Черные дни гитлеровской армии 16 страница
Она говорила спокойно и, казалось, думала о чем‑то совсем другом. Руки ее быстро и споро чистили картофель, а по неподвижному спокойному лицу одна за другой непрерывно текли слезы. Они мешали ей, она смахивала их, а они набегали снова.
– Катерина Ивановна, вас не ранило? – спросила Лена.
– Нет.
– Счастье наше такое, – удивленно и безрадостно сказала Лена и, желая подбодрить себя и Катерину Ивановну, продолжала: – Значит, через два дня домой попадем. Я с мамой увижусь, а вы с мужем. Господи, да неужто то может быть – дом?!
Вот он, тот миг, которого в глубине души так долго ждала Катерина Ивановна. Окончен страшный путь. Она спаслась! Она может ехать домой!
Она закрыла глаза, и перед ней возникли ее уютная и чистая квартира, паркетный пол, голубые вазы на белых салфетках. Она увидела радостное лицо мужа, его сильные теплые плечи. Но сейчас же перед ней встало другое лицо. Оно смотрело глазами брата, друга, командира.
Короткая встреча с человеком, который остался умирать на пароходе, стала самой значительной встречей в ее жизни. Она знала, что никогда ее не забудет.
Все стало другим за этот день. Давно уже она была на фронте и дышала воздухом войны, но до сегодняшнего дня мир войны был чужд ей. Всеми мыслями, всею своей сущностью она продолжала жить в милом домашнем мире. Она была женщиной, посланной на фронт, но не была бойцом.
Раньше она жила на фронте, но сердце ее было дома. Теперь, даже если она уедет домой, сердце ее останется здесь.
|
|
|
И странно, ничего ободряющего не произошло за этот день, наоборот, он был насыщен ужасами, но никогда раньше у Катерины Ивановны не было такой твердости и такой абсолютной уверенности в победе. Ее состояние можно было сравнить с состоянием женщины, которая, задыхаясь в родовых муках, ни на минуту не теряет уверенности в том, что ребенок появится на свет, что он уже рождается.
Катерина Ивановна села и сказала сестрам:
– Мне дал свой пояс танкист, у которого было ранение позвоночника. Он остался на пароходе и стрелял в немцев из винтовки вахтенного.
Девушки ничего ей не ответили, только лица их стали суровее. Они молча обматывали босые ноги бинтами из сансумки, каким‑то чудом попавшей сюда.
Катерина Ивановна вынула бумажник Антона и открыла его. Она увидела комсомольский билет, несколько писем и фотографическую карточку. На ней была изображена красивая черноглазая девушка. На обороте она прочла: «Будущему командарму от будущего маэстро».
Катерина Ивановна спрятала бумажник и стала тщательно забинтовывать свои застывшие босые ноги. Неподвижность была непереносима. Только действие могло облегчить ее. Она встала, затянула бинтом отсыревшую тяжелую шинель и сказала:
|
|
|
– Я буду пробираться к Сталинграду. Мы там нужнее. Кто со мной?
– А там не подумают, что мы шпионки? – спросила Лена.
– Меня знают в эвакопункте.
– Мы выйдем на шоссе, нас там подвезут на машине, – сказала Лена, вставая.
Когда они поднялись на холм, из ложбины навстречу им вышли розовощекий лейтенант и Яша. Лейтенант возбужденно и быстро говорил что‑то, энергично жестикулировал. За ним шел безразличный ко всему Яша.
– Не в ту сторону! Не в ту сторону! – закричал лейтенант, увидя женщин. – Поворачивайте обратно. В пятнадцати километрах районный центр, оттуда идут машины на север. Я уже сговорился с одним человеком, через три дня будем в Саратове.
Катерина Ивановна молча прошла мимо него, а Лена, обернувшись, бросила:
– Мы идем к Сталинграду.
Лейтенант, остановившись, смотрел им вслед.
Был сумрачный вечер. Холодный ветер трепал мокрые ветки низкорослого кустарника.
Две женщины с босыми, обмотанными марлей ногами, одетые в большие мокрые шинели, шли к Сталинграду. И когда они отошли уже далеко, Яша, словно спохватившись, побежал за ними.
М. Лобачев
Домик на Хлебной улице
Шел холодный ноябрь сорок второго года. Сталинград переживал тяжелые дни осады. Вражеские батареи обстреливали всю округу, рвали минами окраинный рабочий поселок. Многие жители покинули свои жилища, ушли за Волгу, оставшиеся сидели на пустынном берегу Волги в ожидании переправы. Но переправа работала плохо, на Волге начался осенний ледоход. Лед шел сплошными полями.
|
|
|
Народная учительница Антонина Андреевна Иванова, отдавшая четверть века советской школе, не успела переправиться в Заволжье. А враг был совсем близко, в семи километрах. Немецкие бомбардировщики выли над поселком, сеяли смерть, поднимали на воздух мирные домики. Сердце Антонины Андреевны замирало от боли, от жгучей ненависти к убийцам. Ее угнетала вынужденная бездеятельность. Стала искать дела, зашла к председателю Кировского райсовета Зеленскому. В это время к нему, занятому кучей всяких дел, срочных и неотложных, принесли грудного ребенка, положили на канцелярский стол.
– Не можем больше, товарищ Зеленский. У нас своих детей полна изба. Пропадем мы тут, и этот пропадет.
Рядом с женщиной стоял ее муж, худой, бледнолицый.
– Верно, товарищ председатель, – говорил он тихо и смущенно, – не можем. За Волгу перебираемся. Что хотите, делайте. Не можем, оно – малое дитя, да еще и хворое.
|
|
|
Больной, изможденный ребенок, развернувшись, заплакал. Зеленский растерялся.
– Как же теперь?.. Я вам два пайка буду давать на ребенка, – говорил он умоляюще. – Потерпите неделю, потом мы возьмем ребенка. Даю вам слово. Устроим как‑нибудь.
– Какие тут пайки? – всхлипнула женщина. – Погибель тут. Наши дети уже на берегу… Может, как‑нибудь переберемся. А этот… Куда ему? Пропащий он.
Антонина Андреевна не выдержала. Она поднялась и решительно заявила:
– Я возьму к себе ребенка.
В ту минуту она еще не знала, что с ним будет делать, но с того часа дитя обрело чуткую мать. А спустя день или два Антонина Андреевна явилась в райсовет с обдуманным планом:
– Тот ребенок живой. Не такой уж он оказался слабенький. Ест вовсю и спит по‑молодецки. Может, еще имеются дети, оставшиеся без родителей?
– Есть. Четверо Васильчиковых. Живут в штабе МПВО.
– Отдайте мне их.
Председатель изумился.
– Отдайте, – настойчиво повторила она. – Доверьтесь мне. Я люблю малышей.
– Но, позвольте. Ведь это будет нечто вроде…
– Это будет комната‑приемник. Выслушайте меня до конца. Я знаю, что у вас на это нет денег. И они нам не потребуются. У меня есть дочь Надя, в этом году она окончила педагогический институт. Есть учительница Волынкина Мария Яковлевна; моя подруга. Она проводила своего сына на фронт и живет с нами, живем мы одной семьей. Раз семья, значит дети. Втроем будем нянчить. Зарплаты нам не надо. Дайте только домик и обыкновенный продуктово‑хлебный паек для детей.
Председатель горячо поблагодарил Антонину Андреевну.
– Под детскую комнату мы думаем взять дом № 74 по Хлебной улице. Не возражаете?
– Занимайте, Антонина Андреевна. Занимайте! – обрадовался Зеленский.
Флигель – маленький, приземистый, с почерневшей крышей. Внутри много грязи, пыли и копоти. Три женщины на первое время решили занять одну комнату в двадцать квадратных метров. Комната с низким потолком, с двумя оконцами на север. Отовсюду несло затхлостью, сыростью. Антонина Андреевна и ее помощницы– Надя и Мария Яковлевна – принялись за чистку помещения. Они мыли и скребли потолок и стены, выгребали из углов и щелей мусор, протирали рамы. Комната посветлела.
– Побелить бы, мама, – сказал дочь.
– Обязательно. Я уже приметила: неподалеку есть известь.
Достала ведерко известки, и вот комната готова для приема первых детей, потерявших родителей. Но помещение это еще не все. На что положить детей? Из чего дать напиться? Чем согреть комнату и чем ее осветить?
– Будем пока обходиться своими вещами, своей утварью, а там видно будет, – сказала Антонина Андреевна. – Вот только с дровами трудновато. Ну, ничего. Найдем выход.
И нашли. Они отправились в поселок добывать дрова; брали бесхозяйственно валявшуюся доску, а где и кусок бревна из разбитого дома. Все это уносили к новому детскому очагу. Керосин давали бутылочками бойцы‑шоферы, давали безотказно, охотно, зная, что огонек будет светить детям, спасенным от гибели. Все как будто готово к приему детей. Поставили кровати, взятые на время у добрых людей, натаскали воды, согрели ее.
– Ну, Надя, готовь тазик, а мы с Марьей Яковлевной пойдем за малышами, – сказала Антонина Андреевна.
В районом штабе местной противовоздушной обороны Антонина Андреевна спросила утомленного бессонницей лейтенанта:
– Где тут Витя Васильчиков?
Витя был самым старшим мальчиком из всех детей Васильчиковых.
– Где твои сестренки? – ласково спрашивала Витю Антонина Андреевна. – Показывай. Да какие же они хорошие, да какие же они умные. Тебя как зовут, девочка?
– Надя.
– А тебя, малыш?
– Коля.
– А меня зовут Ниной, – зазвенела пятилетняя девочка.
– Умница, Нина. Подойди ко мне, давай‑ка нос утрем. Шапочку поправим. Чаю хочешь, Ниночка?
– Хочу.
Не задумываясь, дети охотно пошли за приветливыми женщинами.
Нину отмывали первой. Но тут возникла новая жизненная проблема: во что одеть малышей после бани? Решили так: завернуть детей в свои кофты и платья, а тем временем грязное детское белье постирать, просушить, прогладить. Таким образом, на первый раз вышли из затруднительного положения. А дальше они порылись в своих небогатых чемоданах и все, без чего можно обойтись, стали перекраивать на детские платьица, трусики, кофточки. Детской радости не было конца. Особенно ликовала Нина, примеривая красненький сарафанчик, сшитый из Надиного платья.
– Витя! Витя! – кричала она старшему братишке. – Платье у меня новое, смотри!
Начались для Антонины Андреевны, ее дочки и Марии Яковлевны тяжелые будни, бессонные ночи, часы и минуты тревоги за детей, за их здоровье. К Антонине Андреевне направляли новых осиротевших детей с записками: «Мама, принимай!» Скоро в комнате‑приемнике оказалось двенадцать малышей, из них три грудных младенца. Потом детей стало двадцать – пришлось расшириться, занять вторую комнату. А дети все прибывали; их уже становилось около тридцати. Переехали в другой, более просторный домик. Сколько тревог и волнений переживали женщины‑патриотки, сколько сил вкладывали, сколько слез пролили у кроватки больных детей.
Рядом слышен беспрерывный орудийный гул вражеских батарей, кругом война и зловещие вспышки рассекают холодное небо, задымленный горизонт. Может быть, пронесет?.. Домик удачно стоит в низинке. Мария Яковлевна прислушивается, вздыхает. В отличие от Антонины Андреевны, веселой, словоохотливой, Мария Яковлевна молчалива, но у нее глаза светятся нежностью. Не открывая рта, она вполголоса поет колыбельную. Дети любят ее, тянутся к ней.
Грохот войны стал привычным, он уже не пугал обитателей покосившегося флигелька за дощатым забором. Антонина Андреевна, Мария Яковлевна и Надя, не смыкая глаз, подходили то к одному, то к другому ребенку. Одного надо покормить, другому сменить пеленки, третьего покачать. А с утра еще больше забот. Надо помыть пол, приготовить чай, умыть и прибрать детей. Самое трудное – доставать ребятам молоко. Каждый день Антонина Андреевна шла за пять километров, расспрашивала, в каких дворах уцелели коровы или козы. Надо понять ее радость, когда она впервые достала всем детям по стакану молока, по одному стакану на каждого малыша. В этот раз она не шла, а бежала домой, и при каждом неудобном шаге сердце ее вздрагивало от испуга: «Не пролила ли, не расплескала ли?» По ее энергичному лицу, изборожденному мелкими морщинками, текли слезы радости, когда она раздавала детям молоко. Молоко в то время казалось чудом, – скот был отправлен за Волгу. Потом детям разнообразили детский стол тыквенным пюре, свекольным соком, изредка пирожками.
Более двух месяцев неутомимые женщины вываживали осиротевших детей, обмывали и обшивали их, выполняя работу нянек, швей, дроворубов, поломоек. И не раз бойцы, заглядывая в необычный детский домик, восхищались трудолюбием этих женщин.
Бойцы заходили сюда от тоски по своим семьям, по своим детям, но были среди них такие, которые уже потеряли свои семьи. Такие солдаты шли на огонек чудесного очага, вели длиннейшие беседы с малышами, приносили им сахар, нянчили и ласкали их. А один боец, уходя на передовую, высказал Антонине Андреевне свои затаенные мысли: «Останусь жив, непременно удочерю мою любимую девочку». Была здесь такая, веселенькая, светлоглазая малышка, к которой особенно привязался боец. С фронта он писал Антонине Андреевне, но потом след его потерялся на военных дорогах.
Солдаты, навещая домик, удивлялись:
– Мамаша, и как это вы столько малышей уберегли?
Повар воинской части, доставив котелок крупы, раздумчиво покачал головой:
– Столько маленьких на довольствии. Диковинное дело! И все живые и здоровые.
– Мама, мама, он смеется! – радостно провозгласила Надя, склонившись над кроваткой долго болевшего, хилого ребенка.
Она, не помня себя от радости, приплясывала.
– Смеется! Смеется! Значит, будет жив! Жив!..
Все были живы, все были здоровы; этакая шумная и ладная семья.
Вспоминая о тех днях, Антонина Андреевна говорит:
– Это никогда не забудется. Конечно, была нелегко, но чем больше трудностей в работе, тем радостней успех. Все было. Не забыть одного случая…
Это было в конце ноября. В домик к Ивановой пришел боец лет тридцати пяти Филипп Ковалев. Командир части отпустил его на один час с тем, чтобы он мог на минутку забежать домой, взглянуть на жену и детей. И лучше бы ему не подвертывался этот случай, лучше бы военная дорога лежала подальше от родных мест. Задыхаясь от волнения, Ковалев побежал к своему домику и издал хриплый стон – домик разнесен в щепки; только передний угол, чудом уцелевший, был закрыт куском разметанной крыши. Оцепенел Ковалев от ужаса. Стоит у развалины и не может прийти в себя. К нему подошла соседка, молчаливая, с печальными глазами. Ковалев уставился на нее окаменевшим взглядом. Женщина опустила глаза.
– Наташа! – крикнул Ковалев. – Где мои? Где?
Женщина молчала.
– Ну, кто‑нибудь остался… остался в живых? – требовал он прямого ответа.
Наташа печально вздохнула.
– Остался, Коленька.
– А жена, дочка?
– Убиты… и жена… и дочь… а Коленька уцелел. Учительница Иванова взяла. Ему там хорошо. – Соседка пожалела Ковалева, не сказала ему, что Коленьку нашли чуть живым в уцелевшем углу домика, в зыбке, накрытой куском крыши.
Ковалев отыскал домик на Хлебной улице.
Антонина Андреевна, рассказывая об этом случае, вспоминает:
– Ковалев был в пыли, усталый, обветренный.
Мы сразу поняли: разыскивает своих детей. Если бы они оказались у нас. Так хотелось обрадовать страдающего человека. К счастью, его мальчик оказался у нас. Отец схватил сына, прижал его к груди. В глазах блестели скупые солдатские слезы: «Коля!.. Коля!.. я твой папа… папа… Понимаешь? Папа!» – Антонина Андреевна помолчала. – Ну, а потом подошел ко мне и молча обнял. Уходя, сказал: «Я вас никогда не забуду, Антонина Андреевна. Никогда»…
Я записывал урывками этот взволнованный рассказ учительницы. Она тихонько всплакнула.
Я долго сидел молчал, ожидая, когда она успокоится. Наконец, спросил:
– Что же потом стало с вашими детьми, Антонина Андреевна?
Смахнув слезы с покрасневших глаз, она мягко улыбнулась.
– Все обошлось хорошо, как и с другими, потерявшими своих родителей. Когда разбили немцев под Сталинградом, моих детей разместили по детским домам. Малышей – в дошкольный, грудных – в ясли, а школьников – в школьный детдом.
– А вы куда пошли работать?
– А мы с Надей тоже со своими детьми школьного возраста остались работать в детском доме. – Антонина Андреевна помолчала. – Вот так и жили. Вот так и работали, – с грустью закончила она свой рассказ.
П. Шебунин
Гарнизон «Рябины»
Блиндаж, врытый в откос волжского берега, напоминал гнездо стрижа. Толща земли метров в десять прикрывала его сверху. Гарнизон этого блиндажа, оказавшегося на стыке двух дивизий, был немногочислен: всего шесть человек. Вернее сказать, стыка уже не было: гитлеровцам удалось вклиниться между полками, оборонявшими завод «Красный Октябрь», и соседней дивизией. Наверху, над гарнизоном этого блиндажа, были немцы. Но спуститься вниз, к волжскому берегу, им все же не удавалось, блиндаж преграждал подступы к реке.
Шел конец октября. В городе стояли еще теплые дни. Лес на противоположном берегу за Волгой сохранял свой зеленый убор; желтели лишь ветки, подсеченные осколками снарядов и бомб. В лунные ночи из блиндажа было видно, как к противоположному берегу из леса подъезжают машины, груженные ящиками со снарядами или патронами, как солдаты торопливо грузят эти ящики на бронекатера. Иногда к берегу подходило прибывшее в Сталинград пополнение, молодые солдаты, укрывшись под деревьями, ждали переправы. Было видно, как стремительно идут от левого берега к правому бронекатера, оставляя водяные усы за кормой. Словом, гарнизон блиндажа много видел и много знал, хотя над ним и расхаживали немцы.
Днем, приоткрыв дверь в тамбуре, можно было видеть Волгу, неторопливо катящую свои волны. Изредка очереди вражеских пулеметов вздымали на ее поверхности небольшие фонтанчики. Порой немецкая мина врезалась в водную синеву и выбрасывала вверх белый пенистый смерч. Днем переправы не работали, но все же гитлеровцы методично обстреливали реку.
В городе шел ожесточенный бой. Об этом гарнизон блиндажа догадывался по грохоту снарядов, по треску пулеметных очередей. Наша артиллерия обстреливала кручу, занятую врагом, об этом свидетельствовали не только частые глухие разрывы, но и мерное покачивание блиндажа и поскрипывание его толстых бревен, надежно сложенных бывалыми саперами.
Командиром гарнизона, занимавшего блиндаж, был сержант Яковенко, родом сибиряк. Он сохранил мягкий украинский выговор, унаследованный от дедов, много десятков лет тому назад переселившихся в Сибирь с Украины. Сержанту было за тридцать лет. Движения его казались неторопливыми, и только вздрагивающие ноздри выдавали в нем человека горячего, вспыльчивого. Худощавый, подтянутый, он казался моложе своих лет, но война уже успела проложить на его лице складки подле углов рта и у глаз.
Сержант гордился тем, что его небольшая группа закрепилась в блиндаже, преградив врагу путь к Волге. И в то же время он тяготился бездействием. Над головой расхаживают немцы, а ты сиди в этой норе. До окопов своего батальона, загнувшего фланг к Волге, около двухсот метров, до завода «Красный Октябрь» зажатого гитлеровцами в полукольцо, не меньше километра. Но сержант знал: надо держаться. Нельзя допустить, чтобы противник прорвался к Волге и ударил во фланг батальону. У Яковенко был автомат, остальные солдаты были вооружены винтовками. В блиндаже, который Яковенко удалось отстоять со своей группой, было несколько десятков гранат и большой запас патронов. Хуже было с продуктами: оставалась банка консервов да несколько десятков сухарей. В ведре, стоявшем в углу, воды было так мало, что когда кто‑нибудь опускал жестяную кружку, чтобы зачерпнуть глоток, она звенела о дно ведра.
Связь с батальоном была порвана. Но все же в блиндаже стоял вполне исправный телефонный аппарат. Остался и связист. Это был высокий плотный человек лет сорока. Когда он вставал с нар, в блиндаже сразу становилось тесно. Но походка у него была легкая, пружинистая, выдававшая в нем охотника, привыкшего мерять десятки километров.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 77; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!