Если бы Армстронг был интересным 7 страница
Конечно, сохранившись в гиберпространстве, лежебока мог снова изменить форму своего тела, как захочет. В этой щербетной вселенной Фривей выбрал форму гигантской сколопендры, облепленной броскими цветами и украшенной спереди лицом Анжелы Ленсбери. Он мог светить глазами и рассекать антеннами по волнистым терроформам. Мог выдувать миазмы из задницы. У него была завитая неоновая рёберная клетка глубоководной рыбы. Жизнь казалась лёгкой.
Фривей заблокировал установку вхождения и считал, что одинок, но одним прекрасным днём из грохочущего водоворота появилась эдакая торпеда‑акула, созданная для скорости, покрытая ядом и шпагами зубов. Подбородок испещрён порами, словно вентиляционными отверстиями в крекере. Уродливый пользователь, казалось, обладал скорее текстурными картами, чем ощущениями, когда прорывался сквозь клубки блуждающих нервов и стремился к нему вниз.
– Ой, чёрт! – зевнул Фривей и тяжеловесно пробудился к сражению.
Они столкнулись, как спаривающиеся киты. Придонные призраки электричества отлетели прочь, громыхая по синтетическим далям. Рёбра пространственной кожи лили пиксели сквозь огонь, оба бойца кратко смигнулись к каркасным основаниям. Фривей укусил и тянул противника за нос, растягивая его в подобие тапира. Они боролись перед водоворотом небесных течений, их вулканизированные бока корродировали и вспыхивали пламенем. Раны сверкали низким разрешением, с битыми точками и рваными краями.
|
|
|
Крюк пульсировал в языке Фривея – уровень битвы казался знакомым на вкус. Светящаяся кровь, отделанная электрическим напряжением, клубилась из чудовища. Фривей утробил свой эндшпильный мозг как ловушку на человека, рыкнул на противника и разнёс его в небесный свод стальной пыли.
В беззаботности он сроду не просеивал чистый код из сгустков своей крови. Гласпи лежала мёртвая, кости из золота в океане Скринсейвера. Монстры, которых он уничтожил по прибытии, на самом деле были лежебоками, защищающими свою потом и кровью добытую обособленность, и он автоматически посчитал её врагом. Невинная, она пришла присоединиться к нему. Дурацкие пути.
Пассажир
Пытаюсь осознать разницу между эталонным горожанином и манекеном для битья. Превращаюсь в одного из них.
– Слышал песню “Будь Клоуном”? Существует ли призыв ко злу и хаосу мрачнее, чем этот? Будь, на хуй, клоуном?
Гляжу на стену – я врезался в дверь героя. В центре её иллюминатор, предоставляющий удобную визуализацию счастливой головы пассажира размером с яблоко. На потолке – жабры с добавленным образом переключателя для регулировки отверстий. Только команда знала, чего мы на самом деле касаемся в нашей невинности. Я всё‑таки ради группы дошёл до конца.
|
|
|
“Бежевые Почки” – медленная коррозия, если только их послушать. Если только. Особенно последний материал, вроде “Страусиной Директивы” или “Ни к чему вдыхать печенье”. Или тот брейк в середине “Суперматери”, когда мы все начали бормотать, что сдаёмся, – а потом продолжили гогочущими монахинями. Потрясно.
Мы провернули каждый трюк из списка, чтобы нас услышали. Съедобные диски. Подкожная лесть, едва обтягивающая череп отчаяния. Фальсифицированные разговоры о разврате, над которыми рассмеялись даже собаки, едва мы упомянули шантаж. Физические угрозы, которые мы озаботились осуществить в страхе и против нашей природы. Ни фига. Последнее средство – уронить самолёт и сыграть демо в кабине во время пике. Когда чёрный ящик найдут, как минимум трое пинателей жести услышат воспроизведение. Трое, может, четверо – и при удаче новости. А поскольку я фронтмен, меня избрали в качестве жертвы. Жизнь полна дерьма и сюрпризов.
Чёрный ящик – что бы им не сделать весь самолёт таким несокрушимым?
– Вы что, не видите, – сказал я соседу, – сотни людей вокруг нас сидят в крошечных, малюсеньких креслах, которым едва‑едва можно дать это название здесь, наверху? Или где угодно? Или где угодно?
|
|
|
Сколько до того, как все узнают, что я – десяток пчёл, исключённых из роя? Пока моё понимание этой жизни обретёт место обитания за чьим‑нибудь измождённым лицом и там получит какую‑никакую ценность? Ладно, у меня ещё остались моторные навыки.
Один из группы сказал мне, что во время сверхскоростного путешествия душа остаётся позади – ей приходится пару часов догонять тело, и из‑за этого мы испытываем джетлаг. Даже прыгающие с крыши самоубийцы оставляют души наверху – над высотными зданиями навсегда остаётся нимб вьющихся духов. Так что, может быть, и от меня останется эхо. У меня в багаже достаточно нитротекса, чтобы выяснить. Вот так вот.
Моё появление в проходе теряет элемент неожиданной драмы, потому что остальным в ряду приходится встать и выпустить меня, но когда они вернулись на место, я поднимаю маленький детонатор ближнего действия.
– Так, всем спокойно!
Объявление пилота трещит из динамиков – произошла ошибка, багаж погрузили не в тот самолёт, он улетел в Австралию. Я прямо представил бомбу, распыляющую бледную карусель со скелетами лошадей. Это жизнь, так она и устроена. Посреди стона разочарования ломлюсь на своё сиденье.
|
|
|
Пара часов стандартного сцеживания желчи, и что‑то, да, на первый взгляд незначительное. Облом моего говенного плана запустил во мне медленный переход от одной формы бессилия к другой. Мы обсуждали технические вопросы и статистику, когда копили на билет – теперь я всё вспомнил. Железные данные об одном размазанном толпой на каждый миллион отъезжающих – и они ещё умудряются оправдать убийство полутора тысяч пленных в год.
– Воспевай шансы, как хочешь, – шепчу я соседу, – для этих бедных дураков выходит Сто процентов, понимаешь?
Он поднимает взгляд и сразу опускает его назад в тарелку. Еда у них тут резиновая, надутая вручную, но сознательно слишком маленькая, чтобы удержать меня на плаву в ледяной Атлантике. Вон сидит жирный мужик, кажется, что у него во рту запакован парашют. Если подумать, мой нос, похоже, набит до отказа. Чудотворное спасение? Или я буду категорично хрипеть, размываясь по дороге к земле, только чтобы обнаружить себя в облаке соплей за секунду до удара? Должен ли я пойти двинуть жирдяя в хавальник и отобрать единственное тонкое в нём – надежду на выживание?
– Безопасность – наша основная забота, – говорят они в безопасном фильме. Это они о перелётах из одного места в другое, за что мы отстёгиваем деньги идиотам?
– Каково определение самолёта? – кричу я. – Безопасное устройство? Или огромная верещащая хуёвина с жестяными крыльями, прорывающаяся сквозь небо, как летучая мышь из кровавого ада, если, конечно, не падает на землю мордой вперёд или не взрывается в пизду прямо в воздухе, когда меньше всего этого ждёшь?
– Извините, сэр, – говорит вполголоса стюардесса, наклоняясь ко мне, – вы мешаете другим пассажирам.
– Что мешает ублюдкам, так это, – отвечаю я, указывая в окно, – жить пустышками, в то же время наполненными потенциальной энергией для отвесного падения, и, да, наконец, смерть.
Сосед придвигается ко мне.
– Вы видите в Иисусе своего личного спасителя?
– А что, по мне похоже?
Он уставился на меня, как мёртвый баран на ворота живодёрни.
А может, он что‑то понял. Может, всё пошло наперекосяк из‑за потаённой морали во мне? Я никогда не был тем, кто швыряет камни, но вот он я, кидаю осётра в авиакомпании. И где ущерб в экономии денег? Дыра в обшивке. Декомпрессия. Потеря топлива. Заклинившие шасси. Неверно рассчитанная скорость воздуха. Сбой в двигателе. Дешёвое предотвращение обледенения. Столкновение. Обледенение рулей. Трещина от усталости. Выпадение двери. Ошибка при посадке. Обрыв двигателя. Замыкание электропроводки. Пожар. Мне срочно надо в туалет.
Я вышел из ряда вон? Оцените достижение. Вся человеческая история – для того, чтобы я мог сидеть в сортире на высоте в двенадцать тысяч футов. Сократа убили, Цезарь сжёг Александрию, инквизиция, геноцид под руководством Рима, геноцид под руководством христиан, геноцид под руководством Германии, геноцид под руководством Англии, геноцид под руководством Индонезии, Китая, России, вторжение Европы в Америку, миллионы, погибшие ради прибыли в Первой мировой войне, миллионы, погибшие ради прибыли во Второй мировой войне, миллионы, погибшие ради прибыли в Корее, Вьетнаме и Камбоджи, договор в Форт‑Хант, революция, ставшая врагом, докучливый голод игнорируется, эксперименты по облучению людей, эксперименты с человеческим геномом, эксперименты Ишии с бактериологическим оружием, фазован‑ный скополамин в воде и современные чудеса вируса Макартура, TR‑3B, траффик крэка ЦРУ, концлагеря программы “РЕКС 84”, SV40, Операция “Белый Шум”, Комитет Ста, генетически модифицированные вирусы, GBU 27, EG G, размывание функций, Релятивистский Коллайдер Тяжёлых Ионов и десятилетний план. Все эти жизни. Кто я такой, чтобы бросаться обвинениями? Я алкал убить ещё больше в надежде, что это – расплата за музыку. Я невольно стал чудовищем, раз решил отбросить сотни жизней ради наёбки? Угрызения совести подобны водовороту.
Кто‑то как безумный молотил в дверь. Когда я протиснулся из туалета, меня тошнило и плющило. Я остановился и смотрел по проходу, как лучи солнца из окон устроили световое шоу на полу и потолке. Двигатели грохотали, кто‑то плакал, но, с другой стороны, всё было великолепно. Головокружительный трепет пронёсся по самолёту. Люди напряглись, потом слились в едином крике, когда сочленения разошлись с тяжким ударом. Сиденья съехались, как тележки в супермаркете. Вокруг распылился красный цвет. Мы оказались жуками в вертящемся барабане.
Встаю из угла, забитого обжигающим льдом, в пургу обломков и пластика. Чудесным образом я потерял только руки. Притворство забыто, мысль, что я могу со всем справиться. Не могу даже найти стратегически важный магнитофон среди кровавых комьев на полу. Красный ковёр, по которому разбросаны человеческие ошмётки. Прошататься через комфортную зону, там тела, разорванные в разных местах, куски мяса свисают, как вымпелы. Розовые кишки растянуты между сиденьями, как по‑ребячьи выброшенная жвачка.
Приборная доска – белый смерч, лобовое стекло полностью исчезло, лепестки располосованной жести загнуты внутрь, за них зацепилась кожа. Тел нет. Что‑то ударилось в стекло? Внутренняя оболочка одной стены исчезла. И вот он, чёрный ящик. Да, слишком маленький, чтобы защитить ребёнка – это было бы непомерно дорого. Оранжевый, не чёрный. На поверхности маркировка “CVR*”.
* ockpit voice recorder (англ.) – речевой самописец в кабине экипажа.
Плёнка крутится. И посреди треска ломающихся стен, в потоке визжащего ветра, лишённый даже возможности тихо сгнить в земле, я стою и рычу на всё, что пережил.
Как обидно. Пускай течёт кровь, болван.
Грозная Слава
Гостеприимство – один из видов обмана. На самом деле – один из лучших. Доказательство – пудинг, разлетевшийся на моём бледном лице одним бодрым весенним днём в году от Рождества Христова 1928. В то утро я проснулся с привычным криком, отбив атаку призрачных церковников.
– Ох, оказаться в Англии в самый суровый месяц, сэр, – объявил Гувер, входя с чайным подносом и устанавливая его в стороне. – Я знаю, для человека нет милее зрелища, чем гибель его страны. – Он вцепился в занавески и распахнул их. Солнечный свет ворвался в комнату, будто вклинился в драку.
Гувер принёс с собой серебряный поднос с чаем “Эрл Грей”, который я привык принимать внутривенно.
– Сэр кажется утомлённым, как листообразный морской конёк, – объявил он, – если сэр не будет возражать против моего замечания.
– Совсем нет, Гув, – сказал я, садясь. – Ты, как обычно, больше всего похож на пингвина. И я недавно слегка отстал. Моя жизнь – не тотальная фиеста, как представляют некоторые ублюдки, двадцать пять лет взросления, а дело просто висит передо мной, как шимпанзе.
Гувер и ближнее кресло обменялись снисходительными взглядами безразличия.
– У тебя сейчас волнующий период, Гувер? Говорят, жизнь начинается в сорок.
– Напротив, сэр, жизнь начинается там же, где и кончается – в пустоте.
Эта чёрная оценка моих шансов заставила меня ещё больше жаждать чая, и с помощью шприца размером с каноэ скоро я был удовлетворён так, что и представить нельзя. И только тогда я оделся и устроился в гостиной, дабы войти в колею с нелепой массовой индустрией, когда зазвонили в дверь. Мне пришлось опустить газету и спросить Гува, как он считает, какого лешего и кто припёрся.
– Это, как пить дать, ваш дядя Фибиан, сэр, который угрожал прийти в этот день и час.
Фибиан! Чуть ли не раз в неделю это бредящее двустворчатое заваливалось ко мне домой, принося с собой целый ад печенья и ясную очевидность. Мужик носил бетонную бабочку и штаны на шарнирах из олова. Считал одолжением позволить вам наблюдать за штопором своего рассудка. Что на миллион выжженных миль отстояло от моего представления о жизни. Я так же радовался ублюдку, как крысе на подушке.
– Я не собираюсь выслушивать нотации от человека, чей нос одного цвета с глазами, – объявил я, но Фибиан уже вошёл и стоял, позируя, как Избранный.
Три прогруженных часа спустя я сидел и хладнокровно внимал, тонкий, как паутинка, а Фибиан тем временем детализировал свою кукольно‑ясную философию. Он с устрашающей эрудицией говорил про профессию бальзамировщика, делая паузы только, чтобы ухватить себя за бакенбарды, ну и изредка меня. Его голос скатывался до шипящей тишины, он говорил про человека, который возродит величие этой нации, невзирая на поедание свиного сала, а потом делал такое лицо, как будто подразумевалось, что он и есть тот самый человек.
Среди прочих свойств у меня в то время была предрасположенность отрубаться в некоторые моменты, если конкретнее, – в моменты кипящей ярости. Конечно, мы все при случае видим кроваво‑красную тряпку, но, полагаю, в то утро я увидел её слишком отчётливо. Внутри всё превратилось в дрожь хвостика ягнёнка, и я стоял, трепещущий и затаивший дыхание, посреди обломков мебели, а Фибиан стелился по полу, шея сломана под непристойным углом, и поверх – аккуратный свет из окна. Сам Вермеер отказался бы рисовать эту сцену.
– Я убил его – убил дядю Фибиана! Гувер появился из кладовой.
– Он производит впечатление похвально экономного в дыхании, сэр.
– Будь проклята экономность! Он мёртв – мёртв, как окровавленный мусорный бак! – И я задвинул лицо и уши под каминную полку.
– Дверная ручка, сэр, – объявил Гувер, опускаясь на колени рядом с телом. – Мёртв. Как дверная. Ручка. – Он выпрямился с видом иссыхающего уведомления. – Что вы собираетесь делать дальше, сэр?
– Дальше? – возопил я.
Мой мозг работал с рёвом, представляя на обозрение дюжину бесполезных вариантов.
– Придумать, как извлечь из ситуации выгоду?
– Едва ли это срочно, сэр.
– Жить, ни в чём себе не отказывая?
– Я так вижу, мне придётся самостоятельно представить идею, сэр.
И это оказалась такая надувная свинья мира идей. Она заключалась в следующем: немедленно покинуть сцену, а старый Гувер обо всём позаботится путём вытаскивания тела и бросания его перед проезжающей машиной плюс урвёт причину, время и автора смерти.
– Всегда рад переложить проблему на Гува, – я выскочил за дверь, как борзая из ловушки. Летел по Зелёной Улице и размышлял, не зайти ли в клуб, когда кто‑то прыгнул перед машиной, и я кубарем полетел через него. Отпрыгнув в ярости, я обнаружил дядю Фибиана на дороге и Гувера на тротуаре. Гувер глянул на меня так, что во взгляде я прочитал про “стягивающуюся паутину”, “ткать” и так далее.
Тем временем полицейский скакал к нам сломя голову через улицу.
– Что случилось? – заорал он.
– Я споткнулся об этого идиота, – ловко объявил я, указывая на тело. – Он умер в этот момент, а не раньше.
Едва эти слова покинули мои уста, как Гувер притворился доктором.
– Да, офицер, – добавил он, щупая пульс трупа. – Этот неуклюжий дурак будет мёртв через пару минут, если не доставить его в больницу.
В мгновение ока ваш покорный слуга, Гувер и избитый труп оказались в машине и неслись по улицам с эскортом, состоящим из этой пародии на полицейского на мотоцикле с коляской.
– Наша единственная надежда, сэр, – заявил Гувер с убеждённостью, – это вам с дядей поменяться одеждой, пока мы едем в отделение скорой помощи. Тогда вы можете выпрыгнуть из машины в бетонной бабочке, все дела, и показать пограничный уровень здоровья, – тогда не возбудят никакого уголовного дела. Разрешите мне пересесть за руль.
Я счёл этот план достаточно приемлемым – пока не натянул нелепый костюм Фибиана. А Гувер указал на необходимость того, чтобы у меня был сломанный нос и кровь на лице, как у Фибиана там, на дороге.
– Буду рад служить вам, сэр, – крикнул Гувер через плечо.
– Надеюсь, я вполне в состоянии сломать собственный нос.
Но каждый раз, когда я пытался ударить свой портрет, какой‑то импульс меня удерживал. Эдакий инстинкт самосохранения лица, наверно. Конечно, тут же болтался и Фибиан, пуговицеглазый, в моём пальто и шляпе, так что я схватил его за руку и махнул ею в сторону себя. Ужасающий удар послал меня через дверь машины на асфальт, нос – как кровавый взрыв.
К счастью, мы как раз остановились во дворе больницы – и ещё на счету счастья то, что полицейский видел этот удар зомби. Гувер урычал вдаль, а офицер припарковал мотоцикл и вспенился отваром гнева.
– Не переживайте, сэр, я записал номер, – уверил он меня, а я предположил, что пора позаботиться о собственном побеге, иначе я рискую носить эту нелепую бабочку и штаны до конца дней своих.
– Не беспокойтесь, офицер, – объявил я, сжимая собственный нос. – Я не буду выдвигать обвинение.
– Имя?
– Хм. Хм, Фибиан. Дядя Фибиан. Вот так, мистер Фибиан. И сроду не чувствовал себя лучше.
– И вы знаете человека, который вас ударил?
– А да, это мой племянник, Келтеган. Выдающийся талант, но чересчур легко впадает в ярость.
Офицер поднял брови.
– Вот как?
Но я уже получил преимущество – благодаря сердечности. Если бы не моё вежливое и на самом деле приветливое поведение во время этого обмена фразами, офицера не охватило бы удивление, когда я содрал его несуразную каску и воспользовался ею, чтобы вырубить его. Он бы ожидал чего‑то подобного.
И дальше – дело техники – засунуть болвана в собственную коляску, так похожую на каску, что я разразился хохотом, уезжая прочь.
– Я взял на себя смелость накрыть констебля одеялом, пропитанным хлороформом, сэр, – сказал мне Гувер, когда я закончил переодеваться в костюм нормального человека. – Мёртвый джентльмен в кладовой. Я советую вам определиться с планом действий до завершения дня – его лицо уже стало бутылочно‑синим.
Я подорвался в клуб, чтобы сдуть прочь все хитросплетения. Там чудили обычные приколы – всякое там топтание улиток. Я робко подкрался к Джемми Доджеру у стойки и спросил его, как начать испытывать угрызения совести. Он признался, что в первый раз слышит это выражение. Я поблагодарил его и смешался с толпой.
Уковылял прочь и добрёл до церкви. Признался во всём священнику, который упрямо оставался непоколебимо‑божественным, невзирая на мой рассказ. В итоге – только время потерял.
– Бесполезно, Гувес, – крикнул я, возвращаясь в своё жильё. – Мои планы гибнут, как соня, которую навскидку выцелил помещик. Что поделаешь.
– Ну и ну, сэр, – ответил Гувер, игнорируя уши спаниеля. – Самые адекватные планы.
– Но если совсем честно, – сказал я, прихлёбывая из стакана, – ты тоже поджал хвост.
– Когда прекрасный лик угрозы встанет пред тобой, безумец бросится вперёд, мудрец спешит долой.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 53; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!