КРИЗИС В ФИЛОСОФИИ ПОРОЖДАЕТ СОФИСТОВ

Софисты

Клевета неутомимо преследует софистов, поддер­живая в течение столетий отрицательное отношение к ним. Вряд ли стоит удивляться тому, что подобное отношение к софистам существовало в прошлом, но поразительно то, что оно сохранилось до сих пор. Стремление защитить софистов не следует воспри­нимать как стремление к парадоксальности, скорее даже наоборот. Ведь в самом деле, во всей истории философии мало найдется примеров столь единодуш­ного и столь несправедливого обвинения, как обвине­ние против софистов. Тем более, что все обвинения против них строятся лишь на показаниях их против­ников. А история человечества ясно свидетельствует, что вражда между лицами различных рас и стран сла­бее вражды, порождаемой различием убеждений; от взаимного соприкосновения и постоянных сношений первая ослабевает, последняя же только усиливается. Платон по многим причинам не любил софистов и не упускал случая высмеять их. Он относился с при­страстием к их суждениям и потому искажал их. Замечательно, что это враждебное отношение к софи­стам сильнее всего выражено у Платона, а не у Со­крата, что объясняется менее резким характером про­тивоположности между Сократом и софистами, что хорошо видно из биографии Сократа, составленной Ксенофонтом. Искажая взгляды софистов, Платон и его последователи использовали старую, как наш мир, тактику борьбы идейных противников друг против друга.

Софисты были богаты, они были в силе, блистали в обществе, питали страсть к риторике, но не отлича­лись глубокомыслием. Загляните в человеческую душу, особенно в душу философа, - и представьте, с каким чувством могли относиться к этим софистам их про­тивники. Спросите погруженного в свой внутренний мир мыслителя, что он думает о каком-нибудь велико­лепном, влиятельном, но легкомысленном демагоге, пользующемся всеобщим вниманием. Люди серьезных убеждений всегда хранят в душе чувство некоторого пренебрежения ко всем тем, кто выставляет напоказ лишь одно свое ораторское или диалектическое ис­кусство. Мыслитель убежден, что миром управляет идея, и, однако, в действительности он наблюдает тор­жество пустой фразы. Он, возможно, считает себя но­сителем идей, могущих принести человечеству счас­тье, а между тем перед ним - эта столь податливая толпа, которую приводит в восторг какая-нибудь бла­говидная ложь, облеченная в красивую форму. Для него вполне ясна эта ложь, но он не в состоянии пере­дать другим эту ясность своего понимания. Его пре­достережения не производят никакого действия, его мудрость оказывается никому не нужной, его автори­тет попран: кумир толпы все выше и выше возносит­ся ею. Любой серьезный мыслитель не был бы чело веком, если бы он мог равнодушно перенести все это. И, конечно, он не выносит этого. Он громко, не скры­вая раздражения, высказывает свою скорбь о жалкой участи общества, способного подчиняться такому вли­янию; громко, все с таким же чувством раздражения, выражает он свое презрение и к подобным руководи­телям общества. Если он станет историком и судьей своей эпохи, можно ли искать беспристрастия в его суждениях обо всех этих народных кумирах?

Приблизительно такова психологическая подопле­ка взаимоотношений софистов и философов.

Одним философам софисты были ненавистны пе­тому, что они пользовались влиянием, другим - потому, что они ни к чему не относились серьезно. Однако по той или по иной причине, но софисты всегда выстав­лялись в самом неприглядном свете. Позднее, своей враждой с Сократом, они возбудили против себя не­нависть, которая еще более возросла из-за предубеж­дения, связанного с самим их именем. Поинтересо­ваться, может ли софист не быть обманщиком или лжецом - это все равно, что спросить: может ли дья­вол быть воплощением чего-либо иного, кроме зла? С именем софистов связываются все гнусные качества, а это-то и не позволяет справедливо судить о них. Назовите софистов учителями риторики, - ибо это на­стоящая их профессия, - и вникните затем в их историю: впечатление получится совершенно иное.

Много было споров о слове "софист" и о том, дей­ствительно ли оно всегда употреблялось в оскорби­тельном смысле. "Софист", в истинном смысле слова, это - рассудительный, способный человек, выделявшийся своим умом или какими-либо талантами. Так Солона и Пифагора называли софистами, также как и Тамира, прославившегося искусным пением. Сократа считал софистом не только Аристофан, но и Эсхил. Аристотель и Ксенофонт определяли тем же именем Аристипа и Антисфена, учеников Сократа. Ксенофонт, ука­зывая на целый ряд книг научного содержания, назы­вал их сочинениями древних поэтов и софистов. Пла­тон причислялся Исократом к софистам, сам же Исократ, на которого сильно нападали, как на софиста, за­щищал и себя, и свою профессию. И наконец Тимон, злобно высмеивавший философов, называл их всех, не исключая Платона и Аристотеля, одним общим име­нем - "софисты". Из этого видно, как неопределенно было значение этого слова. В такой же мере неопре­деленно в нашей речи слово "метафизик"; оно или обозначает титул или упрек, смотря по тому, кем оно употребляется. Некоторые полагают, что сначала со­фистом назывался всякий, кто обучал философии за плату. Совершенно безразлично, какой характер но­сила эта философия, но если только человек, обучаю­щий ей, требовал за это денежное вознаграждение, то он назывался софистом. Платон и Аристотель упот­ребляли это слово в более конкретном смысле. Впро­чем, не особенно важно, как понималось оно на самом деле. Если бы даже было доказано, что слово "софист" в те времена было такой же укоризненной кличкой, как в наши дни "социалист", то из этого еще вовсе не следует, что софисты действительно распространяли приписываемые им идеи. Ведь даже то негодование, смешанное с чувством ужаса, с каким относятся к "социалистическим идеям" почти все современные газеты, журналы, памфлеты и ораторы, не служит еще доказательством того, что социалисты на самом деле придерживаются приписываемых им учений.

Тот факт, что софисты совершенно не обязательно распространяли те взгляды, которые обычно им при­писываются, означает не только возможность искаже­ния их истинных взглядов, но и то обстоятельство, что многие историки философии допускают грубую ошибку,

смешивая христианские и языческие понятия о нрав­ственности. То, что для христианина не может не ка­заться страшно безнравственным, греки считали нрав­ственным, или, по крайней мере, непредо-судительным. Так, например, греческие ораторы всегда старались убедить своих слушателей, что, обвиняя кого-либо, они руководствуются преимущественно личными мотива­ми, что они лично оскорблены подсудимым и имеют основательный повод ненавидеть, а потому и обвинять его. Может ли быть что-либо противоположнее хрис­тианским понятиям? Обвинитель - христианин всегда усердно заботится о том, чтобы его не заподозрили в личных побуждениях, тогда как во времена античнос­ти грек столь же усердно хлопотал о противополож­ном. Для христианина в этом случае опорой служит отвлеченная справедливость, а если бы стало извест­но, что им руководит личное чувство, к его словам отнеслись бы крайне подозрительно. Причина такого ^различия заключается в том, что христианская этика не допускает мести, тогда как этика древней Греции не только одобряла ее, но и клеймила позором донос­чиков: так что всякий, кто возвел на кого-либо обвине­ние, должен был позаботиться о том, чтобы не обес­славить самого себя доносом и обосновать правомер­ность доноса исключительно личными побуждениями. Этот пример должен предостеречь от опрометчи­вых суждений по поводу приписываемой софистам столь известной "похвалы", что якобы они могли "из черного делать белое". Утверждают, что в этом зак­лючается главная цель их и что, занимаясь этиад от­крыто, они требовали за обучение своему искусству огромные денежные суммы, которые будто бы охотно многими и платились.

Все это совершенно ложно. Вряд ли софисты мог­ли получать в качестве вознаграждения значитель­ные денежные суммы. По свидетельству Исократа, гонорар их никогда не бывал слишком высок, размер его злонамеренно преувеличивался, и зачастую он был значительно ниже гонорара драматических актеров. Платон, более надежный авторитет в этом случае, заставил Протагора следующим образом описать си­стему определения себе вознаграждения: "Я не зак­лючаю никаких предварительных условий; когда уче­ник уходит от меня, я прошу, чтобы он заплатил мне такую сумму, которую я нахожу сообразной с потра­ченным временем и другими обстоятельствами. При этом я прибавляю, что если мое требование кажется ему чрезмерным, то пусть он сам известит, какую долю пользы принесло ему мое сообщество и какое вознаг­раждение он находит справедливым мне назначить. Я соглашаюсь принять эту определенную им самим сумму, но только требую, чтобы он отправился в храм и поклялся, что он решил дело по чистой совести". Платон считал недопустимым как этот, так и любой другой способ "торговли своей мудростью", но "не таков путь избираемый истинными развратителями общества".

Оставим, однако, вопрос об оплате и обратимся к тому учению, которое оплачивалось. Говорят (и мно­гие верят этому), будто софисты похвалялись тем, что могли обучить искусству обращать черное в белое. В известном смысле это справедливо. Но если смотреть, на это искусство так, как смотрят на него повсеместно в наше время, и если судить о софистах согласно та­кому взгляду, то остается спросить, правдоподобно ли, чтобы в цивилизованном государстве подобное ис­кусство могло открыто существовать и даже оплачи­ваться? Какие могли бы проистекать отсюда нравствен­ные, или, лучше сказать, безнравственные последствия? Подумаем о том, что это уничтожило бы всякую нрав­ственность, что все законы стали бы игрушкой диа­лектического остроумия. Могло ли государство допустить такое явное кощунство, такое попрание краеу­гольных нравственных принципов, такое разрушение основ общества?

Могло ли вообще какое бы то ни было государство допустить это, и могли ли допустить это Афины! Сто­ит представить себе афинян, как граждан, а не в виде абстрактных жителей древнего полиса, как людей, ис­полненных человеческих страстей, а не только как архитекторов, скульпторов, поэтов и философов. А затем подумать, мыслимо ли, чтобы эти афиняне по­зволили какому-либо лицу во всеуслышание заявить, что нравственность есть пустой фарс и что все зако­ны не более чем игра слов, что за такую-то сумму можно научить всякого обращать неправое дело в правое? Не ответило ли бы общество подобному него­дяю градом насмешек или проклятий, смотря потому, признало бы оно его искренность или нет? Мог ли какой-либо шарлатан, даже в эпоху крайнего упадка нравов, не подвергнуться избиению камнями за подоб­ную наглость? Но софисты были богаты, многие пре­клонялись перед ними, они избирались послами для выполнения весьма тонких поручений. Это были чрез­вычайно талантливые люди, имевшие при том обшир­ные связи. Во всяком городе, куда они являлись, к ним стекалась богатая и знатная молодежь. Они были ум­ственными вождями своего века. Если бы справедли­во было то, что о них говорили их противники, Греция являлась бы земным адом, истинным царством дья­вола.

Невозможно поверить во все это. Не стоило,, бы даже опровергать все эти выпады, если бы они не при­знавались справедливыми в течение многих столе­тий. Некоторые, настаивая на этих обвинениях и по­нимая, что они могут показаться невероятными, утвер­ждают, что к софистам относились всегда с глубоким презрением, и в доказательство цитируют Платона.

Представляется, однако, что в действительности все было как раз наоборот. Богатство и влияние софис­тов, то огромное значение, которым они пользовались, что видно из постоянной полемики с ними Платона, -все это не свидетельствует о том, чтобы их презира­ли. Как люди, имевшие успех, они могли внушать вы­зывать ненависть у какой-нибудь одной партии. Их могли также презирать отдельные искренние и глубо­кие мыслители. Но вопрос не в том, как относились к ним отдельные лица; важно уяснить, как смотрело на них государство. Дело не в том, презирал или нет Платон Горгия, но в том, дозволяли ли ему афиняне проповедовать самую возмутительную, ничем не за­маскированную безнравственность. Во все времена были смелые умы; были также люди бесстыжие и испорченные. Но все, что до сих пор известно о челове­ческой природе, заставляет решительно отвергать воз­можность существования людей настолько дерзких, чтобы проповедовать заведомо грубую безнравствен­ность, и настолько бесстыжих, чтобы открыто призна­ваться в этом. Можно ли допустить чтобы афиняне относились терпимо к софистам (будь они таковы как их представляют), если по свидетельству Секста Эм­пирика они осудили Протагора на смерть за его слова, что вследствие недостаточности своих знаний он не может сказать существуют ли боги, а если и суще­ствуют, то не знает, что они такое.

Несомненно, что софисты, обучая искусству "из чер­ного делать белое", были неповинны в чем-либо та­ком, что считалось предосудительным, хотя серьезные мыслители, как Платон и Аристотель, и могли прези­рать ту поверхностную философию, которая порожда­ла это искусство.

Но если, за исключением таких мыслителей, как Платон и Аристотель, никто не считал этого искусст­ва предосудительным, то понятно, чего оно не моглоносить тот характер, который приписан ему противни­ками софистов. Явно безнравственное учение возму­щало бы всякую человеческую душу, софистов же не только не преследовали, но даже, напротив, они пользо­вались огромным почетом, и их услуги вознагражда­лись. Можно поэтому думать, что или их учение было совсем не таким, как его представляют, или же, что греки не считали его безнравственным. Вероятнее всего, что справедливо и то, и другое. С одной стороны, софисты учили вовсе не тому, что обыкновенно при­писывается им, а с другой стороны, то, чему они учили, вовсе не признавалось безнравственным. Остановим­ся на этих двух пунктах.

Во-первых, никогда не существовало никакой докт­рины, общей для всех софистов. Софисты не являлись отдельной сектой или какой-либо такой философской школой, которая придерживалась бы учения, называе­мого немцами "софистикой". Никакой "софистики" у греков не было. Каждый софист имел свои собствен­ные взгляды и вовсе не был связан мнениями других софистов, так же как в наше время адвокат отнюдь не обязан разделять теологические воззрения всего ад­вокатского сословия, или как тот или другой профес­сор философии вовсе не обязан подавать свой голос за одно со всеми другими профессорами. Если при­нять это во внимание, то тотчас станет очевидным, как неосновательно приписывать всем софистам взгляды, выраженные каким-либо одним софистом и притом известные нам по карикатурному их изложению Пла­тоном. Вообще, признавать какую-то "софистическую* доктрину" совершенно нелепо; можно говорить толь­ко о "софистическом искусстве" и, осуждая его, следу­ет в каждом отдельном случае, указывать на то или другое провинившееся лицо.

Софисты учили искусству вести спор. Склонность греков к крючкотворству и тяжбам благоприятствовала процветанию подобного искусства. Их чрезвы­чайная любовь к судебным процессам известна всем, хоть сколько-нибудь знакомым с греческой историей. Из карикатурного изображения судебного процесса у Эсхила, в его замечательной драме "Эвмениды", вид­но, с каким жадным любопытством относились греки к самым мелким подробностям процесса. Для удов­летворения такого спроса не замедлило явиться и со­ответствующее предложение. Коракс и Пизий соста­вили правила ведения споров. Затем появились рас­суждения Протагора о наиболее важных сторонах су­допроизводства, а Горгий предложил целый ряд образ­цов для обвинения и защиты, учитывающих все слу­чаи, какие только могут представиться на практике. Короче говоря, граждан учили быть своими собствен­ными адвокатами. Такое искусство ни в коем случае не заключало в себе чего-либо безнравственного. Если бы оно могло вести или, действительно, вело бы к без­нравственности, то, несмотря даже на крайнюю необ­ходимость в нем, среди греков нашлись бы те немно­гие, кто восстал бы против подобного искусства.

Итак, всякий, кто желал достигнуть влиятельного положения, должен был обладать хоть какой-либо спо­собностью убеждать других или опровергать чужое мнение, защищать себя от обвинений или, в случае нужды, самому обвинять других. Такому человеку ну­жен был дар слова как для частных бесед и сношений со своими политическими приверженцами, так и для произнесения речей в тех общественных собраниях, которые созывались официально. Даже для того, кто командовал армией или флотом, независимо от суще­ствования военных законов и привычки к дисципли­не со стороны подчиненных, необходимо было хорошо владеть речью, так как это давало возможность под­держивать в подчиненных хорошее настроение духа, возбуждать в них доверие к себе и заставлять их повиноваться. Но не только политическим вождям народа невозможно было обойтись без ораторского искусства. Во всех демократиях и, вероятно, в различ­ных местностях, где существовали олигархии свобод­ного характера, суды были более или менее многочис­ленны, и судопроизводство было гласное и публичное. Особенно это касается Афин, где дикастерии¹ были весьма многочисленны и судьи получали плату. Ник­то не мог послать в суд вместо себя наемного адвока­та, но всякий должен был являться в суд лично, если он желал получить удовлетворение за причиненное ему зло или сам был обвиняем в чем-либо. Поэтому, всякий, хотя бы он и был прав, рисковал быть осуж­денным или мог проиграть процесс, если не обладал даром слова настолько, чтобы ясно изложить свое дело дикастам, а равно и опровергнуть ложные утвержде­ния и разоблачить софизмы противника. Потребность в этом сознавалась всяким гражданином - и бога­тым, и бедным, и потому владеть сколько-нибудь ре­чью было столь же необходимо, как и владеть хотя бы в некоторой степени оружием. Таким образом, даже та умственная изворотливость, которая черное превра­щает в белое, стала в некотором роде добродетелью и практической потребностью для каждого афиняни­на. В настоящее время для защиты в суде принято нанимать адвоката и потому нет нужды приобретать это уменье: излагать и защищать свое мнение. Но спрашивается, считаются ли современные адвокаты развратителями общества и придет ли кому-нибудь в голову утверждать, что они "черное обращают в бе­лое", и что именно в этом одном и состоит назначе­ние адвокатуры? Каждый адвокат, защищая уголовно­го преступника, напрягает всю свою энергию и пуска­ет в ход все свои знания и искусство для того, чтобы выставить его в наилучшем свете. Порицают ли кого-либо из адвокатов, если им удается выиграть дело, ка­кое бы грязное оно ни было? Напротив, чем хуже дело, тем больше славы приносит оно адвокату.

' Дикастерии - демократический, суд присяжных., введенный в Афинах Салоном.

Но предположим, что адвокат решил давать уроки судебного красноречия; предположим, что он объявил во всеуслышанье, что за определенное вознагражде­ние он обучит любого искусству излагать мысли, вес­ти спор, а также покажет, как допрашивать свидетелей и пользоваться всякими юридическими уловками и изворотами так, что обучаемый сможет стать вполне сносным адвокатом. Все это, конечно, будет несколько экстравагантным, но можно ли считать это безнрав­ственным? Вероятно, кое-кто возразит, что адвокат, да­вая возможность обращать черное в белое, будет пло­дить плутов и негодяев, но это соображение не столь серьезно, как кажется на первый взгляд. Без сомнения, справедливо, что иногда ораторское искусство, остро­умие и разные уловки доставляют торжество грязно­му делу, но справедливо, с другой стороны, что, благо­даря тому же, и честный человек выигрывает, а многие плуты терпят неудачу. Если благодаря судебному крас­норечию неправое дело иногда одерживает верх, что есть необходимое зло; то все-таки именно судебное красноречие дает почувствовать и всю силу правды, а это составляет истинную цель правосудия. Каликл, защищая Горгия, возражал Сократу таким образом: "Если кто-нибудь обвинит вас в преступлении, кото­рого вы не совершали, и вы будете заключены в тюрь­му, вы придете в изумление и, обезумев, не найдетесь, что сказать, а затем, когда вы предстанете перед судом, то, как бы ни был ничтожен и слаб ваш обвинитель, но если ему вздумается обвинить вас в уголовном преступлении, вы погибли. Что же это за мудрость, если обладающий ею даровитый человек не в состоя­нии воспользоваться превосходством своей природы и не способен предохранить себя и других от величайших опасностей, тогда как враги его могут присвоить себе всю его собственность и довести его до положения тех, которые лишаются всех прав по приговору суда".

Если допустить, что адвокат, обучая судебному крас­норечию, поступает не безнравственно, но лишь ори­гинально, то после перенесения взятого примера на область политики, в демократическое государство Афины, где демагоги пользовались огромным влияни­ем, станет понятно почему искусство софистов не считалось безнравственным. В качестве пояснения можно привести отрывок из "Государства" Платона, в котором Сократ, указывая на продажность софис­тов, говорит: "Эти софисты учили только тому, что практикуется самим народом в собраниях, тем не менее софисты называют это мудростью. Они посту­пают совершенно также, как человек, который взду­мал бы наблюдать инстинкты и привычки какого-либо огромного и сильного животного, чтобы узнать, как лучше подойти к нему, от чего оно приходит в ярость или успокаивается, какие крики оно издает и какие звуки укрощают или раздражают его. Изучив все это и назвав свои знания мудростью, человек этот пере­дает их другим, не понимая, что хорошо или постыдно в этих инстинктах и привычках; он называет хоро­шим то, что нравится животному, а дурным то, что сер­дит его, но он не понимает разницы между тем, что хорошо само по себе (безусловно), и тем, что хорошо лишь относительно".

Можно видеть в этих словах обычную склонность Платона к карикатуре, но из них ясно следует, что софисты не учили чему-либо противоречащему обще­ственной нравственности, хотя их искусство и могло оскорблять абстрактную нравственность. Сам факт популярности софистов доказывает, что они только

откликались на запрос общества; они удовлетворяли всеобщему требованию и за это получали денежное вознаграждение. Платон постоянно указывал на про­дажность софистов, но сам он был богат и ему легко было отпускать саркастические замечания на этот счет. Греки платили своим музыкантам, художникам, скуль­пторам, врачам, поэтам и школьным учителям; почему же философы должны были составлять исключение? Денежное вознаграждение получали, между прочим, и Зенон Элейский, и Демокрит; впрочем, оба эти фило­софа иногда причисляются к софистам. И, действитель­но, можно ли хоть как-то обосновать, почему для филосо­фов постыднее брать деньги, чем для поэтов; а известно, что последние получали очень хорошую плату.

Таким образом, будем считать установленным, что "софистическое искусство" (а только оно обще всем софистам) не заключает в себе ничего безнравствен­ного или, по крайней мере, не считалось безнравствен­ным в древней Греции. Теперь же посмотрим на­сколько справедливо известное обвинение софистов в том, что они развращали афинскую молодежь и что будто бы сама сущность их учения вела к деморализа­ции общества.

Определенно можно утверждать, что афиняне не считали софистов развратителями молодежи. Это следует из того, что они ни в чем не обвиняли софи­стов, тогда как ими был осужден Сократ (из чего вид- '• но, что они не были безразличны к взглядам филосо­фов). Когда Анаксагор и Протагор стали подрывать основы нравственности и выражать идеи, противоре­чащие господствовавшей в Афинах религии, они были изгнаны; но были ли в чем-либо обвинены Горгий, Гиппий и Продик?

Однако искусство софистов по самой своей сути могло влиять развращающим образом, хотя бы это и

было не заметно для современников. Именно так, на­верное, и нужно смотреть софистов; однако совершен­но недопустимо возлагать на них ответственность за те последствия, которые сделала возможными их про­фессия. Вообще логические последствия - некоррект­ная точка зрения. Люди не могут отвечать за то, к чему, по мнению других, могут привести их идеи. Со­крат был осужден на смерть именно за те последствия, к которым, как казалось другим, могло привести его учение. Столь же безосновательно и общепринятое порицание софистов и прежде чем обвинять их в развращении афинских нравов, следует поискать бо­лее веских доказательств. Почему, спрашивается, Пла­тон всегда отзывался о софистах в столь жестких выражениях? Почему он считал их учение столь опас­ным? Причина, по всей видимости, в том, что он совер­шенно расходился с софистами. Он ненавидел их по той же причине, что и Кальвин Сервета; но так как по природе своей Платон был великодушнее Кальвина, то его ненависть не выразилась в столь гнусной фор­ме. Если Платон осуждал софистов, то точно также он должен был осуждать всех общественных деяте­лей того времени. При чтении "Горгия" или "Госу­дарства" сразу бросается в глаза как скор и нераз­борчив Платон на обвинительные приговоры. На всех он налагал одно общее клеймо позора, на софистов и риторов, на музыкантов и поэтов, равно как и на всех государственных людей прошлого и настоящего ему времени, не исключая даже великого Перикла. Тем не менее Платон настолько был далек от того, чтобы счи­тать софистов главными развратителями афинского общества, что даже прямо высказался против подоб­ного мнения, заметив, что: "Коль порочен весь народ или общество со всей его системой морали, с его умом и чувствами, наставники такого общества должны быть также порочны - иначе их учение не было бы принято; если бы они учили добру, то преобладающее влия­ние уничтожило бы результаты их наставлений, и они оказали бы действие лишь на немногих избранных лиц".

Истина заключается, однако, в том, что пропаганди­ровавшееся софистами учение, если только можно так назвать их взгляды, носило все же этический харак­тер. Ведь на самом деле нелепо предполагать, что мож­но обучать безнравственной этике, то есть такой сис­теме нравственности, которая заведомо ведет к без­нравственности. Чтобы пояснить эту мысль, попытаем­ся определить, в чем же состояло учение софистов.

Платон выставил софистов, конечно, в карикатур­ном виде, ибо невозможно, чтобы кто-либо серьезно придерживался взглядов, подобных тем, которые изло­жены у Платона. У него не найти подлинных взгля­дов Протагора и Горгия, наоборот, выбрав одну из их доктрин и объяснив ее по-своему, Платон стремился показать, что она ведет к вопиющей нелепости и без­нравственности. Это походит на то, как если бы Битти вздумал передать нам в своем изложении учение Беркли. Как известно, Беркли отрицал существование внешнего мира, утверждая, что он есть не что иное, как мир идей. Битти, осмеивая такое воззрение, советовал Беркли последовать своим принципам и попробовать пройтись над пропастью. Конечно, Битти в этом слу­чае допускал грубую логическую ошибку. Он не по­нял доводов Беркли и вывел заключение из своей же ошибки. Теперь предположим, что Битти написал диалог вроде одного из диалогов Платона, предположим Далее, что он заставил Беркли излагать свои взгляды так, как он сам Битти, толкует их, то есть впадая в некоторое преувеличение для усиления эффекта и даже в нелепости для более легкого опровержения противника. Спрашивается, как бы он заставил говорить Беркли? Он, конечно, вложил бы в уста его приблизительно такую речь: "Да, я утверждаю, что нет такого внешнего мира, какой обыкновенно представляют себе люди. Нет материи, но существуют только идеи. Если бы я попробовал пройтись над пропастью, со мной не случилось бы никакого несчастья потому, что это толь­ко идеальная пропасть". Таково толкование Битти; известно - насколько оно справедливо; но столь же несправедлив и взгляд Платона на софистов. Загля­нув в сочинение Беркли, можно без труда опроверг­нуть Битти, Платона же поможет опровергнуть пони­мание человеческой природы. Исторический опыт че­ловечества свидетельствует, что даже один человек, а уж тем более целая корпорация людей, не может серь­езно, публично и постоянно распространять идеи, под­рывающие всякую нравственность, не подвергаясь за это самому тяжкому наказанию. Для того, чтобы рас­пространять безнравственные идеи с самой слабой надеждой на успех, человек должен действовать во имя безусловной нравственности. Учить безнравствен­ности и открыто считать это безнравственным, - а в этом и заключалась, по мнению Платона, профессия софистов, - нечто совершенно не соответствующее человеческой сути.

Протагор

Совершенно неосновательней отделять софистов от прежних философов, как будто их учение не было пря­мым следствием развития предшествующей философ­ской мысли. Сам факт появления софистов свиде­тельствовал о наступлении кризиса в философии. Со­фисты - это отрицательный выход из той дилемы, к которой в то время пришла философия (положитель­ный выход был указан несколько позднее Сократом).

Протагор, который, как свидетельствуют, открыто признавал себя софистом, родился в Абдере около 480 г. до Р. X.. Согласно легенде Демокрит заметил его, как носильщика, выказавшего особенную изобретатель­ность в связывании узла. Именно благодаря этому обстоятельству, Демокрит будто бы стал обучать его философии. Рассказ этот малодостоверен, но он ука­зывает на связь, существовавшую между воззрениями этих двух мыслителей. Если предположить, что уче­ние Демокрита было воспринято Протагором, то в таком случае он должен был отвергнуть Единое элейской школы и признать существование Многого. У Демокрита же Протагор мог заимствовать представ­ление о том, что мысль есть ощущение и что, следова­тельно, нашему знанию доступны только видимые яв­ления. Но в учении Демокрита были два пункта, с которыми он не мог бы примириться, а именно: атоми­стическая теория и теория мышления. Эти две теории взаимно дополняют друг друга. Ведь без помощи ин­туитивного мышления не могло быть установлено по­нятие об атомах, а понятие об атомах, недоступных чувству, само по себе ведет к признанию интуитивно­го мышления. Протагор отвергал атомы, а потому дол­жен был отвергнуть и интуитивное мышление. Он утверждал, что мысль есть ощущение и что, следова­тельно, всякое знание индивидуально.

Если бы место рождения Протагора, равно как и предание, не заставляло предполагать некоторую связь между ним и Демокритом, то из некоторых выраже­ний Платона можно было бы заключить, что Протагор заимствовал свое учение у Гераклита. Действительно, если судить по тем выводам, к которым пришел Про­тагор, то он довольно близок к Гераклиту. Как бы то ни было, но бесспорно, что по его учению мысль тож­дественна с ощущением и им ограничивается. Отсю­да следует, что все истинно относительно, всякое ощущение как таковое истинно, и так как нет ничего кроме ощущения, то знания, получаемые с помощью ощущений, по необходимости изменчивы и несовер­шенны. В человеке, склонном к меланхолии, каким и был Гераклит, такое учение лишь усиливало грустное настроение духа и даже порождало отчаяние. Но лю­дей более гибкого ума, людей более самонадеянных по­добная доктрина приводила к энергичному скептицизму, который и выразился у Протагора формулой: "Человек - есть мера вещей: существующих - что они существуют, несуществующих - что они не существуют".

Психологическая доктрина Протагора весьма обсто­ятельно изложена Секстом Эмпириком. По его свиде­тельству, Протагор полагал, что материя постоянно изменяется, и между тем как она приращивается и убывает, чувства также претерпевают изменения со­ответственно возрасту и состоянию тела. Протагор также утверждал, что причины всех явлений заклю­чаются в материи и имеют своей основой материю, а материя, сама по себе, может быть и тем, чем она ка­жется всякому. Но у людей восприятие меняется в разное время соответственно тем изменениям, кото­рым подвергается воспринимаемый предмет. Человек здоровый воспринимает предметы так, как они пред­ставляются всем другим здоровым людям, и наобо­рот. Затем восприятие находится в зависимости от возраста, а также от бодрствования и сна. Поэтому, человек есть критерий всего существующего: то, что он воспринимает, существует, но что никем не воспри­нимается, того нет и в действительности.

Если таково было учение, которое выработали со­фисты, исходя из казавшихся им неопровержимыми положений, то тогда вполне понятен их скептицизм. Различие между софистами и истинными скептиками заключается в том, что хотя и те, и другие были убеж­дены были в несостоятельности знания, однако скеп­тики удовлетворялись этим убеждением, а софисты, уверенные в бесплодности любых попыток овладеть

 

тайнами Вселенной, обратили внимание на свои отно­шения к другим людям - они посвятили себя изуче­нию политики и риторики. Если нет возможности найти истину, полагали софисты, то остается воздей­ствовать на людей силой убеждения. И хотя, на их взгляд, одно мнение столь же истинно, как и другое (то есть ни то, ни другое не может быть названо ис­тинным), тем не менее для блага общества было бы желательно, чтобы определенные мнения преоблада­ли, и если логика для этого бессильна, то риторика оказывается вполне действенным средством. Отсюда понятно, почему Платон приписал Протагору изрече­ние, что мудрый человек есть врач души, и что хотя он не в состоянии дать окружающим более верные по­нятия, так как все понятия равно истинны, но выраба­тываемые им идеи могут быть для них более подходя­щими и более полезными. Таким образом, мудрый че­ловек оказывается в состоянии исцелять общество, ибо силой красноречия он может внести в него доб­рые чувства и вытеснить ими низменные и пагубные. Учение это может быть и ложно; но не является ли оно естественным порождением философии того вре­мени? Учение это, возможно, также и безнравственно, но обязательно ли вытекает из него та явная и наглая безнравственность, которая приписывается софистам? Представляется, что это учение было всего лишь ре­зультатом признания полной несостоятельности зна­ния. Протагор посвятил свою юность изучению фило­софии и, придя к выводу, что это изучение бесплодно, он оставил его и направил свое внимание в иную сторону. Будучи практиком, Протагор искал и соот­ветствующей деятельности. Потерпев неудачу на од­ном пути, он выбрал для себя другой, стремясь добить­ся здесь чего-либо более определенного, с чем можно было бы выступить на жизненном поприще. Платон не представлял себе более благородной цели в жизни, чем созерцание бытия и тех идеалов добра, прав­ды и красоты, отражением которых является все доб­рое, справедливое и прекрасное на Земле. При таких взглядах на жизнь его, естественно, должен был воз­мущать скептицизм софистов. Кстати, представление об этом скептицизме можно получить по следующе­му отрывку из речи Каликла, приведенному Плато­ном в его диалоге "Горгий":

"Да, разумеется, есть своя прелесть и у философии, если заниматься ею умеренно и в молодом возрасте; но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, и она погибель для человека! Если даже ты очень даро­вит, но посвящаешь философии более зрелые свои годы, ты неизбежно останешься без того опыта, какой ну­жен, чтобы стать человеком достойным и уважаемым. Ты останешься несведущ в законах своего города, в том, как вести с людьми деловые беседы - частные ли или государственного значения, безразлично, - в радо­стях и желаниях, одним словом, совершенно несведущ в человеческих нравах. И к чему бы ты тогда ни приступил, чем бы не занялся - своим ли делом, или государственным, ты будешь смешон, так же, вероятно, как будет смешон государственный муж, если вмеша­ется в ваши философские рассуждения и беседы. Каж­дый человек, как говорит Еврипид, занимается тем, к чему он чувствует себя наиболее способным, а в чем он слаб, того он избегает и Оцтом дурно отзывается, восхваляя лишь те занятия, которые доставили ему успех, и воображая, что этим самым он выставляет на вид свое превосходство. Самое правильное, по-моему, не чуждаться ни того, ни другого. Знакомство с фило­софией прекрасно в той мере, в какой с ней знако­мятся ради образования, и нет ничего постыдного, если философией занимается юноша. Но если он продол­жает свои занятия и возмужав, это уже смешно, и гля­дя на таких философов, я испытываю тоже чувство, что при виде взрослых людей, которые по детски лепечут или резвятся. При виде старика, продолжающего фи­лософствовать, мне приходит на ум, что его следует высечь. Как бы ни был велик его природный талант, он принужден избегать общественных собраний, где как говорит поэт, люди делаются знаменитыми, он дол­жен прятаться и проводить свою жизнь в тиши, что-нибудь нашептывая в своем углу двум или трем юношам, но никогда не высказывая громогласно ниче­го великого, смелого и благородного".

Некоторые историки философии, относящиеся враж­дебно к софистам, были вынуждены все же признать, что Протагор, равно как и Продик, хотя и не имели высших абстрактных понятий о добре, но во всяком случае распространяли безукоризненно нравственные принципы. Этика софистов, возможно, и не имела воз­вышенного характера, но даже их противником при­шлось признать, что она соответствовала требовани­ям практической жизни. Софисты сомневались в возможности философии; они верили только в ора­торское искусство. Посещая различные города, они не могли не заметить разнообразия в законах и уста­новлениях, существующих в различных государствах. Под впечатлением такого разнообразия, они пришли к мысли, что понятие о справедливости и неправде не абсолютно, а относительно. Это и было основным принципом их учения, вытекавшим из их взгляда на исти­ну. По их мнению, абстрактной справедливости не существует, потому что нет вечной истины - нет зако­на всеобщего, но есть лишь закон, принятый в том или другом городе. "То, что считается в таком то городе справедливым и честным, сохраняет свою силу только для этого города, пока преобладают соответ­ствующие взгляды". Такое отрицание отвлеченной истины и абстрактной справедливости, легко может быть доведено до абсурда и попрания всякой нравственности, но не имеется каких-либо доказательств, чтобы софисты заходили так далеко в своих выводах. Платон, однако, зачастую судил о них по тем выводам, к которым могло привести их учение; но независимо от того, что в этом случае словам его нельзя дове­рять, нельзя не заметить нередко встречающиеся у него преувеличения и неверности при изложении общих положений софистов. Так, он по самым разным пово­дам замечал, что софисты учили, будто сила есть пра­во, и все историки философии не задумываясь повто­ряли эти утверждения Платона. Тем не менее ясно, что софисты могли придерживаться приписываемого им взгляда лишь в крайне условной форме. В первой книге "Государства" Платона софист Оразимах, объяс­няя этот взгляд, утверждает, что справедливость есть закон, изданный той партией, которая наиболее сильна в государстве. Так в демократическом государстве законы - это повеление народа; законы эти существу­ют для его пользы и потому они справедливы. Из того, как Платон ограничил смысл абстрактной формулы "сила есть право", можно подумать, что софисты ни­когда не выдвигали подобной формулы и что она при­ведена Платоном лишь для пояснения их учения. Со­фисты утверждали, что всякий закон есть лишь резуль­тат согласованного постановления, имеющего значение только для того государства, в котором оно принято, и так как подобного рода постановление проводится силь­нейшей партии в своих целях, то отсюда и следует, что справедливость есть выгода сильнейшего.

Все это ясно показывает, что идеи, приписываемые софистам Платоном, нередко передаются им в иска­женном, карикатурном виде и что они во всяком слу­чае допускают весьма различное толкование. Навер­няка Горгий, прочитав диалог Платона, названный его именем, вряд ли узнал в нем самого себя.

Идеи, исповедуемые софистами, были продуктом со­временной им эпохи. В них выразился первый энер­гичный протест против метафизики. Но, разумеется, этот протест нельзя смешивать с протестом Бэкона -в нем еще нет даже зачатков научной философии. Это был просто протест сбитых с толку умов: ведь философия того времени вела к скептицизму, а скеп­тицизм никогда не удовлетворял энергичных людей. Тогдашняя философия подвергалась нападкам не вслед­ствие того, что был найден другой более надежный и верный путь исследования, а потому, что было уста­новлено, что философия ни к чему привести не спо­собна. На этом был основан скептицизм софистов, но скептицизмом подобного рода не удовлетворяет вели­кие философские умы; с появлением Сократа филосо­фия снова приобретает власть.

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 176; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!