Черные дни гитлеровской армии 13 страница
Лица у обоих, у майора и генерала, были какие‑то особенно расстроенные, и я понял, что отряд Сокова хотя и несколько облегчил положение группы Горохова, отвлекши на себя часть сил противника, но погиб.
Направляя действия десятков тысяч людей, командующий понимал, что каждый день и каждый час боев стоит немалых человеческих жертв, он чувствовал свою ответственность за судьбу солдат. Согласившись на небольшую десантную операцию, Еременко рисковал жизнью нескольких десятков солдат, чтобы спасти, сохранить тысячи бойцов группы Горохова. Другого выхода не было.
Замышляя десантную операцию, командующий фронтом наверняка знал, что отряд Сокова погибнет. Но сейчас, узнав об этом, по‑человечески переживал это так, как если бы для него гибель отряда была совершенно неожиданной.
– Ну, что ж, – командующий помолчал. – Ну, что ж, – повторил он и опять помолчал. – Буду звонить Рокоссовскому, чтобы он с фланга помог Горохову.
Адъютант доложил о приходе начальника отдела кадров.
– Пусть заходит, – сказал Андрей Иванович. – Прошу извинить, что прерву нашу беседу.
Вошел с папкой в руке рослый полковник. О нем рассказывали в шутку, что однажды в дождик он пришел в столовую в плаще поверх шинели, и с того дня офицеры в шутку называли его «двадцать четыре шпалы» – восемь в петлицах на гимнастерке, восемь – на шинели, восемь – на плаще.
Еременко стал просматривать наградные листы.
|
|
|
– А этого за что к награде? – сердито ткнул он карандашом в лист. – За переезды с капэ на капэ? Подождем.
Он читает нам один за другим наградные листы. Командующий инженерно‑техническими войсками представляет к награде героев переправы через Волгу матросов Зверева, Строганова, Марию Ягупову, которые с опасностью для жизни спасли раненых, боеприпасы.
– Ну, это настоящие солдаты, – с гордостью говорит он о водниках.
– Матросы, товарищ командующий, – поправил его полковник, начальник отдела кадров.
Но Еременко упрямо покачал головой.
– Я хотел сказать, полковник, что они солдаты по существу, поскольку они формально – гражданские люди.
Он берет один из наградных листков и говорит:
– Чуйковым и Гуровым представляются к награде тридцать три бойца. Тридцать три богатыря. Помните, у Пушкина, в «Сказке о царе Салтане». Послушайте. – И он читает: – «На рубеже юго‑западнее города тридцать три бойца Н‑ской дивизии во главе с заместителем политрука, комсомольцем Леонидом Ковалевым, оказались отрезанными от своей части. Два дня немцы штурмовали позицию храбрецов. У наших бойцов кончились продукты, вышла вода. Стояла жара, людей мучила жажда, но они не сошли со своего рубежа. Они сожгли 27 танков, перебили более 150 немцев. Все тридцать три бронебойщика вышли из боя живыми». Ну, этих стоит наградить всех, – вслух размышлял командующий.
|
|
|
Он читает далее наградные листки, подписанные генералом Хрюкиным. Шесть летчиков во главе с Василием Каменьщиковым, Героем Советского Союза, больше часа дрались с 28 немецкими самолетами и, не допустив их к цели, сбили семь вражеских машин.
– Вот еще герой, – оживляется он и читает: – «Василий Ефремов, сталинградец, коммунист, капитан, Герой Советского Союза, совершил десятки боевых вылетов на бомбежку».
Позднее Родина еще более высоко оценила подвиги Василия Ефремова – ему было присвоено звание дважды Героя Советского Союза и в центре Сталинграда, в тенистом парке имени Карла Маркса, воздвигнут ныне на пьедестале бронзовый бюст летчика‑героя.
– Гвардейская дивизия полковника Утвенко на днях вышла из боев, – вполголоса говорит начальник отдела кадров. – Командование представляет к званию Героя Советского Союза сержанта Болото и красноармейца Беликова, Олейникова, Самойлова – к ордену Ленина.
– Да, да, я уже был в дивизии Утвенко, – говорит командующий. – За этот подвит наше правительство не пожалеет награды.
|
|
|
Он читает нам реляцию о знаменитом подвиге четырех молодых гвардейцев‑бронебойщиков, отбивших атаку тридцати неприятельских танков в станице Клетской, пятнадцать из них они подожгли. Храбрецы удержали свой рубеж – степной холм у развилки дорог.
– Ну‑ка, еще послушайте, товарищи корреспонденты, – обратился он к нам. – Вот геройский парнишка, – с какой‑то особенной теплотой в голосе говорит он и читает нам реляцию на комсомольца Александра Демидова, двенадцать раз ходившего в разведку. – Наградить орденом Красного Знамени, а?
И, подписав наградной лист, он многозначительно смотрит на полковника.
– Виноват, товарищ командующий, – догадывается тот. – Думали, молод еще – ведь пятнадцать лет.
– Молод? Ах, полковник, полковник… Читали ли вы «Войну и мир» Толстого? Помните, что сказал Наполеону русский офицер после Аустерлица. А он сказал ему вот что: «молодость не мешает быть храбрым». Ну, ведь верно, разве можно исчислять храбрость возрастом?
Минуту был слышен только скрип пера.
– Ага, майор Пузыревский? Дельный офицер. Переправу через Волгу наладил неплохо. Приспособили к делу все баркасы, лодки. Из города везут раненых, детей, в город переправляем войска, боеприпасы, продовольствие… А какие герои у нас на переправе! – вновь загорается Еременко.
|
|
|
Он читает наградной лист на лодочника Кузнецова, который, делая обратный рейс, взял с правого берега четырех солдат, направляющихся за продуктами. Когда они отплыли от берега на полсотни, вражеская мина ударила в корму лодки, разбила ее и ранила при этом четырех. Кузнецов бросился в воду, на бревне доплыл к берегу, взял лодку и спас всех четырех раненых товарищей.
Генерал звонит по телефону редактору фронтовой газеты и рассказывает ему о лодочнике Кузнецове.
– Напишите о нем да фотографию солдата дайте, – заключает командующий. – Лодок у нас не хватает, – продолжает он разговор с нами, – ищем их повсюду. У полковника Гуртьева в дивизии свой «флот» из двенадцати лодок.
Командующий зачитывает последние наградные листы и, видимо, под впечатлением их говорит:
– Что‑то не вижу я в нашей фронтовой печати материалов о связистах. А делают они немало, управление боем хорошо обеспечивают. В горящем Сталинграде по дну речки Царицы они сумели проложить за сорок минут провод: временно нарушенная связь с армиями, обороняющими город, была быстро восстановлена. Вот один из героев, солдат Хряпов. Его облили водой, и он в мокрой шинели прошел сквозь пламя и протянул провод.
3 сентября, когда штаб фронта перешел на левый берег в Ямы, а авангардные части противника вышли уже по Царице к центру города, восемь наших связистов сидели на дне Царицы, контролируя связь. Только получив приказ, люди сняли провода и отошли к Волге.
А прокладка кабеля по Волге? Связисты часами находились в холодной воде. Несколько раз провод обрывался. Когда не хватило речного кабеля, связисты собирали на берегу Волги смолу, растапливали ее, обливали обычный провод смолой и тянули через реку. Смола в холодной воде давала трещины, тогда обвязывали провод бинтами, опять смолили. Заработали сразу несколько проводов.
«Двадцать четыре шпалы» ушел.
Еременко позвонил адъютанту:
– Сообщите полковнику Сараеву, я завтра в девятнадцать ноль‑ноль приеду вручать ордена его людям.
Минуту спустя, вошел начальник оперативного отдела и командующий поручил ему готовить материал для разговора со Ставкой. Начальнику разведки было поручено подготовить подробные характеристики неприятельских дивизий и их командиров. Получив это приказание, десятки офицеров в штабах армии и флота день и ночь будут вести напряженное изучение и сопоставление имеющихся документов…
Вновь зазвонил телефон.
– Да, да, давайте начинать. Сейчас иду… Прошу извинить: заседание Военного Совета, – поднимаясь, сказал Андрей Иванович. – Заходите, ребята, – бодрым голосом добавил он, словно желая и в нас вселить дух бодрости, уверенности в то, что все будет хорошо. – Может быть, скоро я смогу рассказать вам что‑нибудь веселое…
Это было за три недели до начала нашего наступления южнее Сталинграда…
Г. Николаева
Гибель командарма
1
Когда с парохода выгрузили последнего раненого, врач Катерина Ивановна сразу ослабела от усталости. Цепляясь каблуками за обитые металлическими полосками края ступеней, она поднялась в свою каюту; не снимая халата, села на стул и с наслаждением сбросила туфли.
Узкая каюта была освещена оранжевым светом вечернего солнца. На второй полке золотисто поблескивал длинный ряд тарелок – завтрак, обед и ужин, поставленные санитарками.
Катерина Ивановна взяла одну из тарелок и попробовала гуляш с кашей. Каша липла к небу и пахла мазутом. Скинув халат, Катерина Ивановна легла в постель. Все тело ее гудело, в каждой мышце пульсировала застоявшаяся кровь, но, несмотря на усталость, на тяжелый рейс и выгрузку, ее не покидало чувство облегчения. Муж написал ей, что на полгода отозван с передовой в тыл, на учебу в родной город. За год войны и разлуки Катерина Ивановна привыкла к тревоге за мужа, казалось, даже перестала ощущать ее и только прочитав письмо, по охватившему ее чувству радости поняла всю тяжесть гнета, под которым жила этот год.
Катерина Ивановна закрыла глаза, и сейчас же перед ней поплыли повязки. Перевязанные руки, ноги, головы, повязки шинные, гипсовые, простые с необыкновенной ясностью и отчетливостью плыли перед ее глазами.
Когда‑то в детстве, после того как она ходила за грибами, грибы появлялись перед ней так же сами по себе, стоило только ей смежить веки.
Повязки плыли длинной вереницей, потом стали быстро разматываться, и сквозь головокружение пришел сон. Она спала недолго: ее разбудил голод.
Пароход вздрагивал и покачивался. Совсем рядом, у окна, голос, одновременно и усталый и возбужденный, говорил:
– Я гляжу, он, черт конопатый, мне на комбижир тару навешивает.
Другой голос самодовольно и авторитетно сказал:
– Это у них не документ. Штамп – не печать. Подбавь вишневого.
Это начпрод с бухгалтером пили чай на палубе.
Катерина Ивановна села и увидела неясные в сумерках, уплывающие дебаркадеры Казани и суетню маленьких черных людей, которая издали, с парохода, всегда казалась неопределенной и мелочной. На палубе у перил стояли сестры и санитарки, прощаясь с Казанью. Они еще не окончили уборку, у них были подоткнуты юбки, из‑под юбок виднелись босые грязные ноги. Пустой пароход слегка кренило на сторону.
– С палубы разойдись! – донесся сверху властный и безразличный голос капитана. И сейчас же вслед за ним заверещало старческое сопрано капитанши, прозванной командой «Мы с капитаном».
– Капитан говорит: с палубы разойдись. Не видите, палубу перекосило? И чего глядеть? Казань как Казань, который раз едем! Бомбило ее или горела, чтобы на нее смотреть? Разойдись с палубы, – капитан говорит! Нет у вас никакого понятия! Мы с капитаном тридцать лет по воде ходим, а таких безобразиев не видали. Это разве команда? Женщины!.. – заключила «Мы с капитаном» с таким глубоким презрением, как будто сама она была мужчиной.
Это презрение относилось не ко всем женщинам вообще, но в частности к начальнику СТС[1].
Евдокии Петровне. «Мы с капитаном» никак не могла примириться с тем, что здесь, на пароходе, над ее мужем есть начальник, а то, что начальник этот женщина, казалось капитанше личным оскорблением.
Евдокия Петровна – красавица с добрым и честным лицом – стояла тут же. Она прекрасно понимала, к кому относятся сентенции капитанши, и неслышно, добродушно посмеивалась. Катерина Ивановна представила себе обрюзгшее лицо капитанши на ее боевом посту – в окне капитанской каюты, – тихонько засмеялась и стала есть.
Теперь каша ничем не пахла и показалась ей даже сладкой. Она съела гуляш, борщ, колбасу, компот и удивилась, зачем люди подогревают пищу, когда холодное гораздо вкуснее. Потом она разделась и уже окончательно легла спать. Но сон не приходил.
Ей вспомнился юноша‑боец, у которого были выжжены оба глаза и сорвана нижняя челюсть так, что обрывок языка свободно лежал на изорванных мышцах. У юноши не было лица, но тем выразительнее были руки. Красивые бледные кисти то тихо лежали вдоль тела, то слегка приподнимались зовущим движением, словно просили помощи. Длинные пальцы пытались ухватиться за воздух. Руки звали и кричали без звуков. И, точно отчаявшись, падали на одеяло. Воспоминание было так ужасно, что Катерина Ивановна застонала. С таким воспоминанием нельзя было жить – можно было только убивать или умирать. Убивать от ненависти или умирать от жалости. А сейчас, когда она бессильна помочь и отомстить, – нельзя было помнить.
Чтобы прогнать мучительный образ, она стала вспоминать последнюю сводку. Враг неуклонно шел к Сталинграду. И на миг ее охватило чувство страшной безнадежности. Усталость, тяжелая атмосфера крови и муки, в которой она жила, жестокие слова сводок – все это словно душило ее, и она почувствовала близкие слезы. Надо было найти силы, чтобы не плакать, чтобы надеяться, чтобы жить. Источником этих: сил, как всегда, было прошлое. Она позвала на помощь мысли о муже. Муж был красивый, смуглый, веселый. Он звал ее дочкой и любил укладывать спать. Для этого он стаскивал ей в кровать подушки со всех диванов и кушеток, укрывал ее двумя одеялами и сверху придавливал тяжелой медвежьей полстью. Упаковав ее так, что она едва дышала, он удовлетворенна оглядывал свою работу, и со счастливым лицом садился заниматься. Он любил заниматься в той комнате, где она спала. Он был инженер и прораб, он не любил кабинетной работы, и мог дышать только в атмосфере стройки. Кроме того, он был ругатель и плут. Первое она знала по рассказам, а во втором с горечью убедилась из личных наблюдений. Он не мог переносить вида плохо лежащих стройматериалов. Ему ничего не стоило погрузить и увезти какие‑нибудь чужие трубы, оставленные без охраны. Когда она упрекала его, он утверждал, что забрать эти трубы ему «сам бог велел» и что таким образом он борется с разгильдяйством. Она пыталась внушить ему, что при социализме нет чужих строек, что все стройки одинаково свои. Но, несмотря на привычку во всем соглашаться с ней, он категорически отказывался считать чужие стройки своими. «Своя» была только одна стройка, и она должна была быть самой лучшей.
Он слушал ее нравоучения, склонив голову набок, и поглядывал на нее добродушно и недоверчиво, как большой пес смотрит на щенят, потом, вздохнув, он говорил:
– Дочка, я же перевоспитался – не пью, не курю, ноги вытираю. Больше не надо меня перевоспитывать, ладно?
По его виду ей становилось ясно, что человеческое совершенство имеет свои пределы, и она со смехом начинала целовать смуглые прохладные щеки. При этом его мужское, грубоватое и красивое лицо приобретало такое младенческое счастливое выражение, что она готова была простить ему еще тысячу «пережитков капитализма» в его сознании.
Когда она уезжала в командировки, он писал ей длинные письма, полные строительных терминов, наивных нежностей и непритязательных шуток.
Когда она приезжала, он встречал ее на вокзале, и всегда был самым большим и красивым мужчиной с самым большим и красивым букетом цветов на всем перроне. Он шагал по перрону, улыбаясь ей во всю ширину своего великолепного рта, и размахивал как придется букетом, который держал так, как держат веник– головками вниз. Цветы вылезали из букета и падали на перрон. Потом они ехали домой, и, осыпая ее вопросами и поцелуями, он то и дело говорил шоферу: «Ну‑ка, Вася, подрули к грузовичку!» – и, поравнявшись с грузовиком, кричал: «Эй, борода, кому железо везешь?»– «На девяносто третий, Иван Петрович». – «Это все железо или еще есть?» Откинувшись на сиденье, он соображал: «Дочка, придется сообразить литра на полтора горючего. Иван Петрович крепкий мужик, его по сухому не обойдешь». Она, вздохнув, кротко соглашалась. Она не любила этих выпивок с малокультурными, грубоватыми людьми, но он утверждал, что в строительстве «без горючего» нельзя, и она кротко терпела. Совсем разные люди, они были необходимы друг другу, как воздух. На первый взгляд любовь их могла показаться ребячливой. и поверхностной. Но в действительности их привязанность была глубока, верность друг другу – абсолютна, взаимное понимание – совершенно, и связь их друг с другом была так же органична и нерушима, как связь матери и ребенка. И сейчас, как всегда, воспоминания о счастливом прошлом, были для Катерины Ивановны тем живым родником, который возвращал силы. Освеженная ими, она вздохнула и неожиданно подумала: «Нет, мне не страшно умирать. Счастья, которое было у меня, другим хватило бы на сто лет». Она заснула легким сном. Пароход быстро и мерно шел к Горькому. Ночью она часто просыпалась. Каждый раз быстро съедала что‑нибудь. К утру все тарелки были пусты.
Утром она проснулась от яркого света. Бесчисленные солнечные зайчики играли на стенах и на потолке каюты – это Волга лучилась за окнами и наполняла каюту отблесками живых волн.
Катерина Ивановна заботливо посмотрела на себя в зеркало, глазами мужа, – понравилось ли бы ему ее лицо. Лицо было заспанное, бледное, но смешное и милое. Верхняя губа маленького рта слегка находила на нижнюю. Эта пухлая верхняя губа и слегка поджатая нижняя придавали ее лицу выражение детской серьезности и наивности, и это было особенностью ее лица, которое любил ее муж. Накинув халат, Катерина Ивановна пошла в душевую. Дверь из коридора на противоположную сторону палубы была распахнута, за дверью толпились девушки. Катерина Ивановна подошла к двери. Мимо проплывали дома и дебаркадеры, удивительно похожие‑на казанские.
«Ей‑богу, Казань!» – подумала Катерина Ивановна и, вытаращив сонные глаза, ткнула пальцем по направлению к берегу, и спросила:
– Это что?
– Казань, – ответили ей девушки со странным, нарочитым смехом.
«С ума сошла, из Казани выехали, всю ночь ехали, в Казань приехали», – подумала Катерина Ивановна и, растерянно хлопая заспанными веками, совсем уже глупо спросила:
– А вчера что было?
– Рио‑де‑Жанейро, – ответили ей с тем же нарочитым смехом.
– Кончили курорт! – резко, даже зло сказала черная Вера, а спокойная синеглазая Лена посмотрела на нее с жалостью и объяснила:
– Ночью на катере привезли приказ поворачивать и без остановок идти на Сталинград.
2
Танк трясло и качало на ухабах, но качка была мягкой, и беспокоила тишина. Деревья, дома, люди, отчетливо видимые, мелькали, не оставляя следа в сознании.
Потом он снова оказался на Вороньей горе, и немецкие танки выползли из‑за холма и пошли по шоссе к мосту. Тупорылые, они шли бесконечной вереницей. Ясно было, что здесь сосредоточены главные танковые силы немцев.
Сердце гулко ударяло, и он подумал: «Вот оно!» Он глубоко вздохнул и почувствовал вкус речного воздуха и легкий освежающий запах тины. Не только умом и сердцем, но и всем телом он ощутил счастье с его внезапным холодом, с легким головокружением высоты, с желанием вдруг расхохотаться, гикнуть, закричать. Он испытывал властную потребность действия, подъем и сосредоточенность всех сил. Он открыл огонь. Танки вспыхивали один за другим, горели сразу, объятые белым праздничным пламенем. Вся равнина внизу была опоясана их огненной цепью. Их белый огонь отражался в реке, в отражении становясь красным, и река плавилась и текла, похожая на раскаленный металл…
– Ваша история болезни! Ваша история болезни! – настойчиво сказал в упор чей‑то голос. Что‑то пронеслось мимо него, и сразу все стало другим. Он увидел серые сходни, а под ними воду, покрытую перламутровой пленкой нефти.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 58; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!