НОВАЯ ЭРА, НАЧИНАЮЩАЯСЯПОЯВЛЕНИЕМ НОВОГО МЕТОДА

Жизнь Сократа

В то время как блестящие софисты приобретали день­ги и пожинали славу, протестуя против философии и обучая под именем красноречия и ораторского искусст­ва диалектическим фокусам, у них внезапно появился загадочный противник. Он представлял собой совершен­ную их противоположность. Тогда как софисты пренеб­регали истиной или отрицали ее он избрал ее власти­тельницей своей души. Терпеливо, с неутомимой энерги­ей домогался этот человек возвышенного и обширного ума обретения той истиной, которую софисты покинули ради денег и славы, но которой он остался верен и в нищете. Они учили всему, чему угодно, Сократ же знал только то, что его знания ничтожны, он не допускал саму возможность обучения человека чему бы то ни было. Но он рассчитывал, однако, быть полезным своим ближ­ним не обучением их, а облегчением для них возможности учиться самим. Свою задача Сократ видел в уясне­нии другим их собственных мыслей, и он выразил это с присущим ему юмором, сравнив свою миссию с про­фессией своей матери, которая была повивальной баб­кой. То, что делала она для рожениц, он стремился делать для способных мыслить людей. Помогая рождению идей, извлекая их на божий свет, Сократ исследовал их, чтобы знать, насколько они способны к жизни, и если они были истинны, он встречал их с радостью; если же они были ложны, уничтожал их. Он не требовал за это никакого денежного вознаграждения и всегда отказывался от него самым решительным образом.

Сократ неотступно преследовал своими вопросами людей, славившихся своей мудростью и сколько-нибудь выделявшихся в умственном отношении, и иногда этот невиданный еще ими противник ставил их в тупик. -Кто это такой? - спрашивали о нем. - Сократ, сын Софрониска. - Чем он занимается? - Беседует с желающими. -С какой целью? - Чтобы обличать заблуждения.

Софисты, щеголявшие в своих пышных одеждах, все­гда сопровождаемые толпой усердных слушателей, смот­рели с невыразимым презрением на бедного, скромно одетого Сократа. Движения его были неловки и неуклю­жи, и по своим манерам он не походил ни на кого из пользовавшихся почетом сограждан. Босой, странство­вал он по улицам Афин, занятый своими мыслями; иног­да он неподвижно стоял на одном и том же месте в течение нескольких часов, погруженный в глубокое раз­мышление. Каждый день отправлялся он на базарную площадь и вступал в спор со всеми желающими. По наружности своей он походил на Силена. Его приплюс­нутый нос, широкие, раздутые ноздри, глаза навыкат, тол­стые, чувственные губы, его полнота при небольшом рос­те и безобразный живот - все это могло служить мише­нью для насмешек. Но когда этот Силен начинал гово­рить, он очаровывал какой-то магической силой, прису- щей ему речи, всех тех, кому его наружность внушала отвращение. Алкивиад утверждал, что он принужден был затыкать уши и убегать, чтобы не засидеться подле Со­крата и не состариться, слушая его речи. Вот как пере­дал слова Алкивиада в своем диалоге "Пир" Платон:

"Я начну свою похвалу Сократу сравнением его со статуей. Быть может, он вообразит, что эта статуя при­плетена здесь ради насмешки; но я уверяю его, что она необходима для того, чтобы ярче выставить истину. Итак, я говорю, что Сократ совершенно похож на тех Силенов, которых мы видим в мастерской скульптора; они изоб­ражаются с флейтами в руке, но если вскрыть их, то окажется, что они содержат внутри изображения богов. Я утверждаю, что Сократ похож на сатира Марсия'. Я полагаю, что даже он не станет отрицать, что он напоми­нает сатиров своим видом и своей наружностью. Но пусть послушает он, как похож он на них во всех других отношениях. Во-первых, он дерзок и склонен выражать свое презрение. Если он станет отрицать это, я сошлюсь на свидетелей. А затем он - настоящий музыкант, и при­том более удивительный, чем Марсий, ибо Марсий, как и всякий другой музыкант, искусен он или нет, только при помощи музыки получает возможность очаровывать людей. От Марсия Сократ отличается тем, что он дости­гает тех же результатов, без помощи инструмента, одни­ми только словами.

Когда мы слышим Перикла, или какого-либо другого искусного оратора, произносящего речь, мы останемся спокойны. Но если заговорит Сократ, если даже мы ус­лышим его слова, передаваемые кем-либо другим, хотя бы человеком неумелым и неискусным, будь это женщина, мужчина или ребенок, мы приходим в возбужде­ние и чувствуем себя как бы во власти его речи, всецело овладевающей нами.

' Марсий - мудрый сатир, отличный флейтист. Скрытая за безобразной внешностью сатира мудрость Сократа заворажи­вала слушателей подобно флейте. В Древней Греции так же было принято использовать выполненные из дорогого материала со­ставные фигуры (из 2-х половинок) сатиров для хранения аро­матических веществ, драгоценностей и изображений богов.

Если бы я не боялся, что я слишком опьянен, я под­твердил бы клятвой, что его слова производили на меня странное действие, которое я и до сих пор еще испыты­ваю на себе. Когда он говорит, мое сердце бьется гораздо сильнее, чем у тех, кто празднует коринфские мистерии. Его речи вызывают слезы из глаз моих: и я видел, что он оказывал такое же влияние и на многих других. Я слы­шал Перикла и других превосходных ораторов, и мне нравились их речи, но они никогда не производили на меня подобного действия, они не нарушали покоя моей души, не возбуждали меня к самообличению и не зас­тавляли мой дух пребывать как бы в рабском, унижен­ном положении человека, распростертого ниц. Но этот Марсий часто заставлял меня испытывать все то, о чем я говорю, и он довел меня, наконец, до убеждения, что едва ли стоит жить той жизнью, которую я вел до сих пор. Не отрицай этого, Сократ, ибо я уверен, что, если бы я вздумал опять послушать твоих речей, я не в силах был бы противиться им, снова испытал бы я прежние чувства и был бы вынужден, друзья мои, признаться, что хотя мне самому многого недостает, но я пренебрегаю своими собственными (духовными) нуждами и беру на себя заботу о нуждах афинян. Поэтому-то, в присут­ствии Сократа, я закрываю уши, как бы в присутствии* сирен, и убегаю, как можно скорее, чтобы не засидеться подле него и не состариться, слушая его речи. Этот чело­век заставил меня испытать чувство стыда, а я думаю, никто не был вполне уверен, что оно присуще мне. Он один только пробуждает во мне раскаяние и боязнь, в его присутствии я чувствую себя неспособным опровер­гнуть его слова или отказаться исполнить то, что он при­казывает. Но когда я расстаюсь с ним, перспектива сла­вы, которой наделяет нас толпа, начинает искушать меня. Вот почему я избегаю его и скрываюсь от него, а когда увижу его, мне делается стыдно, что я не выполнил того, что должно быть выполнено, как я сам согласился с ним, и часто, очень часто я желал, чтобы его не было более среди живых людей. Однако, если бы это случилось, я вполне уверен, что я страдал бы еще сильнее, так что я не знаю, наконец, куда мне уйти и что мне сделать с этим человеком. Вот какое впечатление производит на меня и на многих других музыка этого сатира.

И заметьте, - как сильно в нем указанное мною сход­ство, какой чудесной силой он обладает! Я уверен, что никто из вас не знает истинной природы Сократа, но так как я начал говорить о нем, то постараюсь ясно изобра­зить его перед вами. Обратите внимание на то, как стра­стно Сократ ищет дружбы тех, кто отличается красотой, и каким невеждой он выставляет себя, - свойства сильно напоминающие силенов. Однако, друзья мои, это только внешняя форма, в которую он облечен подобно одной из статуй силена; если же вы заглянете в глубь его души, вы найдете там удивительную умеренность и мудрость. Одна красота не имеет в его глазах значения; он ставит ниже, чем кто-либо мог подумать, всякие внешние каче­ства, будет ли это красота, богатство, слава, или что-либо иное, с чем толпа поздравляет обладателя. Он ни во что не ставит все эти отличия, да и нас, для которых они имеют цену; живя среди людей, он обращает свою иро­нию на все, чем восхищаются они. Но я не знаю, видел ли кто-либо из вас тот божественный образ, который скрыт в нем и который обнаруживается, когда он быва­ет откровенен и серьезен. Я видел этот образ, и он так высоко прекрасен, в нем столько божественного и чу­десного, что всякое приказание Сократа, конечно, должно быть исполняемо, как веление божества.

Сократа можно восхвалять за множество других, в высшей степени удивительных свойств, хотя все они по­рознь встречаются и у других людей. Но что необыкновенно в Собрате, так это то, что он ни на кого не похож, что он выше всякого сравнения с остальными людьми, жившими в прежние времена или живущими теперь. Можно думать, что Брасид и другие лица походят на Ахиллеса. Перикл заслуживает сравнения с Нестором и Антенороом; найдутся, вероятно, и другие жившие в то или другое? время достойные лица, которых можно срав­нивать друг с другом. Но этот человек, сам по себе, и его речи столь необыкновенны, что никто не найдет ему рав­ного ни в нынешнем, ни в прошлом поколении людей; он может быть только предметом того сравнения, на ко­торое я указал, потому что, действительно, он и его речи напоминают силенов и сатиров. Я забыл обратить ваше внимание в самом начале на то, до какой степени он напоминает своими речами сатиров. В самом деле, когда слушаешь Сократа, то сперва его речь кажется чрезвы­чайно смешной, отдельные его фразы и выражения - гру­быми. Он всегда говорит о медниках, о ремесленниках, выкраивающих или выделывающих кожу; это обычная его манера«, так что весьма возможно, что человек недале­кий или недостаточно проницательный станет смеяться над его речами. Но если углубиться в эти речи и по­стигнуть их смысл, то мы найдем, что они имеют несрав­ненно более глубокое и серьезное значение, чем какая бы то ни была человеческая речь, что они божественны, что они предоставляют уму бесчисленное множество совершеннейшую: образов, указывают ему высокие цели или, лучше сказать, направляют его к тому, что всякий, кто ищет высокопрекрасного и доброго, должен считать необходимым для того, чтобы его поиски увенчались успехом. Вот за что, друзья мои, я прославляю Сократа". Этот "силен" был одним из самых страшных против­ников софистов, с которым когда-либо приходилось им сталкиваться. Но это - слабая похвала тому, чье имя впоследствии стало наиболее славным в Пантеоне человечества, -тому, кто придал новый толчок человеческой мысли и оставил в наследие людям, великий пример героической жизни, посвященной истине и запечатлен­ной мученичеством.

Все в Сократе замечательно - наружность, нравствен­ная физиономия, его положение, цели, метод исследова­ния, жизнь и смерть. К счастью, в сочинениях Платона и Ксенофонта характер и Стремления Сократа очерчены с такой ясностью, хотя, вероятно, и не без некоторых при­крас, что можно вполне ощутить всю притягательную силу этой личности.

Сократ родился в 469 году до Р.Х., от Софрониска, скульптора, и Фенареты, повивальной бабки. Родители его, хотя и были бедны, но смогли дать Сократу кой-какое образование. Он также обучался и искусству своего отца, но, судя потому, как скоро он оставил эти занятия, види­мо не очень успешно. Предание приписывало резцу Со­крата группу граций, которая в течение многих столе­тий находилась среди сокровищ Акрополя, но сейчас уже невозможно установить, действительно ли она была из­ваяна Сократом. Диоген Лаэртский полагал, что образо­вание Сократу дал богатый афинянин Критон, который был настолько очарован Сократом, что для обучения уго­ворил его покинуть мастерскую отца. Впоследствии этот Критон стал почтительнейшим учеником этого гени­ального человека.

Не имеет большого значения у кого учился Сократ: у Архелая или у Анаксагора. Имеется только свидетель­ство самого Сократа, что он рано стал изучать физику, к которой поначалу испытывал удивительную страсть, но затем, однако, совершенно разочаровался в этой науке и даже объявил само занятие ею "безумным". Также не­ясно, учился ли Сократ красноречию у кого-либо из со­фистов (например, у Продика), - все имеющиеся на этот счет сведения противоречат тому месту у Ксенофонта, где Сократ заявлял: "Вы презираете меня, потому что я принужден черпать свою философию из своего собствен­ного ума, тогда как вы платите деньги за свое обучение Протагору, Горгию, Продику и многим другим". Конечно, если кто-либо и имел право на оригинальность, то это Сократ; он ни у кого не заимствовал своей философии. Он пошел по новому пути. Вместо того, чтобы объяс­нять бытие Вселенной, он всегда жаждал света, который бы осветил ему в этой Вселенной лишь его собствен­ную стезю.

Сократ не начинал учить до той поры, пока сам не достиг зрелых лет. Сохранилось мало сведений о собы­тиях его жизни с того времени как он оставил мастерс­кую отца и до выступления его впервые в качестве учи­теля. Одно из немногочисленных свидетельств касает­ся его брака с Ксантиппой и последовавших затем се­мейных ссор. Жена родила Сократу троих детей. Ее взбалмошенный нрав и равнодушие, с которым Сократ выно­сил его, вошли в пословицу. Так, благодаря своему мужу, Ксантиппа стала личностью исторической, а ее имя - си­нонимом сварливой женщины. Объясняя в шутку свои выбор, Сократ говорил, что "все желающие сделаться искусными наездниками выбирают самых горячих ло­шадей, и если они могут обуздать их, то в них является уверенность, что они справятся и с другими лошадьми. Таким образом и я, желая жить среди людей и вести с ними беседы, выбрал себе в жены эту женщину, в твер­дом убеждении, что если я сумею ужиться с ней, то буду в состоянии переносить столкновения и со всеми дру­гими людьми".

Прежде чем посвятить себя делу учения, Сократу при­шлось участвовать в трех битвах, и в каждой из них он отличился. После первой битвы ему за храбрость была присуждена награда, но он отказался от нее в пользу Алкивиада, полагая, что последнего она может поощерить к дальнейшим подвигам. О том как он жил во время этих походов ходит несколько забавных анекдотов. Согласно им, всю суровую зиму, когда лед и снег толстым слоем покрывали землю, Сократ ходил боси­ком, в легкой одежде, а однажды он простоял в течение двух часов перед лагерем на одном и том же месте, погруженный в размышление. У Платона в диалоге "Пир" есть прекрасный рассказ Алкивиада о том, как проводил Сократ время в походе, вот он:

"Одно время мы были с ним соратниками и жили вместе в лагере перед Потидеей. Здесь Сократ превзо­шел своей выносливостью не только меня, но и всех других; когда у нас, как случается в походе, оказывалось мало съестных припасов, никто не мог в такой степени терпеть голод, как Сократ, но когда провизии было много, то, по-видимому, он один только с наслаждением ел по­ходную пищу. Он никогда не пил много по собственной воле, но когда его принуждали к тому, то и здесь он оста­вался победителем, хотя он менее всех привык пить. Но, что всего более удивительно, никто ни разу не видал Сократа пьяным ни тогда, ни когда-либо в другое время. Среди зимы, (а зимы там чрезвычайно суровы) он спо­койно переносил невероятные невзгоды; так, между про­чим, во время нестерпимо жестоких морозов, когда никто не оставлял своей палатки, а если и оставлял, то не иначе, как тщательно закутавшись, подложив под подошвы шерсть и обернув ноги шкурами, в это время Сократ ходил в том же плаще, который он обыкновенно носил, и по льду шел босиком с меньшим трудом, чем те, кото­рые так деликатно обращались со своими ногами. Сол­даты в этом случае видели с его стороны желание посмеяться над недостатком в них выдержки. Стоит рассказать обо всем, что делал и что выносил этот мужественный человек во время похода.

Однажды видели, как он стоял рано утром на одном и том же месте, погруженный в размышление, и так как, казалось, он не в состоянии был разъяснить себе пред­мета своих дум, то он продолжал стоять, как бы вопрошая себя и беседуя с собой. Когда настал полдень, солда­ты, увидев его, заметили про себя: "Сократ стоит здесь и думает с самого утра". Наконец, сюда же пришли ионий­цы в числе нескольких человек; они поужинали, и так как было лето, то, принесли одеяла, легли спать на откры­том воздухе, а между тем Сократ, как они заметили, всю ночь продолжал стоять на своем месте до утра, но когда взошло солнце, он приветствовал его молитвой и ушел.

Я не могу умолчать о том, каков был Сократ в битвах. Во время той битвы, после которой полковод­цы решили дать мне награду за храбрость, Сократ был единственным спасителем моей жизни; когда я, буду­чи ранен, упал, он стоял подле меня и охранял от не­приятеля и меня самого, и мое оружие. Я просил пол­ководцев назначить награду ему, как наиболее дос­тойному. И ты, о Сократ, не можешь отрицать того, что когда полководцы, думая почтить лицо моего звания, решили дать мне награду, то ты гораздо сильнее, чем полководцы, желал, чтобы эта слава досталась не тебе, а мне.

Но надо было видеть, какое зрелище являл собой Сократ, когда при Делиуме наша армия потерпела по­ражение и обращена была в бегство. Я был в это время в кавалерии, а он был пеший, в тяжелом воору­жении. После полного поражения наших войск, он и Лахес отступали вместе; я случайно встретился с ними и ободрял их, обещая не оставлять их. Так как я был на коне и, следовательно, не особенно беспокоился о своем собственном положении, то я мог лучше на­блюдать, чем при Потидее, прекрасное зрелище, кото­рое представлял в этом случае Сократ. Как заметно превосходил он Лахеса присутствием духа и отвагой! Твое изображение Сократа, о Аристофан, давало не совсем неверное понятие о нем в тот момент, когда он шел, бросая по сторонам взгляды, сохраняя величе­ственный и невозмутимый вид и смотря спокойно на друзей и на врагов, так что для всякого видно было даже издали, что тот, кто попробовал бы напасть на него, встретил бы с его стороны отчаянное сопротив­ление. Он и его спутник отступили таким образом в безопасности, между тем как тех, которые обратились в бегство, преследовали и убивали; ясно, что на людей, которые держат себя так, как Сократ, никто не реша­ется напасть, даже если бы они и потерпели пораже­ние".

Теперь остановимся на общественной деятельнос­ти Сократа. Учение его носит преимущественно эти­ческий характер, но при этом очень понять насколько оно практично. Превыше всего в жизни Сократ це­нил добродетель, и от людей он требовал, чтобы они мужественно и без колебаний соблюдали справедли­вость, так как только она может доставить им истин­ное счастье. Он утверждал, что одни лишь несправед­ливые люди несчастливы. Был ли он сам добродете­лен, был ли он счастлив? Вопрос этот уместен, и на него следует дать ответ.

Будучи избран пританом¹, Сократ выказал еще боль­шее мужество, чем в качестве простого солдата. Он обладал той нравственной отвагой, которая не стра­шится ни смерти, ни общественного мнения. Он явля­ет собой почти единственный в истории пример че­ловека, который одинаково презирал и тиранию лич­ности, и тиранию буйной и властной толпы. Так во время правления Тридцати тиранов² Сократу и еще четверым гражданам Афин было приказано привезти с Саламина, укрывшегося на родине саламинца Леога, для того, чтобы казнить его.

¹ Притаи - выборная должность в Древней Греции, в функ­цию притонов входило созыв и ведение народного собрания, под­готовка заключений, ведение переговоров, прием послов, подсчет суточных..

² Тридцать тиранов - режим неограниченной власти и тер­рора, установленный в Афинах после поражения их в Паломни­ческой войне, 30-ю олигархами с 404 по 402 г до н.э.

Сократ решительно отказался исполнять подобное поручение. В "Аполо­гии Сократа" Платон приводит слова, сказанные Со­кратом по этому поводу: "Как ни сильно было это правительство, а меня оно не испугало настолько, что­бы заставить совершить несправедливость. Когда выш­ли мы из Тола¹, четверо из нас отправились на Саламин и привезли Леонта, а я отправился к себе домой. Возможно меня бы за это казнили, если бы это прави­тельство не пало в скором времени".

¹ Тол (Толос) - архитектурное Сооружение круглой формы с колонным залом внутри или без него, использовалось в культо­вых и общественных целях. В Афинах в Толосе заседали и корми­лись за общественный счет притоны.

Но тогда, когда Сократ единственный раз занял го­сударственную должность притана, ему пришлось не только еще раз проявить гражданское мужество, но и противостоять и шумной толпе. Народное собрание Афин состояло из 500 членов, которые избирались де­сятью трибами. В течение 35 или 36 дней члены каж­дой трибы по очереди председательствовали и назы­вались пританами. Из 50 пританов 10 председатель­ствовало каждые семь дней, а один из этих десяти пользовался высшей властью и назывался эпистатом. Он вносил дела на обсуждение народного собрания, ставил вопросы на голосование, следил за подачей го­лосов, и вообще руководил деятельностью собрания. Но он пользовался своей властью только один день; и на этот день ему вверялись ключи от цитадели и от сокровищницы республики.

Сократ оказался назначен эпистатом в тот день, когда предстояло вынести несправедливый приговор 10 стратегам, обвиняемым в том, что они после битвы при Аргинусских островах не похоронили тела уби­тых. Погребение убитых считалось у афинян священ­ной обязанностью - в противном случае тени непогребенных, согласно верованию, блуждали в течение ста лет по берегам Стикса. Однако, на этот раз силь­ная буря, начавшаяся сразу после битвы, помешала исполнить необходимый обряд. Тогда было принято решение оставить на месте битвы нескольких млад­ших офицеров (таксиархов) с приказом исполнить эту священную обязанность, но продолжавшаяся силь­ная буря сделала выполнение приказа невозможным. Вот поэтому командующие афинской эскадрой и были преданы суду. В свое оправдание они представили свидетельство кормчих, показавших, что буря действи­тельно не давала возможности похоронить убитых. Кро­ме того, стратеги сослались и на то, что оставили, вме­сто себя, таксиархов, так что на них и должна была пасть вина, если только в данном случае можно было кого-либо винить. Все это оказало воздействие на на­род, и он уже был готов проголосовать за оправда­тельный приговор. Но обвинители потребовали отло­жить заседание, под предлогом наступления сумерек, которые якобы делали затруднительным подсчет по­данных голосов. Между тем, было сделано все воз­можное для того, чтобы возбудить против стратегов народ. В суд были приглашены родственники погиб­ших, сетования и печальный вид которых производили сильное впечатление на собрание. И тогда послыша­лись предложения решить судьбу всех подсудимых общим голосованием одного вопроса: правильно или нет поступили стратеги, не подобрав тела убитых? Если бы большинство высказалось за отрицательный ответ на этот вопрос, то всех подсудимых ожидала смертная казнь с конфискацией имущества. Однако, по закону нельзя было осудить всех одним общим голосовани­ем. И пританы, во главе с Сократом, отказались выне­сти на голосование вопрос в такой незаконной поста­новке. Народ пришел в ярость и потребовал, чтобы те, кто противится его воле, также были преданы суду.

Пританы стали колебаться и, наконец, уступили, но Сократ остался тверд и не побоялся угроз толпы. Он осознавал, что находится в этом собрании для того, чтобы служить делу справедливости, и не желал быть орудием неправды. Вот так выражены его мысли Платоном в "Апологии Сократа": "Когда ораторы готовы были обвинить меня и отдать под стражу, да и вы сами, афиняне, этого требовали и кричали, я думал о том, что мне скорее следует, несмотря на опасность, стоять на стороне закона и справедливости, чем из страха перед тюрьмой или смертью быть заодно с вами, так как ваше решение несправедливо". Вследствие отказа Сократа, вопрос так и не был вынесен на голо­сование, а заседание народного собрания было отло­жено. На следующий день эпистат и пританы смени­лись, и стратеги, не сумевшие скрыться, были осужде­ны и преданы казни.

Не стоит, однако, думать, что общественная деятельность Сократа ограничилась лишь исполнением возложенных на него государственных обязанностей, скорее наоборот, глав­ная часть этой деятельности проходила там, где кипела го­родская жизнь - на улицах, базарных площадях, в местах общественных прогулок. И лишь только Сократ появлялся на площади, он сразу же обращал на себя внимание. Его неуклюжая фигура, его нравственные качества, его чарую­щая речь возбуждали всеобщее любопытство. Он стал из­вестен каждому гражданину Афин. Кто не слышал его? Кому не доставляла удовольствие его неподражаемая ирония? Кто не видел, как сбивал он спесь с какого-нибудь возомнивше­го о себе невесть что умника? Сократ был страшным про­тивником для всех тех, кто считал себя мудрецом на том лишь основании, что умеет говорить без запинки, а таких предостаточно во все времена. Сам же он постоянно повто­рял, что ничего не знает. Если же кто-либо мнил себя знато­ком в том или ином отношении, в особенности, если это подтверждала поклонявшаяся ему толпа, Сократ непременно подходил к нему и, сознаваясь в своем собственном невежестве, просил научить его. Восхищенный таким по­корным слушателем, учитель начинал беседу. Но вот ему предлагался вопрос; и он, ничего не подозревая, соглашался сначала с каким-либо вполне очевидным положением, а за тем и с выводом из него, почти столь же очевидным; но с этого момента он погиб. С помощью сильной логики, тон кого остроумия и иногда смелых софизмов создава­лась сеть, из которой "знатоку" уже не суждено было выпутаться. Он приходилось признавать, что его соб­ственные положения приводят к чудовищным выво­дам, и, в результате, отказываться от своих взглядов, хотя он при этом и не понимал в чем заключалась его ошибка. Смех собравшихся слушателей свидетель­ствовал о полном поражении "знатока". Перед ним же стоял невозмутимо спокойный его противник, ко­торый как будто нисколько и не желал поставить его в смешное положение. Смущенный, но все еще не признавая себя побежденным, "знаток" удалялся с поля "брани", негодуя на самого себя, но еще более на свое­го коварного противника.

Отсюда отчасти понятно, почему Сократа ошибоч­но принимали за софиста. От софистов он, однако ,отличался постоянным стремлением к одной и той же цели. Тогда как софисты не допускали возможно­сти существования всеобщей и объективной истины ,Сократ, побивая своих противников иронией, шуткой, а иногда и софизмами, хотел только одного – открыть эту истину. Истина всегда была его целью, - даже в самые легкомысленные моменты его жизни.

Вышеописанные препирательства ежедневно проис­ходили в Афинах, и, несомненно, благодаря им Сократ и приобрел широкую известность, побудившую Аристофа­на изобразить его в качестве софиста в комедии "Обла­ка".

Понятно, что для своих противников Сократ был ненавистнейшим оппонентом. Никто не защищен был от его нападок. Если кто-либо воображал, что он что-нибудь знает, то ему уже невозможно было ускольз­нуть от Сократа. Вот как рассказывал об этом сам Сократ, в "Апологии Сократа" Платона. Сначала Со­крат описал те чувства, которые он испытал, когда ус­лышал, что Аполлон признал его мудрейшим из лю­дей. Он не в состоянии был понять этого. Убежден­ный, что он ничего не знает, но не осмеливаясь счи­тать ложью слова бога, Сократ пришел в смущение. "Долго недоумевал я, что же бог хотел сказать, потом весьма неохотно прибегнул к такому способу реше­ния: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая что уж где - где, а тут я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу: "Вот этот мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым". Но когда я присмотрелся к этому человеку, - называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что тот, наблюдая которого, я составил такое впечатление, был одни из государственных людей, афиняне, - так вот я, когда побеседовал с ним, решил, что этот чело­век только кажется мудрым и многим другим людям, особенно самому себе, но на самом деле не мудр. По­том я попробовал показать ему, что он только мнит себя мудрым, а на самом деле этого нет. Из-за того-то и сам он, и многие из присутствовавших возненавиде­ли меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, по­жалуй, оба ничего хорошего и дельного не знаем, но он, не зная, воображает, будто-то что-то знает, а я если уж не знаю, то и не воображаю. На такую-то малость, ду­мается мне, я буду мудрее, чем он, раз я коли ничего не знаю, то и не воображаю, будто знаю. Оттуда я пошел к другому, из тех, которые казались мудрее первого, и увидел то же самое: и здесь возненавидели меня и

сам он, и многие другие. После стал я уже ходить подряд. Замечал я, что делаюсь ненавистным, огорчал­ся и боялся этого, но в то же время мне казалось, что слова оракула необходимо ставить выше всего.

Чтобы понять смысл прорицания, надо было обой­ти всех, кто слывет знающим что-либо. И, клянусь со­бакой, афиняне, должен вам сказать правду, я вынес вот какое впечатление: те, что пользуются самой боль­шой славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не лишенными всякого ра­зума, а другие, те, что считаются похуже, напротив, бо­лее им одаренными....

После государственных людей ходил я к поэтам - и к трагическим, и к дифирамбическим, и ко всем про­чим, - чтобы хоть тут уличить себя в том, что я неве­жественнее их. Брал я те из их творений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими обработаны, и спра­шивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, научиться от них кое-чему. Стыдно мне, афиня­не, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Одним словом, чуть ли не все там присутствовавшие лучше могли бы объяснить творчество этих поэтов, чем они сами. Таким образом, и о поэтах я узнал в короткое время, что не благодаря мудрости могут они творить то, что творят, благодаря некой природной спо­собности, как бы в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хоро­шего, но совсем не знают того, о чем говорят....

Наконец, пошел я к тем, кто занимается ручным трудом. Я сознавал, что сам, попросту говоря, ничего не умею, зато был уверен, что уже среди них найду таких, кто знает много хорошего. Тут я не ошибся; в самом деле, они умели делать то, чего я не умел, и в этом были мудрее меня. Но, афиняне, мне показалось, что их промах был в том же, в чем и у поэтов; от

того, что они были хорошими мастерами, каждый из них считал себя самым мудрым также и во всем про­чем, даже в самых важных вопросах, и это заблужде­ние заслоняло собою ту мудрость, какая у них была; так что, желая оправдать слова оракула, я спрашивал себя, чтобы я для себя предпочел: оставаться ли таким, как есть, и не быть ни мудрым их мудростью, ни неве­жественным их невежеством, или же, как они, быть и мудрым, и невежественным. И я отвечал самому себе и оракулу, что лучше уж мне оставаться как есть.

Из-за этой самой проверки, афиняне, с одной сторо­ны, многие меня возненавидели так, что сильнее и глуб­же и нельзя ненавидеть, от чего и возникло множе­ство наветов, а с другой стороны, начали мне давать прозвание мудреца, потому что присутствовавшие каж­дый раз думали, будто если я доказываю, что кто-то в чем-то не мудр, то сам я в этом весьма мудр".

Несмотря на нравственность и добродушие, Сократ , однако, не любил сельскую жизнь. Правда эта его нелюбовь не отвращение, вызываемое "идиотизмом сельской жизни", а скорее просто безразличие. Так в диалоге Платона "Федр", отвечая на замечание Федра, что Сократ не знаком даже с окрестностями Афин, он объяснил это таким образом: "Извини меня, добрый мой друг, я ведь любознателен, а местности и деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в горо­де". Его можно было встретить там, где собирались горожане. Он был готов рассуждать со всяким, но ни с кого не спрашивал за это денег. Он не читал лекций, но просто беседовал. Он не писал никаких книг, а толь­ко рассуждал. Собственно говоря, он не создал фило­софской школы; он даже не дал систематического изложения своего учения. К так называемой школе Сократа принадлежали многие его восторженные по­читатели, которые обыкновенно толпились вокруг Со­крата повсюду, где бы он ни появлялся, старались как

можно чаще беседовать с ним и разделяли с ним его основные принципы. Трудно сказать, когда Сократ ос­тавил профессию скульптора, но известно, что его зре­лые годы, а также и последняя пора его жизни были посвящены исключительно возложенной им на себя задаче учения других, заставившей его отказаться от всяких занятий, общественных и частных, от всяких попыток составить себе состояние. Нельзя оставить без внимания его деятельность в качестве учителя, хотя он сам не любил, чтобы его называли этим име­нем. Он имел обыкновение вести разговоры, беседо­вать. Рано по утру посещал он места общественных прогулок, гимназии, где происходили физические уп­ражнения, а также и школы для обучения юношества. Его видели на базарной площади в те часы, когда она была переполнена народом, среди шалашей и столов, на которых выставлены были на продажу товары; так проводил он обыкновенно весь день. Он беседовал со всяким, кто только обращался к нему, с юношей и стар­цем, с богачей и бедняком, причем заботился, чтобы его могли слышать все стоявшие вокруг него; он ни­когда не спрашивал и не принимал денежного вознаг­раждения, не делал никакого различия между лицами, желавшими беседовать с ним, никогда не отказывался вступить в разговор с кем бы то ни было, и рассуж­дал со всеми об одних и тех же общих вопросах. Так как слушать его было приятно, любопытно и назида­тельно, то некоторые лица приняли за обыкновение сопровождать его в качестве слушателей или просто спутников. Эти-то лица, составлявшие случайную толпу, и назывались обыкновенно его учениками, хотя ни он,* ни его личные друзья никогда не употребляли для обо­значения своих взаимных отношений слов учитель и ученик. По-видимому, ни в Афинах, ни в другом ка­ком-либо городе Греции, никто не выполнял с таким постоянством и так запросто роли общественного оратора - наставника. Благодаря такому особенному образу жизни, Сократ влиял своими беседами на ог­ромную массу людей и приобрел личную известность. Наряду с немногими друзьями и почитателями, а так­же с теми, в ком он возбуждал некоторый умствен­ный интерес, у него было в то же время и много лич­ных врагов. Вероятно, последнее обстоятельство и было причиной того, что он, как представитель философии и диалектик, служил предметом нападок для Аристофа­на и других сатирических писателей.

Сократ был странствующим рыцарем философии; не разбирая, кто был его противник, он всегда был го­тов сразиться за освобождение какой-либо истины из под власти предрассудка. Тем не менее главными врагами его были софисты. Никогда не упускал он случая вступить с ними в спор. Он побивал их соб­ственным их оружием и становился на их же почву. Тактика софистов была ему хорошо известна; он знал их сильные и слабые стороны. Подобно им, он ознако­мился с физикой, изучая древних мыслителей, и подоб­но им он нашел, что доктрины этих мыслителей не дают достоверного знания. Но, в отличие от софистов, он не остановился на скептицизме, он не утверждал, что так как истина не дается нам, то она - призрак. Нет; после неудачных попыток овладеть тайнами внеш­него мира, он обратил внимание на мир внутренний. Место физики заняла у него мораль. Неудача, кото­рую он потерпел, изучая явления природы, не поколе­бала в нем уверенности в существовании неоспори­мых нравственных истин, к которым совесть приковы­вала его внимание с неодолимой силой. Мир чувства может быть изменчивым и обманчивым, но голос со­вести, полагал Сократ, не может обманывать. Углубив­шись в самого себя, он нашел, что существуют извес­тные истины, не подлежащие никакому оспариванию, и их он противопоставил скептицизму софистов. Нравственные принципы составляли для него ту скалу, на которую он был выброшен после бури. Здесь он чув­ствовал себя в безопасности. С высоты этой скалы он мог обозревать мир и изучать свои отношения к нему.

Так протекала его жизнь. Достигнув преклонного возраста, он должен был защищаться от обвинений в нечестии и безнравственности. Он предстал перед судом и был осужден.

Суд и осуждение Сократа невольно возбуждают не­годование против афинян, достаточно вспомнить о характере этого великого человека, добродетели кото­рого производят такое сильное впечатление на вооб­ражение. Однако, во имя объективности, постараемся быть осторожными, прежде чем вынести окончатель­ный приговор. Афиняне были ветренны, легковерны и жестоки; человеческая толпа всегда такова. Но невоз­можно допустить, что они или какой-нибудь иной на­род осудили бы Сократа, если бы смотрели на него так, как смотрим на него мы. Но дело в том, что Со­крат вовсе не казался афинянам тем, кем он пред­ставляется нам. Они видели в нем всего лишь вред­ного человека, а потому и осудили его.

Великий человек непонятен своим современникам. Он может быть оценен только равными ему, а этих равных так мало. Его слава растет лишь в потомстве, потому что увеличивается число таких же великих людей, способных оценить его. Помимо этого, великий человек неизбежно является реформатором в том или другом направлении. Но всякий реформатор должен бороться с существующими предрассудками и глубо­ко таящимися пристрастиями. Для того, чтобы проло­жить себе путь, реформатор должен предварительно очистить его от загромождающего мусора. Поэтому он все время оказывается в оппозиции к своим современникам, он задевает их интересы. Ослепленные предрассудками и страстями, люди не замечают пре­восходства того, кому они оказывают сопротивление; оттого-то, как прекрасно сказал Гейне, "где великий человек открывает свои мысли, там и Голгофа".

Ход история подтверждает, что все реформаторы -мученики. Поэтому, хотя осуждение Сократа и кажет­ся великой неправдой, делом ужасным, но в глазах афинян оно имело такое же значение, как изгнание Эмпедокла или осуждение Протагора. Намерения Со­крата могли быть совершенно безупречны, но его дей­ствия и суждения носили для афинян вызывающий характер. Он навлек на себя ненависть партии и пал жертвой этой ненависти. В наше время нельзя не при­знать чистоту его намерений, но он и не стоит в оппо­зиции к нам. Теперь легко прощать Сократу все, что может показаться всего лишь ошибкой с его стороны, так как ошибка эта не затрагивает наших интересов. Но в совершенно ином положении были афиняне. Сократ раздражал их. Он ненавидел всякого рода не­правду и никогда не упускал случая изобличать ее. Человек, критикующий свой век, всегда должен быть готовым поплатиться за это. Сократ же не скрывал свое мнение и всегда порицал открыто и смело.

Но, видимо, более всего он раздражал афинян тем нескрываемым негодованием, с которым он всегда го­ворил о том, как легко люди признают себя способны­ми к делу управления. Только мудрые, утверждал Со­крат, способны управлять, но их немного. Управление есть наука и наука трудная. Управлять государством несравненно труднее, чем рулем корабля, но, тем не менее, люди, которые не вверили бы своей жизни ко­раблю, не имеющему опытного кормчего, не только вверяются государству, лишенному опытного правите­ля, но даже сами стараются сделаться правителями. Этого было достаточно для обвинения Сократа; недоставало только надлежащего предлога, и он скоро был найден в безбожии. Защитники его, и древние, и со­временные, утверждали, что он не виновен в безбо­жии; Ксенофонт даже "удивлялся", что такое обвине­ние могло быть принято на веру хотя бы даже на ми­нуту. Но, однако, думается оно было столь же заслу­женно, как и те обвинения, которые взводились на раз­ных других философов. Ведь Сократ дал господствую­щим догматам новое истолкование, несогласное с об­щепринятыми мифологическими верованиями, и это-то и было причиной обвинения его в безбожии.

Какой-то анонимный писатель заметил, что Сократ, признавая религиозные обряды своей страны, отвер­гал господствовавшие суеверия. Так, обряд жертвоп­риношения, настолько простой и естественный, что он легко согласуется с любыми религиозными истинами, должен быть, однако, огражден от явных злоупотреб­лений, к которым его можно свести, - к этому-то и призывал своих соотечественников Сократ. Так, по словам Ксенофонта, "когда он приносил жертву, он не боялся, что она не будет принята потому, что она была скудна по его бедности; жертвуя, по мере своих сил, он не сомневался, что перед лицом богов, он равен тем, которые загромождают весь алтарь своими дорогими приношениями. Сократ всегда признавал несомнен­ной истиной, что божеству наиболее угодна та жертва, которую приносит чистая и благочестивая душа....

Когда он молился, он просил только об одном - что­бы боги ниспослали ему то, что есть благо. Он пола­гал, что только они одни знают, что служит к благу человека. Но тот, кто просит у них или золота, или серебра, или увеличения власти, поступает, по его мне­нию, не умнее того, кто вздумал бы просить послать ему удачу на войне, в игре, или чего-либо подобного. Последствия такой просьбы были бы крайне сомнительны, и даже могут, насколько ему известно, обра­титься к невыгоде просящего".

Однако, та часть народной религии, которая каса­лась веры в прорицания и предсказания оракулов, ставила Сократа в более щекотливое положение. Для него одинаково трудно было и признать без возраже­ний господствующее верование, и выразить его непри­ятие, не подвергая при этом себя опасности. Сократ, желая сколько-нибудь ослабить то великое зло, кото­рое допускала в этом случае религия; сделал, по-ви­димому, все, что мог и то, что в конце концов оказа­лось наилучшим.

"Он утверждал, что прибегать к прорицаниям не­обходимо всем, кто желает с успехом править горо­дом или управлять в своей семье, ибо хотя каждый, как он полагал, мог бы сам избрать себе путь в жиз­ни и собственными усилиями добиться успеха (занимаясь, например, архитектурой, механикой, воен­ным делом, земледелием, надзирая за рабочими, управ­ляя финансами), но боги, тем не менее, благоразумно решили удержать за собой знание того, что представ­ляет, во всех делах, наибольшую важность, и оттого-то, возделав самым старательным образом свою ниву, человек не может знать наверное, кто соберет с нее жатву.

Сократ считал, поэтому, безумными всех, кто припи­сывал успех своих начинаний не Богу, а лишь челове­ческому благоразумию. Однако, он был не лучшего мнения и о тех, кто прибегал к прорицаниям во всех случаях, без разбора, как будто нужно советоваться с оракулом о том, вверить ли колесницу в руки умею­щего или неумеющего править лошадьми, поручить ли управление кораблем искусному или неопытному кормчему.

Он считал также в некотором роде нечестивым делом надоедать богам вопросами о том, что может быть узнано нами, если мы обратим внимание на счет, вес и меру предметов. Человек, казалось ему, обязан ознакомиться с тем, что, по определению богов, доступ­но его уму, и лишь в делах, выходящих за пределы его понимания, он должен обращаться к оракулу: боги всегда готовы сообщить знание тем, которые сделали все, чтобы снискать их благоволение"

Суд над Сократом относится скорее к истории Гре­ции, чем к истории философии. Это был исключитель­но политический процесс. В течение всего суда Со­крат держал себя с достоинством, спокойно, серьезно и трогательно, пожалуй, слегка высокомерно, хотя это было высокомерие мужественной души, боровшейся за истину. Это еще более возвысило его в глазах по­клонников и озлобило противников.

Платон, в то время еще юноша, присутствовал на этом суде и прекрасно описал его в своей "Апологии Сократа". Заключительная речь Сократа, произнесен­ная им после того, как ему уже был объявлен смерт­ный приговор, передана Платоном, как полагают, со­вершенно точно. Приведем отрывки из этой речи:

"Из-за малого срока, который мне осталось жить, афиняне, теперь пойдет о вас дурная слава, и люди, склонные поносить наш город, будут винить вас в том, что вы лишили жизни Сократа, человека мудрого, -Ведь те, кто склонны вас упрекать, будут утверждать, что я мудрец, хотя это и не так. вот если бы вы немно­го подождали, тогда бы это случилось для вас самб* собою: вы видите мой возраст, я уже глубокий старик, и смерть моя близка. Это я говорю не всем вам, а тем, которые осудили меня на смерть. А еще вот что хочу я сказать этим самым людям: быть может, выдумаете, афиняне, что я осужден потому, что у меня не хватило таких доводов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и гово­рить все, чтобы избежать приговора. Совсем нет. Не хватить-то у меня, правда, что не хватило, только не доводов, а дерзости и бесстыдства и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать: чтобы я оплакивал себя, горевал - словом, делал и го­ворил многое, что вы привыкли слышать от других, но что не достойно меня, как я утверждаю. Однако и тог­да, когда мне угрожала опасность, не находил я нуж­ным прибегать к тому, что подобает лишь рабу, и те­перь не раскаиваюсь в том, что защищался таким об­разом. Я скорее предпочитаю умереть после такой защиты, чем оставаться в живых, защищавшись ина­че. Потому что ни на суде, ни на войне ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерть любы­ми способами без разбора. И в сражениях часто бы­вает очевидно, что от смерти можно уйти, бросив ору­жие или обратившись с мольбой к преследователям; много есть и других уловок, чтобы избегнуть смерти в опасных случаях, - надо только, чтобы человек ре­шился делать и говорить все что угодно.

Избегнуть смерти не трудно, афиняне, вот что го­раздо труднее - это избегнуть испорченности: она на­стигает стремительнее смерти. И вот меня, человека медлительного и старого, догнала та, что настигает не так стремительно, а моих обвинителей, людей сильных и проворных, - та, что бежит быстрее, - испорченность. Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а мои обвинители уходят, уличенные правдою в злодействе и несправедливости. И я остаюсь при своем наказа­нии, а они при своем. Так оно, пожалуй, и должно быть, мне думается, что это правильно.

А теперь, афиняне, мне хочется предсказать буду­щее вам, осудившим меня. Ведь для меня уже настало то время, когда люди бывают особенно способны к прорицаниям, - тогда, когда им предстоит умереть. И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвившие, что тот­час за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, кля­нусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали. Сейчас, совершив это, вы думали избавиться от необ­ходимости давать отчет в своей жизни, а случится с вами, говорю я, обратное: больше появится у вас обли­чителей - я до сих пор их сдерживал. Они будут тем тягостнее, чем они моложе, и вы будете еще больше негодовать. В самом деле, если вы думаете, что умер­щвляя людей, вы заставите их не порицать вас за то, что вы живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Такой способ самозащиты и не вполне надежен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый легкий: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше...

.....Все же я кое о чем вас попрошу: если, афиняне, вам будет казаться, что мои сыновья, повзрослев, ста­нут заботиться о деньгах или еще о чем-нибудь боль­ше, чем о добродетели, воздайте им за это, донимая их тем же самым, чем я вас донимал; и если они не пред­ставляя собой ничего, будут много о себе думать, уко­ряйте их также, как я вас укорял, за то, что они не заботятся о должном и много воображают о себе, тог­да как сами ничего не стоят. Если вы станете делать это, то воздадите по заслугам и мне, и моим сыновь­ям.        '

Но уже пора идти отсюда, мне - чтобы уме­реть, вам - чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме бога".

Все это грандиозно, трогательно и ярко обрисовы­вает характер этого человека. Он утешал своих пла­чущих друзей и кротко упрекал их за сетования на несправедливость приговора. Ни один человек не встречал смерти с таким спокойствием, потому что ни один человек не питал такой сильной веры в то, что смерть есть новое рождение, переход к высшему бытию.

Казнь должна была совершиться на следующий день, но случилось так, что с этого дня начиналось ежегод­ное празднование рождения Аполлона, сопровождав­шееся отправкой на Делос священного корабля с по­сольством. И до тех пор, пока моления не завершались, а священный корабль не возвращался обратно, закон запрещал осквернять город смертной казнь. Сократу пришлось ожидать тридцать дней. Будучи в цепях и ожидая смерти, он провел эти дни в оживленных бе­седах с друзьями и в сочинении стихов. По словам Ксенофонта, "в течение этого времени он жил на гла­зах всех своих друзей, совершенно так же, как и преж­де; но теперь, видя его спокойствие и живость его ума, мы прониклись еще большим уважением к нему". В последний день своей жизни он беседовал с друзьями о бессмертии души. Это беседа легла в основу диало­га Платона "Федон", но приведенные в нем рассуж­дения, по всей вероятности, принадлежат самому Пла­тону. Существует предположение, что предсмертная речь Кира, в "Киропедии" Ксенофонта, вернее переда­ет воззрения Сократа. Однако, вернемся к диалогу Платона. В нем Федон так описал впечатление, про­изведенное на него Сократом в последние дни его жизни: "Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал - он казался мне счастливцем, я видел поступки и слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно и благо­родно он умирал, что у меня даже явилась мысль, буд­то и в Аид он отходит не без божественного предоп­ределения и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо иной. Вот почему особой жалости я не ощущал -вопреки всем ожиданиям, - но вместе с тем философ­ская беседа (а именно такого свойства у нас шли разговоры) не доставила мне привычного удовольствия. Это было какое-то совершенно небывалое чувство, какое-то странное смешение удовольствия и скорби -при мысли, что он вот-вот должен умереть". Затем, Федон, передав подробно беседу о бессмертии души, описал конец этой славной жизни языком вполне до­стойным ее:

"С этими словами он поднялся и ушел в другую комнату мыться. Критон пошел следом за ним, а нам велел ждать. И мы ждали, переговариваясь и разду­мывая о том, что услышали, но все снова и снова воз­вращались к мысли, какая постигла нас беда: мы слов­но лишались отца и на всю жизнь оставались сирота­ми. Когда Сократ помылся, к нему привели сыновей у него было двое маленьких и один побольше; при­шли и родственницы, и Сократ сказал женщинам не­сколько слов в присутствии Критона и о чем-то рас­порядился, а потом велел женщинам с детьми возвра­щаться домой, а сам снова вышел к нам.

Было уже близко к закату: Сократ провел во внут­ренней комнате много времени. Вернувшись после мытья, он сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился прислужник Одиннадцати¹ и, ставши против Сократа, сказал: "Сократ, мне, видно, не при­дется жаловаться на тебя, как обычно на других, кото­рые бушуют и проклинают меня когда я, по приказу властей, объявляю им, что пора пить яд. Я уже и рань­ше за это время убедился, что ты самый благородный, самый смирный и самый лучший из людей, какие ког­да-нибудь сюда попадали. Теперь я уверен, что ты не* гневаешься на меня. Ведь ты знаешь виновников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как можно легче перенести неизбежное. Тут он заплакал и повернулся к выходу....

¹ Одиннадцать - ежегодно избиравшиеся надзиратели над тюрьмами в количестве одиннадцати человек.

....Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподале­ку. Раб удалился, и его не было довольно долго; потом он вернулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднес­ти Сократу. Увидев этого человека, Сократ сказал: "Вот и прекрасно, любезный. Ты со все этим знаком

- что же мне надо делать?" - "Да ничего", - отвечал тот,

- "просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подействует само".

С эти словами он протянул Сократу чашу. И Со­крат взял ее с полным спокойствием - не задрожал, не побледнел, не изменился в лице, но по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил: "Как, по-твоему, этим напитком можно сде­лать возлияние кому-нибудь из богов или нет?" Мож­но ли употребить его для жертвенного возлияния или нет?" - "Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить". - "Понимаю", - сказал Сократ, - "но мо­литься богам и можно и нужно - о том, чтобы пересе­ление из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так".

Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна - спокойно и легко.

До сих пор большинство из нас еще как-то удер­живалось от слез, но, увидев, как он пьет и как он вы­пил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня само­го, как я не крепился, слезы лились ручьем. Я закрыл­ся плащом и оплакивал самого себя - да! не его я оплакивал, но собственное горе - потерю такого друга! Критон, еще раньше моего разразился следами и под­нялся с места. А Аполлодор, который и до того плакал, не переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отча­янием, что всем надорвал душу, всем, кроме Сократа. А Сократ промолвил: "Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, что­бы они не устроили подобного бесчинства, - ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молча­нии. Тише, сдержите себя!"

И мы застыли и перестали плакать.

Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяже­леют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени и спустя немного еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню и спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. После этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как тело стынет и ко­ченеет. Наконец прикоснулся в последний раз и ска­зал, что, когда холод подступит к сердцу, он отойдет.

Холод добрался уже до живота, и тут Сократ рас­крылся - он лежал закутавшись, - и сказал (это были его последние слова): "Критом, мы должны Асклепию¹ петуха. Так отдайте же, не забудьте". - "Непременно", - отозвался Критон, - "не хочешь ли еще что-нибудь сказать"?

На этот вопрос ответа уже не было. Немного спус­тя он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо: взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот и глаза. Таков был конец нашего друга, человека -мы вправе это сказать - самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще са­мого разумного и самого справедливого".

' Асклепий - бог врачевания в Древней Греции, выздоравлива­ющий приносил обычно ему в жертву петуха. Сократ, в данном случае, полагал, что смерть для его души - выздоровление и ос­вобождение от. земных невзгод.

Так погиб этот великий и превосходный человек, этот мученик философии. Трудно что-либо добавить к уже изложенному. Завершая рассказ о жизни Сократа, приведем еще заключительное слово о нем Ксенофонта, который питал к своему учителю нежную лю­бовь и выразил ее в прекрасной форме:

"Что касается меня, то воистину я знал его таким, каким изобразил его. Он был настолько благочестив, что ничего не предпринимал без соизволения богов; настолько справедлив в отношении людей, что нико­му ни причинил ни малейшего зла, но, напротив, делал очень много добра всем, кто только имел с ним дело. Воздержанный и целомудренный, он никогда не нару­шал правил приличия и скромности ради удовлетво­рения своих страстей. Он был так мудр, что никогда не ошибался в оценке добра и зла и для того, чтобы правильно отличить одно от другого, не нуждался в посторонней помощи. Он рассуждал со строгой пра­вильностью не только об этом, но и о всяком другом предмете и при этом умел как бы заглянуть в душу человека и выбрать самый подходящий момент для порицания порока или для возбуждения любви к доб­родетели. Убедившись во всех этих совершенствах Сократа, я никогда не перестану считать его самым добродетельным и самым счастливым из всех людей. Если же найдется человек, склонный думать иначе, пусть он сравнит Сократа с кем-либо другим и затем решит".

Последующие века сохранили память о его добро­детелях и его судьбе, но извлекли мало пользы из его примера и не научились терпимости из истории его жизни.

Философия Сократа

Всякая попытка изложить философию Сократа тре­бует большой осторожности, так как мнения о ней крайне различны, а достоверные данные скудны. Ис­торику остается полагаться лишь на свое собственное

критическое чутье, а на такой почве он не может, со­храняя благоразумие, быть слишком смелым.

Общий взгляд на философию Сократа определяет­ся главным образом двумя обстоятельствами: во-пер­вых, общераспространенным и давно укоренившимся мнением, что Сократ произвел переворот в области мысли, вследствие чего он считается всеми представи­телем новой эпохи, а некоторыми - основателем ис­тинной греческой философии; во-вторых, конкретным свидетельством Аристотеля, что Сократ первый стал прибегать к "определениям" и пользоваться индук­цией. Эти два обстоятельства тесно связаны друг с другом. Если Сократ произвел переворот в филосо­фии, то он мог сделать это лишь с помощью нового метода. Замечание Аристотеля и относится к данному методу, изложенному, к сожалению, у него очень крат­ко и требующему поэтому разъяснений.

Нельзя не согласиться с той точкой зрения, что в настоящее время требуется значительное умственное усилие, чтобы понять, как важно было показать необ­ходимость определения и установить столь обычные понятия, как понятия о роде, об отдельных предметах, относящихся к одному роду, о том, что такое отдель­ный предмет сам по себе, к какому роду он относится и так далее. Тем не менее за 400 лет до Р. X. эти термины означали такие умственные операции кото­рые, вероятно, никто, кроме Сократа, не использовал сознательно в процессе осмысления действительнос­ти. Идеи людей, говорящих и слушающих, были в то время ассоциированы так, что они скорее благоприятсвовали эмоциональным процессам, поэтическим, ри­торически - повествовательным и описательным эф­фектам, чем методическому обобщению, научному мышлению и индуктивной или дедуктивной аргумен­тации. Тот рефлективный акт внимания, который дает возможность людям отдавать себе отчет в своих собственных умственных процессах, сравнивать и прове­рять их, тогда еще был только в зародыше. Учителя риторики были подлинными новаторами, когда они стали анализировать составные части ораторской речи и указывать на некоторые правила, необходимые для того, чтобы научиться сносно говорить. Сомнительно, употреблял ли кто-либо до Сократа термины "род" и "вид" (первоначально заменявшиеся словами "семей­ство" и "форма") в том философском смысле, в ка­ком они употребляются в нынешнее время. Тогда еще неизвестны были те многочисленные термины (назы­ваемые логиками терминами вторичными), которые могли возникнуть только вследствие сосредоточения внимания на различных фазах логического процесса и вследствие критического рассмотрения этого процес­са во всех его частностях. Все эти термины были выработаны философскими школами Платона, Арис­тотеля и последующих мыслителей; первые же наме­ки на них можно отыскать у Сократа. Конечно, подоб­ное новаторство в области речи многим было не по душе. Людям вообще не нравится, когда их принужда­ют к строгому мышлению и заставляют быть разбор­чивыми в выражениях. Достаточно потребовать от окружающих придавать словам определенное значе­ние, чтобы прослыть за сухаря и педанта. Люди пред­почитают беспорядочную, расплывающуюся речь, пе­реполняющуюся, по мере ее развития, массой несовместимых по смыслу выражений, но стоит только ука­зать им на это, как они сразу приходят в раздраже­ние. Аристотель говорил, что в его время взыскатель­ное отношение к выражениям считалось признаком дурного вкуса.

Понятия о роде, о подчиненных ему видах и обни­маемых ими объектах, в то время еще только уясни­лись для человеческого сознания. Обилие логических подразделений в некоторых диалогах Платона, по-видимому, объясняется его желанием ознакомить чита­телей с тем, что было тогда новостью и что он нахо­дил нужным развить и пояснить разнообразными прак­тическими примерами. Ведь метод Сократа следовало рассматривать в связи с теми предметами, к анализу которых он применялся. Так на вопросы - что такое справедливость, благочестие, демократия, право, - каж­дый считал себя в состоянии дать определенный от­вет, и если кто-либо затруднялся высказаться на этот счет, то это казалось странным. Когда Сократ, объя­вивший предварительно о своем невежестве, задавал подобный вопрос, то ответ на него находился легко и без малейшего размышления со стороны отвечавше­го. Сократ задавал такой вопрос, чтобы ответ на него заключал в себе объяснение или определение како­го-либо термина, всем известного и имеющего доста­точно широкое значение. Получив ответ, данный че­ловеком, прежде никогда серьезно не задумывавшим­ся над этим термином, Сократ задавал новые вопросы, рассчитанные на знание конкретных особенностей этого термина, и неизбежно получался ответ, несог­ласный с первым ответом, что и указывало на то, что первое определение этого термина было или слиш­ком узко, или же заключало в себе какую-либо суще­ственную погрешность. Тогда отвечающий вносил поправки в свой ответ, но это вело к другим вопро­сам, отвечая на которые нельзя было не впасть в про­тиворечие с поправками и, таким образом, отвечаю­щий, после многих попыток выпутаться из затрудни­тельного положения, вынужден был признать свою несостоятельность и свою неспособность дать удов­летворительный ответ на исходный вопрос, казавший­ся ему первоначально столь легким и вульгарным. Итак, первым делом Сократ задавал такие вопросы, кото­рые клонились к выяснению какого-либо родового термина, имевшего широкое значение, а последующие вопросы были таковы, что первый ответ оказывался несоответствующим различным частностям, на кото­рые он не должен был распространяться, или другим частностям, которые отвечающий должен бы принять в расчет, но упустил из виду. Нелепости, которые вы­водились из ответов даваемых собеседником, показы­вали ему, что он не имеет ясного и полного понятия об общем термине, включающем в себя различные частные значения какого-либо широко распространен­ного слова. Таким путем Сократ заставлял осознать необходимость внесения поправки в составившееся у собеседника общее понятие, обозначаемое данным родовым термином, и на деле ощутить, по утвержде­нию Платона, как раскрывается Единое во Многом и Многое в Едином.

Так как Сократ прибегал в своих беседах к индук­ции, то часто говорят, что он предвосхитил открытие Бэконом индуктивного метода. Конечно, у Сократа и Бэкона можно встретить весьма сходные выражения; между этими двумя реформаторами имеется некото­рое сходство, но различие между ними более глубоко. Цель и намерение Сократа, очевидно, состояли в том, чтобы отвлечь ум от наблюдений над явлениями при­роды и направить его к познанию самого себя; он учил искать истину в самом человеке, а не вне его. Бэкон же преследовал совершенно противоположную цель: он убеждал людей наблюдать и изучать природу и энергично протестовал против всяких попыток ис­следовать умственную деятельность. Если Сократ слишком далеко заходил в своем пренебрежении к физическим исследованиям, то Бэкон совершенно от­вергал психологию, - крайности эти были следствием тех нелепостей, до которых доходили современники этих мыслителей.

Вполне очевиден контраст и между их взглядами на индукцию. У Сократа индукция - это несколько более, чем "суждение по аналогии", или простое собирание частных фактов, - прием, обнаружение несостоятель­ности которого было особой заслугой Бэкона. Можно сказать, что "Новый Органон" и направлен главным образом против этого ошибочного метода. Тривиаль­ность его хорошо просматривается в основанных на нем диалектических изворотах, встречающихся у Пла­тона, а равно и в аргументации Аристиппа, с помощью которой он оправдывает свое сожительство с курти­занкой Лаисой: "Находишь ли ты странным, Диоген, жить в доме, где до тебя жили другие?" - "Нет". -"Или ехать на корабле, на котором ранее тебя ездили другие?" - "Нет". - "По тем же причинам, нет ничего странного в том, чтобы жить с женщиной, с которой прежде жили и другие люди". Эта аргументация дает полное понятие об индукции Сократа и, к тому же, принадлежит ученику Сократа. Это всего лишь паро­дия на приписываемое Сократу странное положение, доказывающее, что причинить зло неприятнее, чем претерпеть его. Считать такую индукцию тождествен­ной бэконовской (направленной на изучение приро­ды), означает обнаруживать совершенное непонима­ние смысла "Нового Органона". Предполагать, что идея бэконовской индукции могла появиться в столь ран­нюю эпоху, значит иметь весьма ошибочное представ­ление о ходе развития человеческой мысли.

Желая показать, насколько сходны по духу и цели методы Сократа и Бэкона, обычно приводят из сочи­нения последнего несколько подходящих по духу ци­тат. Действительно, трудно не согласиться с тем, что Сократ "подвергал такой же проверке основные прин­ципы и построения, касающиеся человека и общества, какой Бэкон подвергал взгляды на физические явле­ния. Сократ предугадывал существование бессозна­тельного процесса саморазвития ума, и он желал вос­произвести этот процесс, обращаясь к частностям и исходя из частностей наиболее ясных и знакомых, но таких, на которые менее всего обращается внимание вследствие их обыденности. То, что Сократ называет на своем языке "мнить о своем знании, не обладая им на самом деле", совершенно то же, что Бэкон называ­ет "неразвитыми понятиями", "детскими наблюдения­ми", "заблуждениями ума, предоставленного самому себе». Но, несмотря на такое сходство, различие меж­ду этими мыслителями все-таки глубоко, и оно осо­бенно резко бросается в глаза, если обратить внима­ние на те результаты, к которым привела и та, и другая философия. Метод Сократа был развит Платоном и Аристотелем, метод же Бэкона - Ньютоном и Фарадеем. Если, как уже было замечено, принятие метода последовательной проверки не было следствием пред­варительного ограничения целей философии, если, на­против, сам этот метод необходимо вел к такому огра­ничению, то отсюда следует, что доктрины столь мета­физического характера, как доктрины, выросшие из учения Сократа, должны быть продуктом метода, со­вершенно отличного от того метода, который привел к современной науке.

Сократ всегда строго порицал уверенность в зна­нии без действительного обладания им, как один из самых отвратительных умственных недостатков, и вся цель его беспощадных допытываний, его перекрестных вопросов, заключалась в том, чтобы обратить на этот недостаток внимание людей и доказать им, что их знание - обман. Он требовал ясных и отчетливых идей, вместо тех шатких и бессвязных понятий, которыми люди, принимавшие их за знания, обманывали себя и других.

Но можно ли научить людей отчетливо мыслить, не прибегая к определениям? Для того, чтобы узнать в чем заключается сущность какого-нибудь предмета, необходимо рассмотреть его в отдельности, определить его. При определении предмета производится от­граничение его от того, что он не есть и, таким обра­зом, предмет предстает только в своей сущности.

Сократ был глубоко убежден в том, что нельзя, ис­ходя из одной какой-либо справедливой мысли, впасть в противоречие с какой- либо другой справедливой мыслью; знание, имеющее один исходный пункт и до­бытое правильным рассуждением, не может противо­речить знанию, выведенному из другого исходного положения. По его мнению, разум человека чреват готовыми истинами и лишь нуждается в содействии "акушера". Таким "акушером" он и считал самого себя; главными же инструментами его являлись опре­деления. С помощью определений он заставлял собе­седника отделить ту частную идею, которую он желал выразить, от бесчисленного множества других, затем­нявших ее, идей. Своими определением Сократ давал возможность человеку узнать сущность предмета, так как он не вносил в определение ничего несуществен­ного. Коренная ошибка, допускаемая при этом Сокра­том, заключалась в смешении определений слов с определениями предметов. Определение слова указы­вает на то значение, которое придается ему по согла­шению, тогда как в определении предмета должно зак­лючаться, помимо этого условного значения, еще и указание на соответствующий факт.

Впрочем в истории философий хорошо известна естественная склонность ранних мыслителей смеши­вать слова с предметами. В рассматриваемый же пе­риод истории философии эта тенденция входит в систему. Слова получают силу предметов; правильное определение само по себе считается верным описани­ем предмета, объяснение терминов признается рав­носильным объяснению сущности предметов; содер­жащееся в определении указание на природу какого-либо предмета принимается за действительное исследование этого предмета в какой-нибудъ лаборатории. Все это основные ошибки философских школ Плато­на и Аристотеля, встречающиеся и до сих пор во мно­гих метафизических системах.

Если выставить этот метод в надлежащем свете, то его нелепость становится очевидной, но его можно, однако, представить и так, что он может показаться с виду чем-то глубоко философским. Так, нередко у при­верженцев этого метода можно встретить такие вы­ражения, что известные свойства предметов "входят в идею" (понятие) этих предметов, как-будто все, что входит в идею, то есть что заключается в определе­нии, необходимо должно иметь объективное существо­вание и как будто человеческие понятия суть верные копии внешних предметов. Понятия людей, как извес­тно, сильно различаются между собой, следовательно, различные понятия предполагали бы и различные свой­ства, но все понятия не могут быть верны, и возникает вопрос, какое понятие истинно? Решать это путем оп­ределения - значит двигаться в безвыходном кругу; для этого необходим иной критерий истинности, кото­рый еще до сих пор не отыскан. Заметим только одно, что определения - одна из крупных характерных черт метода Сократа и именно в ней следует искать объяс­нения его взглядов на философию.

Иногда историки философии относятся к Сократу с некоторым пренебрежением из-за того, что у него не было своей собственной философской системы. Его место в истории философии оспаривается, а самого Сократа считают не более чем моралистом. В под­тверждение подобного мнения обычно приводят заме­чание Аристотеля, что "рассуждения Сократа относятся только к этике, но вовсе не касаются природы вооб­ще". Но Аристотель не ограничился этим замечани­ем, но указал еще, что: "В этих рассуждениях он (Со­крат) стремился к абстрактному и первый стал прибегать к определениям". Очевидно, что в этих после­дних словах заключен намек на то, что Сократ все-таки был более нежели просто моралистом, а именно, что он был метафизиком. В другой части трактата Аристотеля намек этот выражен еще яснее; там име­ется определенное указание на Сократа, как на мета­физика: "Сократ занимался этическими исследовани­ями о добродетелях, и он первый пытался дать им аб­страктное определение. До него Демокрит занимался лишь небольшим отделом физики; он старался опре­делить, что такое холод и тепло. Сократ же занялся исследованием сущности вещей, то есть того, что су­ществует".

Кроме того, Аристотель также упрекал Аристиппа за то, что тот отложил в сторону науку и ограничился лишь изучением морали. В этом, конечно, можно ви­деть косвенное доказательство того, что Сократ не заслуживал подобного упрека; иначе Аристотель в .этом смысле упомянул бы также и о нем.

Так как предметом всех помыслов Сократа были человек и общество, а не физический мир, понимание которого, по его мнению, было недоступно человечес­кому уму, то отсюда ясно происхождение ошибочного мнения, будто Сократ был только моралистом. Однако, если бы Сократ действительно был не более чем мо­ралистом, то он не занимал бы в истории философии того места, какое ему принадлежит; ни Платон, ни Аристотель не называли бы его своим учителем. Он начал новую эпоху познания. Предшествовавшие фи­лософы обращали свое внимание на внешнюю приро­ду, пытаясь объяснять ее явления; он же отказался от всяких исследований в этом направлении и ограни­чился лишь изучением сущности знания.

Прежние мыслители философствовали, так сказать, наобум. Они искали истину, но все у них было гипотетично и шатко, так как они не пытались предваритель­но установить границы и условия исследования. Они стремились к приобретению знаний, не определив предварительно условий знания. Что же касается Со­крата, то его особенной заслугой было именно то, что он обратил внимание на сущность и условия знания, как на философский вопрос величайшей важности.

Теперь понятно, почему определения играют такую важную роль в методе Сократа и почему у него не было никакой самостоятельной философской систе­мы, но был только свой метод. Он сравнивал себя с повивальной бабкой, которая может производить де­тей и сама, но главное назначение которой помогать рожать их другим женщинам. Он был убежден, что во всяком человеке есть зерно мудрости. Никакой науке, по его мнению, нельзя обучить, она может быть лишь извлечена из нашего собственного ума. Заимствовать чужие идеи не значит учиться; руководствоваться суждением другого - это слепота. Философы, утверж­давшие, что они могут обучить всему, чему угодно, не в состоянии, в сущности, научить ничему; невеже­ство их явствует уже из притязаний подобного рода. Каждый человек должен добыть себе истину суровой борьбой с самим собой, и он, Сократ, желал только облегчить тяжесть этой борьбы; на большее он и не рассчитывал.

Неудивительно, что с такими взглядами Сократ об­ратился прежде всего к этике, а не к умозрениям о физическом мире. Его философия была осуществле­нием надписи на дельфийском храме: познай самого себя. В себе самом он нашел тот критерий истиннос­ти понятий, который предохранял его от скептицизма, и именно поэтому-то он и ставил этику выше всех наук. Есть серьезные основания полагать, что глубо­кое отвращение Сократа к физическим умозрениям, приписываемое ему Ксенофонтом, было естественным, хотя и преувеличенным, следствием его размышлений о тех разнообразных нелепостях и скептицизме, к ко­торым приводили подобные умозрения. Все было в этих умозрениях шатко и сомнительно. Недаром в одном из диалогов Платон вложил в уста Сократа такие слова: "Я не могу тратить время на подобные занятия, и я скажу вам почему: до сих пор я еще не в состоянии познать самого себя, как гласит надпись на дельфийском храме; а по-моему, чрезвычайно смешно, не изучив себя, браться за то, что прямо не касается меня" Но что одно время он занимался физикой, это вполне ясно из некоторых косвенных свидетельств. В комедии Аристофана "Облака" имеется сцена, где Со­крат представлен "рассуждающим о воздухе и раз­мышляющим о солнце, между тем как его ученики ищут что-то под землей". Это дало повод многим пред­положить, что Аристофан не имел надлежащего поня­тия о Сократе, но избрал его лишь как карикатурный тип софиста, - предположение, против которого мож­но привести много возражений. Во-первых, странно, что сатирик избирает в качестве мишени лицо, о ко­тором он ничего не знает. Во-вторых, Сократ пользо­вался среди афинян широкой известностью и с ним весьма легко было познакомиться. В-третьих, он не мог быть типичным представителем софистов, если только речь идет о физических умозрениях, ибо хоро­шо известно, что софисты презрительно относились к физике. В-четвертых, он действительно занимался физикой в начале своей деятельности и, вероятно, в то самое время, когда Аристофан избрал его предме­том своей сатиры; только впоследствии Сократ ста/ смотреть на физические умозрения, как на пошлость.

Вполне возможно, что Аристофан не понимал всей тонкости различий между диалектикой Сократа и со­фистов, и потому он мог считать Сократа человеком, обучающим "искусству обращать черное в белое".Но едва ли была бы возможна со стороны Аристофа­на настолько грубая ошибка (упрек Сократа в заняти­ях физикой), если в то время любой афинянин мог бы возразить, что Сократ никогда и нисколько не интере­совался этой наукой. В наше время Прудон и Луи Блан часто воспринимаются как представители одних и тех же социалистических доктрин, точно также как Штраус и Фейербах определяются в качестве при­верженцев одних и тех же теологических идей, но вряд ли кто станет высмеивать Луи Блана за его аст­рономические занятия или Штрауса за его пристрас­тие к микроскопу. Поэтому-то есть некоторые основа­ния полагать, что свидетельство Аристофана чего-ни­будь да стоит, так что можно смело предположить, что приблизительно в то время, когда появилась комедия "Облака", Сократу не чужда была увлеченность физи­ческими умозрениями. И если он впоследствии отка­зался от них, то лишь по той причине, что они не вели к чему-либо достоверному.

То, что главной целью всех помыслов Сократа все же была философия, а не мораль, ясно из подчинения им всякой морали науке. Он отождествлял доброде­тель со знанием. Только мудрый человек, полагал Со­крат, может быть мужественным, справедливым, воз­держным. Невежество - вот источник всех пороков, которые при том же невольны именно потому, что происходят от незнания. Человек труслив потому, что он неверно определяет значение жизни и смерти. Он считает смерть злом и спасается от нее. Если бы он был мудр, он знал бы, что смерть - это его благо или, по крайней мере, есть нечто безразличное, и потому он не стал бы спасаться от нее. Если человек невоздер­жан, то это происходит от того, что он неспособен оп­ределить относительную цену настоящего удоволь­ствия и будущего страдания. Незнание вводит его в заблуждение. Человеку свойственно по природе стремится к благу и избегать зла, и он никогда не домо­гался бы зла сознательно; но если он стремится к нему, то потому, что ошибочно принимает его за благо, и если он невоздержан, то лишь вследствие незнания.

Для Сократа метод составлял все, и нетрудно уста­новить причину этого, если только принять во внима­ние состояние его ума. Пифийский оракул объявил его мудрейшим из людей и привел этим его в край­нее смущение, так как, углубившись в самого себя, он пришел к заключению, что он ничего не знает. Он полагал, что все его знание было тем кажущимся зна­нием, которым другие люди хвастались не обладая им на самом деле; он же отличался от них только тем, что осознавал глубину своего невежества, тогда как они считали себя знающими, и вот только потому, ду­мал Сократ, что он понимал это, оракул назвал его мудрецом. Таково было его собственное объяснение. И исходя из того, что данное ему звание мудреца он приписывал своему глубокому пониманию несостоя­тельности всего, что выдавалось до той поры за зна­ние (как это он доказывал с помощью своего перекре­стного допроса), нетрудно понять, как пришел он к мысли, что его метод сам по себе составляет великую цель философии, и как вместо того, чтобы искать при­верженцев для какой-либо системы или распростра­нять какие-либо частные теории этического или фи­зического характера, он всегда и п«всюду старался про­буждать в своих слушателях дух исследования, же­лая, чтобы и они пробуждали его в других, так как только в этом духе и заключалась, по его мнению, истинная мудрость. Прежние системы показали бес­плодность философии; достоверного знания не суще­ствовало; всякие теории давали только кажущееся знание, и только один его метод, как полагал Сократ, способен был сделать человека, мудрее и лучше.

Сократ, очевидно, сильно увлекся новизной этого метода, и потому он не в состоянии был заметить, что в этом случае он смешивает цель и средство. Не­трудно понять, как такое смешение могло постоянно продолжаться; ведь это вполне сходно с тем, как сот­ни лиц, занимаясь чистой математикой, нисколько не задумываются о практическом применении ее. Вели­кая и сложная математическая наука служит основа­нием всех физических знаний, оказываясь тем необ­ходимым орудием, с помощью которого знание и об­ращается в науку (ибо наука есть только знание ко­личественных отношений); но орудие это настолько сложно, что весьма многие умы посвящают себя ис­ключительно изучению и усовершенствованию его, не отвлекаясь никакими попытками практического его применения. Точно также и Сократ, а затем в значи­тельной мере и Платон, были заняты разработкой ме­тода, заботясь более об усовершенствовании способов исследования, чем о самом исследовании.

Сократ не был первым проповедником учения о бессмертии души, но он впервые придал ему философ­ское обоснование. Нельзя не удивляться также и тому, что он предвосхитил писателей по естественному бо­гословию, указывая на доказательства благости Про­видения. Вот как рассказано об этом у Ксенофонта:

"Я расскажу теперь, как однажды Сократ беседо­вал о божестве с Аристодемом, по прозванию Малый. Сократ, заметив, что он никогда не молится и не при­носит жертв богам, но напротив издевается над теми, кто это делает, спросил его: "Скажи мне, Аристодем, есть ли такой человек, который возбуждает в тебе удивление своими заслугами?" Аристодем ответил, что таких людей много. "Прошу тебя, назови мне некото­рых из них". На это Аристодем сказал: "Гомер воз­буждает во мне изумление своей эпической поэзией,

Меланиппид - своими дифирамбами, Софокл - траге­дией, Поликтет - скульптурой, Зевксис- живописью".

"Но кого ты считаешь, Аристодем, более достой­ным удивления - художника ли, творящего образы, не­способные двигаться и лишенные ума, или того, кто может создавать животных, одаренных не только спо­собностью действовать, но и разумом?" - "Конечно, последнего",- сказал Аристодем,- "если только такой акт создания есть дело не случая, а мудрости и разум­ного замысла". - "Существует, однако, множество пред­метов, назначение которых для нас вполне ясно, но есть и такие, о которых мы не можем сказать к чему они служат; поэтому какие из этих предметов ты считаешь, Аристодем, произведением мудрости?" -"Мне кажется самым разумным считать таковыми предметы, польза и назначение которых вполне оче­видны".

"Но вполне очевидно, что тот, кто создал в начале человека, одарил его чувствами потому, что они при­годны для него, дал ему глаза затем, чтобы рассматри­вать все видимое, и уши, чтобы слышать все, что мож­но слышать. К чему, Аристодем, существовали бы за­пахи, если бы у нас не было чувства обоняния, к чему существовала бы разница между веществами горьки­ми и сладкими, вкусными и не вкусными, если бы у нас не было неба, помещенного в надлежащем месте и способного судить об этих веществах и находить в них разницу? Не представляется ли тебе, Аристодем, явным делом провидения охранение такого нежного органа, как глаз, веками, которые, подобно дверям, раскрываются когда это нужно, и снова закрываются, ког­да наступает сон? Не снабжены ли эти веки по краям, как бы оградой для того, чтобы задерживать ветер и охранять глаз? Даже брови не лишены своего назна­чения; подобно навесу, они имеют целью задерживать пот, который падая со лба, мог бы проникать в глаз и

вредить этой столь же нежной, как и удивительной части тела. Не достойно ли внимания, что уши наши воспринимают звуки всякого рода и, однако, никогда чрезмерно не переполняются ими; что передние зубы животного устроены очевидно так, чтобы они удоб­нее могли разрывать пищу, тогда как зубы, располо­женные по бокам, приспособлены для ее растирания; что рот, через который проходит эта пища, помещен вблизи носа и глаз, так что все негодное для питания не может пройти незамеченным, между тем как при­рода, наоборот, скрыла от чувств и поместила на боль­шом расстоянии от них все, что могло бы им не по­нравиться или неприятно подействовать на них? Мож­но ли после этого, Аристодем, сомневаться относитель­но того - считать ли расположение подобных частей тела случайностью, или же оно должно быть признано делом мудрости и разумного предначертания?" - "У меня нет более сомнений на этот счет",- заметил Ари­стодем, - "и чем более я думаю об этом, тем яснее для меня, что человек есть мастерское произведение како­го-то великого художника, соединяющее в себе бес­конечные знаки любви и милости того, кто создал его таким образом". "Затем, что думаешь ты, Аристодем, о том вожделе­нии, присущем каждому индивидууму, которое ведет к поддержанию вида, о той нежности и любви самки к детям, которые столь необходимы для сохранения их жизни, о той, никогда не ослабевающей любви к жиз­ни и о страхе смерти, которые так сильно владеют нами с самого нашего рождения?" - "Я смотрю на это",- отвечал Аристодем,- "как и на многие другие правильные действия того же самого великого и муд­рого художника, сознательно постановившего сохра­нять в целости все созданное им". - "Далее, Аристо­дем, коль ты не желаешь задавать мне вопросов, ска­жи мне, не предполагаешь ли ты, что разум и ум присущи только тебе и что присутствие их нигде не мо­жет быть открыто? Ты знаешь, что твое тело есть только частица той широко раскинувшейся земли, которую ты видишь повсюду; ты знаешь также, что содержа­щаяся в ней влага есть ничтожная часть обширной массы вод, по отношению к которой сами моря явля­ются лишь частями; наконец, и остальные стихии уде­лили для твоего образования кое-что от своего изоби­лия. Можно ли думать, что только одна душа, эта ин­теллектуальная часть человека, явилась к тебе неиз­вестно откуда, по какому-то счастливому случаю? Если это так, то действительно ума нет нигде, как только в тебе, и мы должны признать в таком случае, что эта изумительная Вселенная со всеми содержащимися в ней разнообразными телами, - равно удивительными как по своей величине и числу, так и по своему назна­чению и порядку распределения, - что все это произ­ведено не умом, а случаем". - "Мне трудно было бы представить себе это иначе",- возразил Аристодем,-"потому, что для меня невидимы те боги, которые, как ты говоришь, все создают и всем управляют, между тем как я вижу художников, проявляющих свою дея­тельность здесь, среди нас". - "Но ты не видишь так­же, Аристодем, и своей души, которая, однако, несом­ненно управляет твоим телом, хотя легко может пока­заться, если рассуждать, подобно тебе, что ты нахо­дишь ее во власти случая, а не разума".

"Я не пренебрегаю богами",- сказал Аристодем,-"напротив, я столь высокого мнения о их превосход­стве, что не думаю, чтобы они нуждались во мне и в моих услугах". - "Ты ошибаешься, Аристодем, чем больше заботятся они о тебе, тем большие почести ты обязан им воздавать и тем усерднее ты должен слу­жить им". - "Будь уверен",- сказал Аристодем, - "что если бы я убедился, что боги заботятся о человеке, то никому не нужно было бы напоминать мне о моем

долге". - "Но можешь ли ты, Аристодем, сомневаться в том, что боги пекутся о человеке? Не дарована ли ему одному способность ходить прямо, благодаря ко­торой он может лучше обозревать все окружающее его, созерцать великолепие всего того, что находится над ним, равно как и избегать тех многочисленных неудобств и неприятностей, которым он иначе под­вергался бы? Правда, у животных есть ноги, которые тоже дают им возможность переходить с одного мес­та на другое, но у человека есть также и руки, при помощи которых он может производить множество полезных предметов и сделать себя счастливее всех других созданий. Язык дан каждому животному, но какое животное, кроме человека, может для объясне­ния своих мыслей составлять посредством языка сло­ва и делать их понятными для других? Боги выказали, однако, свою доброту к человеку не в отношении одного только устройства его тела. Душа, которую они вложили в него, есть лучший дар их, далеко превосходящий все, что только может быть где-либо найдено. Кто, как не человек, обладающий этой душой, мог открыть существование тех богов, которые создали и поддерживают в таком правильном поряд­ке эту прекрасную и изумительную Вселенную? Ка­кое другое животное способно служить им и чтить их? Какое животное может, подобно человеку, защи­щаться от зноя и холода, от жажды и голода; изготов­лять лекарства на случай болезни, а также и разви­вать данную нам природой силу целесообразными упражнениями; обогащать себя познаниями или так хорошо удерживать в памяти все замеченное, услы­шанное или выученное? Если это так, то кому не ясно, что человек есть как бы бог среди окружающих его созданий и бесконечно превосходит их качествами своей души и тела. Если бы быку дан был человечес­кий ум, то его проницательность мало принесла бы пользы быку, вследствие невозможности выполнения хорошо задуманного плана. Равным образом челове­ческое тело непригодно для животного, пока оно ли­шено разума. Но в тебе, Аристодем, чудесный дух со­единен с не менее чудесным телом; можешь ли ты после этого утверждать, что боги не заботятся о тебе? Какие же еще нужны тебе доказательства их попече­ний?"

"Я желал бы",- сказал Аристодем,- "чтобы боги научили и наставили меня, что я должен и чего не должен делать, подобно тому, как, по твоим словам, они и тебя нередко наставляли на этот счет". - "Но что же из этого вышло бы, Аристодем? Не думаешь ли ты, что когда боги извещают о чем-либо всех афинян, то они не имеют тебя в виду? Ужели боги, объявляя своими предзнаменованиями всей Греции и всем людям о том, что случится с ними, оставляют тебя одного без внимания? Ужели на тебя одного не распространяют­ся их заботы? Думаешь ли ты, что они вселили бы в человека убеждение в своей способности сделать его счастливым или несчастным, если бы на самом деле они не имели ее? Или что сам человек не раскрыл бы давно такого грубого обмана? Вспомни, Аристодем, что именно те государства известны нам своей мудрос­тью и своим давним существованием, которые отли­чались наибольшим благочестием, и что даже сам человек никогда не бывает так способен служить бо­жеству, как в ту пору жизни, когда упрочивается власть ума и когда суждения его приобретают зрелость и твер­дость? Сообрази, Аристодем, что душа, находящаяся в твоем теле, может управлять им по произволу; поче­му же и душа Вселенной, проникающая и оживляю­щая каждую часть ее, не может управлять ей подоб­ным же образом? Если твой глаз может обозревать множество предметов, даже удаленных от него на зна­чительное расстояние, то не удивляйся, если и божество может своим взором обнять все. И если ты не считаешь себя неспособным думать в одно и то же время о делах Афин, Египта, Сицилии, то почему ты полагаешь, Аристодем, что Провидение не могло бы распространить свои заботы на всю Вселенную? Сво­ей добротой мы вызываем в ближнем чувство благо­дарности и привязанности, а равно и побуждаем его выказывать перед нами свой ум, совещаясь с ним.

Так и ты поступай по отношению к богам; если ты желаешь получить от них доказательство их любви и мудрости, сделай себя достойным тех божественных тайн, которые недоступны человеку и открываются только тому, кто ищет у божества совета, кто изучает его и повинуется ему. Тогда, Аристодем, ты поймешь, что есть существо, которое проникает своим взором всю природу и слух которого открыт для всякого зву­ка. Вездесущее, оно обнимает собой все века, и нет иных пределов его благости и попечениям, кроме ус­тановленных его собственным творчеством".

Путем таких бесед Сократ учил своих друзей воз­держиваться от всяких нечестивых, несправедливых и непристойных поступков не только в присутствии человека, но и тогда, когда они остаются наедине, так как "боги постоянно обращают на нас свои взоры, и ни один шаг наш не может быть сокрыт от них".

Дополним этот отрывок еще одним, столь же дос­тойным внимания:

"Между всеми божествами, которые так щедро наделяют нас различными благами, нет ни одного ви­димого для нас. От наших взоров сокрыт тот, кто со­здал эту Вселенную и поддерживает ее мощное зда­ние. Кто совершенствует ее красоту и целесообраз­ность, не допуская, чтобы какая-либо из частей ее мог­ла пострадать от времени, и постоянно и неутомимо возобновляя их для того, чтобы они могли выполнять его предначертания с легкостью и точностью, превос­ходящими всякое человеческое воображение. Это вер­ховное Существо, совершающее все эти чудеса, неви­димо, и мы можем выражать свое удивление только к делам его. Солнце, которое, по-видимому, выставлено на показ всем людям, не позволяет, однако, никому при­стально разглядывать его, карая слепотой всякого, кто осмелился бы сделать это. Равным образом невиди­мы и те слуги богов, которых они употребляют для исполнения своих велений. Молния падает с высоты и разрушает все, что встретит на пути, но никто не видит, когда она падает, когда она наносит удар и когда исчезает; точно также незрим и ветер, хотя мы ясно видим произведенные им опустошения и без труда замечаем, когда он начинается. Если, любезный Эвти-дем, в человеке есть что-либо божественное, то это именно душа, которая управляет и руководит им, но и ее никто не считает доступной зрению. Научись от­сюда не пренебрегать тем, чего ты не можешь видеть, суди о могуществе силы по ее действиям и почитай божество".

В заключение нужно еще коснуться вопроса о "де­моне" Сократа. Согласно общераспространенному мнению, Сократ был убежден, что его всегда сопро­вождает демон, который нашептывает ему различные советы и предостерегает его в критические минуты. Это считалось, между прочим, доказательством его суеверия, а один писатель - несомненно француз - до­казывал, будто Сократ был сумасшедшим. Олимпиодор полагал, что под словом "демон" следует пони­мать совесть, - объяснение, которое уничтожает ха­рактерные черты понятия о демоне и в то же время совершенно неприложимо к тем случаям, когда демо­нический голос извещал Сократа о делах его друзей, что можно прочесть в диалоге Платона "Тиэтет". По \

мнению других, демон этот имел чисто аллегоричес­кое значение.

Прежде всего необходимо принять во внимание, что Сократ не верил в какого-либо особенного духа или демона. И у Платона, и у Ксенофонта Сократ говорил не о гении¹ или демоне², но всегда лишь о чем-то демо­ническом, о каком-то знамении или голосе, также о божественном знамении и божественном голосе. За­тем следует также иметь в виду, что этот божествен­ный голос был слышен только при случае и всегда лишь удерживал Сократа от какого-либо шага. Если в затруднительные минуты жизни этот голос предос­терегал его от чего-либо, он беспрекословно повино­вался; если же он не слышал голоса, то полагал, что действие, которое он намеревался совершить, одобре­но богами. Так, когда его судили, он не желал гото­виться к защите, ибо в то время, когда он стал обдумы­вать ее, голос остановил его, и он решил подчиниться суду, с тем убеждением, что если богам угодна его смерть, то борьба с его стороны неразумна, если же, согласно их воле, он должен быть освобожден, то ни­какая защита не нужна.

¹ Гений - в соответствии с мифологическими представления­ми, дух-покровитель, приобретавшийся человеком при рождении и сопровождавший его всю жизнь до самой смерти

² Демон - сверхъестественное существо или сила, влияющая на жизнь человека, а также низшее божество.

Таковы были его соображения, и, конечно, выглядят они достаточно убедительно для христиан, верующих во всякого рода наития свыше. Несомненно, Сократ был глубоко религиозным человеком. Кроме того, по словам Аристотеля, он обладал тем желчным, мелан­холическим темпераментом, который всегда проявля­ется у людей, отличающихся необычайным религиоз­ным рвением и предрасположенных приходить вре­менами в экзальтированное состояние, ошибочно при-

нимаемое за откровение свыше. Когда, приходя в та­кое состояние, Сократ слышал странные, предостере­гавшие его голоса, то он полагал, что с ним непосред­ственно говорят боги. Поэтому если не принять во внимание, что Сократ был глубоко религиозным чело­веком, то невозможно понять ни его жизнь, ни дух его учения. Это был во многих отношениях фанатик, но фанатик в благородном смысле этого слова; подобно Карлейлю, он был склонен к нетерпимости, отличался страстностью и всецело подчинялся своим идеям, но неистощимый юмор и нежное сердце предохраняли его, как и Карлейля, от наиболее дурных последствий этой нетерпимости и этого увлечения своими идеями. Его мрачная меланхолия порой сменялась веселостью, которая смягчала и облагораживала его нрав, иначе он представлял бы, по своей суровости, некое подобие Святого Доминика или Кальвина. Благодаря такому сочетанию силы и мягкости, Сократ - одна из самых крупных личностей в Пантеоне мира, возвышающая­ся над человечеством своим мужеством, своей прав­дивостью, простотой и мудростью.

 

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 89; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!