КАК ДЯДЕНЬКА ВОЛОВ ИСКАЛ ВОЛКОВ 7 страница
– Хм… Возможно. А я думал, это перочинный ножик. Он еще раз безнадежно огляделся и вдруг внимательно посмотрел на меня.
– Скажите, вам ничего не припомнилось?
– Бухгалтер, – ответил я.
Коротенькую, но очень сильную историю про бухгалтера рассказывали нам в Еманжелинке, на берегу ласкового озера Сарыкуль.
В свободное время бухгалтер любил пройтись по озеру – пострелять уток.
Раз, после выходного дня, он не явился на работу. Его не оказалось и дома.
Видели, как он прошел вчера с ружьем в сторону озера.
Через две недели на него случайно наткнулись рыбаки. Они заметили белую бумажку, привязанную к камышам. Вокруг плавали наполовину разложившиеся утки. Под ними, на дне, чуть прикрытый мелкой водой, лежал мертвый человек с ружьем.
На бумажке аккуратным бухгалтерским почерком было нацарапано:
«Блуждаю восемь дней. Пробовал и на юг и на север – везде только камыши. Ел сырых уток. Патроны все вышли. Я очень устал. Больше не могу».
– Везде только камыши, – тихо, задумчиво произнес Виктор Степанович, – и вода.
Вода ласково лижет черную кожу сапог. В воде весело всплескивают рыбки. Вода блестит среди желтых камышей, куда ни взглянешь.
Если бы мы были в лесу! Там по замшенным с одной стороны деревьям, по муравейникам, по птичьим гнездам так привычно и просто находить север и юг.
– Надо идти, – говорю я. – Если не ошибаюсь, мы пришли вот с этой стороны.
– А если ошибаетесь, – спокойно возражает профессор, – то с нами будет то же, что с уставшим бухгалтером. Постоим и подумаем.
|
|
|
Что думать? Часов пять – шесть мы шагали от берега. Берег далеко. Если даже мы сразу пойдем правильно, мы только затемно будем дома.
Или, правда, стоять на месте? Может быть, хоть под вечер выглянет солнце. Ночью небо может очиститься, высыплют звезды. В хвосте созвездия Малой Медведицы загорится Полярная звезда. А как мы обрадуемся солнцу утром! А питаться можно и сырыми утками.
– Согласен, – говорю я. – Чтобы не зайти еще дальше от дома, будем ждать здесь солнца или звезд.
Профессор не слышит меня. Он стоит и неподвижно смотрит в воду. Сейчас он удивительно похож на маленькую, большеголовую птичку – зимородка. Направив острый клюв вниз, зимородок так же вот глубокомысленно уставится в воду и молчит.
Вдруг встрепенулся.
– Эврика! – говорит профессор, ударяя себя ладонью по лбу. – Нашел! Только это будет ваше дело – спасти нас от смерти. Если бы мы были в горах, то должен был бы вас вывести я. Ископаемые богатства – моя специальность – дали бы мне руководящую нить. Человек должен уметь использовать свою специальность во всех случаях жизни. Во всех затруднениях. Используйте здесь вашу – и мы спасены.
|
|
|
– Интересная лекция, – говорю я довольно грубо. – Откровенно говоря, я охотнее послушал бы ее на сухом берегу, у костерка, за кружкой горячего чаю. Что вы имеете в виду, какая моя специальность?
– Птицы, – просто отвечает профессор.
– Птицы?
Как нам могут помочь птицы? Что он хочет сказать?..
А впрочем… это же так ясно!
– Потрясающая идея! – говорю я весело. – Теперь слушайте мою лекцию. Только на ходу: я поведу вас на юг, прямо к дому.
Я присмотрелся к пролетающим над нами стаям, выбрал направление и пошел вперед. На ходу я с важным видом, профессорским голосом излагал Виктору Степановичу всем известные истины: что осенью многие виды птиц собираются в стаи; что стаи перелетных птиц тянут осенью с мест гнездовий на зимовки – с севера на юг.
Высоко над нами с гоготом пролетали табуны диких гусей, большие стада уток. Раз даже вдали медленно проплыл серый треугольник журавлей. Нам уже не хотелось стрелять птиц, мы благодарными глазами следили за их полетом.
Четыре часа мы без отдыха шлепали по воде. Солнце не показывалось, и нигде не было видно никаких признаков близкого берега.
Последние часа полтора мы с Виктором Степановичем не обменялись ни словом.
|
|
|
Есть в дневном и вечернем полете некоторых птиц разница.
Сокола и вороны, замечал я не раз, почему‑то мелко‑мелко семенят крыльями на вечерней и утренней заре.
Перелетный сокол сапсан пролетел невдалеке от нас. И я видел, что он летит по‑вечернему.
По каким‑то своим признакам и Виктор Степанович узнал, что приближается ночь. Он остановился и хмуро сказал:
– Скоро начнет темнеть. Я отказываюсь идти дальше.
– Сил нет?
– Не сил, а веры. Ваши птицы надули. Сейчас скажу, где наша ошибка.
Он раскурил папиросу и продолжал:
– Конечно, общее направление перелета многих птиц – с севера на юг. Но вам отлично известно, что стаи летят не по прямой. Часто делают углы, зигзаги, повороты. И над этим громадным озером они могут лететь по разным направлениям. Так оно и есть на самом деле. Утки, казарки кормятся здесь. Я давно слежу, прямо мы идем или нет. И, по‑моему, мы кружим. По‑моему, мы теперь дальше от берега, чем были час назад.
Сказать правду, и мне в голову не раз приходила эта страшная мысль. Всё‑таки я пробовал защищаться.
– Журавлям нечем кормиться здесь, они ни за что не опустятся в воду. Они идут здесь напроход – прямо с севера на юг.
– А почему до сих пор не видно даже стогов на берегу?
|
|
|
На этот вопрос я не мог ответить. Если бы мы действительно шли прямо на юг, то уже давно должны были очутиться на берегу.
Я с отчаянием посмотрел вокруг.
Вода и камыш, камыш и вода. Табуны уток снуют над камышом по всем направлениям. И еще стайка каких‑то птиц, часто‑часто махая крыльями, летит прямо на нас. И никак я не пойму, что же это за птицы такие?
Они близко. Я снимаю ружье с плеча. Рука и глаз делают свое дело. Но на этот раз им помогает и разум: я тщательно выцеливаю, рассчитав расстояние до птиц и быстроту их полета.
Смертоносная струйка свинца, с огнем и громом вылетев из ружья, пересекает их полет. Одна из птиц растрепанным комочком падает в воду.
Я поднимаю ее и показываю Виктору Степановичу.
– Это кукша, – говорит профессор. – Зачем вы ее загубили, зверь‑человек?
Он прав. Так называется эта рыхлая птичка ростом с дрозда, вся в кофейном и ржавом пере и с хохолком. Но я говорю:
– Нет, дорогой профессор, вы ошибаетесь. Это не кукша, это попугай. И хоть у нас на севере не бывает попугаев, для нас с вами это всё‑таки настоящий попугай.
– Вы обалдели от усталости и страха, – не совсем вежливо говорит Виктор Степанович, – у вас мысли путаются.
– Нет, профессор, не путаются. Я вам докажу это, если вы согласитесь еще немножко пройти со мной. Чуть‑чуть, – ровно столько, чтобы выслушать маленькую подробность о том, как была открыта Америка Христофором Колумбом.
– Чепуху, вы порете, – сердито бурчит профессор. Но всё же идет за мной.
– Христофор Колумб, – начинаю я новую лекцию, уверенно шагая по воде, – обманул королеву Изабеллу Испанскую. Уверил ее, что он откроет для нее Антилью – легендарную страну, где золота больше, чем грязи. Королева ему поверила. А он сам не знал, куда плывет.
Он завел корабли в неведомую часть океана. Замучил экипаж.
Матросы начали бунтовать. Колумб вышел на палубу, чтобы отдать приказ повернуть назад в Испанию.
Вдруг он увидел стайку птиц, летящих мимо корабля.
Это были попугаи.
Колумб сразу переменил свое решение и велел держать курс по направлению полета стайки.
Через час дозорный крикнул с вышки:
– Земля!
И все увидели берег. Это и была Америка.
– Вполне понятно, – сердито говорит Виктор Степанович. – Попугай – настоящая лесная птица. В океане ей делать нечего. Стая попугаев, занесенная в море, должна была лететь к суше, это всякий знает.
– И наша маленькая лесная ворона – кукша, – говорю я, – совершенно сухопутная птица. В большом озере, в ласковом Сарыкуле, ей делать решительно нечего. Стайка просто пересекала какой‑нибудь заливчик. Кукши летели к берегу. В этом вы можете убедиться сами, если внимательно посмотрите вперед, в том направлении, куда летела стайка и куда мы с вами теперь шагаем.
Профессор посмотрел и вдруг полным голосом затянул:
Так слава моряку‑у
Колумбу Христофору:
Открыл Америку‑у
Как раз, выходит, впору!
Впереди за камышами в быстро надвигающихся сумерках показались темные купола стогов.
1934 г.
РОЗОВОЕ И ОЛИВКОВОЕ
Я пришел домой с прогулки, вынул из кармана коробку с ватой и осторожно открыл ее.
В вате лежало маленькое яичко – такое хрупкое на вид, что я сразу не решился взять его огрубевшими пальцами. Выкатил его из коробки себе на ладонь.
Яичко было прекрасно, как жемчужина, вытянутой, удлиненной, совершенной формы.
Сияющая оливкового цвета живая жемчужина! Цвета свежих ивовых листьев. Без единого пятнышка, без малейших крапинок.
Внутри ее теплилась маленькая жизнь – неведомая, таинственная, еще не готовая родиться на свет. Просвечивала и мерцала сквозь тонкую хрупкую оболочку нежно‑нежно розовой теплотой.
Нет красок, чтобы передать на бумаге или полотне живую прелесть сочетания этих цветов. На картине розовое смешивается с оливковым – получится муть, грязь. Здесь розовое и оливковое составляют одно целое, но чудесным образом не сливаются, существуют сами по себе: розовое – чтобы в свой срок превратиться в крылатое, поющее живое существо; оливковое – чтобы исчезнуть, рассыпаться в прах после его рождения.
У меня на ладони покоилось соловьиное яичко.
В моей коллекции уже были соловьиные яйца, но всё шоколадного цвета. Только сегодня мне удалось, наконец, найти под кустом в заросли ив и кудрявых ольх гнездо с оливковыми яйцами.
Их было пять в гнезде. Я взял только одно, чтобы самочка не покинула гнезда и вывела остальных четырех птенцов. А мне достаточно и одного яйца. Осенью я повезу свою коллекцию в город. Горожане редко вспоминают о птицах. Пусть‑ка полюбуются на такую красоту.
Так я думаю, бережно держа на ладони оливковое с розовым яичко.
Свободной рукой я достаю из стола заостренные с одного конца стеклянные трубочки. Выбираю самую тонкую из них, придвигаю к себе блюдечко, достаю булавку. Остается только сделать одну маленькую дырочку в яйце и выдуть его, выпустить его жидкое содержимое на блюдечко. Но тогда исчезнет розовое! Одним соловьем станет меньше.
Правда, соловьев много вокруг деревни, где я живу. Как наступили долгие дни и теплые белые ночи, воздух наполнился ивовой белой пушицей, – принялись они щелкать круглые сутки.
Вчера днем ко мне в окно доносился свист соловьев.
– Когда же они спят‑то? – удивленно спросил меня Смирька, восьмилетний соседский парнишка.
А вечером, когда в одиночестве меня тоска взяла и я уселся на крылечке – покурить, подумать, как‑нибудь разобраться в себе, – как они свистели, как щелкали!
Гляжу, и Смирька ко мне подсаживается: и ему не спится, не знает, куда себя деть.
Ну, пусть сидит, думаю, он не мешает.
Сидим, думаем каждый про свое. И соловьи свое поют.
Вдруг резкий крик дергача резнул слух.
– Грязь‑грязь! Грязь‑грязь! – тужится, скрипит сквозь туман дергач на сыром лугу.
– Сало! Сало! Пек, пек, пек! – легко, бархатисто выводят в кустах соловьи. – Сало!
– Грязь! Грязь! – орет дергач.
Так они долго, без устали спорят друг с другом, и мы со Смирькой невольно вслушиваемся.
Сперва кажется: все соловьи поют одинаково, и им ужасно мешает скрип дергача. Но стоит только немножко вслушаться, и вот дергач – сам по себе и соловьи – сами по себе. Сразу и вместе они и отдельно. Как розовое и оливковое в яичке.
Соловьиные песни тоже разные. Один поет совсем близко – в лядинке через дорогу от нас – в сыром лиственном леску. Его голос слаб и высок. Некоторые ноты выходят у него резковато; он даже срывается иногда с голоса: совсем еще молод, видно.
Голос другого ниже и сильней, песни дольше. Он уверенно берет трудные низкие ноты и не срывается на верхах. Он дальше: под горкой, за банями. А кажется – тут же в лядинке поет. Хороший музыкант.
Но когда запел третий, – душа всколыхнулась!
Ничего, что он всех дальше от нас – через поле, в зарослях ив и ольх; каждая нотка его песни слышна отчетливо. Его густой, мощный свист легко покрывает натужный скрип дергача. Какой певец!
Его клокочущие трели великолепны. И как смело он переходит от томных, за душу берущих низких нот к дерзкой «лешевой дудке»![38]
Замер на низких и вдруг – фиулит! – вырвал свистом, да с каким росчерком! И замолк.
– Здорово? – в восхищении спрашиваю Смирьку.
– Дивья! – притворно пренебрежительно говорит Смирька. Но и он доволен. И вспоминает из басни: – А верно, что «петь великий мастерище».
Такая уж тут тоска: самому хочется, петь и жить, жить – радоваться!
Очнулся я от дум. На ладони оливковое яичко. Нет, не стану я выдувать его! В нем – птенчик нашего замечательного певца. И кто знает: не заключен ли в этой тонкой скорлупке такой же чудесный дар песен?
Отнесу яичко обратно в гнездо, в заросль.
В заросли крики Смирьки и звонкий визг его сестренки.
И скрипучий, неприятный птичий голос.
Спешу напролом через кусты и хворост. Но я опоздал.
– Гляди, как я в нее! – кричит мне Смирька. – Прямо в лоб шмякнул!
Его сестренка смеется и грязными пальцами размазывает по своему розовому лицу крошечный желток. Знакомое гнездо под кустом выворочено, в нем пусто.
– Смиреха! Смиреха! – говорю я с тоской. – Что ты наделал! Ведь это гнездо того самого соловья, которого мы вчера слышали.
– Не! – весело откликается Смирька. – Это вон какой птюшки, вон скрипит в кусту!
Серая птичка перепрыгивает невдалеке с ветки на ветку, дергает хвостом и скрипит, скрипит…
Откуда бы знать Смирьке, что прославленный соловей – «петь великий мастерище» – в тревоге за свое гнездо стонет неприятным, скрипучим голосом? И что могло помешать ему разорить гнездо этой невзрачной «птюшки», когда кругом все ребята, да и отцы их при случае, походя, разоряют все попавшиеся на глаза птичьи гнезда?
Больше мы со Смирькой не слышали нашего замечательного певца: соловей покинул заросли.
Оливковое яичко я выдул.
Никогда из него не родится крылатое существо с чудесным даром песен.
Розовое перестало существовать, но оливковое не рассыпалось в прах. Об этом позаботился я, поместив его в свою коллекцию.
Теперь я думал: не повезу своей коллекции в город, отдам ее в сельскую школу, в ту самую, куда пойдет этой осенью Смирька со своими товарищами.
Может быть, хоть соловьиные гнезда они перестанут разорять?
1940 г.
ДВОЙНАЯ ВЕСНА
Зимой в Ленинграде моим глазам и ушам работы мало. Но вот замечаю: на крыше подрались воробьи. И сразу удваивается мое внимание ко всему окружающему: ведь первая потасовка воробьев – это первый намек на весну. Вот будут еще и еще сигналы. Каждый новый птичий голос весной – подарок. И какое наслаждение отмечать эти новые голоса, пока они не слились в огромный общий хор – апофеоз природе и солнцу!
Положено и человеку радоваться весне. Но часто при этом думаешь: много ли еще таких радостных встреч предстоит тебе в жизни?
И раз мне пришла в голову лукавая мысль:
«А почему бы не вырвать у жизни хотя бы одну лишнюю весну? Ведь родина моя так велика. Ежегодно в разных концах ее бывает много разных весен.
Съезжу‑ка на Кавказ. Конец февраля. Там как раз начинается весна. Южная весна коротка. Успею встретить ее и вернуться. Тут встречу вторую в году – нашу неторопливую северную весну».
Даже краска прилила к лицу, – точно задумал обмануть судьбу.
Как раз у меня и возможность была съездить куда‑нибудь – отдохнуть между двумя работами.
Беру билет на поезд до Туапсе и через три дня, проснувшись утром, вижу: весна!
В Туапсе на улицах припекало, кой‑где была уже пыль, хотя горы кругом сверкали снегом. В садах громко пинькали лиловогрудые красавцы‑зяблики.
Сразу видно, что они только что прибыли сюда: ни одной самочки в их холостяцких стаях. Более сильные, самцы удрали вперед. Самочки прибудут позже.
Еще только первое марта, но я опаздываю. Скорей, скорей, вперед!
И вот прекрасный теплоход «Абхазия» уже развертывает передо мной неторопливо‑величественную панораму Кавказского побережья и бесконечный простор моря.
Последняя ниточка, связывающая меня с родным севером, рвется. Я в другой стороне – прекрасной, желанной, но не родной.
На молу сидят, наподобие прусских орлов, подняв и растопырив крылья, большие черные птицы. Невиданные у нас птицы – бакланы. Смешные звери выскакивают из волн и падают назад в море. Таких не увидишь даже в ленинградском и московском зоопарках: дельфины. И даже чайки, бело‑розовой стаей провожающие теплоход, – не наши чайки: розовогрудые с красными носами и лапками – морские голубки.
Идет, идет теплоход, винтом отсчитывая время и пространство.
Вот уже Гагры.
Внушительная картина! Огромные горы. В расщелинах – завалы тяжелых мутных туч. На вершине – дикие, засыпанные снегом леса, пихтач – словно настоящая сибирская тайга. А на узкой полоске берега игрушечные красивые домики‑ульи и перед ними – пальмы, кипарисы, эвкалипты.
Бесшумно течет вода, течет время.
Сухуми.
Стоит однажды побывать в этом милом городке – и уж будет, непременно будет тянуть побывать в нем еще раз.
Когда‑то осенью я был в Сухуми. И, конечно, у меня, как и у всякого, кто здесь хоть немного пожил, остались друзья среди приветливого и гостеприимного местного населения.
Меня потянуло к ним. Я сошел в Сухуми.
Какая же может быть весна, когда не было зимы?
На улицах жарко. Пальто ни к чему.
Съездил в Алексеевское ущелье, побывал в саду ВИРа.[39] Всюду поют черные дрозды. Только вообразить себе эту блестяще‑черную с золотым носом птицу в нашем северном лесу на белой березе!
И уже совсем ряженым кажется изумрудно‑коричнево‑голубой зимородок, сидящий на кусте над горным ручьем.
Каждый день прибывают стаи новых птиц и устраиваются здесь хозяйственно: они уже дома.
Зябличихи тоже тут. Вот‑вот мужские и женские стайки распадутся, разобьются на парочки.
И вдруг – неожиданно – снег.
Самый настоящий северный снег. И холод. И вьюга.
Классическое «старожилы не запомнят»! Такой вдруг снег, такой неожиданный здесь холод в марте!
Снег не тает и на другой день. И вот в ресторане «Рица» появляется новое блюдо: жареные вальдшнепы.
И на третий день – снег и вальдшнепы.
Не узнаю города: слоновые ноги пальм стоят прямо в снегу. Отягощенные снегом, никнут к самой земле громадные листья бананов. На ободранных ветвях эвкалиптов – это австралийское дерево, как змея, ежегодно меняет кожу, – на австралийских деревьях сидят мокрые от снега вороны и простуженно каркают.
Ватага ребятишек, вооруженная палками, направляется в гору. Иду за ними.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 61; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!