Эпоха художественного директора 48 страница
Таким образом, история Художественного театра развертывалась перед Станиславским как история сценического реализма.
В окончательном варианте «Отчета о десятилетней художественной деятельности Московскою Художественного театра», который Станиславский зачитал на юбилее 14 октября 1908 года, он подвел итог истории реализма: «… идя от реализма и следуя за эволюциями в нашем искусстве, мы совершили полный круг и через десять лет опять вернулись к реализму, обогащенному работой и опытом».
Прежде чем произнести этот текст вслух, Станиславский передал его для прочтения Немировичу-Данченко и получил обратно с минимальными стилистическими поправками.
В окончательном тексте Станиславский не был так четок в этапах периодизации, потому что побочные события, такие как революция 1905 года и заграничные гастроли 1906 года, должны были найти свое место в историческом обзоре. Поэтому Станиславский говорил уже о семи периодах. В периоде исканий, когда «театр раскололся на художественные партии», он нашел отдельное место для «злополучной Студии», как он теперь называл свое содружество с Мейерхольдом в Театре-Студии на Поварской.
Все же и на новой стадии постижения реализма Станиславский не отрекался от «злополучной Студии». «Там было много странного для хладнокровного наблюдателя, — говорил он, — быть может, было и смешное, но там было и хорошее, искреннее и смелое».
|
|
|
Станиславский подозревал, что наступивший сейчас в жизни Художественного театра период, хотя и «будет посвящен творчеству, основанному на простых и естественных началах психологии и физиологии человеческой природы», вовсе не застрахован от непредсказуемых исканий.
Как и подобает на юбилейных праздниках, Станиславский со сцены говорил просветленно и с надеждой на будущее. Погрузившись после юбилея в повседневность театра, он пришел в частое для себя в последнее время мрачное настроение. Словно повернул юбилейную медаль обратной стороной. Объективные нормы театральной жизни не соответствовали его требованиям к творчеству, этике и дисциплине. В «Ошибках театра {416} на память» он осуждал Немировича-Данченко за либерализм: «Штрафы не допускает, все прощает, в театре хаос». Такой взгляд превращался у Станиславского в хронический. Восхищаться его непримиримостью просто, но каково было при этом в театре и самому ему, и Немировичу-Данченко, и труппе?
В неоконченном докладе Немировичу-Данченко по случаю юбилея Станиславский писал, что не усилия деятелей театра, а фатальность счастливых случаев спасала театр в опасные моменты. Чем суевернее он верил в благосклонность судьбы, тем строже предъявлял счет тем, кто обязан держать дело в руках «таланта и труда». Иначе что будет, если счастливые случаи прекратятся?
|
|
|
Критика внутренней стороны дела складывается у Станиславского под впечатлением ссор из-за Германовой, Гзовской, Нелидова, из-за несогласия с опытами Театра-Студии, из-за погубленного в цензуре «Каина» проставленных без ответа писем. И вот уже он пишет о «легкомысленном» отношении к авторитету театра и о том, что «репертуарный отдел не отвечает современным требованиям и должен быть реорганизован».
Он предлагает найти для репертуарной работы специального человека, так же как и для административной, чтобы освободить от них Немировича-Данченко. Перед ним как будто снова тень нелидовского варианта. Ему бы хотелось, чтобы Немирович-Данченко «загорелся» и «призвал на помощь свой большой ум и такт для того, чтобы явиться центром, объединяющим самые разнообразные литературные кружки». Очевидно, Немирович-Данченко не скрывал своей апатии к театру, или Станиславский догадывался о ней.
Станиславский считает ненормальным положение, когда театр варится в собственном соку. Он оскудел идеями за то время, что за его кулисами нет больше Чехова, не бывает Горький, не появляются новые люди. Станиславский считает, что жизненно важно открыть «доступ» за кулисы «литераторам, художникам, музыкантам». В то время он еще чувствовал опасность избранности и замкнутости. «Мы образовали центр, — предупреждал он, — но для всестороннего освещения вопроса нам не хватает правого и левого крыла, как в парламенте». В будущем Художественный театр так и не отрастит этих крыльев и даже будет бояться их, оберегая чистоту своего направления в искусстве, что одновременно и придаст ему силы и ограничит творчески.
|
|
|
Станиславский наблюдает равнодушие к тому, что составляет суть внутренней атмосферы и методов Художественного {417} театра. Беседы о пьесах проходят формально. Собранный богатейший материал к постановкам никто не ценит и не увлекается им, как увлекались во времена «Юлия Цезаря». Чтобы его сберечь, Станиславский предлагает учредить «библиотеку, музей и архив».
Больше всего Станиславского волнуют отношения режиссеров с артистами. По его словам, они выродились в противостояние режиссерского труда и равнодушия избалованных артистов, утративших творческую дисциплину и ответственность. В этой ситуации режиссеров объявили «деспотами», между тем как Станиславский считает их «загнанными лошадьми». В этом состоянии его оскорбляет неуважение: «Когда режиссера доводят до такого состояния, от которого закричишь “караул”, только тогда труппа подтягивается и задумывается о своем нечеловеческом требовании и отношении к простому и смертному труженику».
|
|
|
28 ноября 1908 года Станиславский был доведен до того, что завопил «караул!» буквальным образом. Случилось это на репетициях «Ревизора». Он обиделся за пьесу национального гения, работа над которой, по его мнению, не стала в Художественном театре событием. Роли без слов — то, чем раньше славился Художественный театр, — воспринимались артистами как «тяжелая повинность». Апатия тормозила репетиции, участились опоздания.
С начала сезона в Журнале репетиций «Ревизора» Станиславский сделал десять записей о возмутивших его пренебрежениях и невыполненных работах. Однажды ему пришлось записать опоздание даже Немировичу-Данченко.
В другой раз он сам не по своей вине попал в неловкое положение перед ждавшими его актерами, потому что сторож не передал его предупреждения о задержке. Он потребовал оштрафовать сторожа.
Наконец, 18 ноября Станиславский записал сразу восемь опоздавших. Среди них была и Книппер-Чехова. Немировичу-Данченко пришлось распорядиться, чтобы отныне все являлись к началу репетиции одновременно, независимо от времени выхода в акте.
Совсем неслыханное произошло 25 ноября: Леонидов, прорепетировав сцену, уехал из театра, никого не предупредив. Станиславскому пришлось за него подчитывать роль Ляпкина-Тяпкина. «Считаю поступок г‑на Леонидова оскорбительным для себя, как режиссера — и для всей труппы и протестую» [7], — записал Станиславский. Но на этом обидные происшествия {418} этого дня не кончились. У него на глазах нерадивый бутафор «сломал музейную банкетку» [8]. Об этом ему опять пришлось записывать в Журнал репетиций. Станиславский заболел. Как и чем — неизвестно, скорее всего от огорчения.
На следующий день «Ревизора» репетировал один Немирович-Данченко, который тоже сразу вынужден был просить помощника режиссера записать в Журнал его «недоумение» по поводу непонятного отсутствия сотрудника Салтыкова уже не в первый раз.
Два дня Станиславский сидел дома и писал «Письмо к некоторым из товарищей-артистов». В восемнадцати пунктах он изложил вопиющие заблуждения, охватившие театр, и окончил призывом: «Опомнитесь, пока еще не поздно!»
Станиславский сокрушался, что юбилейные почести не пошли на пользу, не вдохновили, а, наоборот, расслабили театр. Он решился показать труппе оборотную сторону юбилейной медали. Для одного из вариантов письма Станиславский взял эпиграфом слова из роли доктора Штокмана: «Я предпочитаю разрушить город, чем видеть, как он процветает на лжи и обмане»[46].
На третий день, 28 ноября 1908 года, это письмо, известное под названием «Караул!!!», было вручено секретарю Правления Товарищества МХТ Н. А. Румянцеву. Станиславский просил Правление убедиться в справедливости критики и огласить письмо официально.
В этот день репетицию «Ревизора» Немирович-Данченко начал позже обычного — в двенадцать часов двадцать пять минут — «вследствие затянувшегося заседания Правления» [9]. На нем Румянцев прочитал письмо Станиславского. Правление обсудило все пункты и приняло постановление: «Рассмотрено воззвание Кон[стантина] Сер[геевича] к некоторым из труппы и во многих пунктах оно признано совершенно правильным. Но так как в некоторых частях его есть преувеличения, которые могут поставить Кон[стантина] Сер[геевича] в неловкое положение, постановлено не вывешивать воззвания в настоящем его виде, а поручить Вл[адимиру] Ив[ановичу] проредактировать его и сговориться с Кон[стантином] Сер[геевичем]» [10]. Немирович-Данченко считал, что не следовало Правлению обсуждать письмо Станиславского, потому что он вправе говорить с труппой как хочет, без посредников.
{419} Немирович-Данченко однажды уже подметил закономерность: «Каждый год в ноябре наступает в нашем театре период брожений, недовольства, вызывающих мелкие чувства, раздражения, озлобления, а в то же время понижение художественного уровня спектаклей, задержку новой постановки, падение сборов, — словом, скверное время. Каждый год это происходит» [11]. Он уверен, что театр не умеет выйти из данного кризиса, превращая его в застарелую болезнь. Он пишет: «И каждый год я говорю, что причины этого надо обсуждать не в апреле и в мае, когда все плохое осталось позади, а усталые люди стремятся к отдыху и не реагируют с достаточным вниманием, — а именно в период этих смутных дней» [12].
Однако и в этот раз он сам был слишком мало настойчив, чтобы широко обсудить недостатки театра. Письмо Станиславского не произвело на него должного впечатления. Он попытался выполнить поручение Правления по редактированию письма, но не смог. Это было против его воли. Он оставил в тексте немногочисленные пометки в виде вопросительных знаков или прояснения фамилий обвиняемых Станиславским, но неназванных лиц. Только раз он позволил себе заменить слово. Станиславский писал, что у труппы нет «любовного» [13] отношения к «Синей птице». Немирович-Данченко переменил на «добросовестное» [14].
Поправка Немировича-Данченко имеет принципиальный характер. Она выражает его подход к оценке труппы и служащих. Любовь к делу и добросовестность в деле — хорошие, но разные качества. Любви требовать нельзя, добросовестности — должно.
Станиславский считал отсутствие любви преступлением. Он требовал служения театру. Немирович-Данченко — службы. Станиславский был непримирим. Об этом хорошо писал Лужский, вспоминая первые репетиции в Пушкине, когда Станиславский требовал — «забудь отца, мать, жену и детей и все отдай новому делу!» [15] Немирович-Данченко проявлял в этом вопросе мудрость. Как директор он строил политику в пользу дела. Оба были великолепны, но каждый в своем роде. Прав был все же Немирович-Данченко, потому что в постоянном деле нельзя полагаться на «любовные» чувства. Он был прав и потому, что его требования были общедоступны для исполнения.
Отказавшись редактировать воззвание Станиславского, он написал ему письмо, которое можно считать этапным. Оно содержит его оценку Художественного театра за прошедшее десятилетие.
{420} Если Станиславский позволил себе говорить на юбилее о достижениях и ошибках творческих исканий, то Немирович-Данченко не стал затрагивать публично сложившуюся в результате исканий ситуацию внутри театра. Между тем, по его мнению, в театре разграничились три дела: «художественное, коммерческое и педагогическое». Последствием этого стали глубинные противоречия и усложнилось само управление театром. В дальнейшем этот взгляд Немировича-Данченко будет обсуждаться множество раз.
В письме к Станиславскому Немирович-Данченко сначала возражал ему по всем восемнадцати пунктам, как того хотелось Правлению. Оно мало что признало имеющим место в действительности. Например, считало, что опозданий немного и что поступок Леонидова, у которого «нервы заходили», можно оправдать. По четырем главным для Станиславского пунктам — о новых теориях и разладе между режиссерами и артистами — Правление вообще не нашло что сказать.
Немирович-Данченко отгородился в письме от отзывов Правления, потому что имел особое мнение. «Ваше воззвание, — писал он Станиславскому, — не возбудило во мне жара. Можно его вывесить, чтоб прочли все, можно и не вывешивать. Я к нему равнодушен».
Свою незаинтересованность Немирович-Данченко объяснял тем, что не в указанных Станиславским пунктах причина. «Разложение дела коренится в самом деле, в самом существе дела, в невозможности слить воедино несливаемые требования», — объяснял он. Три разных дела — «художественное, коммерческое и педагогическое в широком смысле» — предъявляют разные требования, иногда прямо враждующие. Немирович-Данченко не имел надежды на примиряющий выход. Об этом он и писал Станиславскому до половины третьего ночи, с 28 по 29 ноября 1908 года.
Понял ли это до конца Станиславский? Вероятно, нет. Он хотя и был театральным титаном, но охватить трех дел не мог и обычно тяготел к одному из них. Это было художественное дело. На данном этапе к нему стало прибавляться педагогическое. Он еще сочетал их в гармоничных пропорциях, но впереди был его переход к делу «педагогическому в широком смысле».
Кроме того, Немирович-Данченко раскрывал перед Станиславским не только свое неверие в безграничное творческое самоусовершенствование актера, но и синдром актерской психики, «так резко разнящейся от психики всякого другого деятеля». {421} Не будучи актером, Немирович-Данченко со стороны изучил искажение психики, превращение ее в специфически актерскую задачами и обстоятельствами профессии.
Станиславский встретился ему уже переступившим эту грань. При всей уникальности и широте своей личности в вопросах искусства он все же был заражен болезнью актерской психики. Ему тоже были в сильной степени свойственны «самолюбие», «нетерпение», «сценическое понимание не только литературных произведений, но и самой жизни». Он также бывал порой обуреваем «подозрительностью, недоверием», ожиданием «обиды», «резкими переходами от смелой веры в себя к паническому безверию». Все эти симптомы заболевания нормального человека болезнью актерской психики Немирович-Данченко отчетливо видел в нем.
В одном из писем конца 1908 года Немирович-Данченко умолял Станиславского преодолеть эти пагубные черты актерской психики. Уговаривая его осмотреться вокруг, заметить сторонников своих новых теорий, он подсказывал: «Хороший человек! Большой человек! Сбросьте с Вашей души эту маленькую накипь не то обиды, не то подозрительности, не то недоверия, не то сомнений — попробуйте вглядеться в это явление с широким желанием узнать правду, узнать самому, а не через чужие руки! Может быть, вместо того, что Вы предполагаете, Вы увидите такое, что, напротив, доставит Вам истинное утешение, настоящее удовлетворение» [16].
Станиславский ему не поверил, потому что примером последовательницы его взглядов Немирович-Данченко назвал ему Германову и ее занятия по его методу в школе Художественного театра. Станиславский подозревал, что учащиеся занимаются с Германовой, чтобы таким способом скорее попасть на глаза Немировичу-Данченко.
Станиславский счел направленным лично против себя совет Правления не вывешивать письмо «Караул!!!». Объяснение не состоялось.
Началось второе десятилетие жизни театра. Предстоял новый этап, разумеется, не календарный, а по характеру вступающих в силу перемен. Правление посвятило заседания 19 и 20 декабря 1908 года тому, каков будет Художественный театр в будущем и как удовлетворить растущее недовольство актеров малым количеством ролей. Мнения Немировича-Данченко и Станиславского опять разошлись. Немирович-Данченко вернулся к идее «коллективного художника», предложив кроме четырех самостоятельных постановок — своей, {422} Станиславского, Москвина и Лужского — пятую, «коллективную». В письме к Станиславскому 28 – 29 ноября он тоже уже писал, что для «славы театра» необходимо им вдвоем «ставить прекрасные пьесы».
Станиславский не соглашался. Он объяснял, что тогда «часть труппы, сознающая необходимость воспитания своей артистической личности в новых принципах творчества и поддающаяся этому воспитанию (или самовоспитанию), будет выбиваться из колеи, попадая в неподходящую атмосферу» [17]. Это звучало оскорбительно, почти так же, как его слова Южину, что Гзовская пропадет в Малом театре. В подтексте Станиславский говорит о своих и Немировича-Данченко учениках и ученицах. Возникла опасность раскола на две педагогические сферы.
Надо было искать выход. Немирович-Данченко не знал, как сочетать необходимое для будущего театра воспитание молодежи с интересами основных кадров труппы. Он не собирался отдавать роли молодежи «в ущерб “старикам”, которые еще на пути к развитию». Кажется, здесь он впервые обозначил новую для Художественного театра проблему «стариков» и молодежи. Она говорила о двух взаимоборствующих интересах в труппе.
Станиславский был убежден, что решение проблем труппы и воспитания молодежи возможно путем создания филиального отделения. К тому же это творческое отпочкование могло бы попытаться осуществить принцип общедоступности театра для широких зрителей.
Следующий этап отношений Станиславского и Немировича-Данченко будет формироваться под давлением этих проблем. Возобладает студийное начало, изменив структуру театра и подарив искусству новые имена.
На время Художественный театр распахнет двери для общих исканий с Гордоном Крэгом, Мстиславом Добужинским и Александром Бенуа. Сотрудничество Станиславского и Немировича-Данченко подвергнется в связи с этим новым испытаниям, но устоит, выработав себе обновленные правила.
На все это и многое другое уйдет второе десятилетие жизни Художественного театра, в течение которого он как бы народится заново.
{423} Принятые сокращения
Горький — Горький М. Собр. соч. В 30‑ти т. М., Гос. изд. художественной литературы, 1949 – 1953.
Ежегодник — Ежегодники Московского Художественного театра с 1943 по 1958 годы. М., издание Музея МХАТ СССР им. Горького и «Искусства».
Из зап. кн. КС — Станиславский К. С. Из записных книжек. В 2‑х т. М., ВТО, 1986.
Из прошлого — Немирович-Данченко Вл. И. Из прошлого. М., «Художественная литература», 1938.
ИП — Немирович-Данченко Вл. И. Избр. письма. В 2‑х т. М., «Искусство», 1979.
Книппер-Чехова — Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Воспоминания и статьи. Переписка с А. П. Чеховым (1902 – 1904). В 2‑х ч. М., «Искусство», 1972.
КС‑8 — Станиславский К. С. Собр. соч. В 8‑ми т. М., «Искусство», 1954 – 1961.
КС‑9 — Станиславский К. С. Собр. соч. В 9‑ти т. М., «Искусство», 1988.
Летопись КС — Виноградская И. Жизнь и творчество К. С. Станиславского. Летопись. В 4‑х т. М., ВТО, 1971 – 1976.
Летопись Н‑Д — Фрейдкина Л. Дни и годы Вл. И. Немировича-Данченко. Летопись жизни и творчества. М., ВТО, 1962.
Немирович-Данченко. «Юлий Цезарь» — Немирович-Данченко Вл. И. Режиссерский план постановки трагедии Шекспира «Юлий Цезарь». Московский Художественный театр. 1903 год. М., «Искусство», 1964.
{424} Переписка Горького — Переписка М. Горького. В 2‑х т. М., «Художественная литература», 1986.
Переписка Мейерхольда — Мейерхольд В. Э. Переписка. 1896 – 1939. М., «Искусство», 1976.
Переписка Чехова и Книппер — Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер. В 3‑х т. М., «Мир», 1934 – 1936.
Режиссерские экземпляры — Режиссерские экземпляры К. С. Станиславского. В 6‑ти т. 1898 – 1930. Театральное наследие. М., «Искусство», 1980.
Рецензии Н‑Д — Немирович-Данченко Вл. И. Рецензии. Очерки. Статьи. Интервью. Заметки. 1877 – 1942. М., ВТО, 1980.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 49; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!