КАК ДЯДЕНЬКА ВОЛОВ ИСКАЛ ВОЛКОВ 3 страница
Узкая душегубка шатка и валка – сиди, не ерзни, – и летит по воде, как по воздуху.
Протокой быстро выскочил в широкий, сильный рукав Оби.
Большие волны мягко, но мощно ударяют о борт, грозят перевернуть утлую посудинку.
«Выкупаться‑то не беда, – думаю про себя, – а вот как за ружьем потом нырять на такой стремнине?»
– Кстати, Гриша, не знаете, какая тут глубина?
– Как раз тут недавно мерили: сорок четыре метра.
– Ух ты! Нырнешь, пожалуй…
Быстро несет на нас плоский зеленый остров. На песчаной косе сидит большая птица. При первом же взгляде на нее забываю глубину и ненадежную лодчонку. Резким движением схватываю ружье, срываю накомарник.
Лодчонка качнулась, но выпрямилась.
Совершенно непонятная птица!
– Гриша, не знаете, что это?
Ловец продолжает грести, но оборачивается:
– Филин вроде…
–. Филин! Филина я бы за версту узнал: он сидит столбиком, у него уши. А эта тело держит, как чайка.
– Халей, может? – недоумевает ловец. – Цвет только вот…
– В том‑то и дело – цвет!
Халеем зовут здесь сибирскую хохотунью, большую чайку. Молодой халей – белый с серым, старый – весь белый. А эта удивительная птица вся желто‑бурая, спина совеем, темная, и какое‑то удивительное золотистое сияние над ней.
Повернулась к нам грудью. Грудь такого же цвета, и золотистое сияние еще сильнее.
Быстро перебираю в уме другие виды крупных чаек: клуша, бургомистр, громадная морская чайка? Нет, ни к одной не подходит цветом.
|
|
|
Значит, это что‑то необычайное, может быть, еще не известное даже науке. Теперь только бы подпустила на выстрел!
Вдруг резкий толчок, лодка накренилась на борт и стала. Мы все трое чуть не вылетели в воду.
– Сели! – Резким движением я выпрямился. Птица сейчас же поднялась на воздух.
– Уйдет!
Стрелять было далековато, а бить приходилось наверняка. Ну, «шольберг»,[35] друг, не выдай!
Я вскинул ружье и выстрелил. Птица качнулась, вздрогнула крыльями, но сейчас же выпрямилась. Я выстрелил из другого ствола.
Птица кувырнулась через голову и упала в воду с распластанными крыльями.
В порыве благодарности я прижал к груди верного своего «шольберга».
– Гляди, гляди! – крикнул Валентин и выскочил из лодки вслед за ловцом. Было на что поглядеть.
Точно взорванный моими выстрелами, плоский берег весь поднялся на воздух. Сразу даже не сообразить было, что это взлетели из травы и носились над островом бесчисленные стаи куликов и уток. Но мне было не до них.
Я кинулся к своей необычайной добыче. Гриша с Валентином поспешно поволокли лодку по песчаной мели к берегу.
Передо мной качалась на воде невиданная птица. Это была чайка, но чайка невероятного цвета. Только киноварно‑красное кольцо вокруг глаз да красное пятно на нижней половине клюва, а всё перо – золотое.
|
|
|
Я сразу решил: «Конечно, новый вид! Назову его «лярус ауреус» – «золотая чайка».
– Гуси, гуси! – раздался крик.
Я схватил драгоценную добычу и побежал к лодке. Там положил убитую птицу на сухую дощечку и тщательно прикрыл сверху веслом, чтобы не утащил ненароком пролетающий хищник. И кинулся догонять товарищей.
Тундра, низкая тундра.
Тундра здесь – это комары и мошки, очень низкая растительность и комары, и очень много воды, тучи куликов, уток и комаров, комаров, комаров!..
Тучи уток быстро унеслись за реку, строгие гуси удалились при первом нашем появлении. Кулики рассеялись и быстрыми пестрыми хлопьями носились над травой. Но тучи комаров с каждой минутой росли и сгущались.
Каждого из нас окружало поющее облако и двигались вместе с нами. Комары и мошки танцевали перед глазами, лезли в глаза, набивались в рот, в уши, в рукава. И жгли, жгли, жгли, – тысяча уколов в минуту!
На мне не было накомарника: теперь его надел Валентин. Но всё равно – разве может спасти тонкая, прилипающая к лицу, к шее сеточка от бесчисленных мельчайших этих кровопийц? Против них бессильны даже сплошные стальные латы. Валентин сорвал с себя накомарник и сунул за пазуху.
|
|
|
Ненасытное охотничье любопытство гнало нас вперед и вперед, сквозь тучи комарья. Мы разбрелись в разные стороны, Валентин сейчас же открыл бешеную канонаду.
Стаи куликов поминутно проносились перед самым ружьем. Я не стрелял в них: всё это были простые турухтаны. «Петушки» – зовут их ловцы; «нгай‑вояр» – зовут ямальские ненцы.
В небольших грязных лужицах «по пояс» в воде бродили нежные, доверчивые кулички‑плавунчики – «итёда сармик».
Без выстрела я добрался до тихого сора – залива.
Здесь вода вся в пузырях, как в волдырях, хоть и прозрачна; под ней золотится песчаное дно. Всюду изо дна бьют крошечные гейзеры, серебряными фонтанчиками выскакивают, взлетают над ровной поверхностью воды. Беспрерывно бурлят, куда‑то торопятся. Я думал сначала – газ. Оказалось: роднички чистейшей холодной воды.
Легкими зонтичками поднимается из воды хвощ, трава – густыми шапками.
Мне показалось: в одной из таких шапок‑островков что‑то возится. Я тихонько подошел и уже поднял ружье, когда неожиданно заметил в траве маленький желтый, совершенно круглый глаз. Глаз неподвижно смотрел на меня, холодный и плоский, как из жести.
|
|
|
Я не знал, кто это: зверь, птица, змея?
В траве ничто не шевелилось. Не шевелился и я.
Так прошло с минуту. Глаз не сморгнул.
Я тихонько шагнул вперед.
Глаз исчез.
Я остановился: если это птица, она сейчас вырвется из травы. Ничего не вырывалось.
Я сделал шаг – опять ничего.
Тут я заметил легкую бороздку волны по ту сторону островка: что‑то плыло там за травой.
Я приложился, и в это самое мгновение из‑за травы выплыл темный пароходик, побежали за ним лодочки, лодочки, лодочки.
Я поскорее опустил ружье: ведь это был «железный глаз» – «езе‑сеу», это была утка, крупный нырок – морская чернеть со своими утятами!
Теперь, когда трава не скрывала их больше от меня, они помчались по воде со всей быстротой, на какую были способны. Мать держала голову прямо – труба у пароходика. Птенцы, еще не оперенные, в пуху, вытянули шеи вперед и, как веслами, гребли коротенькими культяпочками‑крыльями, удирая изо всех своих маленьких сил. Невозможно было стрелять в них.
Я подивился, как поздно тут выводятся утки: ведь было уже пятнадцатое августа.
Боль от комариных укусов стала невыносимой. Я поспешил выбраться на реку. Там дул свежий ветерок. Он сдувал комаров. Там можно было отдохнуть.
Мои товарищи стояли по колено в воде и дышали, как загнанные лошади. Я присоединился к ним. Мы закурили.
Казалось, никакая сила не загонит нас назад в тундру.
– Глядите, – сказал ловец Гриша и показал рукой туда, где за островом на Оби плясали мелкие волны. – Там – салма, мель. Мы зовем эту салму «Песок‑страдание». Там рыбу тянем – сотни пудов. Зато и мучаемся, пострели тя в самую душу! Руки заняты, дыхнуть некогда, а гнус – комарье, мошка – живьем грызет. Чистая смерть! Утро поработаешь – два дня потом больной лежишь.
«Песок‑страдание»! Я поглядел на свои вздувшиеся от укусов руки, подумал, что и острову этому надо бы дать то же название.
Уже вечерело. Мир точно колпаком прикрыло из чуть дымчатого стекла.
Теперь кулики все куда‑то исчезли, попрятались. Стало очень тихо, только звенел, пел, жужжал воздух от комариных полчищ. Начали появляться утки. Поодиночке тут, там, стремительными тенями. Они беззвучно проносились в сумерках и вдруг с шумом валились в траву.
Невозможно было устоять на месте. Мы опять разбрелись по острову. И вот когда началась настоящая охота!
Шагнешь – всплеск, и с кряканьем вырывается утка, другая, третья, сбоку, сзади, впереди.
На ночь, на жировку, сюда прилетели только настоящие утки, не нырки. После окончания охоты я осмотрел всю нашу добычу. Тут были одни шилохвости да чирки. Другие породы «благородных» уток сюда, за Полярный круг, не заходят.
К ночи, вконец измученные, мы вернулись в штаб.
– Да на вас лица нет! – ужаснулись ловцы. Нельзя было выбрать более неудачное выражение: как раз лица‑то на нас было слишком даже много. Щеки и подбородок стали вдвое против своей обычной величины, лоб покрылся бесчисленными буграми и рогами, веки распухли.
Но для меня все мои страдания были оправданы удивительной золотой чайкой. Я показал ее всем ловцам.
– Халей, – говорили ловцы.
– А цвет‑то, цвет! Видали вы когда‑нибудь чайку такого цвета?
– Цвет, действительно, непонятный. Золотой халей. Не видали таких.
Я торжествовал.
Утром поздно проснулись, и я сразу вытащил определитель птиц и инструменты для снимания шкурок.
По определителю тоже вышло – халей, сибирская хохотунья. Об этом говорили размеры птицы, ее крыльев и хвоста, киноварно‑красное кольцо вокруг глаз.
Против говорил цвет, удивительный золотой цвет.
Вывод мог быть один: эта чайка принадлежит к виду, очень близкому к сибирской хохотунье, но резко отличается от нее цветом. Другими словами, мною открыт новый вид – «лярус ауреус» – «золотая чайка».
Очень довольный, я закрыл определитель.
При этом я заметил, что от моих пальцев на белых листах книги остались золотистые масляные пятна.
«Кой черт? – удивился я про себя. – Где я мог вымазаться в масле?» Я понюхал свои руки. Они пахли дегтем.
Я пристально посмотрел на чайку. И мне всё стало ясно.
Тихонько, чтобы никто не заметил, я завернул золотую птицу в бумагу, вышел из барака и швырнул ее в помойку. Валентин стоял неподалеку, но, кажется, ничего не видел.
Никогда в науке не будет описана новая порода чаек невиданной красоты, «золотая чайка» – «лярус ауреус»!
Но где же, где угораздило ее выкупаться в бочке с дегтем?
Об этом я не решился расспросить у ловцов. Мне не хотелось напоминать им о моей удивительной добыче, о халее несказанного, золотого цвета.
Через день мы покинули Пуйко на борту большого парохода. Мы с Валентином стояли на палубе и любовались прихотливой игрой света в протоке между островами. Спокойная поверхность воды отливала перламутром, вспыхивала искрами, переливалась радужными красками.
– Да, кстати, – встрепенулся вдруг Валентин. – Ты не забыл уложить шкурку твоей удивительной чайки? Приятно будет обогатить науку.
«Пропал! – подумал я. – Заклюет насмешками. Что бы ему такое соврать?»
В это время к нам подошел один из пассажиров, человек с тюленьими усами и пристальными глазами моряка.
– Это ведь они опыт производят. – И он показал на перламутровую воду.
– Кто они? Какой опыт? – спросил я.
– Ловцы пуйкские. Тут испокон веков такой обычай: чтобы рыбу со всех салм на одну согнать, мешки со смолой в воду кидают. Смола поверхность воды стянет пленочкой, – рыбе дышать нечем, она и уходит. Собирается, где нет смолы. Здешние так говорят. Ну, астраханские не верят. Тут ведь, в Пуйко, сейчас всё больше астраханские. С Каспия их перекинули, чтобы тут рыболовное дело по всем новейшим методам поставить. Вон как воду насмолили. Нырнешь – пожалуй, желтокожим китайцем вылезешь.
– Красивая вода, – задумчиво сказал Валентин. – Золотая. – И вдруг обернулся ко мне:
– А не лучше ли назвать твою птицу «дегтярной чайкой»?
Я сделал вид, что не слышал ехидного его вопроса, и с жаром стал расспрашивать Тюленьи Усы про новую жизнь за Полярным кругом.
1932 г.
В ГОРАХ НА КУБАНИ
Дождь и слякоть. Ленинградское грязное небо ползет низко над побуревшими крышами. На черной ветке ободранной липы судорожно дрожит последний жалкий листок.
На двери – сквозь дырочки плоского ящика – что‑то белое. Газета? Нет, письмо. На конверте штемпель: «Микоян‑Шахар».
От знакомого. С Северного Кавказа.
«…у нас неожиданно разрешили охоту на фазанов: до трех штук на ружье. Приезжайте».
Я как раз собирался поехать куда‑нибудь отдохнуть, побродить с ружьем.
Фазан – великолепная птица. Но ехать ради трех штук за тысячу километров…
Хотя там ведь не одни фазаны. Там горы, солнце. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…»
Тот не охотник, кто не жаждет приключений, неожиданных встреч с опасными зверями. И красавцы фазаны!
Будет потом что рассказать ребятам.
Еду!
Три дня в поезде – и вот солнце, глубокое синее небо. Стражами при дорогах стоят стройные пирамидальные тополя, упругая листва фруктовых деревьев роняет легкую кружевную тень на лица прохожих.
Над степью трепещет жаворонок, напевают скворцы у скворечен. А ведь сегодня – первое октября.
Вверх по Кубани железной дороги еще нет. Ходят автобусы.
Для защиты пассажиров от пыли машина покрыта тентом. В нем – целлулоидные окошки.
Вижу сквозь них крутой обрыв. Внизу бежит быстрая Кубань. Справа и слева встают на глазах горы.
Так я въезжаю в счастливую долину. Она славится своим прекрасным климатом и тем, что люди здесь живут больше ста лет.
Я тоже согласен жить тут сто лет. Короткая теплая зима, не очень жаркое лето и такое множество безоблачных дней в году!
Всё есть в этом счастливом крае: плодородные пашни, тучные пастбища, бахчи, фрукты, в горах кругом – каменный уголь, свинцовая руда с серебром, цинковые и медные руды, алебастр, мрамор. Там бьют родники нарзана, шумят широколиственные рощи – дуб, бук, дикая груша, чинара.
Там сколько хочешь дичи и зверья, а в быстрых реках и ручьям – голубая, с красными крапинками, красотка‑форель.
Километров тридцать от железной дороги отмахал уже автобус. Остановка: станция Красногорская.
Пассажиры выходят размять затекшие ноги, подкрепиться в буфете.
А меня, как зачарованного, притягивает забор из больших каменных плит: на нем лежит очень большая бурая птица с белой головой и шеей – сип белоголовый. Он грозно поднимается мне навстречу, подбирает огромные крылья и втягивает в плечи длинную шею, голову с тяжелым горбатым клювом.
Я остановился. Он успокаивается, вытягивает шею покрытую густой короткой «шерстью», оглядывает ширь долины, цепь запирающих ее гор.
Царь поднебесья, птица великих просторов – гриф!
Как ты попал сюда? Смелый ли горец нашел твое гнездо на скале над пропастью и взял тебя беспомощным пушистым птенцом? Меткий ли охотник, повредив тебе пулей крыло, заставил спланировать к своим ногам из‑под облаков?
Величавый пленник, переступая с ноги на ногу, гремит цепью.
Но шофер уже гудит, сзывая пассажиров.
Усаживаться в машину помогает нам красивый пожилой казак. С прямыми спокойными чертами его лица никак не вяжется удивительная гибкость его спины. Что‑то ужиное в его движениях.
– Задаром, Омеля, стараешься, – говорит ему шофер. – Без билета не пущу.
– Дорога дорога, товарищ начальник! Мне ведь недалеко…
Шофер с треском захлопнул у него перед носом дверцу. Казак крякнул, подхватил с земли узелок, перекинул его через плечо.
– Свисти, машина: я пошел!
И крупно зашагал вперед по дороге.
Автобус зарычал, заскрипел, вздрогнул и медленно покатился по пыльной дороге.
Опять мелькают белые, вымазанные известкой камни, расставленные вдоль дороги по кромке обрыва.
Пасущиеся у дороги лошади уносятся вскачь от машины, не ждут и гудка.
Но вот поперек нашего пути стоит серенький длинноухий осел.
Шофер гудит, гудит, гудит, машина подкатывает к ослу вплотную. Осел стоит себе, как вкопанный, даже ухом не ведет.
– Н‑нет, не поможет! – убежденно говорит словоохотливый пассажир. – Ишак – животное с ба‑альшим характером. Я давно примечаю, что ишаки против всяких нововведений. Они против машин. Ишак скорей даст себя пополам перерезать, чем уступит дорогу машине.
Шофер, ругаясь, вылезает, подходит к ослу и непочтительно хватает его за хвост. Осел задом отъезжает с дороги и покорно остается стоять там, где его отпустили. На машину он не глядит, точно ее и нет.
Мы едем дальше.
Утром я просыпаюсь счастливым в чистой комнате беленького домика. Солнце слепит глаза. Я жмурюсь – хочется доспать. Но всё равно горячие лучи слепят даже через веки. Засыпаешь – видишь золотистые сны, слышишь громкое пенье петухов.
Но пора на охоту – попытать счастья добыть трех фазанов. Я прицепляю на спину рюкзак, беру свою двустволку и прощаюсь с гостеприимным белым городком.
Идти жарко. Цель моего путешествия далеко: ниже станицы Красногорской. Мне шагать туда целый день. Там по низким берегам Кубани густые кустарниковые заросли, и в них живут фазаны.
Я узнал, почему здесь разрешили охоту на них.
Кубань близ выхода ее из гор решено перегородить плотиной. Здесь построят электростанцию, а воду будут регулировать и направлять по сети арыков в сухие ставропольские степи.
Как только закроют шлюзы, вода над плотиной начнет прибывать, выйдет из берегов и зальет низину с густым кустарником над станицей Красногорской. Новые пашни раскинутся в бесплодных ныне степях, а фазаны найдут себе для житья другие места.
Передо мной поднималась гора тремя ярусами; она казалась не очень высокой. И в самом деле – на первый ярус я взобрался в каких‑нибудь полчаса.
Тут была широкая терраса с кукурузными полями, с рощами. В тени кустов тек спокойный ручей. Я стал перед ним на колени и протянул руку, чтобы зачерпнуть воды и напиться.
Вдруг из‑под самой руки у меня выскользнула небольшая серебристая змея, извиваясь, поплыла через ручей.
Ах, чтоб тебя! Гадюки здесь ведь страшно ядовиты. Хорош бы я был, если б нечаянно задел ее рукой. Тут, значит, надо быть осторожным, если хочешь прожить сто лет.
Снизу донесся выстрел, потом еще. По склону от террасы шел охотник, впереди него карабкался в гору желто‑пегий пойнтер. Стая – или, как тут говорят, «гурт» – голубых птиц мелькнула над кустами и с тревожным криком рассеялась по каменной россыпи. Птицы казались мне сверху не больше скворцов. Их было штук тридцать.
Мне знаком был их крик, я знал, что это горные куропатки – кеклики. Знал и то, что эти птицы ни за что не полетят вниз от охотника, пока есть возможность лететь вверх по горе. Я выбрал самую широкую расселину в каменной стене, забрался в нее и стал дожидаться здесь кекликов, уверенный, что охотник нагонит их на меня.
Скоро из‑под карниза опять раздалось два выстрела, и сейчас же показался гурт. Кеклики налетели прямо на меня, и мне удалось свалить двух из них, прежде чем они опустились в камни. Я подобрал добычу и долго не мог налюбоваться ею.
Кеклик побольше нашей серой полевой куропатки и много ярче ее.
Охотник с пойнтером взобрался на карниз. Я вышел к нему, и мы познакомились. Он оказался счетоводом из станицы Красногорской. Он охотно взялся помочь мне добыть трех дозволенных фазанов. Ночевал я ту ночь у него в станице.
Утром счетовод кликнул своего соседа – красивого пожилого казака. Сосед оказался Омелей – тем самым казаком, что просился без билета в автобус. Узнав, что мы за фазанами, он охотно согласился пойти с нами.
Мы – два охотника – направились низом, где заросли кустарников; Омеля – горой. Он был без ружья – «горовой».
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 64; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!