Эпоха художественного директора 8 страница
В «Чайке» же снова речь шла о Роксановой. Немирович-Данченко, отстаивая свою трактовку роли Нины, прибегнул к нарушению художественного veto, принадлежащего Станиславскому. Он, по его собственным словам, «рассердился» и «потребовал», чтобы актриса играла по его рисунку, а не по режиссерскому плану Станиславского. Это было принято, но успеха не принесло.
В работе над «Чайкой» «специализация» как способ режиссерского сотрудничества провалилась. Разные области работы (литературно-педагогическая и художественная) уткнулись в проблемы репетиций с актерами. Третий этап работы над «Чайкой» обнаружил это и заставил в дальнейшем искать более совершенных форм сотрудничества. Сейчас оно приняло форму взаимных уступок. Станиславский уступил Нину — Роксанову, но отстоял, например, мизансцены долгого сидения актеров спиной к публике, кваканье лягушек и прочие вечерние звуки в первом действии. Немирович-Данченко уступил ему эти звуки и мизансцену, признав только после премьеры, что для борьбы с рутиной эта мизансцена вышла «очень удачно».
Впервые афиша спектакля была подписана ими как режиссерами вместе. Для Немировича-Данченко это было полным удовлетворением его художественного самолюбия. Теперь он писал Чехову об исполнении в спектакле самого принципиального своего желания, вытекающего из всей системы его театральных {67} взглядов: «Общий тон покойный и чрезвычайно литературный».
|
|
|
Результаты «Чайки» окрылили его, но нисколько не вскружили голову. Подтверждение этому есть в его письме к Станиславскому на следующий день после премьеры «Чайки». В этот день заболела Книппер, и «Чайку» пришлось заменить «Потонувшим колоколом», но тут Станиславский не нашел в себе сил играть трудную роль Генриха, и спектакль отменили вовсе. Немирович-Данченко сильно встревожился и решил письменно объясниться со Станиславским. В ответе Станиславского его успокоило чистосердечное признание вины. Заодно была сформулирована расстановка сил на будущее. «Я без Вас ничего не могу. Вы без меня можете, но меньше, чем со мной», — писал Немирович-Данченко, прося поддержки авторитета в делах дисциплины. По его разумению успех их сотрудничества должен строиться на «общности и близости» между ними.
Станиславский вынес из постановки «Чайки» удовлетворение не полное. Режиссерски он завоевал для себя новую территорию — современную драматургию, Чехова. Как актер он оказался в одиночестве. Его работу не признали. Он затаенно страдал, и можно себе представить, до какой степени страдал, если ему так хотелось сыграть Тригорина.
С самого начала Станиславского беспокоило его актерское участие в «Чайке». Вопрос вставал тем более остро, что ему не нравилась роль Дорна и «больше по душе» была роль Тригорина. Ее он почитывал потихоньку для самого себя и втайне от Немировича-Данченко. Он все же надеялся, что будет ее играть. И в режиссерском плане «Чайки» роль Дорна комментирована им достаточно, а роль Тригорина мало. Это тоже знак надежды Станиславского сыграть Тригорина. Ведь в режиссерских планах он мало разрабатывал свои роли и особенно ответственные места в них — монологи и главные сцены.
|
|
|
Немирович-Данченко шутил, что в Тригорине надо играть его самого — Немировича-Данченко, только без бак. То есть он полагал, что в Тригорине достаточно показать типичную фигуру из литературно-театральных кругов. Он решился на компромисс в назначении на эту роль. Имея мнение, что актера на нее в труппе нет, он отдал ее бывшему провинциальному актеру А. И. Адашеву (Платонову). Про запас он держал А. Л. Вишневского, у которого, с его точки зрения, для этой роли было «мало интеллигентности, настоящей высокой интеллигентности и простоты».
{68} Жалуясь Немировичу-Данченко, что не понимает роли Дорна, Станиславский в том же письме с тайной ревностью спрашивал: «А что же Платонов, Вы ничего о нем не говорите?» Его волновал результат репетиций соперника. Немирович-Данченко ответил уклончиво: «Платонов наладит хорошо». Догадывался ли он, что Станиславский мечтает о Тригорине?.. Скорее всего, да. После того как Чехов попросил роль Тригорина передать Станиславскому, Немирович-Данченко извинился: «Вот видите, как я перед Вами виноват, что все отклонял от Вас эту роль. И вся труппа, оказывается, ждала, что Тригорина будете играть Вы».
|
|
|
Ошибка была исправлена, и Станиславский получил роль, о которой мечтал. Но за этим счастьем последовала катастрофа: никому, а главное — Чехову, не понравился образ, созданный им в Тригорине.
Еще в режиссерском плане Станиславский наметил Тригорина физически вялым человеком. Его обычное состояние — потягивание, вдох полной грудью, словно что-то в нем застоялось. Его характеризуют бессильное падение на стул, безмолвное качание головой, вялость. Иногда в нем просыпается темперамент, но не в сценах с Ниной, а при объяснении с Аркадиной, когда он просит отпустить его. В отношениях с Ниной Станиславский передает инициативу ей: Тригорин осторожно и постепенно поддается ее влюбленному интересу.
В декабре, когда работа над «Чайкой» возобновилась, Станиславский определил и внешний облик своего Тригорина. Безволие, сводящее его личность к ничтожности, он контрастно оттенил импозантной внешностью сердцееда. Седая шевелюра и темные усы и борода, «злодейски подведенные мрачные глаза» [5], как описано в одной рецензии. Он разодел его франтом: повязал на шею мягкий бант, обул в модные курортные туфли. Немирович-Данченко не спорил с решением Станиславского. Ясно одно, что ему хотелось большей человеческой простоты. На премьере он отвел ему пятое место в конкурсе исполнителей после Книппер — Аркадиной, Лилиной — Маши, Лужского — Сорина и Мейерхольда — Треплева. О Станиславском — Тригорине он написал: «Схватил удачно мягкий, безвольный тон. Отлично, чудесно говорил монологи 2‑го действия. В третьем был слащав».
|
|
|
На первых порах сотрудничества Немирович-Данченко еще не решался поправить Станиславского-актера. Тем более что он не находил в труппе лучшего исполнителя. Но перед Чеховым его игру не защищал и только надеялся на исправление {69} в будущем. После первых спектаклей «Чайки» в следующем сезоне он утешал Чехова: «Все сделали шаг вперед, даже К. С. уже не играет 3‑е действие таким ramoli <…>».
Увидев Тригорина Станиславского, Чехов сильно разочаровался. Это было отчасти подготовлено впечатлениями от рецензий, особенно в «Курьере». Там писали, что Станиславский дает образ расплывчатый, неясный, что у него неверный грим и психологически непоследовательное поведение. Убедившись, что Тригорин в самом деле таков, Чехов за глаза назвал его «безнадежным импотентом» и сравнил с паралитиком. Он серьезно опасался обиды, какую может вызвать этот Тригорин у прототипов — современных беллетристов. В глаза же Станиславскому он проронил, что это не его лицо, что у Тригорина рваные башмаки и клетчатые брюки. То есть вместо избалованного женщинами франта предлагал показать человека, замученного работой и неустроенной личной жизнью. Несмотря на свое раздражение («мне было тошно смотреть», «воспоминание об игре Алексеева во мне до такой степени мрачно, что я никак не могу отделаться от него»), он уважал творческую независимость Станиславского. Когда в будущем того осудили за толкование роли Брута в «Юлии Цезаре», Чехов высказал это: «А Станиславскому стыдно трусить. Ведь он начал так храбро, играл Тригорина, как хотел…» Станиславский настаивал на своем, защищая избранную характерность: «… я не могу изменить образа Тригорина, так полюбившегося мне». Он имел мужество это писать после показа «Чайки» Чехову. Но сколько Станиславский ни пытался доказывать правильность своей трактовки, со временем он почувствовал необходимость сыграть Тригорина другим. И смог это сделать при возобновлении «Чайки» Немировичем-Данченко в 1905 году.
Глава третья
Немирович-Данченко возобновляет — «Чайку» — Другой Тригорин Станиславского — Кто режиссер «Чайки»?
Между премьерой и возобновлением много воды утекло. Художественный театр уже играл не в «Эрмитаже», а занимал здание в Камергерском переулке. Станиславский написал еще три режиссерских плана к пьесам Чехова: «Дядя Ваня», «Три сестры» и «Вишневый сад», сыграл Астрова, Вершинина, Гаева. Немирович-Данченко написал режиссерский план «Иванова» и выступил в Петербурге на чеховском литературном {70} утре со словом «Инсценировка чеховских настроений». Чехов стал в Художественном театре классиком. Было известно, как его ставить, как его играть. Возобновление «Чайки» предпринималось для прочности тыла, который кормит в трудные времена. А они наступили, когда умер Чехов, когда отошел от дел и покончил с собой С. Т. Морозов, а с Горьким испортились отношения. В сотрудничестве Станиславского и Немировича-Данченко начинался новый период. Интересы каждого направились в свою область, и в том, чтобы возобновлять «Чайку» вместе, не было уже никакой надобности.
Решение о возобновлении было принято на заседании пайщиков 22 апреля 1905 года голосованием, а 25 апреля Немирович-Данченко записал в рабочую тетрадь план предстоящей ему работы. Затем он согласовал этот план по срокам со Станиславским. В период со 2 по 7 августа следовало заняться макетом первого действия, с 17 по 31 августа — провести декорационные работы и пробные репетиции с актерами. В сентябре должен был состояться выпуск спектакля.
Практически спектакль премьеры 1898 года не существовал. Его декорации, отыгравшие 52 представления, лежали где-то на складе. Сохранившийся декорационный хлам премьеры вряд ли можно было приспособить к оснащенной по последнему слову техники новой сцене Художественного театра.
На всякий случай Немирович-Данченко начал с ревизии оставшегося — с осмотра старых декораций, и перед ним встал вопрос о создании декораций новых. Первое действие требовало корректировки. Третье, для которого раньше был приспособлен павильон провалившегося накануне премьеры «Чайки» «Счастья Греты», безусловно, нуждалось в новой декорации. Четвертое — тем более, так как в 1898 году оно было собрано силами самих участников без художника. Немирович-Данченко совещался о новых декорациях с нынешними штатными художниками МХТ — В. А. Симовым и Н. А. Колупаевым. В результате появились новые декорации, авторами которых в программе возобновления названы Н. А. Колупаев и приглашенный В. Я. Суреньянц.
Почти невозможно судить о том, насколько новые декорации повторили мотивы прежних и насколько внесли свои. От возобновления сохранилось больше изобразительных материалов, нежели от премьеры: макеты третьего и четвертого действий, фотографии всего спектакля, снятые с остановками действия на сцене, зарисовки, сделанные Симовым. От премьеры 1898 года остался один макет декорации первого действия, {71} а сам спектакль ни снят, ни зарисован не был. Портреты и группы исполнителей премьеры, снятые только в 1900 году в ателье фотографа на нейтральном «дежурном» фоне, ничего не говорят о спектакле. Внешнюю сторону возобновленной постановки сравнить не с чем, поскольку изображения премьерной «Чайки» не существует.
Некоторое сравнение можно извлечь из описаний в воспоминаниях Симова и Мейерхольда. Симов обращает внимание на то, что и новая декорация сада для первого и второго действий, написанная теперь Суреньянцем, не смогла передать искомого — чеховского настроения, как и его собственная премьерная. Мейерхольд подчеркивает, что использование объемных декораций и в первом действии и в третьем (вид за окнами) вообще разрушило поэтическое ощущение природы, которое было на премьере. Оба указывают на неудачное появление в декорации беседки с колоннами вместо мостика через ручеек. Эта беседка фигурирует и в начатом Немировичем-Данченко режиссерском плане возобновления и на масштабных чертежах планировки декораций, выполненных Симовым. Подсказал ли ее Немирович-Данченко Симову и Суреньянцу, или ее изобрел кто-то из художников — неизвестно.
Естественно предположить, что, приступая к возобновлению, Немирович-Данченко замышлял новую постановку «Чайки». Поэтому, составляя для себя план работ, он записывал: «Мизансцену напишу за лето я» [1]. Подчеркнутое «я» свидетельствует, что это будет новая, его авторская мизансцена, отличная от прежней Станиславского.
Однако по неизвестной причине он свою мизансцену за лето не написал. Он только начал работу на специально приготовленном для его режиссерского плана тексте пьесы, переплетенном с чистыми листами в четыре тетрадки по числу актов. Очень тщательно синими и красными чернилами Немирович-Данченко начертил планировку декорации первого акта на планшете сцены. Далее он занялся освещением акта, воспроизводящим закат, наступление темноты и восход луны, которая зальет глубину сцены к началу исполнения пьесы Треплева. Постепенно Немирович-Данченко, работая, перешел с чернил на карандаш, с законченных фраз на отдельные пометки, что говорит о черновом характере дальнейших набросков, затем и вовсе сходящих на нет. Вся работа по мизансценированию была перенесена им на репетиции с актерами.
В произошедшем факте изменения мизансцен можно убедиться по записям репетиций возобновления «Чайки». После {72} вечерней репетиции второго акта 11 сентября 1905 года в Дневнике [2] записано: «Установлена новая mise en scène. Прошли с остановками и повторениями (чтобы утвердиться в mise en scène) весь акт». 19 сентября репетировали третий акт: «Прошли весь акт с остановками — установили mise en scène». На следующий день, 20 сентября, «утвердились в mise en scène» четвертого акта. О первом акте подобная запись с оговорками о мизансценах отсутствует, но так как в трех действиях мизансцены менялись, правомочно предположить, что они менялись и в первом. Само включение в декорацию хотя бы беседки должно было повлечь за собой новые мизансцены.
Каков был характер внесенных в исполнение изменений, судить можно только косвенно. Для прямых утверждений архивных документов нет. Стоит обратить внимание, что через день после «полной генеральной» репетиции «Чайки» Немирович-Данченко читал свои замечания исполнителям и репетировал с ними за столом в чайном фойе театра. Об этом помощник режиссера записал: «Цель: поднять тон некоторых сцен, уничтожить лишние паузы; все начало установлено в гораздо более бодром тоне и с меньшим количеством пауз» [3].
Эта краткая запись итоговых замечаний проливает до некоторой степени свет на задачи Немировича-Данченко по возобновлению «Чайки» вообще и оттеняет ее отличие от «Чайки» премьерной, поставленной по плану Станиславского. В той постановке, изобилующей паузами, сами паузы были новшеством, определяли ритм спектакля и его глубоко жизненную печально-безысходную тональность. Теперь Немирович-Данченко хотел преодолеть эти былые новшества, превратившиеся в штампы Художественного театра, хотел, чтобы Чехова играли бодрее, оптимистичнее и определеннее по рисунку. Это отразилось и на новом Тригорине Станиславского.
На заседании 22 апреля 1905 года возобновление принималось пайщиками при «условии удачных исполнителей Нины и Треплева» [4]. О Тригорине упомянуто не было из деликатности, но, конечно, подразумевалось, памятуя о неудаче Станиславского на премьере. На другом заседании, 8 мая, в проекте распределения ролей дублерами Станиславскому в Тригорине намечались Качалов (по-прежнему) и Леонидов (с вопросительным знаком). Качалову Станиславский уже передал роль Тригорина в сезоне 1901/02 года, и тот сыграл ее восемь раз, но тоже без удачи. Ниной была подтверждена Лилина, а Треплевым — Мейерхольд с дублерами из начинающих артистов. {73} Основные исполнители подстраховывались. Лилина по причине находившего на нее болезненного состояния не всегда могла играть. Мейерхольд со Станиславским по причине занятости другим, более важным для них делом — организуемой совместно студией.
Мейерхольд только потому и оказался кандидатом на свою прежнюю роль, что находился возле Станиславского. Станиславский уступал его Немировичу-Данченко для возобновления, но просил назначить ему дублера. Эта просьба возникла у него в заботах о делах студии. В его записной книжке среди перечисления ковров, мебели, гобеленов, статистов и статисток неожиданно вклинивается строка: «Мейерхольд. Чайка (дублер)» [5]. После этого он написал Немировичу-Данченко о необходимости дублера: «… боюсь, как бы Мейерхольд на первое время не подрезал или Художественный театр или студию».
В то время когда у Немировича-Данченко в самом разгаре были репетиции «Чайки», Станиславский уехал на две недели отдохнуть в Севастополь. Немирович-Данченко готовил новых исполнителей (Барановскую и Косминскую, Лось и Максимова) и на квартире Станиславского провел чтение «Чайки» для Лилиной — Нины. Все 19 запротоколированных репетиций возобновления, одно чтение и два занятия с макетами, отмеченные только в рабочих тетрадях Немировича-Данченко, он провел один, без режиссерской помощи Станиславского. Возобновление «Чайки» не оставило следа в архиве Станиславского. При тщательных поисках удалось обнаружить в его записной книжке более чем лаконичную запись: «Сюжет мелькнул. Отъезд скомкал» [6]. Это были его критические замечания самому себе к сценам Тригорина из второго и третьего актов на репетициях после возвращения из Севастополя. Нашлась еще зарисовка переделки тригоринского грима.
Станиславский неузнаваемо изменил внешность Тригорина. Искоренил полностью щеголеватость. Вместо эспаньолки — борода. Рыжеватые, не бросающиеся в глаза волосы. Помятое кепи и пенсне на шнурочке. Вот портрет нового Тригорина. Появилась у него и новая мизансцена. Раньше во втором акте, согласно режиссерскому плану Станиславского, Тригорин удил рыбу с подмостков заброшенного треплевского театра. Теперь согласно новой декорации и мизансцене Немировича-Данченко, он сидел в беседке за столом и писал, что видно на фотографии, сделанной в 1905 году. Совсем как Чехов, уединившийся от компании праздных гостей в соседнюю комнату. В своих воспоминаниях о Чехове Станиславский рассказывал об этой {74} его привычке. Теперь Станиславский подчеркивал, что Тригорин — серьезный писатель, что в его сложном образе мелкие житейские недостатки сочетаются с талантливостью и глубиной самопознания. Немирович-Данченко теперь хвалил Станиславского на репетиции, записывая в режиссерскую тетрадку: «Писатель есть. И простой человек есть» [7].
Жизнь возобновленного спектакля, в котором Станиславский нашел наконец Тригорина, а Немирович-Данченко осуществил свои режиссерские задачи, оказалась слишком короткой, чтобы оставить по себе надлежащую память.
Спектакль прошел всего 11 раз. Началась всеобщая забастовка, вызвавшая ликвидацию сезона и отъезд МХТ на зарубежные гастроли. Премьера 1898 года просуществовала дольше: была сыграна 52 раза. Тогда и театр и пьеса были в новинку, вызывали резонанс. Теперь «Чайка» была для публики лишь данью памяти Чехова. Ожидали в обществе скорее не ее, а новую пьесу Горького «Дети солнца» и любопытствовали, что получится из студии Станиславского и Мейерхольда. 30 сентября после премьеры возобновления Немирович-Данченко записал впечатления о спектакле и его приеме: «Исполнение ровное, чистое, но без настоящего нерва и трепета Прием очень сухой. Настроение у публики, правда, не театральное вообще еще. Подорвано известием о смерти Трубецкого» [8]. В этот вечер театру все же были преподнесены от публики портрет Чехова и две корзины с цветами. Венки получили Станиславский и Мейерхольд, цветы — Книппер. Трудившийся над возобновлением Немирович-Данченко не был ничем вознагражден и отмечен.
Чья теперь режиссерски считалась «Чайка», было неизвестно, так как имена ее прежних режиссеров — Станиславского и Немировича-Данченко были с программы сняты. К 1905 году такая практика уже привилась, была в порядке вещей, но по сравнению с временами премьеры «Чайки» выглядит поразительно.
Возобновление «Чайки», бесспорно имевшее свои художественные достоинства хотя бы уже тем, что в ней появился новый Тригорин Станиславского, произошло в неподходящий момент. Поэтому оно не принесло удовлетворения режиссерскому самолюбию Немировича-Данченко, не реабилитировало Станиславского в роли Тригорина. Премьерная неудача в Тригорине имела роковое последствие на оценку работы Станиславского в «Чайке» вообще как в его собственном сознании, так во мнении окружающих, затем и в суждениях исследователей {75} театрального процесса. Самому факту возобновления как отдельной работе не было придано соответствующего значения. Более того, в суждениях исследователей премьера 1898 года и возобновление «Чайки» в 1905 году смешались в некий единый образ. Документы возобновленного спектакля (фотографии, начатый режиссерский план Немировича-Данченко, макеты декораций) там, где они не совпадают с режиссерским планом Станиславского, послужили основанием гипотезы о кардинальной редактуре этого плана, произведенной Немировичем-Данченко в 1898 году. Этим еще укрепилось мнение, что Станиславский не понимал пьесу. Даже очевидное противоречие этого мнения режиссерскому шедевру Станиславского — мизансцене «Чайки» — не способно его опровергнуть. Хотя вряд ли кто-нибудь сомневается, что эта рукопись и есть первый памятник сценической культуры эпохи театра Чехова.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 70; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!