Если бы Армстронг был интересным 10 страница
– Вот это конкретно рисунок чего? – спросил я, тыкая пальцем.
– Базисная прихоть булыжника впечатляет милю зрителей, злоупотребляющих барбитуратами.
– А это?
– Залив лавы. Правда, есть мнение, что семьдесят яхт – это перебор.
– А как эта называется?
– “Мой экстаз бритья”. ‑А та?
– “Как Я, В Радиусе Городского Зла, Начал Улыбаться”.
– Что это в нижнем углу?
– Какой‑то безвкусный ржаной хлеб. Это вам не дешёвое утверждение вазы, думаю, вы согласитесь.
– А что пытается показать эта?
– Кастаньетные листья, резиновые крестьяне, лесистые поместья вокруг мощных дворцов, сердитые уклонисты предполагаются по отдалённым окнам.
– А квадратная?
– Надземные летучие мыши визжат в солёном анклаве. Одиннадцать мышей обостряются всё дальше, видите? Угроза летучих мышей на самом деле чрезвычайно преуменьшена. Не двигайтесь. – И он шлёпнул по перевёрнутому холсту, пронзительно глядя на меня. – Эта картина называется “Слишком Поздно Было Доказано Наше Вероломство”. Мой шедевр. Очевидно, быстрый тротуар на самом деле – ацетатное сусло. Разрешите мне объяснить.
Я изо всех сил пытался увильнуть, но Трейс начал рассказывать свою чудовищную историю. Как гимны детства взлетали к небу и состояли главным образом из увещеваний, чтобы Бог оставил его в покое. Что если бы безмолвие носило бороду, его имя было бы Отец. Что он каждый день продумывал, глядя в потолок круглые сутки. Что он отважился мечтать. И тут он запел:
|
|
|
Сосчитай всех противников
Человека безносого.
Когда он выберет, они
Смогут догнать его.
Эти нелепые вирши стали последней каплей. Я начал молотить руками, болтаясь по комнате из стороны в сторону в мазурке движения, которая, я был уверен, сумеет избежать глаза художника. Но вот он, кажется, всё больше жаждет запечатлеть эту деятельность.
– Оно! – выдавил он, мазюкая кистью по доске. – Наборные снопы показывают нам незанятые гимны! Рыдай, зверь, рыдай, зверь!
И я бежал по‑ночным коридорам, вниз по широким лестницам, Трейс скакал следом с доской и кисточкой в руках. Пробегая через затемнённый танцзал, где должен был проводиться аукцион, я схватил аметистовую поросячью свинчатку с подиума, но махать ею воздержался. Трейс, скользя, остановился, но когда я осознал, что ему всего лишь нужна устойчивость, дабы рисовать жирные линии, на глаза упала красная пелена, и я швырнул себя на него – а он с воплем припустил от меня. Я же набросился на него, а он развлекался, выписывая зигзаги по полу, с самыми громкими криками, какие я только слышал. Около кухни я жахнул его свинчаткой. Более неудачный для Трейса момент я бы выбрать не смог – он отскочил от двери и, неподвижный, опрокинулся навзничь. Упал он ровно в центр белого кухонного пола, эдакий гигантский Джокер.
|
|
|
Я замолотил в дверь Гувера, и он появился, дворецкий до мозга костей, как если бы от этого зависела его жизнь.
– Что я натворил, Гувер, – я убил человека.
– Даже если и так, не в первый раз, сэр.
– Первый раз, последний раз – какая разница?
– Для полиции большая, сэр.
– Но полная херня для жертвы, Гувес. Вот тебе и так называемое правосудие.
Я отвёл его на место происшествия. Гувер наклонился к телу.
– Боюсь, он никогда не вернётся к комнатной температуре, сэр.
– А это что такое, во имя кипящего ада? – изнурённо спросил я, указывая на почти завершённое изображение, лежащее на полу за телом. Нарисован был я, лицо искажено убийств венной яростью, несусь вперёд с поросячьей свинчаткой, поднятой во имя насилия. За моей спиной по стене плывут плюшевые ангелы.
– Он был прав, мои орлиные черты имеют божественный оттенок.
Гувер объяснил с помощью слов и набора сложных движений рук и ног, что картину могут использовать как доказательство против меня. Жизнедеятельность Трейса ограничивалась кровотечением, его жидкости смешивались с краской там, где он шмякнулся на пол с редкостным рвением.
|
|
|
– Меня не поймают. Насколько трудно это будет?
– Для вас, сэр? – спросил он с судейским выражением. В этот момент из помещения слуг раздался взрыв шума, и мы с картиной оттянулись вверх по лестнице. Я нырнул в комнату Трейса и заменил работу на мольберте, слушая, как остальные просыпаются и спускаются вниз. Сквозь дом прозвенел вопль.
– Он мёртв!
– Мёртв? В такой час?
– Мейбл, у вас так принято?
– Убийца воспользовался поросячьей свинчаткой и разбил камень. Боюсь, теперь она ничего не стоит.
– О Боже, зачем же использовать моё украшение? По всему дому полно разных труб!
– И это то, что у вас принято считать убийством?
Итак, я забыл свинчатку на месте! Ухватив краски и изобличающий холст, я бросился к себе в комнату, где Гувер собирал вещи на тюремный срок.
– He надо, Гувес, – я переделаю картину, чтобы намекнуть на суицидальное отчаяние. Этот опасный псих как раз мог отколоть что‑нибудь подобное.
– Сэр хоть раз в жизни вообще рисовал?
– В свой последний час Трейс рассказал мне больше, чем стоило бы знать. Он говорил, что художник обязан чахнуть в башне, заворожённый унынием. Этот человек и его самоцели лишились всех моральных прав на существование.
|
|
|
– Самоцели, сэр? – Гувер продолжал паковать вещи, а я выдавил краску прямо на кисть. – Мне жаль, но формулировки различаются.
– Самоцель, Гувер. Стремление показать, что твои слова или действия имеют куда больше ценности или смысла, чем на самом деле.
– Мои извинения, сэр. Однако он лишился их полностью.
Я услышал, как гости быстро произносят последовательные утешения и удаляются в кровать. Я же бросил лист на рисовальные принадлежности и начал громко храпеть, чтобы тётя Мейбл не вломилась ко мне, но она вошла и обнаружила, что свет включён, а я стою посреди комнаты и храплю, как бык.
– Я… объяснял вот Гуверу, как правильно паковать чемодан, и ужас как разозлился.
– Ладно, – сказала Мейбл, нахмурившись, – я просто зашла сказать, что у нас тут случилось леденящее кровь убийство.
– Убийство? В такой час? И кто же это?
– У тебя дела – лучше обсудим всё утром. Спокойной ночи, Келтеган.
Не раньше, чем она ушла, я вернулся к холсту, натирая кисточкой решительное зрелище, пока не убедился, что стиль Трейса несомненен, и никто не догадается.
– Я сделал это, Гувер, – грунтовка правды целиком и полностью покрыта коленями, ужасающими вспышками работы и архитектуры, чудесами и волосами, годами, сокрытыми в тенях, грустными сторожевыми псами, сердцами и дровами, красными масками, прославленными судьями, консервированными детьми, омерзительными горбунами, кишащим крысами багажом, туманом и легендами.
Но Гувер уверил меня, что больше похоже на клубящуюся курицу, ходящую, как во сне, в голубом пламени.
– Как тебе йоркширские пудинги рядом со шпилем, вот здесь?
– Разрешите мне, сэр.
Гувер взял кисть и за пару минут создал резкий портрет кислой дамы в форме ёлки, регенерирующей на сельских просторах.
– Нет, нет! – взвыл я. – Трейс был опасным психом! Я не смог добиться от ублюдка ни капли смысла – а я пытался со слезами, бегущими по щекам! Надо избавиться от этой твоей точности – дай‑ка сюда кисть!
Я работал всю ночь, рисунки становились всё более странными с каждым часом. Двадцать одна подколодная гадюка греется на солнце в жаровне на берегу моря Эрл Грей, а по соседству высоченный священник заткнул уши, как гиппопотам. Любопытные торговцы выходят из безумного безделья, их рты – как клетки. На переднем плане я поместил качественное собственное изображение, размахивающее окровавленной поросячьей свинчаткой.
– Похоже, мы сделали полный круг, сэр, – мягко заметил Гувер.
– Что? О, почти утро, а что я наделал?
– Думаю, сэр, удар по лицу и рука…
И за пару минут он превратил мой портрет в Реджинальда Трейса, отскакивающего в воздух и бьющего себя по голове свинчаткой.
– Но почему движение вперёд, Гувер? И почему торговцы? Змеи? Стая, стая, стая… – И я начал трепетать, схватил холст и вонзил в него кисть, размазывая линии, разрушая всё подряд. Рисунок я швырнул в комнату Трейса, бросил дверь открытой и убежал. С меня довольно этой ерунды!
Холодное солнце вползло в дом.
Внизу гости столпились на месте убийства, где накрыли утренний чай с лепёшками. Отец Брейнтри пренебрежительно разглядывал тело. Лицо трупа превратилось в кровавый пудинг.
– Его вера, какой бы она ни была, не помогла ему выжить.
– Что бы ни случилось, в последние моменты жизни Реджинальд скакал, как первобытный человек, и разбивал семейные ценности. – Тётя Мейбл посмотрела на меня.
– Надеюсь, этот бедлам – не твоих рук дело?
– Моих, тётя? До сего момента я точно держал себя в руках. И я знаю, что творчество Реджи значило для вас очень много.
– Его творчество? Не сказала бы. Полагаю, именно оно и сбивало его с пути. Далеко от паствы – и гнилой плод.
– Не сказали бы? Что за святотатство? Эй, народ?
– Лорд Стем большой специалист, он утверждает, что Трейс рисовал, как грязный червь.
Но в этот момент Лорд Стем проскакал вниз по лестнице с холстом и счастливым выражением лица.
– Это выдающаяся картина, – объявил он, – свидетельство праздничного погружения Трейса в хаос и тьму. – Он показал нам картину, которую мы с Гувером создали в ранние часы. – Посмотрите на эти смертельные шипы, цвета мёда и ананаса. Пятнистое девственное успокоение, предложение шумных игр, истекающий линь, намёк на курицу на грунтовке, сам Трейс на переднем плане предсказывает собственное преднамеренное самоубийство, и, наконец, дикий шквал эмоций, размывающий линии, будто отбрасывающий в сторону и искусство, и самоё жизнь.
– Но какие кошмарные пропорции, – сказал я. – Это развалина.
– Это персик, и стоит он тысячу фунтов. То, что он мёртв и бледен, улучшает баланс парня.
Это просто праздник для меня, должен сказать. Забудь про поросячью свинчатку, Мейбл, – я заплачу тебе, сколько скажешь, за эту прелестницу.
– Значит, у нас тут не только нет убийцы под боком, – сказала тётя Мейбл, – но и решились мои финансовые проблемы. Оказывается, я настоящая покровительница искусства, а я и не знала. Похоже, один человек в вашем поколении всё‑таки имел стоящий талант, а, племянник?
Гувер всплыл и многозначительно посмотрел на меня.
– Какая жалость, что потенциально прибыльная художественная карьера молодого человека навсегда перечёркнута кровью и обстоятельствами, а, сэр?
У меня родилось мрачное предчувствие, что сейчас я ударю его прямо в лицо. Но я удержался и подумал, что наши с Трейсом способности недалеко друг от друга ушли. Хотя мы оба представили наши варианты мира на суд и рассмотрение, факты не меняются.
Фиаско
Когда бандит Гарри Фиаско смотрелся в зеркало, он не видел извивающуюся щупальцами массу сгущенного отвращения, которую в такие моменты видим все мы. Он решил, что его внешность – эталон, по которому весь мир должен настраивать свою цветовую гамму. Его волосы стали его религией, и он считал город Светлопив хаотичным и неполноценным по сравнению с их сводчатым самообладанием. Но он решил пойти навстречу городу, а не против него. Простой человек.
Однажды он увидел, как сморщенная старуха с нервной собачкой вот‑вот шагнёт в размытую улицу, полную машин. Он выхватил собачку из‑под колёс разгоняющегося такси.
– Собака, я чаю, суть нежный плод, – сказал он и взял бабушку за руку. – И вам тут не рекомендуется переходить дорогу, мэм.
Мисс Кидди Кауфман была известна своей непредсказуемой реакцией. На этот раз она отреагировала воплем “Полиция!”, и Гарри бежал так быстро, как только несли его руки и ноги. Когда описание бабушки вылилось в фотопортрет на манекене Армани, копы потащили Гарри на опознание.
Шеф Генри Блинк, чьё пузо – один из нескольких объектов, видимых из космоса, разжёг “Гинденбург” и выставил шокирующие факты в воплебудке. Похоже, старуха решила, что обнаружила скрытое послание в высказывании Гарри – при фонетическом реверсировании “Собака, я чаю, суть нежный плод. И вам тут не рекомендуется переходить дорогу, мэм” превратилась в куда более угрожающее “Мэм, уродский тибидох цапнул меня за руку, и тут, мать, вы должны мне тысячу баксов”.
Блинк издал глубокий смешок, уставив сигару на подозреваемого.
– Классический лохотрон Стари Трг, пацан. Дармовщинка. Такие аферы приносят больше денег, чем война, а? Или другие лосиные рога мотивов. Ты никчёмный человек, если посмотреть, Фиаско. Надо было выбрать чего попроще – “Нашёл Деньги” или “Обсчёт”.
Гарри стрельнул в Блинка взглядом, но оковы наручников притупили удар, вкупе с коленопреклонённой прозой и прочей классикой.
– Не понимаю, что вы имеете в виду, мистер Блинк.
– Ясен перец, не понимаешь, Гарри, – ты мелкая шестёрка, вышел погулять. Твои паро‑
вички так и кричат об этом – “Стигмата Хард‑бол” и “Дэу 51”, они? Корейский полуавтомат в ухватке на лодыжке – что может быть лучше для знакомства со спаниелем? По‑моему, ты болен, чувак. Тебя причёска не мучает?
– Без труда не вытащишь и рыбку из пруда.
– Я же говорил, больной. Наслаждайся парадом.
В комнате наблюдения, полчаса спустя, Блинк и мисс Кидди Кауфман смотрели через двойное раздвижное окно на шестерых мужчин в комнате неудачников, все лицами вперёд, согбенные и шаркающие, спинами к стене с разметкой под рост. Все шестеро в одинаковых одеждах. Фиаско – третий.
– Не стоит выигрывать в пробах на роль в криминальной студии. Никто с той стороны стекла не видит нас, бабушка. Выбирайте номер и не ожидайте сотрудничества от этих ублюдков.
Кауфман выпучила глаза, строя рожи, как булькающая овсянка.
– Не спешите, мисс Кауфман, могила до сих пор ждала вас, подождёт ещё немного.
– Он стоял рядом со мной – они могут повернуться боком?
– Мальчики, повернитесь налево, – приказал Блинк в микрофон, и они нехотя подчинились, каждая конечность тяжёлая, как дубинка.
– Он перепугал меня, когда потребовал денег. Можно, чтобы они покричали?
– Потребуйте косарь, ребятки, – громыхнул Блинк в микрофон.
Ребята по очереди попросили денег, с разными степенями скуки в голосе.
– Должно быть, он истинный мыслитель, раз выдал такую хитрую уловку.
Блинк нагнулся к микрофону.
– Сформулируйте мощную мысль, ребята. Подозреваемый номер один, жуя жвачку, протянул:
– Летающее блюдце вогнутое, а не выпуклое. Закатив глаза, номер два поёрзал, а потом решительно заявил:
– Вода стекает в водосток против часовой стрелки в южном полушарии. Если бы часы изобрели в Австралии, повлияло бы это наблюдение на то, в какую сторону крутятся стрелки часов?
Гарри Фиаско издал тяжёлый вздох и затараторил:
– А, под нашими жизнями наша смерть тянется, как пустая плёнка под записью. – Он в смущении поднял глаза на планку ламп.
Номер четыре пробурчал что‑то себе в грудь.
– Чего там? – рявкнул Блинк.
– Гора не превосходит горизонт, – гнусаво повторил парень.
Номер пять вытер нос рукавом и неохотно сказал:
– Да, пчела слишком тяжёлая, чтобы летать, – она просто поворачивает мир под собой с помощью телекинеза.
– Если никто не является островом, – объявил номер шесть, – я хочу выебать Манхэттен.
Посреди взрыва смеха Блинк повернулся к старухе.
– А я чего говорил?
Всё отлично и шоколадно, но Гарри Фиаско в комнате неудачников откровенно мучался. Стоя перед односторонним зеркалом, он по мере поступления указаний разглядывал пятерых собратьев по несчастью.
– Побегайте на месте, ребята.
Фишка опознания в том, что все должны быть одеты одинаково, чтобы свидетели разглядывали человека, а не шмотки. Но вещи на этих чуваках были такого низкого качества, что и сравнивать нечего. Цвета воспроизведены топорно. Сидит нелепо. Один парень словно вырядился в панцирь омара. Когда Гарри побежал на месте, он ещё начал свирепо трясти головой. Они его вообще ни в грош не ставят.
– Помахайте рукой перед носом, как слоновьим хоботом.
По идее, надо избегать и сильных различий в строении тел, но эти парни едва ли подчинялись тем же основам анатомии. В поле зрения попал мужик “летающее блюдце”. Политое Мейсом, его лицо являло собой бунт столкнувшихся видов. Он чисто выбрил свой любимый подбородок, но два других оставил на развод. В центре его обтянутого атласом лба цвёл прыщ, прямо как чертополох. В своей тишотке он выглядел злой карикатурой на Гарри.
Лицо парня прямо справа от Гарри казалось прозрачным. Его голова была мешаниной вен и бордовой паутиной, откуда смотрели глаза, как из недр позорного наказания. Его личность являлась безуспешной экспериментальной пиццей из костяного звездофрукта и выжженных поверхностных каналов, его штаны пузырились на коленях. Но он смотрелся вполне счастливым.
– Изобразите, что вы накачиваете большие кипы сена в амбар.
Номер четыре был мусорным подводным пидором, он чувствовал бы себя как дома, если бы комнату затопило, и стекло заволокло водорослями, и он бы их медленно объедал, неторопливо разевая рот. Увеличенная зона носа словно специально расширялась, чтобы присосаться к поверхности иллюминатора, с лязгом отодвинуть последний, и после отвалиться в изнеможении с осознанием, что трудная работа выполнена на отлично. Они думают, он похож на этих уродов?
– Вы дирижируете оркестром, ребята, но внезапно в театре начинается пожар, и вы ведёте людей на выход. Вперёд.
Чем больше он думал, тем более оскорбительной и неприемлемой казалась ситуация. Трепеща и дёргая конечностями, как виолончелист, номер пятый казался рабочим муравьем – переростком, способным утащить в тележке вдвое больше своего веса и улететь чёрт знает куда с лёгким ветерком. Он выглядел как оживший киоск с инструментами, ощетинившийся пылающими воздухостворками и увенчанный лицом, похожим на расколотый шлакоблок. Хлопья тёплого пепла вылетали из его деревянных ушей. Глаза распахнулись, испуская алкоголь. Что за фигня?
– Вам восемь лет. Рождественским утром вы открываете подарок. Вы возбуждены. Разрываете ленту, обёртку, последние слои, обнажаете коробку, она всех цветов радуги. Вы трясёте её – это тот скейт, который вы так хотели? Потом открываете – чёртик на пружинке выскакивает на вас, вы чувствуете испуг. Вы плачете от страха и разочарования. Мама и папа не понимают, почему вы разозлились. Они пытаются утешить вас, но поздно, вы уже замыслили месть. Покажите её, ребята.
Эволюционный эквивалент сдавленного всхлипа, номер шесть – огромная прямоходящая мыслящая кишка, стоящая посреди локализованного облака болотного газа. Ворованные брови обнаружены в нахмуренном взгляде пульсирующего пищевого тракта. Это дышащий клин копчёного лосося.
Потея, как ублюдок, Гарри задохнулся в безумной ярости. Он сломал строй, бессвязно вопя про сало, жабры, бивни. Он бросился в тёмное окно.
– Я не похож на этих людишек! – лопотал он, и, всхлипывая, пал на колени. – Я не могу здесь!
В комнате наблюдения Блинк и Кидди Кауфман смотрели, как Гарри выскальзывает из виду, оставляя на стекле полосу геля для волос.
– Это тот парень, правильно? – громыхнул Блинк.
– Не‑а, – каркнула в отвращении старуха. – Тот, с кем я встретилась, был по‑настоящему крут.
Звукоритм
С час позаписывав в парке птиц, я неспешно побрёл назад через город, микрофон в рюкзаке регистрирует уличное движение. Улицы – как глубины забитой пепельницы. Безыскусно одетый коп с тележкой предлагал наркотики. Я отказался, за что меня арестовали. В обезьяннике копы смутились и разозлились, когда я повторил доказательства того, что я невинен как агнец. Когда они держали меня челюстью на доске, мне в голову пришла идея. Я увидел её в красно‑золотых тонах и преисполненной правосудия. Положите её перед пьесой Дебюсси, и пускай музыка углубляет и расширяет её. Мысль‑полторы. Надо поговорить со старым солдатом.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 71; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!