти молодые люди не родились террористами. Террористами их сделали обстоятельства. Если предложить им что-то взамен – какую-нибудь разумную альтернативу, чтобы они могли вернуться к нормальной жизни – тогда многие перестали бы разбойничать.

И вот я хочу внести предложение. В нем три пункта.

Метилий был само любопытство. Уперев в стол растопыренные пальцы рук, он весь подался вперед, как будто боялся пропустить слово. Я продолжал:

– Первое. Римский префект Иудеи и Самарии объявляет всеобщую амнистию. Прощаются все преступления, которые человек совершил, состоя в банде зелотов. Амнистия касается каждого, кто готов вернуться к нормальной жизни.

Метилий уже не казался таким заинтересованным. Он выпрямился и снова начал расхаживать по комнате. В коротком взгляде, брошенном на меня, я прочел глубокое разочарование. Я понял, что проиграл. Но все же решил договорить до конца:

– Второе. Всеобщее списание долгов должно сделать так, чтобы бедняки, которые иначе стали бы искать спасения у зелотов, получили свой шанс.[226]

Третье. В приграничных областях государство расселит людей, которые не имеют земли, в первую очередь – бывших зелотов. Эти люди привыкли к войне и могли бы оказаться полезны для защиты от внешних врагов.

Только устранив настоящую причину зла, мы можем надеяться на прочный мир в этой стране.

Помолчав, Метилий сказал:

– А какое отношение этот твой план имеет к Иисусу?

– Возглавляемое им движение – лучшее доказательство того, о чем я говорю. Что многие зелоты с радостью отказались бы от своей теперешней жизни, представься им такая возможность. Путь назад к нормальной жизни для них закрыт – или потому что человек уже совершил какие-то преступления, или потому что его скудное имущество тем временем пошло с молотка. Для них странствия с Иисусом и есть тот самый шанс порвать с бандитским прошлым. Жить рядом с Иисусом нелегко – для этого нужно быть очень и очень неприхотливым. Если бывшие зелоты предпочитают такую жизнь прежней, насколько охотнее они бы вернулись к нормальной жизни!

– А Иисус обещает им амнистию и списание долгов?

– Он не может отвечать за государство и кредиторов. Но он обещает всем амнистию у Бога. Бог прощает всякую вину, если человек покаялся и начал новую жизнь! И Он обязывает нас прощать друг другу![227]

– У странствующих философов часто бывают прекрасные идеи. Но политическая реальность грубее этих идей!

– А разве амнистия не отвечает насущным требованиям политики? Положение напряженное. Народ еще не успокоился после убийств демонстрантов в прошлом году, люди никак не придут в себя после смерти ни в чем не повинных галилейских паломников, после казни Крестителя, которая еще совсем свежа в памяти. Чтобы разрядить обстановку вполне уместно было бы проявить добрую волю. Римляне должны показать – да, они готовы подвести черту под конфликтами, случавшимися в прошлом. Иначе нужно готовиться к всплескам насилия, и симпатии народа окажутся на стороне тех, кто считает, что ответное насилие – единственный способ бороться против силы. Скоро праздник Пасхи. Праздник – лучший повод объявить амнистию преступлений, совершенных зелотами.

Метилий разочарованно покачал головой.

– Но разве всеобщее списание долгов – не пустая выдумка? Как государству заставить кредиторов по всей стране отказаться от требований вернуть им их деньги?

– В нашей стране такое возможно. У нас есть один древний закон, гласящий: каждые семь лет все долги должны отпускаться.[228] Об этом законе редко кто вспоминает, но закон тем не менее существует. Его нужно только снова ввести в действие. Об этом можно поговорить с первосвященником и с Синедрионом. Синедрион заинтересован в том, чтобы разрядить обстановку.

Метилий взглянул на меня с явным раздражением.

– Ты предлагаешь радикальное решение. Даже не знаю, что и сказать.

– На мой взгляд, амнистия должна быть объявлена как можно скорее. Нужно успеть раньше, чем начнутся новые беспорядки.

– Такие вопросы относятся к компетенции префекта! И даже он не может решать их по своему усмотрению.

– Его следует по крайней мере ознакомить с моим предложением.

Метилий задумался.

– А твои идеи не исходят от Иисуса?

Я покачал головой.

– Все это мои собственные мысли!

– Я усматриваю близость между предложенными тобой мерами и планами этого Иисуса. Ты добиваешься реформы общества, Иисус хочет реформировать Храм – возможно, даже всю вашу религию. Иисус говорит: Храм перестал быть главным местом отпущения грехов. Теперь прощение грехов можно получить и за стенами Храма – через крещение или как продолжение его. Ты говоришь: когда в обществе бремя распределяется так, что люди сгибаются под его тяжестью, такое общество не может нормально существовать. Мы должны искать новые пути списания долгов. Иисус предлагает амнистию у Бога. Ты требуешь амнистии от государства. Все это как-то связано между собой.

На это я сказал:

– Можно, я отвечу тебе притчей?

И я рассказал ему притчу Иисуса, опустив всякое упоминание о грядущем Царствии Небесном: «Бог подобен царю, который захотел сосчитаться с рабами своими. Когда начал он считаться, приведен был к нему некто, который должен был ему десять тысяч талантов; а как он не имел, чем заплатить, то государь его приказал продать его, и жену егo, и детей, и все, что он имел, и заплатить. Тогда раб тот пал и, кланяясь ему, говорил: «Государь! Потерпи и все тебе заплачу». Государь, умилосердившись над рабом тем, отпустил его и долг простил ему. Раб же тот вышел и нашел одного из товарищей своих, который должен был ему сто динариев, и, схватив его, душил, говоря: «Отдай мне, что должен». Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: «Потерпи и все отдам тебе». Но тот не захотел, а пошел и посадил его в темницу, пока тот не отдаст долга. Товарищи его, видевшие происшедшее, очень огорчились, пошли и рассказали государю своему обо всем случившемся. Тогда государь призвал раба и говорит: «Злой раб! Весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня; не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя?». И разгневавшись, государь его отдал его истязателям, пока не отдаст ему всего долга».[229]

Метилий слушал внимательно. Несколько недоверчиво он спросил:

– Это притча. Действительно ли речь здесь о том, что нужно прощать долги?

– Ну да, ты прав. Это притча, – ответил я. – Но простым людям, по уши в долгах, к которым обращены притчи Иисуса, невольно приходят на ум их долги.

Метилий свернул листы папируса с моим докладом и заботливо уложил их в кожаный футляр. Очевидно, он считал официальную часть нашей беседы законченной. Но отпускать меня пока не торопился. Не спеша подошел он к низенькому шкафчику и положил футляр с моим докладом в ящик. Потом еще некоторое время смотрел в окно на улицу, по которой, как каждый год перед праздником Пасхи проходили толпы паломников. Наконец, он вернулся ко мне, положил мне руку на плечо и задал вопрос, которого я откровенно говоря, не ожидал:

– Андрей, почему бы вам не избавить свою замечательную философию о Боге от всякой ненужной мишуры?

Я не знал, что ответить. Неужели у Метилия не было сейчас более серьезных дел, чем беседовать со мной на религиозные темы? Он продолжал:

– Ты только что предложил мне радикальную реформу, которая по сути означает изменение всей нашей политики. Можно я теперь скажу, что, с моей точки зрения, вы могли бы изменить в вашей религии?

Метилий сел на стул напротив меня. Сосредоточился.

– За время нашей последней встречи мне довелось повстречать одного еврея из Александрии, и у нас с ним был долгий разговор на эти темы. Он полагает, что законы нужно толковать аллегорически. Так, заповедь субботы имеет тот смысл, что, лишь освободив душу от повседневных забот, человек может обратиться к Богу. Обрезание, согласно ему, символизирует украшение страстей и похоти. Ни субботу, ни обрезание не нужно понимать и исполнять буквально.[230] Если подобные мысли пробьют себе дорогу, иудаизм мог бы стать влиятельной философией. Ее поборниками сделались бы все, желающие почитать такого Бога, который требует от нас милосердия к слабым, и кого сейчас отталкивает от нее требование обрезания и соблюдения субботы.

– Этот александрийский еврей придерживается точки зрения, которую принимают абсолютное меньшинство иудеев, – осторожно возразил я.

Метилий сделал нетерпеливый жест рукой, словно отметая возражение:

– Неважно, что думают какие-то александрийские евреи. Мне интересно, что об этом думаешь ты.

Я взглянул ему прямо в глаза. Что это, допрос? Метилий, очевидно, догадался о моих сомнениях.

– Я сейчас говорю с тобой не как чиновник на службе римского императора. Эти вещи интересуют меня как частное лицо. Я хотел бы иметь ясное представление о вашей философии.

– Все дело в том, – начал я неохотно, – что иудейская вера – не философия. Не убеждения, которые человек хранит в своем сердце, а то, что он зримо совершает. Это – образ жизни. Мы рады возможности своими многочисленными поступками, как малыми, так и большими, чтить Бога. Соблюдая заповеди, касающиеся еды, сохраняя множество других мелких обычаев, которые дошли до нас в предании. Недостаточно слушать Божий заповеди и понимать скрытый в них глубокий смысл. Нужно еще исполнять их![231]

– Но во всех этих заповедях содержится немало такого, что затрудняет общение евреев с неевреями. Почему вы не проводите черту между двумя группами заповедей: нравственными заповедями, без которых немыслимо никакое человеческое общежитие, и ритуальными заповедями, обусловленными традицией, но не связанными непосредственно с верой в единого Бога? Разве проповедь Иисуса не преследует схожих целей?

– Иисус нигде не говорит, что детей не нужно подвергать обрезанию! Нигде не ставит под вопрос соблюдение субботы!

– Но разве, слушая его, человек сам не может прийти к подобным выводам?

– Некоторым людям, таким, как этот александрийский еврей, могло бы, я думаю, прийти в голову что-то подобное. Но у нас они не найдут поддержки. Ты не вполне сознаешь насколько важны для нас многочисленные заповеди, сохраненные в предании – даже те из них, которым мы следуем только потому, что они освящены традицией. Исполняя их, мы заверяем друг друга, открыто и зримо, в верности своей религии.

– Но разве нельзя это делать иначе? Когда я спросил одного из ваших великих учителей, что же самое главное, он сказал мне: «Чего не хочешь, чтобы делали тебе, не делай и своему ближнему. Здесь вся Тора, все прочее – лишь ее истолкование. Иди и выучи это».[232] Так зачем же тогда другие заповеди? Зачем обрезание и запреты на ту или иную пищу?

Мне было над чем подумать. Неужели Метилий и в самом деле интересовался нашей религией? Или он только искал в ней новые течения, которые могли бы обеспечить бесконфликтное сосуществование евреев и язычников? Собираются ли римляне из политических соображений поддержать такие течения? В конце концов я сказал:

– А что будет, если мы разрешим евреям жениться на женщинах, не исповедующих нашей религии? Или чтобы необрезанные язычники могли брать в жены еврейских женщин?[233] Язычник станет и в браке поклоняться своим прежним богам. Он станет воспитывать детей в своей вере. Наш Бог тогда превратится в одного из многих богов, пусть даже его и будут признавать величайшим. Вера в единого Бога может сохраняться только вместе с особым жизненным укладом, который должен принять каждый, кто берет себе жену из еврейской семьи. До тех пор пока наша вера так решительно выделяется из общего окружения, и мы должны своим образом жизни точно так же отличаться от других.

– Но разве не предстоит и всем другим народам однажды признать Бога живого?

– Мы на это надеемся.

Метилий встал со стула и сделал рукой жест в сторону окна.

– И эти паломники из разных стран будут тогда не только евреи, но сыновья и дочери всех народов? И всех допустят в Храм?[234]

– Уже сегодня Храм открыт для каждого, кто обратился к Богу.

Метилий поблагодарил меня за беседу. Он пообещал доложить Пилату о моем предложении относительно амнистии. Если понадобится, сказал он, Пилат вызовет меня для личного разговора. На этом мы попрощались. Если бы все римляне были такими, как Метилий! Несомненно одно: с тех пор как мы познакомились, он все лучше и лучше разбирался в нашей религии. Неужели и его путь пролегал по нейтральной полосе?

 

* * *

 

Дорогой господин Кратцингер,

Ваше дружеское письмо сначала вызвало у меня улыбку: вы и в самом деле навели справки о моей биографии и выяснили, что в 1968 году я был в таком возрасте, что мог стать участником волнений. Да, то бунтарское время не прошло для меня бесследно. Я никогда не пытался это отрицать. Даже несмотря на то что тогдашнее неуважение к предшествующему поколению было мне противно.

Однако то, о чем Вы говорите в своем письме, заставило меня задуматься. За работой я не сознавал – а Вы, читая, сразу обратили на это внимание, – что я перерабатываю опыт своего поколения: чрезмерные надежды на реформы, крушение структур власти и собственных иллюзий, после чего у одних наступило великое отрезвление, а другие скатились к террору и насилию. Неужели мой образ Иисуса и правда только проекция моего поколения? Очень деликатно с Вашей стороны предоставить мне самому сделать напрашивающийся вывод: ведь этот образ мог устареть!

Одно важное открытие я, впрочем, для себя сделал: опыт моего поколения сконцентрировался в действии, обрамляющем евангельский рассказ. Образ Иисуса затронут им в меньшей степени. Дело в том, что этот главный образ можно толковать по-разному. Определенные черты он приобретает лишь в восприятии Андрея. Повествование намеренно построено мною так, чтобы никто не мог подумать, будто здесь представлен образ Иисуса как таковой. Нет. Иисус дается в преломлении конкретного социального опыта.

Создана ли эта перспектива произвольно? Обрамляющее действие развертывается в мире, который исторически реконструируется на основании того, что пишет Иосиф Флавий. Люди могли тогда воспринимать Иисуса так. Я бы даже скорее поставил вопрос таким образом: не является ли подобное восприятие единственно возможным, если в своем толковании мы отталкиваемся от библейской традиции Исхода и плена? И не является ли оно также единственно возможным, если мы решимся на собственный «исход»* из того несовершеннолетия, на которое сами себя обрекли – на своего рода «просвещение»? Не исчезнет ли нечто незаменимое, если религия снова сведется к диалогу между Богом и человеческой душой?

Впрочем, полагаю, и Вы когда-то находились в том возрасте, когда молодыми людьми овладевает желание ниспровергать основы. Как это было у Вас? Разумеется, Вам вовсе необязательно отвечать на этот нескромный вопрос.

С благодарностью и наилучшими пожеланиями,

остаюсь искренне Ваш,

Герд Тайсен

 

 

Глава XVI

Пилат боится

 

Следующий день был кануном праздника Пасхи. К моему удивлению, меня с самого утра вызвали к Пилату. Посланный сказал, что это срочно. Я поспешил в преторию. Неужели Пилат решился объявить амнистию? Или ему стало известно о моих связях с Вараввой? От самых черных мыслей я переходил к надежде, а потом мною вновь овладевали мрачные предчувствия. Начинавшийся день был плохим днем. Лучше бы его в моей жизни не было вовсе.

Пилат выглядел сосредоточенным. Он приветливо поздоровался со мной и провел в маленькую комнату, свет в которую проникал сквозь единственное окно. Его личная стража осталась за дверью. Он сказал, что позовет их, а пока велел ждать. Судя по всему, предстоящий разговор не предназначался для посторонних ушей. Когда мы остались одни, он начал:

– Я с интересом ознакомился с твоим предложением об амнистии и списании долгов. Оно напомнило мне идеи, сторонником которых я был в юности, – Солона, простившего долги гражданам Афин, наших Гракхи, боровших за смягчение социального неравенства.[235] Ты видишь, я не просто взял и отмел твои предложения. Но к делу: всеобщая амнистия превышает мою компетенцию. Это был бы шаг тaкой общественной значимости, что о нем должен объявить. лишь сам император.

Я не смог скрыть своего разочарования. Пилат заговорил дальше:

– Однако в моей власти остается амнистия в отдельных случаях. К трем зелотам, схваченным пару дней назад, добавился еще один арестованный. Сегодня ночью состоялся четвертый арест. Мне еще предстоит разбирательство. Ты знаешь этого человека. Я говорю об Иисусе из Назарета. Он подозревается в том, что подогревал мессианские настроения. Первосвященник считает, лучше будет решить его дело до праздника, пока он не вызвал большой смуты.

Известие глубоко потрясло меня. Они арестовали Иисуса! Сердце бешено колотилось. Я почувствовал дрожь во всем теле. Дело приняло угрожающий оборот.

Пилат продолжал:

– Я читал, что ты написал об Иисусе. Прочтя твои записи, я определил его в категорию неопасных. Философы и поэты должны иметь возможность жить в этой стране. Но если он претендует на роль мессии, тогда это уже угроза для государства!

Теперь каждое слово могло решить все. Как хорошо, что я перед тем не раз и не два прокрутил в уме аргументы, которые можно было привести в защиту Иисуса. Я начал с главного:

– Самое важное, чему учит Иисус, – это непротивление злу. И это еще не все. Если тебя ударят по правой щеке, ты должен подставить левую. Человек, проповедующий такое, не может представлять опасности!

Пилат остался непреклонен.

– Такое поведение не угрожает государству напрямую. Но оно может ввергнуть его в величайшую смуту – да, да! именно так, – перед ним государство может оказаться беспомощнее, чем перед целыми когортами восставших зелотов.

– Но если бы все в этой стране стали, как Иисус, тогда бы вовсе не осталось повстанцев! – возразил я.

– Меня научил собственный опыт. То, о чем ты говоришь, привел мне на память один случай, имевший далеко идущие последствия. Это произошло в самом начале моего правления.[236] Когда Тиберий назначил меня наместником в Иудею, я приказал ночью тайно ввезти в Иерусалим изображения императора, служившие нам знаменами. Наутро среди евреев поднялся страшный переполох. По их мнению, я растоптал ваш закон, запрещающий выставлять в городе чьи-либо изображения. Не только жители Иерусалима были вне себя от возмущения – крестьяне из соседних деревень собирались в толпы. Они устремились ко мне в Кесарию и стали молить меня убрать войсковые значки из Иерусалима и не посягать на законы их предков. Я воспротивился. Тогда они, кольцом окружив мой дворец, простерлись на земле лицом вниз и провели так пять дней и столько же ночей, не сходя с места. По прошествии нескольких дней я сел в свое судейское кресло на большом ипподроме и велел позвать народ, словно собираясь объявить им там о своем решении. Когда евреи пришли, я подал знак своим солдатам, чтобы те оцепили их. Евреи, увидев перед собой тройную шеренгу выстроившихся в боевой порядок солдат, онемели от ужаса. Я пригрозил, что велю изрубить их на куски, если они не пожелают смириться с изображениями императора, и уже кивнул солдатам, приказывая обнажить мечи. И тут евреи, как по уговору, пали всей толпой на землю подставили шеи и закричали, что скорее готовы умереть, чем нарушить закон предков. Потрясенный до глубины души их религиозным пылом, я велел убрать значки легионов из Иерусалима.

Андрей, мое вступление в должность здесь ознаменовалось поражением. И нанесли его мне не вооруженное войско и не коварные повстанцы – я отступил перед толпой безоружных людей. Они подставили мне не щеку – они подставили мне свои беззащитные шеи. Они предложили мне не просто ударить – они предложили мне убить их. Из-за такого неудачного начала передо мной возникло множество трудностей. Мне приходилось все время заботиться о своем авторитете. Поверь: перед людьми, которые демонстративно беззащитны, государство может оказаться беспомощнее, чем перед целыми легионами.

– Но разве не сказал Иисус из Назарета: «Не противьтесь злому»?

– Ага, он так говорил? Выходит, он сам не делает того, чему учит. Несколько дней назад он был замечен в беспорядках во дворе Храма. Выгонял торговцев, переворачивал столы менял и продавцов голубей. Это было насилие над вещами и людьми![237] А может быть, он все-таки зелот?

– Но ведь он недвусмысленно отделил себя от зелотов. Он же сказал: «Отдавай Цезарю Цезарево, а Богу – Богово».[238]

– Да, да. Я читал твой доклад, – в голосе Пилата послышалось легкое раздражение, – Но разве это аргумент? Разве история с монетой, о которой ты говоришь, – не отличная иллюстрация к тому инциденту в Храмовом дворе? Ведь там он набросился на менял! Менялы сидят во дворе и обменивают монеты всех прочих валют на те тирские, которыми только и можно расплачиваться в Храме. На эти тирских монетах хотя и не император, но хуже того – на них чеканят бога Мелькарта, известного у нас под именем Геракла. Иисус велит отдавать императору серебро, потому что он изображен на монетах. Так было бы только логично потребовать: отдайте божку Мелькарту его монеты, не правда ли? Или точнее: ни за что не приносите их нашему Богу, тому Богу в Иерусалимском Храме, который не терпит рядом с собой никаких богов!

– А разве точно так же нельзя было подумать: Иисус пожалуй, не будет против, если священные деньги Храма пойдут на такие мирские цели, как, скажем, водопровод?

Пилат рассмеялся.

– Если так посмотреть, от его учения, пожалуй, может быть прок.

Я принялся развивать успех:

– Есть и еще кое-что, в чем его позиция на руку римлянам: он отвергает отказ платить налоги, за который стоят зелоты.

Пилат пожал плечами.

– А что скрывается за этим? То, что он хочет отдать императорские монеты обратно императору, само по себе ни о чем не говорит. Ведь, с вашей точки зрения, император нарушил заповедь вашего Бога. Велел же он чеканить себя на монетах. Готовность вернуть ему назад его кощунственные деньги отнюдь не говорит о лояльности по отношению к государству. Так же точно в этом легко увидеть презрение: отдайте же богохульнику-императору его богопротивные монеты обратно! Бог больше императора! Вот что, как я подозреваю, кроется за этими словами Иисуса.

Мне снова пришлось начинать сначала:

– И все-таки именно Иисус указывает единственный реальный путь, как выйти из кризиса в этой стране.

– Единственный путь? Я могу тебе точно назвать единственный, по-настоящему реальный путь. Вместо трех с половиной тысяч солдат сюда нужно прислать два легиона. Тогда люди войдут в разум и в стране наступит мир.

– Но ведь можно и без легионов!

– В Римской империи без легионов нельзя ничего!

– Но как раз у нас стоило бы попробовать. Причина беспорядков в нашей стране – вражда между местным населением и иноземцами. Я говорю о греках и сирийцах в соседних городах-государствах и, конечно, о римлянах. Евреи, живущие здесь, чувствуют на себе гнет и ненавидят иноземцев. В том, что им живется плохо, а иноземные города тем временем процветают, их ненависть находит все новую и новую пищу. Нужно, чтобы эта ненависть прошла – только тогда прекратятся террористические акты, демонстрации и беспорядки. Иноземцы, напротив, говорят: положение изменилось бы к лучшему, признай мы, евреи, их богов. Если мы согласимся с тем, что наш Бог – один из многих в великой семье богов, тогда и нас примут в великую семью народов, в которой все друг другу родственники. Но нам этот путь не подходит. Наша религия обязывает нас хранить верность одному Богу, даже если мы в результате будем стоять особняком между другими народами. Ничто не может заставить нас отказаться от нашей веры, тем более что лучшим из ваших философов известно: есть только один Бог.

– И как же этот Бог собрался заменить наши легионы?

– Иисус учит: Бог хочет, чтобы мы любили не только своих соплеменников, но и иноземцев. Он говорит: любите врагов ваших! Этот Бог велит, чтобы солнце всходило одинаково над всеми: римлянами и греками, сирийцами и евреями. Стирая границы между народами, мы подражаем ему.

– Немыслимо – любить своих врагов! У нас каждый ребенок знает: добропорядочный человек – тот, кто приносит пользу своим друзьям и вредит своим врагам.[239]

– До Иисуса никто этому не учил. Неужели его учение никак не может быть верным только потому, что оно – новое? Для нас, евреев, здесь – реальный путь: не отказываясь от своей религии, открыть себя всем народам, как об этом сказано в древних пророчествах.[240] У нас подобное учение имеет будущее!

– Вот именно – у вас! Вам не нужно защищать свою землю. Это за вас делаем мы, римляне! Наша армия! Я достаточно долго пробыл в ее рядах, чтобы знать: мир можно сохранить, только если активно противостоять врагам. Учения вроде того, что проповедует твой Иисус, годятся для порабощенного народа. Нам они не подходят. Они лишат наших солдат боевого духа. Так что Иисус только зря морочит людям голову! И опасно морочит голову, потому что люди болтают: он, дескать, новоявленный царь!

Я возразил:

– Но все, что мне удалось собрать об Иисусе, сводится к одному: он не хочет быть ни царем, ни мессией!

– Зато другие с надеждой смотрят на него как на нового царя! В том-то все и дело. Я рассуждаю так: любой сумасшедший может возомнить себя царем – и на здоровье. Опасен он только тогда, когда в него начинают верить другие. Опасен даже и в том случае, если сам, лично не верит в свое царское достоинство. Уже одно ожидание ведет здесь к беспорядкам, поскольку все думают, что сейчас должен наступить великий переворот. Даже самые безобидные чудаки могут стать тут угрозой для государства.

– Согласен: наверное, он чудак. Но именно поэтому его следовало бы отпустить, и не как-нибудь потихоньку, а в рамках амнистии. Даже если люди ждут от него, что он станет новым царем – какую угрозу он может представлять, проповедуя учение, лишающее солдат боевого духа? Где он наберет себе войска? И чего будут стоить войска, которые любят своих врагов? Которые не противятся?

Но Пилат уже не слушал меня. Он поднялся со своего места и встал у окна. Было видно, что в нем происходит какая-то борьба. Его взгляд скользнул по мне – и словно бы не коснулся меня. Его руки двигались, как будто он пытался подобрать нужные слова. Но с губ не слетало ни единого звука. Наконец, вздохнув, он снова опустился на стул. Еле слышно прозвучали его слова:

– Я боюсь…

Я уставился на него с удивлением. Он еще раз повторил то же самое:

– Я боюсь, что это дело выйдет у меня из-под контроля. Нет, я не могу!

Было то обращено ко мне или он говорил сам с собой? Пилат погрузился в свои мысли. На мгновение мне показалось, что он про меня забыл. Я кашлянул. Он поднял глаза. Их взгляд вновь обрел ясность. Голос звучал уверенно и непреклонно:

– Я сейчас всерьез думал о том, правильно ли будет в праздник Пасхи отпустить на свободу тех трех бандитов, о которых мы говорили вначале. Да, раньше я уже решил пойти на этот шаг. Но потом мне рассказали об этом новом мессианском движении, возглавляемом Иисусом.

Пасха уже близка. Толпы народа устремляются в Иерусалим. Положение может стать критическим. Риск слишком велик.

– Но разве нельзя отложить суд над этими тремя? Если праздник пройдет спокойно, потом что-то может предстать в ином свете.

Еще не договорив до конца, я уже понял: моя вылазка обречена на неудачу. Пилат покачал головой:

– Риск слишком велик. Я не могу отпустить всех. Это будет истолковано превратно – да, каким-нибудь сумасбродам может прийти в голову, что мы слабы. Такого быть не должно – именно сейчас, когда народ не спокоен, ни у кого не должно возникнуть подобного впечатления. И все-таки я хочу воспользоваться твоим предложением. Не в полной мере – отчасти. Мы отпустим на свободу одного. Один – не так рискованно. Я смогу проверить, окупается ли милосердие.

Я отважился на еще одну, последнюю попытку:

– А нельзя ли отпустить двоих? Одного зелота и Иисуса? Это бы значило пойти навстречу разным слоям в народе.

– Нет! Одного достаточно. Я предоставлю народу самому выбирать. Пусть выбирают между Иисусом и одним из зелотов. Тогда станет ясно, кто пользуется в народе большей поддержкой, Тогда и посмотрим, есть ли у этого Иисуса с его идеями будущее. Или мне и дальше придется иметь дело с вооруженным сопротивлением.

Я испугался. Мою идею амнистии ради умиротворения народа Пилат превратил в эксперимент, к которому теперь прибегал, чтобы точнее рассчитать свои шансы удержать власть. Я почувствовал, как желудок мой судорожно сжимается. Горло словно стянуло веревкой. По спине градом лил холодный пот. Я снова ощутил себя в когтях зверя. Я попытался ничем себя не выдать. Пилат поднял глаза и произнес:

– По-настоящему следовало казнить их всех. Это было бы только справедливо. Но пока мы говорили, мне стало ясно, что есть два вида нарушителей спокойствия. На мой взгляд, опасны и те, и другие. Я проверю, кому из них сочувствует народ. Видишь, твои идеи не пропали зря.

– И кто же будет предложен им на выбор вместе с Иисусов?

– Некто Варавва.

Не в силах ничего изменить, я должен был смотреть, как неотвратимо приближается катастрофа. Я не мог больше скрывать своего ужаса. Тело била крупная дрожь. Пилат взглянул на меня. В его глазах я прочел удивление:

– Честное слово, ты можешь быть доволен. Ты навел меня на мысль об амнистии. Ты убедил меня, что речь идет о разных движениях. Между теми и другими им теперь предстоит выбрать. Этот выбор – твоя идея! Отличная идея!

Насколько мог, я постарался взять себя в руки. Потом собрал всю волю и поблагодарил Пилата за то, что он поддержал мою идею амнистии. Одновременно в душе я проклинал эту самую мысль, заведшую меня в тупик. Пилат нашел слова, чтобы выразить мне признательность за мою работу. По его словам, он был рад, что получилось поговорить со мной, до того как ему предстояло вынести окончательный вердикт «по делу Иисуса».

 

Как я добрался домой из претории, не помню. Все чувства мои были в смятении. Дело приняло оборот, когда любое продолжение представлялось ужасным. И в то же время все во мне восставало против такого конца. Конца, к которому я оказался самым чудовищным образом причастен. Конца, которого я не желал. Но ведь сказал же Пилат: «Это – твоя идея! Отличная идея!». В моих ушах звучал его голос, и каждый раз я вздрагивал, словно от удара бичом.

Дома качались перед моими глазами. Проемы дверей враждебно уставились на меня черными дырами. Повсюду мне слышался шепот. Людские голоса рвались наружу из моего подсознания: «Вот он идет, предатель, вознамерившийся перехитрить римлян! Теперь он в ловушке. Его хитрость обернулась против него. Ничего у него не вышло!». При любом исходе я чувствовал себя виноватым в смерти того, кому выпадет этот жребий. И то, что я повторял себе снова и снова: «Ты никого не предавал. Не ты приказал их арестовать. Ты вступился за всех. Ты хотел, чтобы их отпустили на волю. Ты не виноват», – это мне не помогало.

А так ли уж я не виноват? А вдруг Пилат в начале нашего разговора думал освободить их обоих – и Иисуса, и Варавву? Разве не стало ему ясно только потом, когда мы с ним уже говорили, что здесь спрятана альтернатива?

Одно точно: то, что в результате предстояло выбирать между Иисусом и Вараввой, произошло не без моего участия. Была в этом также и моя вина? Нет, кричал я, нет! Все во мне восставало. Я не виноват. Я не виноват! Снова и снова повторял я себе эти слова. Я не виноват! Но как только смолкал мой собственный голос, как в моем подсознании возникали другие голоса, которые шептали: «Ты виноват, ты!». Я не мог заставить их замолчать. Дорога домой стала для меня мукой.

Придя, я послал Малха, чтобы он рассказал мне о дальнейших событиях. Я велел ему держаться поблизости от претории и сообщить, какое решение они примут. Я не чувствовал в себе сил отправиться вместе с ним.

Потекли часы томительного ожидания. Наконец, Малх вернулся с новостью: по желанию народа Варавву освободили, и он тут же скрылся. Иисуса распяли за городом. Вместе с двумя другими зелотами.

Решение было принято. Я немного успокоился. Я даже почувствовал в себе силы отправиться за городские ворота. Мне хотелось хотя бы издалека увидеть Иисуса. В Галилее я все время шел по его следам. И ни разу так и не встретился с ним. Только теперь предстояла мне встреча с ним – с человеком, которого казнили как преступника. Тимон и Малх пошли со мной.

Когда мы миновали вторую стену, нам открылось место казни. Там высились три креста. Три изувеченных пыткой, окровавленных человека висели на них – в муке и предсмертной тоске. Послышался шепот: «Один уже умер. Римляне казнили его, потому что боялись. Думали, вдруг он – мессия».

Издали я смотрел на крест, на котором был распят Иисус. Тот, который стоял между двух других. Слева и справа от него на крестах висели два осужденных зелота. Не двое ли из тех молодых людей, с которыми мы познакомились в пещерах Арбелы? Может быть, даже те, что нас тогда провожали. Кто знает? Прямо над ними сейчас стояло закатное солнце. Оно освещало своим блеском крест Иисуса и кресты зелотов, мертвого и двух умирающих. Оно проливало свой свет на римских солдат и зрителей, которые со смешанным чувством ужаса и любопытства наблюдали за происходящим.

Мы стояли в тени Галилеянина. Мы понимали: эти люди никакие не преступники. С зелотами нас сводила судьба. Об Иисусе мы слышали от людей. Малх сказал:

– Если бы солнце могло видеть и чувствовать, как мы, оно бы померкло от горя. Если бы земля была живая, она бы сотряслась от гнева.

Но солнце не померкло. Земля осталась лежать под ногами. Был самый обычный день. Это только внутри меня померк свет. Только внутри меня сотряслись самые основания жизни. Только внутри меня шептали голоса: «Ты виноват! Ты виноват!». Голоса делались все громче. Все настойчивее. Я больше не мог им противиться. Они заглушили все попытки что-то возразить им. У меня закружилась голова Через секунду я потерял сознание.

Тимон и Малх на руках отнесли меня домой. Потом они рассказывали, что я пролежал в горячке, без памяти три ночи и три дня. Иногда я принимался бредить и говорил что-то про зверя, который будто бы угрожал мне. В такие минуты я кричал и метался на постели.

У меня самого остались от болезни лишь бессвязные воспоминания. В моем сознании то и дело проносились душераздирающие сцены. Снова и снова я видел перед собой троих распятых. Их боль превратилась в мой страх. Когда мне становилось легче, обрывки фраз во мне начинали складываться в молитву. В отчаянии я шептал:[241]

 

Боже мой, Боже мой,

Почему Ты оставил меня!

Почему Ты молчишь?

Почему так далек Ты от меня?

Денно и нощно молю я Тебя о помощи!

Но Ты неумолим.

Я знаю, Ты спас наших предков.

Но даже это – как мертвое воспоминание во мне.

Я больше не человек.

Я – зверь, червь, я – ничто.

Все кругом смеется надо мной!

Все кругом радуется моему поражению.

Многочисленные враги теснят меня.

Они обступили меня кольцом.

Разверстые пасти грозят мне.

Я – в их власти.

Мне не вырваться.

Мои кости распадаются,

Мое сердце болит,

Мое горло пересохло,

Язык прилипает к нёбу.

Я лежу во прахе,

Словно мертвый.

Окруженный, со всех сторон,

Я не вижу выхода.

Но Ты велел мне жить.

Без Тебя я не могу сделать и вздоха.

Призри на меня,

Ибо никто не поможет мне!

 

Три дня я провел между жизнью и смертью. Но по прошествии трех дней и трех ночей мне стало легче. Весы склонились на сторону жизни. Это произошло без моего участия. Прошло немало времени, прежде чем я нашел силы смириться с этим. Призраки последних событий еще долго не переставали мучить меня. Снова и снова вторгались они в мои сны. Тень легла на мою жизнь. Я еще то и дело кричал по ночам, когда чудовищный зверь, являвшийся в кошмарных видениях, бередил мою и без того растревоженную душу.

 

* * *

 

Дорогой господин Кратцингер,

Свое мнение о последней главе Вы перемежаете воспоминаниями о пережитом Вами лично, и эта часть Вашего письма произвела на меня сильное впечатление Оказывается, и Вы в свое время протестовали, когда в пятидесятые годы обсуждался вопрос о том, должна ли наша страна снова вооружаться. Тогда Вы отстаивали свои политические взгляды с Нагорной проповедью в руках. Сегодня Ваше отношение к таким попыткам скорее скептическое. Вы разделяете скепсис Пилата в отношении аргументации Андрея. И Вам пришлось стать свидетелем того, как Ваши надежды были распяты.

Вы совершенно правы: ни один министр обороны не может заверить агрессора, что не даст ему отпора. Министр финансов не может собирать сокровища только на небесах. Министр экономики не должен брать за образец лилии полевые и птиц небесных. Министр юстиции не может упразднить суды. Так значит, требования Нагорной проповеди относятся только к частной жизни? А их радикальные требования должны лишь служить нам неким зеркалом, в котором мы видели бы собственное несовершенство?

Я пришел к выводу, что они все же должны, пусть не напрямую, определять наши политические решения: общество должно быть устроено так, чтобы в нем не исключался эксперимент буквального следования тому, о чем говорится в Нагорной проповеди. Общество лишь тогда может считаться гуманным, когда в нем найдется место и для тех, кто отказывается от исков и судов. Оно лишь тогда гуманно, когда в нем позволено открыто любить своих врагов. Оно гуманно, когда позволяет существовать беззаботным аутсайдерам. Политики не могут напрямую руководствоваться Нагорной проповедью, но она может помочь для создания таких отношений, при которых отдельные личности и группы смогут жить, приняв ее как руководство к действию.

Не поймите меня превратно: я не считаю, что где-то в недрах общества следует выделить Нагорной проповеди укромную нишу, что-то вроде «нравственного заповедника». Напротив, структура общества должна быть такой, чтобы в нем оставался возможен эксперимент буквального следования тому, о чем говорится в Нагорной проповеди. Тогда группы ее последователей смогут влиять на все общество в целом, являя собой «свет мира» и «соль земли».

Может быть, Вы не станете так категорично отвергать мечту своей бунтарской юности.

Искренне Ваш,

Герд Тайсен

 

 

PS. До сих пор обрамляющее действие, плод художественного вымысла, шло параллельно с историей Иисуса, не смешиваясь с ней. В последних двух главах эти линии переплетаются. Отсюда необходимость оговорить следующее: все, что сказано о мотивах, которыми руководствуется Пилат, решая, кого освободить – Варавву или Иисуса, относится к области вымысла, а не к историческим Фактам.

 

 

Глава XVII

Кто виноват?

 

Я пробыл в Иерусалиме еще три дня. И поскольку ни Метилий, ни Пилат больше не посылали за мной, то я счел свою миссию законченной. Сам, по доброй воле, еще раз переступить порог претории я поостерегся. Может быть, мне все-таки повезло, и я сумею выйти сухим из воды.

Я радовался, что теперь снова могу вернуться к привычным занятиям. Торговец зерном и оливками, я снова ехал по стране, находя развлечение в ежедневных сделках, в купле и продаже. Но внутреннее напряжение не оставляло меня. На мою жизнь давил груз, лишавший меня сил. И я старался чем-то заполнить часы, изнуряя себя бесконечными хлопотами.

В очередной раз оказавшись в Кесарии, я пошел там в синагогу, и на службе, к немалому своему смущению, вдруг повстречал Метилия. Я хотел потихоньку уйти, но он уже заметил меня. Я поразился, увидев, как он, судя по всему, повторяет вместе с другими «шема». По крайней мере, когда мы хором произносили нашу клятву верности единому Богу, губы его шевелились.[242]

«Слушай, Израиль, Господь Бог наш один есть Бог. И ты должен служить Господу Богу твоему всем сердцем своим, всей душой своей и всей силой своей».

Метилий внимательно слушал, когда во второй части богослужения читалась Тора: отрывок из Пятикнижия Моисеева, за которым следовало чтение из Пророков. И точно так же сосредоточенно внимал он, когда проповедник обратился с краткой речью к собранию. Кто Метилий – «боящийся Бога»? А может быть, даже прозелит?[243] Или он занимался здесь сбором информации? Завязывал знакомства среди иудеев? Оттого, что руководитель римской охранки молится в еврейской синагоге, мне стало не по себе.

Когда богослужение закончилось, Метилий дружески приветствовал меня. Пригласил к себе домой – как он сказал, не по службе. Незадолго перед тем ему сообщили о переводе в Антиохию, в Шестой Железный легион, и он был рад возможности попрощаться со мной.

Я по-прежнему держался настороже: все это могло быть придумано нарочно, чтобы вызвать меня на откровенность. Офицеру, который скоро покинет страну, всякий, конечно, больше готов рассказать, чем кому-то другому. Я пообещал себе быть осторожным, но с радостью принял его приглашение – не в последнюю очередь из-за того, что надеялся больше узнать о причинах, приведших к осуждению Иисуса.

Дом Метилия находился поблизости от кесарийского порта, который расширили по приказу Ирода. Оттуда открывался красивый вид на море и на город.[244] Гавань открывалась на север, поскольку северный ветер в тех местах самый благоприятный. При въезде в нее, слева и справа, выстроились по три статуи выше человеческого роста, поставленные на колонны. Ближайшие к гавани дома были сложены из белого камня, и городские улицы сходились к гавани, разделенные равными промежутками. Напротив въезда в порт, на холме, высился славившийся своей величиной и великолепием храм императора. В нем стояла огромная статуя императора Августа, ничем не уступавшая образцу – Зевсу Олимпийскому, и еще другая – богини Ромы. Построив город в честь императора, Ирод назвал его Кесарией.

Это был красивый вид. Как, впрочем, и вся Кесария с ее амфитеатрами, театрами и торговыми площадями. Римляне могли чувствовать себя здесь как дома.

Метилий велел рабам принести фрукты. Мы ели и беседовали. Я спросил:

– Ты что, ходишь на богослужение в нашу синагогу?

– Почему бы и нет? Я уже понимаю немного по-еврейски и по-арамейски.

– Тебе это нужно, чтобы лучше узнать нашу религию? Вроде как для расширения кругозора?

Я взял финик. Он оказался приятным на вкус. Метилий кивнул.

– С этого все началось. По роду службы я должен был разобраться в вашей вере. Я прочел Священное Писание. И кое-что мне очень понравилось. Прежде всего вера в единого Бога. Нам уже приходилось слышать о таком. Один из наших философов назвал мне как-то имя некоего Ксенофана, грека, жившего еще в те времена, когда Римом правили этруски. И вот, уже этот Ксенофан будто бы сочинил: «Есть один только бог, меж богов и людей величайший, не похожий на смертных ни обликом, ни сознаньем».[245] Ваше Писание еще категоричней. Во второй части книги Исайи я прочел такой оракул вашего Бога: «Я Господь и нет иного; нет Бога кроме Меня; Я препоясал тебя, хотя ты не знал Меня».[246] Ксенофан по крайней мере говорил о многих богах.

– Ты хочешь стать иудеем? – задал я провокационный вопрос.

– Не то чтобы совсем, – ответил он, – вряд ли я смог бы тогда исполнять свои обязанности солдата. Как прикажешь соблюдать субботу, если воинская служба и в субботу не отдыхает? Как отказаться от участия в жертвоприношениях?[247] Я думаю время от времени ходить в ваши синагоги и перенять от вас только то, что не вызывает сомнений – веру в единого Бога. Но даже и с этим не все гладко! – он помедлил, потом снова заговорил, – Можно мне спросить у тебя кое-что? Скоро рядом и вовсе не будет никого, с кем я смог бы поговорить о вашей религии.

– Конечно, – сказал я и добавил улыбаясь. – Только вряд ли я лучший собеседник. Без теологического образования и из семьи, где в доме прячут статую греческого божка!

– Это неважно! – заверил Метилий. – Может быть, ты даже лучше поймешь, в чем мой вопрос. Стоическая философия научила меня, что все вещи проникнуты Божественным разумом. Он повсюду, куда ни посмотри: в устройстве природы, в чередовании дня и ночи, в круговращении светил. Мы, стоики, называем этот разум Богом. Это – Бог, которого можно воспринять чувствами. Но вы говорите о том, что Бог создал мир из ничего! Как в это поверить? Ведь в момент творения рядом не могло быть никого! Никто не может о нем свидетельствовать! Никто не может свидетельствовать о нем так, как о вездесущем разуме.

– Каждый миг ты присутствуешь при акте творения: творение вещей из ничего точно так же вездесуще ощутимо, как разум в этих вещах!

– Я не понимаю.

– Это потому так сложно понять, что оно происходит совсем рядом – настолько близко, что ускользает от восприятия. Ибо захватывает тебя самого. Твое собственное зрение, восприятие, мышление, твое собственное существование.

– Я все равно ничего не понимаю!

– Каждое мгновение происходит переход из бытия в ничто. Каждый миг исчезает раньше, чем мы успели отдать себе в нем отчет. Вот он. Но пока я думал, этот миг уже сменился другим.

– Но он был.

– Того, что было, больше нет. Прошло и не вернется. Всему дорога в ничто. Наших предков, которые жили когда-то, больше нет. Нас тоже не станет. Даже эти горы когда-то перестанут быть.

– Но ведь творение – обратный процесс: переход от небытия к бытию!

– И это тоже ежесекундно происходит перед твоими глазами: ведь следующий миг еще не наступил. Мы сами еще не стали тем, чем нам предстоит стать! Каждый миг происходит переход от небытия к бытию. Вот что мы имеем в виду, когда говорим, что каждое мгновение Бог творит из ничего! И хранит сотворенное, пока оно снова не обратится в ничто!

– Получается, что в любое мгновение вещи могут стать другими. Но ведь они остаются неизменными! Именно в этом, согласно стоической философии, и являет себя Божественный разум: во всем упорядоченном, организованном, совершающемся по определенным законам, неизменном!

– Наша религия учит, что вместе со всем прочим Бог создал также и миропорядок. И каждое мгновение Он творит этот порядок заново, не давая ему обратиться в хаос.

– Но ведь Бог мог бы каждое мгновение что-то менять?

– Конечно, мог бы! Мы не считаем, что существующий миропорядок создан им раз и навсегда. Конечно, нечто, являющее себя в нем, – это Божественный разум. Но во всем мире этот порядок должен все время заново утверждаться. Он выходит за пределы теперешнего положения вещей!

Метилий глубоко вздохнул. Он наклонился к столу, у которого мы возлежали, и набрал полную ладонь темно-красных виноградин. Помолчав немного, он сказал:

– Только начинаешь думать о таких вещах, как сразу голова идет кругом! Хорошо понимаю тех, кто говорит: «Все это – отвлеченное умствование, которое не имеет никакого значения для жизни».

Я возразил:

– Для нашей жизни еще как имеет. Кто-то из стоиков однажды сказал: «Мое дело в этом мире – жить в согласии с природой». Это значит: в согласии с тем неизменным божественным порядком, который являет себя в ней. Он принимает мир таким, каков он есть. Мы, напротив, не верим в неизменный порядок. Каждый миг он созидается вновь. Каждый миг его приходится вырывать у хаоса и небытия. Мы верим в задачу жить в согласии с истинным Богом, который творит, созидая некий новый миропорядок.

– Потому-то вы каждую минуту и готовы бунтовать: Бог, который из ничего творит все, – он и побежденных может превратить в победителей, а изгнанников – в завоевателей!

– Да, именно так. В одном своем гимне мы поем:

 

«Он низложил сильных с престолов,

И вознес смиренных;

Алчущих исполнил благ,

И богатящихся отпустил ни с чем». [248]

 

– Сам понимаешь: римскому офицеру не так просто с этим Богом. И все же что-то в нем меня привлекает. Даже не знаю, что. Мне не хотелось бы расставаться с ним даже в другой стране.

– Может, тебе лучше будет остаться в Палестине?

– Я полюбил эту страну. Но вот в чем парадокс. Именно как человек, который проникся симпатией к иудейской вере, я хочу уехать отсюда.

Я промолчал.

– Как солдат я живу здесь в окружении людей, враждебно настроенных к евреям. Наши солдаты – не римляне. Это сирийцы и местные греки. Они ненавидят евреев. Если бы я мог давать советы императору, я бы посоветовал ему отправить их подальше отсюда, а сюда прислать римских солдат.[249]

– А среди них разве нет антисемитов?

– Есть, конечно. Но здесь антисемитизм – устойчивая традиция. Я попросил объяснить мне, откуда это идет. Мне рассказали, что последние независимые цари иудеев, Хасмонеи, завоевывали и обращали в рабство своих соседей – сирийские и греческие города. С тех пор эти города и их жители ничего так не боятся, как мощного еврейского государства. Особенное подозрение вызывают у них любые еврейские цари.

– Но ведь не осталось никаких еврейских царей!

– Так прямо – нет. Но встречаются люди, которые или сами выдают себя за долгожданных царей, или на которых возлагают надежды другие, желая видеть в них царей и мессий – вроде того Иисуса, которого мы казнили недавно.

– И таких кандидатов в цари солдаты ненавидят?

– Еще как! Чего только наши солдаты ни придумывали, издеваясь над Иисусом. После того как его уже приговорили к смерти и изуродовали пытками, они созвали всю когорту, надели на него пурпурное одеяние, сплели венок из терновника и надели ему на голову. Потом они принялись кричать: «Радуйся, царь Иудейский!» – и били его тростником по голове, плевали в него, вставали перед ним на колени и кланялись ему.[250] Они глумились над беднягой. Вся их ненависть к евреям нашла выход в этих мерзких поступках.

– А почему вы, офицеры, не вмешались?

– Не все думают так же, как и я. Сам Пилат не лучшего мнения о евреях. А Сеян, один из влиятельнейших людей в Риме, по слухам, и вовсе отъявленный антисемит.

– Но тогда в казни Иисуса виновата ненависть к евреям! – воскликнул я.

– Да, и она тоже. Но тут сыграли роль сразу несколько причин, – задумчиво сказал он, – причин, о которых ты, наверное, знаешь больше меня?

Я снова ощутил прилив недоверия. Он что, собрался расспрашивать меня об Иисусе? Римлян не могли не интересовать сведения об этом движении: возобновится ли оно с новой силой, примкнут ли к нему новые сторонники.

Но Метилий заговорил снова.

– Почему народ в Иерусалиме отдал свой голос за Варавву, а не за Иисуса?

Я пожал плечами. Я и правда не знал ответа. Он сказал:

– Я тут узнал кое-что о том странном случае в Храмовом дворе. Оказывается, Иисус произнес тогда такое прорицание о Храме: «Я разрушу храм сей рукотворенный, и через три дня воздвигну другой, нерукотворенный».[251] И то, что он прогнал менял и торговцев голубями, будто бы служило иллюстрацией к этому пророчеству. Но подобные оракулы и провокационные действия не помогли ему найти друзей в Иерусалиме. Святость Храма кормит почти весь город. Всех этих священников и первосвященников, которые имеют свою долю от податей, собираемых для Храма. Всех ремесленников, занятых на строительстве Храма. Всех содержателей гостиниц, где останавливаются паломники. Всех торговцев жертвенными животными, вплоть до кожевников, которые занимаются выделкой шкур. Покушающийся на святость Храма подрывает благосостояние жителей Иерусалима вместе с семьями. Пилат дважды столкнулся с этим, узнав на собственном горьком опыте, что это такое: первый раз, когда хотел ввезти в Иерусалим портреты Цезаря и когда собирался взять из кассы Храма деньги на постройку водопровода.

Я подумал, что учение Иисуса о чистом и нечистом тоже могло отразиться на многих: ведь если бы вдруг не стало чистых кушаний, чистой утвари, чистых товаров и чистых людей, тогда все стало бы можно покупать не только у евреев, но и у язычников – с тем же успехом. Мне вспомнилось наше доходное предприятие с продажей чистого оливкового масла в сирийские города, общинам диаспоры. Но вместо этого я заговорил о другом:

– Иисуса выдал еврейский государственный совет, Синедрион. Разве не могли они просто выслать его из страны? Зачем им это понадобилось?

По мнению Метилия, и здесь оставалось лишь строить предположения:

– Не приходится сомневаться, что многие члены Синедриона имеют с Храма. Все первосвященники испокон веку жили за счет десятины и других налогов, которые Закон определил в уплату Храму. Естественно, они заинтересованы охранять святость того и другого от любых посягательств. Иисус же критиковал Храм и не во всем исполнял букву Закона. Как было им не испугаться того, что Закон, а с ним и сама основа их благосостояния перестанут существовать?

– Но ведь казнили-то его все же из-за политики, из-за того, что он называл себя мессией?

Метилий утвердительно кивнул.

– Именно. Предсказание о Храме и взгляды Иисуса на вопросы веры в глазах Пилата не стоили выеденного яйца. Пилат признал его виновным, потому что Иисус как самозванец представлял угрозу для римского владычества. Что и сыграло главную роль.

– И когда еврейский государственный совет передал его римским властям, они обвиняли его в этом? Зачем?

– Мотивы Синедриона совершенно ясны: как всякая политическая структура, он заинтересован в укреплении своей власти. Они понимают, что власть их ограничена. Синедрион и существует-то только потому, что у него лучше получается держать страну в повиновении, чем если бы мы, римляне, взяли все в свои руки. Так что, хочешь-не хочешь, а они должны любой ценой не давать подняться смуте. Синедрион в этом кровно заинтересован, потому что, если он перестанет контролировать положение, сразу вмешаются римляне. В случае необходимости мы не остановимся перед тем, чтобы упразднить Синедрион.[252]

– Но разве в случае Иисуса страх был оправданный? Подстрекал ли он и в самом деле к беспорядкам?

– Возможно, лично он был совершенно безобиден. Но возглавляемое им движение легко могло привести к смуте. Люди, толпами валившие за ним из деревень в Иерусалим праздновать Пасху, приветствовали его как мессию.[253] Он разогнал в Храме торговцев. Он пробудил в людях ожидание чего-то важного, что должно вот-вот совершиться. Царства Божия, которое должно наступить. Складывалась напряженная ситуация!

– А его самого, значит, не считали таким уж опасным?

– Нет, опасны были огромные толпы, заполнившие на Пасху Иерусалим. У нас уже был опыт. Из-за этих толп в праздничные дни префект приводит специальную когорту для укрепления обычного гарнизона. Чтобы в зародыше пресечь беспорядки. Ты слышал историю об одном непристойном звуке, из-за которого чуть не началась война?[254]

Я отрицательно покачал головой. Метилий пустился рассказывать:

– Как-то раз тысячи людей собрались в Иерусалим на праздник Опресноков, и римская когорта выстроилась на крыше портика вокруг Храма. Как я уже сказал, по праздникам солдаты в полном вооружении патрулируют народ во избежание беспорядков. Так вот, один из солдат вдруг задрал одежду, наклонился и самым неприличным образом продемонстрировал толпе голый зад; действие сопровождалось соответствующим звуком. Народ пришел в ярость и шумно потребовал от префекта наказать солдата. Кое-кто из молодежи, плохо владевшие собой, а еще те, кто и без того был готов к бунту, затеяли драку: подняв камни, они принялись кидать ими в солдат. Префект испугался, что вся толпа сейчас кинется на него. Он отдал приказ вывести вперед еще больше тяжеловооруженных солдат. При их появлении евреев охватил непреодолимый ужас. Они развернулись и, бросившись вон из Храма, пытались найти спасение в городе. На выходе возникла страшная давка, люди шли по телам других. Три тысячи человек задавили в толпе.

Что-то подобное всегда может произойти на празднике. Люди возбуждены, хотя присутствие солдат и не дает им слишком распоясаться. С другой стороны, именно это присутствие и подогревает настроения. Особенно, если солдаты из антисемитизма позволяют себе провокации. Вот почему я считаю, что император должен отозвать этих солдат, заменив их римлянами. Тогда ненужные провокации вроде испускания ветров в толпу стали бы, конечно, случаться реже.

– Но ведь Иисус никого таким образом не провоцировал!

– Его попытки помешать торговцам жертвенными животными и менялам тоже провокация – правда, совсем иного рода. Но если из-за ветров, выпущенных хулиганом в толпу, чуть не вспыхнула война, чего же тогда ждать от провокации, устроенной против торгующих во дворе Храма! Еврейский государственный совет, Синедрион, поступил совершенно правильно, выдав Иисуса.

– Его арестовали прямо тут же, когда он опрокидывал столы торговцев?

– Нет, это было бы глупо. Вот тогда и в самом деле могли бы начаться беспорядки. Нет, мы понимали: сам по себе этот Иисус не опасен. Но если рядом – разъяренная толпа, последствия могли оказаться непредсказуемыми. Поэтому Синедрион арестовал его ночью, когда он был один в окружении ближайших единомышленников.

– Как же вы узнали место?

– Один из единомышленников, польстившись на деньги, предал его!

Я спросил Метилия:

– Ты-то сам считаешь этого Иисуса виновным? Он, по-твоему, заслужил такую смерть?

Метилий ответил не сразу:

– Мне кажется, он был невиновен! Возможно, из-за него у нас возникли бы сложности. Но это не преступление!

– И тогда как ты думаешь, на чьей совести вина за смерть Иисуса?

И снова он надолго задумался, прежде чем ответить.

– Здесь неправильно будет искать виноватого. Тут, наверное, вообще нельзя говорить о чьей-то конкретной вине. Было много причин, приведших к его смерти. Одна из них – натянутые отношения между сирийцами и евреями. Если бы не антисемитизм в римских когортах, от солдат и до префекта, все могло бы выйти иначе. Еще одна причина – трения между евреями и римлянами. Если бы не страх римлян перед беспорядками, вызванными ожиданием мессии, Иисус не был бы арестован. Далее: причина – трения между городским и деревенским населением. Жители Иерусалима, может быть, потребовали бы освободить другого, если бы не чувство недоверия ко всем пришлым пророкам, посягающим на их священный Храм. Так же точно причина – в натянутых отношениях между простым народом и верхушкой. Верхушка заботится о сохранении собственной власти, а потому выдает римлянам всех, подозревающихся в организации беспорядков. Им хочется повелевать евреями. Поэтому они ревниво оберегают Закон, в котором заключено обоснование их притязаний на власть и доходы. Тут разом сошлось все. Этот Иисус угодил между колесами. Его перемололи те жернова, от которых страдает целый народ.

– Но разве не Пилат несет основной груз ответственности? Разве это не его вина?

– Если искать одного виноватого, то да – это Пилат. Он выносил приговор. Так что в юридическом смысле ответственность на нем.

– Почему же он вынес такой приговор? Почему не отправил в изгнание как умалишенного?[255]

– Думаю, Пилат испугался, что все названные трения и конфликты раздавят его. Он предпочел казнить Иисуса, чтобы спастись самому.

– И ты думаешь, у него получилось? И он сможет дальше спокойно править?

Метилий пожал плечами.

– Чего только не происходит в этой стране. Я сам то и дело ошибался в своей оценке. Столько всего пришлось узнать! Я теперь боюсь делать прогнозы. Я даже не уверен, что история с Иисусом не будет иметь продолжения.

– О каком продолжении ты говоришь, если он мертв?

– Остались его единомышленники. Когда умер Иоанн Креститель, все тоже думали: вопрос, наконец, исчерпан. Но тут возник Иисус.

– Ты что-то знаешь о его единомышленниках?

– Они собрались в Иерусалиме. На их взгляд, Иисус не умер. Он будто бы даже являлся им – живой!

– После смерти Крестителя были такие, которые говорили: «Иисус – это восставший из мертвых Креститель».

– Чтобы потом грустный спектакль повторился снова! Но эти ученики Иисуса не считают, что он вернулся к людям: они думают, он отправился к Богу. Бог будто бы воскресил его из мертвых!

– Но это же полная чушь!

– Почему? Не большая чушь, чем вера в Бога, каждый миг творящего мир из ничего. Должен признаться тебе: о творении из ничего я спрашивал тебя не без задней мысли. Мне не дает покоя этот вопрос об Иисусе. Сотворить человека заново после смерти? Существует ли творение в настоящем? Но, может быть, с этими своими мыслями я зашел слишком далеко. Наверное, тут просто скорбь учеников, которые не могут смириться с тем, что их учитель умер! Или что-нибудь еще.

Разговор с Метилием означал для меня одну важную вещь: я надеялся, что с его отъездом я больше не буду получать от римлян новых заданий. Рано или поздно, но Пилата когда-нибудь тоже отправят в отставку. И, возможно, даже очень скоро, если он не сумеет взять верх во всех мелких и крупных конфликтах. Тогда мне, наконец, можно будет вздохнуть свободно.

 

* * *

 

Дорогой господин Кратцингер,

На Ваш взгляд, последняя глава распадается на две разнородные части: с одной стороны, в ней заключен сухой разбор причин, которые могли привести к казни Иисуса, с другой – истолкование чуда воскресения через идею «творения из ничего». Вы правы: говоря об этом, я не только думал изобразить веру, какой она была в прошлом, но и предложить ее актуальную интерпретацию.

Идея творения из ничего встречается уже во II в. до н. э. Впервые мы находим ее во Второй книге Маккавейской, 7:28. С ней знаком и Филон. Текст Павла (Рим 4:17) предполагает наличие этой идеи. Более того, в 2 Кор 4:17 он, возможно, объясняет «явленное» ему по пути в Дамаск образами, заимствованными из этих представлений.

Я с готовностью признаю, что те места, где говорится о творении и воскресении, мне не удалось бы написать, не имей я за плечами знакомства с датской «теологией творения». Она научила меня, что бытие и небытие, творение и уничтожение во времени каждый раз происходит в настоящем. Здесь мы пытаемся разгадать загадку, которая занимала умы всех богословов и философов, а именно, вопросу: «Почему вообще существует нечто, а не ничто?». С этой загадкой сталкиваемся мы и в вере в воскресение.

Моя «нарративная экзегеза» переходит здесь в «нарративную герменевтику». Другими словами, для меня важен не только тот смысл, который вкладывался когда-то в чудо воскресения, но и тот, который актуален для нас сегодня.

Искренне Ваш,

Герд Тайсен

 

 

Глава XVIII

Сон о человеке

 

Из разговора с Метилием я вынес вот что: всякая группа людей и всякий человек стремится укрепить свое положение за счет остальных. Все мы хотя бы раз слышали о том, что нужно щадить слабых. Но когда наши интересы входят в противоречие с интересами других людей, мы готовы скорее принести в жертву их – из страха погубить себя.

Точно так же рассуждал Синедрион: пусть лучше погибнет один человек, чем целый народ потеряет независимость. Они пожертвовали одним человеком ради общих интересов.[256]

Похожие соображения двигали Пилатом: пусть лучше кто-то другой умрет, чем его власть будет поставлена под угрозу. Он боялся, что если он не убьет Иисуса, то со следующим мессианским движением ему не совладать.

И народ думал так же: чтобы оградить свои интересы, он потребовал распять Иисуса. Люди боялись, что если Храм и город лишатся славы святых мест, к которым толпами стекаются паломники, это подорвет их благополучие.

Даже Варавва воспользовался этим законом. Вместо него умер другой.

И вот получалось, что все мы были в этом замешаны: стремясь выжить, каждый старался обезопасить себя за счет других, за счет отверженных и осужденных.

Что и говорить, в этой жестокой игре мне выпала далеко не главная роль. Но это было слабым утешением. Разве не уподобились мы все диким зверям, живущим за счет более слабых собратьев? Больше того, разве не пожирали мы себе подобных и не пожирались себе подобными, что в природе, как правило, встречается только между особями разных видов? Каждый живет тем, что притесняет других. И никому не выйти из игры. Но, несмотря ни на что, я не готов был это принять. Пусть мне хоть тысячу раз докажут, что сам Бог создал мир таким! Я никогда не смирюсь с этим!

Оттого, что я принял участие в этой игре, подкатывала тошнота. Отвращение охватывало при мысли, что мне скорее всего предстоит участвовать в ней и дальше. Я не видел другого выхода, хотя, конечно, можно было еще изменить миропорядок! Ведь я буквально только что, в гостях у Метилия, говорил об этом! Но сейчас подобная мысль казалась мне глупой. Ну кто, скажите на милость, совершит эту перемену? Могли ли мы, люди, браться за пересмотр творения? Или нужно было ждать, пока Бог сам создаст мир заново?

Я вернулся домой. Мои мысли делались все мрачнее. Я думал, думал – и не находил ответа.

В таком настроении был я, когда вечером ко мне в дверь постучались: на пороге стоял Варух. Мы не виделись почти полгода. Он приехал очень вовремя. Моя работа на римлян хотя бы в одном оказалась полезной: выполняя их поручение, я смог спасти Варуха. Когда я впервые увидел его, он был совершеннейшей развалиной. Сейчас он стоял передо мной вполне здоровый. На этот раз потерявшимся, сбившимся с пути, лишенным ориентира путником был я!

Мы поднялись по лестнице наверх. Было уже темно. Мы зажгли масляный светильник. Варух начал рассказывать о том, как, не встретив меня в Сепфорисе, он пустился вдогонку по моим следам. Из родного города он привез адресованное мне, скрепленное печатью письмо, которое – так сказал он – просили передать мне какие-то неизвестные люди. Дальнейшие события слились в его передаче в один лишенный связности рассказ. Попав в Иерусалим, он пристал к новой общине. Эти люди будто бы живут в подполье. Все имущество у них общее. Они учат, что голодные насытятся, а плачущие утешатся. Мужчины и женщины, свободные и рабы – все, по их словам, имеют равные права.[257]

Неужели Варух снова угодил к каким-то сектантам? Неужели и здесь мои старания оказались напрасны? Однако, несмотря на это, я не мог слушать его внимательно. Все время, пока он рассказывал, другое занимало мои мысли. Почерк, которым был надписан конверт. Мне казалось, я узнал его. Неужели Варавва прислал мне письмо? Не выдержав, я сломал печать.

Варух продолжал говорить. Он все рассказывал и рассказывал. Про общие обеды. Про радость и любовь. Про Духа Божия. Про чудеса. Про исцеления. Неожиданно он произнес слова, заставившие меня прислушаться:

– Нашу общину основал Иисус из Назарета, тот, которым ты раньше интересовался!

Я покачал головой:

– Иисус умер! Его ждала та же участь, что и стольких пророков до него!

– Нет, он не умер! После смерти его видели преображенным![258]

Слова лились из Варуха потоком, его нельзя было остановить.

Да, я сумел отвоевать Варуха для жизни, но только не для жизни торгового человека. Я не мог дать ему того, чего он искал у ессеев: чувства защищенности внутри общины, бежавшей от несправедливостей этого мира. И вот сейчас он нашел то, что искал!

По-настоящему, мне полагалось лишь радоваться его душевному подъему. Разве не был он прямой противоположностью той страсти к саморазрушению, которая владела им в пустыне? Или все дело в том, что он снова стал мечтать об иной жизни, мысли о которой владели им в бытность его ессеем? А теперь он хотел, чтобы и я разделил с ним его мечту? Однако на деле он добился одного – я только еще острее почувствовал свои раны и свою уязвимость. Всякое упоминание об Иисусе резало по живому. Все лишний раз твердило мне о том, что самые губительные последствия зачастую не отделить от самых лучших побуждений. Варух и представить себе не мог, что творилось во мне.

Но, может быть, хотя бы Варавва нашел выход? Может быть, хотя бы его мне удалось вернуть к жизни? Уже не обращая внимания на Варуха, который все говорил и говорил, я принялся за письмо:

 

«Варавва приветствует Андрея!

Шалом!

Как только прочтешь, сразу же сожги это письмо. Никто не должен обнаружить его у тебя! Никто не должен знать, что в нем написано. Я пишу тебе прежде всего потому, что благодарен тебе. До меня дошли слухи, как горячо ты за меня заступался. Я буквально вырвался из лап смерти. Цена оказалась высока. Другому пришлось умереть вместо меня. Вместе с ним распяли двух моих друзей. Теперь я все время спрашиваю себя: почему вышло так, а не иначе? Почему Иисус? Почему не я?

Я знаю, Иисус тебе близок. Ты защищал его путь бескровного протеста и отвергал мой путь сопротивления. Теперь я навсегда связан с ним. И я все время думаю о том, что это для меня значит.

Если он умер вместо меня, то я обязан жить вместо него. Ты бы, наверное, сказал, что мой долг по отношению к нему – встать в ряды его сторонников. Но размышления заставили меня рассудить иначе. Наши два пути, его и мой, противоположны, но одновременно они связаны один с другим.

Власти только тогда готовы всерьез воспринимать бескровный протест Иисуса, когда они знают: другая возможная альтернатива – вооруженный мятеж, а тут уж каждый раз не знаешь, чем закончится. Только это дает надежду людям вроде Иисуса. Только с нами за спиной они могут на что-то влиять.

Но то же верно и для нас: наш суровый путь только тогда может к чему-то привести, когда одновременно с ним существует другой. У нас хватит сил сокрушить нынешний порядок, но нам с нашими методами никогда не создать на его месте новый. Нам грозит пострадать от последствий развязанной нами же войны: насилие порождает насилие. Рано или поздно все окажется позади, и тогда прощение и примирение понадобятся нам самим.

Поддерживая друг друга, мы должны идти каждый своим путем. Эти пути различны, часто прямо противоположны. Я знаю, что Иисус бы не одобрил того, что делаем мы. Но при этом мы все же зависим друг от друга. Путь, который избрал он, грозит быть использованным власть имущими в своих интересах. Нам на нашем пути грозит опасность потерять из виду цель.

В конце наши пути непременно сольются. Да они уже и теперь соединились. С Иисусом распяли двоих моих друзей. Их теперь не отделить от него. Он умер как «царь Иудейский», а наши люди – как его свита.[259] Я признаю, что он выше нас. Но мы нужны ему. Ему не обойтись без той грязной работы, которую делаем мы. Ему нужна его свита. В смерти мы были рядом с ним, ученики же его оставили. Если мне суждено когда-нибудь попасть в руки римлян и разделить его судьбу, я соединюсь с ним.

Боже, будь милостив ко всем нам!

Твой друг

Варавва»

 

 

Пока я читал, Варух ни на минуту не закрывал рта. Мое внимание раздвоилось. Голос далекого Вараввы звучал все громче, голос Варуха стихал вдали. Но, несмотря на это, он продолжал быть для меня важен. Ибо только он и держал меня: не будь его, я давно впал бы в отчаяние от чувства собственного бессилия. Только начав читать, я уже понял: рано или поздно Варавву ждет тот же конец, что и Иисуса. Оба пути никуда не вели. Мои собственные воззрения – не более чем иллюзия. Я мечтал о реформах! Чтобы что-то такое предпринять, нужно иметь власть, а власть находилась в руках римлян. Пока римляне думают, что любое несогласие можно подавить, призвав войска, они не заинтересованы ничего менять. Выхода не было. Все казалось бессмысленным. Ничего нельзя было предпринять.

К счастью для меня, в ту минуту оставалось кое-что, что я еще мог сделать, – это сжечь письмо. Я взял листок папируса и поднес его к лампе. Пламя радостно метнулось к потолку. Неровный свет озарил комнату. Среди пляшущих теней я увидел испуганное лицо Варуха. Только сейчас он понял, что мои мысли заняты совсем другим.

– Что ты делаешь? – оторопело спросил он.

– Жгу письмо.

Во мне полыхали брезгливость и отвращение, обращая всякую веру в пепел. Дух разрушения овладел мной.

– Варух, – сказал я, – иногда человеку остается только сжечь письмо, а с ним – и свою веру.

– Ты о чем?

Как далеки мы были с ним друг от друга – каждый со своими мыслями! Я спросил себя, получится ли у нас вообще разговор в этот вечер.

– Варух, – сказал я, – вспомни, за что ессеи прогнали тебя. Ты вывел их на чистую воду, их рассказы о бесценных сокровищах! Ты догадался, зачем это нужно: чтобы привлечь в общину людей и заставить их отказаться от своего имущества! Разве ты не понимаешь, что и последователи Иисуса тешат себя подобными выдумками?

– Но ведь тут никто не говорит, что владеет спрятанными сокровищами.

– Зато они любят поговорить о сокровище на небесах. Они верят в мертвого, вознесшегося на небеса и там собравшего ради них в своих руках всю власть. Если бы не эта вера, им не удалось бы никого убедить отдать свое имущество общине.

– Живой ради нас взял в свои руки власть на небесах и на земле. Но если Бог может воскресить мертвого, то неужели у него не хватит сил наполнить живым духом наши мертвые сердца и сподвигнуть нас на свершения, считавшиеся прежде невозможными?

– Тогда скажи, чем сокровища, зарытые в земле, отличаются от заступника, прячущегося на небесах? Ведь ни того, ни другого нельзя проверить! И то, и другое может оказаться обманом! Любой группе людей, чтобы она не распалась, нужно две-три такие сказки. Ессеям точно так же, как и вам.

– Ты упускаешь главное: никто из ессеев не видел своими глазами те сокровища. Иисуса же видели многие. Многим в его словах открылась истина. Многим он являлся уже после смерти.

– А если эти явления были бредом, игрой расстроенного воображения?

– Если Бог хочет передать нам свое послание, что мешает ему использовать для этого бред и игру воображения?

– О каком послании ты говоришь?

– Что Бог опять на стороне Иисуса – даже после его смерти.

– Не будет ли правильнее сказать, что это его ученики опять на стороне Иисуса?

– Дух Божий привел их к тому!

– В чем ты видишь здесь участие Духа Божия?

– В том, что Бог всегда так поступал с нами. Во все времена он вставал на сторону слабых и изгоев. А теперь он точно так же избрал Распятого.

– Не думаю, чтобы Дух Божий мог когда-нибудь снизойти на целую общину. Любой группе людей нужны изгои и жертвы. Меня бы вы с моими скептическими вопросами наверняка прогнали бы в пустыню – точно так же, как ессеи выгнали тебя, я прав?

Варух стал возражать:

– У нас нет никаких таинственных сокровищ, чтобы делать из них приманку для людей. Как-то раз вышло так, что одна пара, муж и жена, на самом деле хотели спрятать сокровища. Только их обман вышел наружу!

– И что стало с этими людьми?

– Они тогда продали поле и все вырученные деньги – на самом же деле, лишь половину – отдали общине. На собрании общины постановили, что они погрешили против духа нашего братства.[260]

– Их простили?

– Наше решение обрушилось на них, как гром среди ясного неба. Через пару минут они оба скончались.

Волнуясь, я вскочил на ноги и воскликнул:

– Разве ты на своем опыте не узнал, каково это, когда кто-то погрешит против священного духа какого-нибудь братства? Тебя вот бросили подыхать с голоду. А теперь вы довели двух своих собратьев до смерти, потому что они оказались не так безупречны в делании добра, как вам того хотелось.

– Никто не желал их смерти. Это получилось как-то само собой.

– Варух, – закричал я, – как ты можешь принадлежать к такой общине! Разве так поступать – это в духе Иисуса? Не садился ли он, бывало, за стол с мытарями, которые сплошь и рядом присваивают чужие деньги? И разве он использовал свою власть, чтобы люди от этого падали замертво?

Варух потрясенно молчал.

Потом тихо сказал:

– Наверное, ты прав. Мы тоже не совершенны. Но зато в нашей общине царит любовь и готовность прийти друг другу на помощь. Почему ты так настроен против нее? Ты хочешь, чтобы я и оттуда тоже ушел?

Хотел ли я этого? Почему я с таким жаром стараюсь поколебать Варуха в его вере? Может быть, я веду себя так, потому что мне самому больно? Прошло довольно много времени, прежде чем я ответил:

– Когда я вытаскивал тебя из общины ессеев, все было по-другому. Тогда плохо было тебе. Сейчас у меня трудное время. С этим Иисусом что-то сломалось во мне. Я столького ждал от него. В том числе, что он поможет мне помириться с самим собой. И вот теперь я простился со всеми своими иллюзиями и не хотел бы стать жертвой новых!

Варуху, наверное, было сложно меня понять. Но у меня отлегло от сердца, когда он сказал:

– Приходи к нам!

Я покачал головой.

– Я не подхожу для вашей коммуны. Я богатый торговец. Что мне делать в общине, презирающей накопление богатств, а со своими членами поступающей так сурово!

Между приподнятым настроением, в каком пребывал Варух, и глубокой печалью, владевшей мной, лежала пропасть. Еще некоторое время мы проговорили, пытаясь смягчить горечь взаимного непонимания беседой о всяких мелочах. Между тем давно наступила ночь. Исчерпав все темы, мы пожелали друг другу спокойной ночи. Варух спустился вниз, я остался наверху. Я понимал, что, несмотря на усталость, быстро не усну. Не ложась в постель, я еще долго сидел, глядя в темноту.

 

Надо мной переливался звездами прозрачный небесный купол. Миллионы звезд мерцали где-то бесконечно далеко от меня. Моя собственная жизнь казалась так ничтожно мала – крошечная пылинка на этой земле. Что же такое весь этот огромный мир? Разве он нечто большее, чем случайное скопление грязи и пыли, света и тьмы, земли и воды? И в нем живут различные создания, слепленные из праха, – живут и мучаются, ведя друг с другом бесконечную борьбу за выживание, в которой они притесняют, эксплуатируют, унижают друг друга, приносят друг друга в жертву. И тех людей, кому вдруг открывается это, охватывает отчаяние. Они восстают. Они хотят бежать. Одни, бунтуя, хватаются за оружие, и сами попадают в замкнутый круг насилия и ответного насилия. Другие – начинают бредить, предвозвещая кровавый конец мира во вселенском пожаре, и так накликают еще большие беды, чем те, из-за которых мир уже заслуживал гибели! Еще одни уходят в пустыню, там строят свой отдельный мир, хотят быть святыми в далекой от святости суете мира. Но и эти, когда считают нужным, изгоняют в пустыню своих козлов отпущения. И жертвы так ничему и не учатся! Никогда не сопротивляются, если жертвами выбирают не их! И намерения участников этой жестокой игры самые что ни на есть благие: первые стоят на страже мира и покоя, вторые борются за справедливость, а третьи исполняют Божьи заповеди. У каждого имеются свои оправдания. И все увязают в жестокой логике этого мира.

 

Мною опять овладело отвращение ко всему. И снова пришли на память слова из нашего Писания:

 

И обратился я и увидел всякие угнетения,

какие делаются под солнцем:

и вот слезы угнетенных,

а утешителя у них. нет;

и в руке угнетающих их – сила,

а утешителя у них нет.

И ублажил я мертвых, которые давно умерли,

более живых, которые живут доселе;

а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал,

кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем.

Видел я также, что всякий труд и всякий успех в делах

производят взаимную между людьми зависть…

И это – суета и томление духа. [261]

 

Неужели это правда? А если да, если так оно и есть, то зачем тогда участвовать в этой бессмысленной игре? Почему не объявить забастовку? Почему не сказать: мне такая жизнь не нужна? Я добровольно выхожу из игры? Разве такой поступок не был бы только логичным, если мертвые счастливее живых?

Я посмотрел на свои руки и представил себе, как выглядят руки мертвеца. Я ощупал лицо, угадывая под кожей очертания мертвого черепа, прячущегося во мне. Я попытался вообразить себе холодное, безжизненное тело. Но, прикасаясь к своему телу, я вместо этого чувствовал теплоту. Сердце отбивало положенные удары. Вдох следовал за выдохом. Глаза видели усыпанное звездами небо. Уши слышали гул прибоя. Ноздри чуяли запах песка и соленой воды. Я видел, слышал, обонял. Я жил, дышал и чувствовал. Разве это не чудо, что пыль и прах могут жить, мыслить и чувствовать, сомневаться и приходить в отчаяние? Сколько разнообразных процессов в моем теле должны были сейчас идти согласно, чтобы я прожил это миг, не испытывая физических страданий! И пусть этот миг быстротечен – разве от этого он менее ценен?

Я подумал о Варавве: разве не случалось ему задумываться о том же самом? Что будет с его телом, которое сейчас пока живет, но обречено на казнь? Второй раз в своей жизни он получил ее в подарок. Разве это не замечательно, даже если все, что к этому привело, кажется таким бессмысленным? Разве не замечательно снова и снова получать жизнь в подарок, несмотря на мрачный след, тянущийся ко всем этим жертвам? Тем, кто, как Иисус, оказался перемолот противоречиями этого мира?

Я ощущал свою жизнь словно бы взятой взаймы. Во мне жило что-то от каждого из них из всех, кому повезло и кому не повезло. От свободно ходящего по Галилее Иисуса и от жертвы, распятой на кресте. В том, чтобы сохранять в себе эту жизнь, видел я свой долг. Изгнать ее – разве это не было бы предательством? И если где-то в подвалах римлян или в пещерах террористов принесли бы в жертву мою собственную жизнь, разве не продолжилась бы она в тех, в ком все восстает при мысли, что жизнь возможна только ценой чужой жизни? Разве не догадывался я в глубине души о том, что можно жить по-другому – не воюя с ближними, а сообща устремляя силы на созидание? Что возможен мир, где все, кому повезло и кому не повезло, сплотились бы в единое целое, действуя, словно члены одного тела? Где исполнилась бы, наконец, мечта Варуха, чтобы все у всех было общее?

Я отправился спать. Мне снова приснился тот самый сон, который давно преследовал меня. Только раньше он снился мне по частям. Теперь же эти части сложились вместе.[262]

Я стоял на берегу моря. Оно все бурлило, ветер поднял огромные волны. Кипящие пеной валы, громоздясь друг на друга, с ревом обрушивались на песок. Неожиданно среди хаоса и пены возникли очертания фигуры. Контуры приобрели четкость. Из моря на берег вышел лев, с его гривы стекали потоки воды. Он поднял лапу и прорычал: «Я – хозяин этой земли. Она принадлежит мне одному!». Я оглянулся по сторонам и увидел множество людей. Охваченные ужасом перед огромным зверем, они бежали в поисках спасения. Кто-то остался стоять. Тогда лев бросился на них, схватил одного и перемолол его челюстями, так что его жалобный крик очень быстро заглох. Остальные тут же пали на землю и стали молить о пощаде. Лев, гордый своим триумфом, наслаждался унижением людей. Но вот он заметил группу, где не все стояли на коленях. В ярости он зарычал и пошел на них. Когда зверь приблизился, двое бросились бежать. Но он догнал их и убил. Цель была достигнута: теперь уже все стояли перед ним на коленях. Лев горделиво выпрямился и проревел: «Я не чудовище! Я не чудовище! Я утверждаю мир! Мир на земле!». Тут его не стало видно.

И снова я стоял у бушующего моря. Из набегающих валов поднялся еще один ужасный зверь: на берег, тяжело переваливаясь, выходил широкоплечий медведь. Он подобрался к людям и разогнал их на две группы. Первым он дал плети, вторых связал. Те, у которых были плети, принялись заставлять других работать. То и дело кто-то из связанных, обессилев, падал, и тогда медведь подскакивал и пожирал его. Другим удалось распутать веревки. Они попытались незаметно укрыться в чаще. Но всего несколько прыжков – и медведь тут же догнал и умертвил их. Несколько раз люди из обеих групп сговаривались и сообща бросали свои плети и путы, пытаясь убежать. Но медведь каждый раз оказывался быстрее: в бешеной злобе он кидался на них, и начиналась кровавая бойня. Покончив с ними, он вставал на задние лапы и ревел: «Я утверждаю порядок! Порядок! Порядок во всем мире!».

И вновь стоял я у бушующего моря. Волны взметались в высоту, как будто хотели затопить небо. Из них родилось еще одно чудовище: из моря вынырнул орел. В своих когтях орел держал шар. На шаре был нарисован крест с концами, загнутыми наподобие крючьев. Он раскинул крылья, и тень от них накрыла всю страну. Люди в ужасе кинулись врассыпную. С воплями пытались они спрятаться в пещерах и ямах, где и так уже было полно людей, и эти люди выталкивали их наружу. Никто не думал потесниться. И вот они беспомощно бродили по равнине: женщины, дети, мужчины, старики. Лишь изредка кто-то пускал кого-нибудь из них в свое укрытие, давая пристанище. Орел же не спеша описывал над людьми широкие круги, пока они совсем не потеряли голову от страха. Потом он разжал когти и выпустил шар. Мощный грохот пронесся по равнине. Воздух наполнил черный дым. Запахло кровью и гнилью. Когда дым рассеялся, явилась равнина, сплошь покрытая трупами и костями. Орел во всеуслышание проклекотал: «Я утверждаю жизненное пространство! Пространство для жизни, жизни на этой земле!». После чего его образ распался, обратившись в ничто.

Но кошмар на этом не закончился. Море бушевало и продолжало гнать на берег волны. Буря не утихала. Из моря вышли новые чудовища. На этот раз – два гигантских спрута, расположившиеся друг напротив друга и своими огромными щупальцами пытавшиеся охватить весь мир. На конце каждого из щупалец имелось по два отверстия, маленькое и большое, к которым были приставлены надсмотрщики. Подгоняемые ими, люди волокли сюда свои деньги и бросали их в большие отверстия. Спруты с жадностью всасывали в себя деньги. Через маленькие отверстия несколько монет выкатывалось обратно для надсмотрщиков. Стремясь их получить, надсмотрщики подгоняли плетьми остальных, чтобы накормить спрутов. Многие люди голодали, другие были больны, многие не имели одежды, многие бродили по чужбине. С храбростью отчаяния несчастные иногда нападали на своих мучителей. Тогда спруты посылали надсмотрщикам щиты и копья, которыми те восстанавливали порядок. Многие из восставших попадали в тюрьму, многие были убиты. И к щупальцу снова начинали поступать деньги. То и дело случалось, что одной группе надсмотрщиков мешала другая. Тогда один спрут втягивал свои щупальца, и другой мог просунуть свои в образовавшееся пространство. Тут оба чудовища поднимались на дыбы друг против друга и пугали друг друга угрожающими телодвижениями. Они вызвали из моря множество мелких чудищ. Сперва появились длинные трубчатые морды, потом круглые головы, которые медленно поворачивались туда-сюда на неуклюжих телах. Это были драконы или гигантские черепахи, которые, подплыв к берегу, начали одна за другой выползать на землю. Черепахи разделились на две армии, заняв позицию друг против друга. Всякий раз, когда на берегу появлялась очередная черепаха, усиливая одну из групп, из моря за ней уже ползла следующая. Все больше покрытых броней чудовищ выстраивалось по обе стороны от черты. Чудовища изрыгали пламя. Из каждой трубчатой морды вырывался огонь. Казалось, земля сейчас погибнет в страшном пожаре. Люди, которые до сих пор прятались позади бронированных чудищ, потеряли голову от страха. Обезумев, они бросились бежать, кто куда. Я ждал, что вот-вот случится непоправимое.

Но картина боя вдруг потонула во мраке. На какое-то мгновение я перестал видеть землю и море. Больше не было видно ни звезд, ни луны. Ни кустов, ни деревьев. Крики людей стихли, звери исчезли. И тут небо озарилось сиянием, шедшим с земли. Я увидел фигуру, очертаниями напоминавшую человеческую. От нее исходил мягкий свет. В этом свете явилась искалеченная земля. Я увидел чудовищ, вышедших прежде из бездны. Они были мертвы. Спруты втянули щупальца и лежали бесформенными грудами. Бронированные черепахи развалились на куски. Повсюду вставали люди. Они расправляли плечи. Они обращали полные надежды взоры на фигуру, сошедшую с небес. Я пока еще не мог понять, кто это. Но фигура казалась мне странно знакомой. Вдруг меня осенило: это был Человек, приснившийся мне в застенке у Пилата. Тот, который тогда, во сне, уже вырвал меня однажды из когтей Зверя. И окончательно пелена упала с моих глаз, когда я услышал его голос:

 

Блаженны миротворцы,

ибо они будут наречены сынами Божиими.

Приидите благословенные Отца Моего,

наследуйте Царство, уготованное

вам от создания мира;

ибо алкал Я, и вы дали Мне есть;

жаждал, и вы напоили Меня;

был странником, и вы приняли Меня;

был наг, и вы одели Меня;

был болен, и вы посетили Меня;

в темнице был, и вы пришли ко Мне. [263]

 

Это был Иисус, преображенный Иисус. Я видел его лишь однажды – с городской стены в Иерусалиме. Тогда он висел на кресте мертвый. А теперь он излучал любовь, мир и свободу. Звериному царству настал конец! Я проснулся счастливый и смущенный одновременно.

Я встал с постели, вышел на воздух, на крышу и с высоты нашего дома увидел море. К западу, за белой полоской песка лежала темная гладь, делавшаяся темней к горизонту, – тьма, из которой вышли мои сумбурные сны. Сейчас она казалась спокойной и умиротворенной. Чудища не ползли на берег. Поверхность вод не бурлила под натиском шторма. Прибой с грохотом не обрушивался на песок. Что-то совсем другое готовилось произойти. В той стороне, где земля, усилился свет. Там, где прежде сливались небо и море, светлой чертой обозначился горизонт. Разноцветные тени шевелились, приветствуя пока еще скрытое на востоке солнце. Откуда-то из-под земли на волю вырвались первые лучи. И вот над холмами взошло солнце, заливая море искрящимся светом. Город робко отозвался, понемногу освобождаясь от ночных теней. Из темноты улиц все яснее стали проступать очертания домов: храм и синагога, дома евреев и язычников являлись на свет, навстречу новому дню. Солнце вставало над добрыми и злыми, праведными и неправедными. У меня на душе сделалось светло и тепло.

Дети хаоса, ночные чудовища, были сокрушены. Исчез страх перед жестокой жизнью. Царству зверей во мне настал конец. Мне явился истинный Человек. И я узнал в нем черты Иисуса. Он вернул меня этой земле. Со вчерашнего дня земля эта не изменилась. Все так же шла на ней бесконечная борьба за выживание. Но этой борьбой уже не исчерпывалась жизнь. Отныне я не должен был отдавать ей все свои силы и чувства. Я заново заключил союз с жизнью.

Я отчетливо слышал несшиеся ко мне со всех сторон голоса, как все вещи кругом возвещали мне об этом новом союзе: я никогда уже не стану проклинать землю, никогда не буду отвергать жизнь! Чудовищам преисподней никогда больше не овладеть мной! Я слышал голос, и он сливался с голосом Иисуса. Я ни на секунду не сомневался: теперь, куда бы я ни пошел, этот голос будет всюду сопровождать меня. Мне нигде не спрятаться от него. И я откликнулся, я молился:

 

Господи!

Ты испытал меня и знаешь.

Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю;

Ты разумеешь помышления мои издали.

Иду ли я, отдыхаю ли – Ты окружаешь меня,

и все пути мои известны Тебе.

Еще нет слова на языке моем, —

Ты, Господи, уже знаешь его совершенно.

Сзади и спереди Ты объемлешь меня,

и полагаешь на мне руку Твою.

Дивно для меня ведение Твое, —

высоко, не могу постигнуть его!

Куда пойду от Духа Твоего,

и от лица Твоего куда убегу?

Взойду ли на небо – Ты там;

сойду ли в преисподнюю – и там Ты.

Возьму ли крылья зари

и переселюсь на край моря, —

и там рука Твоя поведет меня,

и удержит меня десница Твоя.

Скажу ли: «может быть, тьма скроет меня,

и свет вокруг меня сделается ночью»;

но и тьма не затмит от Тебя,

и ночь светла, как день:

как тьма, так и свет.

Ибо Ты устроил внутренности мои

и соткал меня во чреве матери моей.

Славлю Тебя, потому что я дивно устроен.

Дивны дела Твои. [264]

 

Так простоял я долго на крыше нашего дома, слушая, как сон о человеке отзывается во мне. Звериное царство не может продолжаться вечно. Рано или поздно должен будет явиться Человек – истинный Человек. И тогда все узнают в нем черты Иисуса.

Потом я спустился вниз и разбудил Варуха. Мы завтракали вдвоем. Делили хлеб на двоих, пили из одной чаши и радовались, что мы вместе.

 

Вместо послесловия

 

 

Многоуважаемый господин Кратцингер,

Дочитав книгу, Вы спрашиваете, не могу ли я дать Вам несколько ссылок на литературу. Вам интересно, на какие научные труды я опирался, создавая свой образ Иисуса и его времени. Я назову только важнейшие книги.

Лучшей книгой об Иисусе, на мой взгляд, по-прежнему остается «Иисус из Назарета» Г. Борнкамма (Штуттгарт, 1980; 12-е изд.).[265] Очень важной явилась для меня монография Э. Сандерса «Иисус и иудаизм», вышедшая в Филадельфии в 1985 г..[266] Из нее я узнал много для себя нового. Хорошее и одновременно краткое описание античного иудаизма, затрагивающее аспекты социальной истории и истории религии, представляет собой книга Б. Отцена «Античный иудаизм» (Копенгаген, 1984).[267] Для истории Палестины той эпохи незаменимы работы М. Хенгеля, в особенности книга «Зелоты»[268] (Лейден/Кёльн, 1961; 2-е изд., 1976) и обширный труд «Иудаизм и эллинизм» (Тюбинген, 1969; 2-е изд., 1973).[269] Думаю, Вы заметили, что в этой книге отражены многие размышления из моих социологических работ по движению Иисуса и первохристианству; меня вообще очень интересовали и многому научили исследования моих коллег по социальной истории.

Одновременно я должен поблагодарить и тех многих, которые прочитали первые варианты моего романа об Иисусе и поделились своими замечаниями: Даниеля Бурхарда, Герхарда и Ульрику Pay, Элизабет и Катарину Зеебас, Гуннара и Оливера Тайсенов, а в первую очередь – мою жену, Бегу Шмидт-Томе, которая несколько раз перепечатывала рукопись, сообщая мне свои критические замечания, а также Давида Тробиша, который внес много ценных предложений, улучшивших стиль и сделавших рассказ занимательнее.

Конечно, и Вам, дорогой господин Кратцингер, я тоже должен выразить свою признательность. Все время, пока я писал, Вы удерживали мою писательскую фантазию, заставляя поминутно оглядываться на строгие правила, диктуемые этикой научного исторического исследования. Вы неустанно твердили мне о недопустимости смешения истории и вымысла, истины и литературы. Пожалуй, Вы одобрите меня, если в конце я открою читателю правду, что и Вы тоже – плод моей фантазии. Хороший пример того, что вымышленные персонажи могут воплощать реальное.

Прощайте же!

Ваш Герд Тайсен

 

 

Приложение

---

Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 56; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!