Часть первая. Десять тысяч вещей 29 страница
– Я так рада, что уезжаю из Миннесоты, – проговорила я, и от этих слов у меня во рту стало горько. – Так рада!
– А я – нет, – отозвался Лейф. Он запустил руку в мои волосы, погладил меня по затылку, а потом убрал ладонь.
– Я не имею в виду, что рада уехать от тебя , – пояснила я, вытирая лицо и нос ладонями. – Но мы ведь все равно практически не видимся. – Это действительно было так, сколько бы он ни утверждал, что я – самый важный человек в его жизни, его «вторая мама», как он иногда меня называл. Мы виделись очень редко. Он был неуловимым и необязательным, безответственным, и выследить его почти не представлялось возможности. Телефон у него постоянно был отключен. Все его жизненные ситуации всегда были временными. – Ты сможешь навещать меня, – сказала я.
– Навещать тебя – где? – спросил он.
– Там, где я решу поселиться осенью. После того как закончу с МТХ.
Я подумала о том, где я буду жить. Я и представить не могла, где это будет. Да где угодно! Единственное, что я знала точно – что это место будет не здесь. Не здесь! Только не здесь ! – так расстроенно повторяла мама в те дни перед своей смертью, когда я уговаривала ее сказать мне, где бы ей хотелось, чтобы мы развеяли ее прах. Я даже не смогла от нее добиться, что она имела в виду – говорила ли она о Миннесоте или о каком‑то ином «здесь», чем бы оно ни было.
– Может быть, в Орегоне, – сказала я Лейфу, и мы на некоторое время умолкли.
|
|
|
– В темноте эта беседка круто выглядит, – прошептал он через несколько минут, и мы оба огляделись, рассматривая ее в неверном ночном свете. В этой самой беседке состоялось наше с Полом бракосочетание. Мы выстроили ее вместе по случаю свадьбы почти семь лет назад, а Эдди и мама помогали нам. Это был скромный замок нашей наивной, обреченной любви. Крыша была из гофрированной жести; стены – из неошкуренного дерева, которое оставляло в пальцах занозы, если неловко коснуться. Пол был сделан из утрамбованной земли и плоских камней, которые мы волокли через лес в голубой тачке, принадлежавшей моей семье столько, сколько я себя помню. После того как мы с Полом поженились в этой беседке, она стала в нашем лесу тем местом, куда приходили гулять, где собирались вместе. Несколько лет назад Эдди повесил поперек нее широкий веревочный гамак – подарок моей матери.
Я подумала о том, где я буду жить. Я и представить не могла, где это будет. Да где угодно!
– Давай‑ка заберемся в эту штуку, – предложил Лейф, указывая на гамак. Мы залезли в него, и я стала потихоньку нас раскачивать, отталкиваясь одной ногой от того самого камня, на котором стояла, выходя замуж за Пола.
|
|
|
– Я теперь разведена, – сказала я без эмоций.
– Я и раньше думал, что ты развелась.
– Ну, так теперь это официально. Нам нужно было послать документы в правительство штата, чтобы там дали им ход. Только на прошлой неделе я получила окончательное свидетельство о разводе с печатью судьи.
Он кивнул и ничего не ответил. Казалось, что он не испытывает жалости ко мне и не сожалеет о разводе, в который я сама себя ввергла. Ему, Эдди и Карен нравился Пол. Мне не удавалось заставить их понять, зачем мне понадобилось все разрушить. «Но вы же казались такими счастливыми » – вот и все, что они могли сказать. И это было действительно так: мы действительно казались счастливыми. Точно так же, как после смерти мамы казалось, что я отлично справляюсь со своими чувствами. У скорби нет лица.
Пока мы с Лейфом качались в гамаке, и перед нами мелькали огни ярко освещенного дома и костра, проглядывая меж деревьев. Мы слышали приглушенные голоса веселившихся людей. Вечеринка постепенно стихала, а потом и совсем умолкла. Совсем близко за нами была могила нашей матери. Может быть, каких‑нибудь шагов тридцать дальше по тропинке, которая вилась мимо беседки и выходила на маленькую лужайку, где мы разбили цветочную клумбу, похоронили ее прах и установили надгробный камень. Я чувствовала, что она с нами, и чувствовала, что Лейф тоже ощущает ее присутствие, хотя ни слова об этом не сказала – боялась, что мои слова заставят это чувство исчезнуть. Сама того не заметив, я задремала, и проснулась, когда солнце начало подниматься в небо, вздрогнув и рывком повернувшись к Лейфу, забыв на мгновение, где я нахожусь.
|
|
|
– Я уснула, – проговорила я.
– Я знаю, – ответил он. – А я все это время не спал. Грибочки, понимаешь, такое дело…
Я села в гамаке и повернулась, чтобы получше разглядеть его.
– Ты меня беспокоишь, – проговорила я. – В смысле наркотиков.
– Уж кто бы говорил!
– То было совсем другое дело. Это был только период такой, и ты прекрасно это знаешь, – сказала я, стараясь, чтобы мои слова не прозвучали агрессивно. У меня была масса причин пожалеть о том, что я связалась с героином, но утрата доверия брата – об этом я сожалела больше всего.
– Пойдем, прогуляемся, – предложил он.
– Который теперь час? – спросила я.
– А не все ли равно?
Я пошла вслед за ним по тропинке, мимо безмолвных палаток и машин, и дальше, по подъездной дорожке к гравийному шоссе, которое огибало наш дом. Свет утра был мягким, тронутым легчайшим оттенком розового, настолько прекрасным, что я перестала обращать внимание на усталость. Ни слова не говоря, мы пошли к заброшенному дому, который стоял недалеко от нашего, вниз по шоссе, куда мы, бывало, убегали детьми жаркими летними днями, еще до того как выросли настолько, чтобы суметь водить машину. Этот дом стоял пустой и разваливался от старости, пока мы росли. Теперь он стал еще большей развалюхой.
|
|
|
– Кажется, ее звали Вайолет, ту женщину, что жила здесь, – сказала я брату, когда мы взошли на крыльцо, припоминая рассказы об этом доме, которые я много лет назад слышала от наших старых соседей‑финнов. Передняя дверь в нем никогда не была заперта – так было и сейчас. Мы толкнули ее и вошли внутрь, осторожно переступая через те места, где половицы в полу провалились. Как ни удивительно, по всему дому были разбросаны те же предметы, что и десять лет назад, вот только теперь они еще сильнее обветшали. Я подобрала с пола пожелтевший журнал и увидела, что он опубликован Коммунистической партией Миннесоты и датирован октябрем 1920 года. Обколотая по краям чайная чашка с рисунком из розовых розочек лежала на боку, и я наклонилась, чтобы поставить ее ровно. Домик был такой крохотный, что требовалось всего несколько шагов, чтобы оглядеть его целиком. Я подошла к задней стене и приблизилась к деревянной двери, косо висевшей на одной петле; в ее верхней половине до сих пор сохранилось нетронутое прозрачное стекло.
Мы действительно казались счастливыми. Точно так же, как после смерти мамы казалось, что я отлично справляюсь со своими чувствами. У скорби нет лица.
– Не прикасайся к нему, – прошептал Лейф. – Если разобьется – плохая примета.
Мы осторожно пробрались мимо двери в кухню. В ее стенах зияли отверстия и дыры, гигантское черное пятно осталось там, где некогда стояла плита. В углу притулился маленький деревянный столик, где‑то потерявший одну ножку.
– Не хочешь вырезать на нем свое имя? – спросила я, указывая на стол, и голос мой внезапно окреп от нахлынувших эмоций.
– Не надо, – попросил Лейф, хватая меня за плечи и сильно встряхивая. – Просто забудь об этом, Шерил. Это реальность. А реальность – это то, что мы должны принимать, нравится она нам или нет.
Я кивнула, и он отпустил меня. Мы стояли бок о бок, глядя из окон в сад. Там стоял полуразвалившийся сарай, некогда служивший баней, и большая лохань для стирки, теперь заросшая сорняками и мхом. За ними простиралось широкое болотистое поле, которое в отдалении уступало место небольшой березовой рощице. А дальше, за ней, начиналось настоящее болото, о существовании которого мы знали, но его не было видно.
– Конечно, я не стал бы ничего вырезать на этом столе, и ты бы не стала, – через некоторое время проговорил Лейф, поворачиваясь ко мне. – И знаешь, почему? – спросил он.
Я покачала головой, хотя ответ был мне известен.
– Потому что нас воспитывала наша мама.
Я вышла из своего лагеря на вырубке с первыми лучами солнца и все утро не видела ни одного человека. А к полудню уже не видела даже МТХ. Я потеряла тропу среди вывалов леса и временных дорог, которые пересекались во всех направлениях и со временем стерли тропу с лица земли. Поначалу я не так уж сильно тревожилась, полагая, что дорога, по которой я иду, где‑нибудь непременно вырулит к такому месту, где снова пересечет тропу, но этого не случилось. Я вытащила из рюкзака карту и компас и попыталась сориентироваться. Именно что попыталась – мои навыки в ориентировании по‑прежнему оставались ненадежными. Я пошла по другой дороге, но она лишь привела меня к третьей. А третья – к четвертой, пока я уже не могла ясно вспомнить, по которой из них я шла вначале.
Я остановилась, чтобы пообедать. Стояла послеполуденная жара, и мой монументальный голод лишь слегка приглушало тошнотворное осознание того, что я не понимаю, где нахожусь. Я молча пеняла себе за то, что была столь беспечна, за то, что в раздражении пошла дальше, вместо того чтобы остановиться и обдумать свой курс, но теперь с этим уже ничего невозможно было поделать. Я сняла футболку с Бобом Марли и повесила ее на ветку просушиться, вытащила из рюкзака другую футболку и натянула ее. С тех пор как Пако преподнес мне свой подарок, я носила футболки по очереди, меняя одну на другую в течение дня – так же, как меняла носки, хотя и понимала, что это – роскошь, которая лишь добавляет больше веса моему рюкзаку.
Я изучила карту и пошла дальше, сначала по одной неровной колее, потом по другой, ощущая трепет надежды всякий раз, как мне казалось, что я вновь набрела на тропу. Но к началу вечера дорога, по которой я шла, закончилась нагроможденной бульдозером кучей грунта, камней и веток, высокой, как дом. Я забралась на нее, чтобы осмотреться получше, и увидела еще одну дорогу, пересекавшую старую вырубку. Я шла по ней до тех пор, пока одна из моих сандалий не свалилась с ноги: и клейкая лента, и перепонка, которую она удерживала, оторвались от подошвы.
Я пошла по другой дороге, но она лишь привела меня к третьей. А третья – к четвертой, пока я уже не могла ясно вспомнить, по которой из них я шла вначале.
– А‑а‑а! – в ярости завопила я. Потом осмотрелась, ощущая странное безмолвие стовших в отдалении деревьев. Они казались мне чем‑то живым и мыслящим – как некие люди, защитники, которые всей душой рады были бы избавить меня от этого кошмара, – хотя не делали ничего, просто молча стояли и смотрели.
Я уселась на землю посреди высокой травы и древесных побегов высотой по колено и всерьез занялась починкой обуви. Сконструировала пару металлически‑серых квазиботинок, снова и снова оборачивая клейкую ленту вокруг носков и похожих на скелеты остатков сандалий, словно создавая защитные заклинания для моих измученных ног. Я старалась наворачивать ленту достаточно туго, чтобы эти импровизированные ботинки продержались до конца перехода, но при этом достаточно свободно, чтобы можно было снять их в конце дня, не порвав. Они должны были донести меня до самого Касл‑Крэгз.
А теперь я еще и не имела представления, насколько это далеко или как я туда попаду.
В этих своих квазиботинках я пошла дальше через вырубку, до дороги, а там осмотрелась. Я больше не понимала, в каком направлении следует двигаться. Единственными местами, где можно было осмотреться вокруг, были вырубки и дороги. Леса представляли собой густую чащу из елей и бурелома, и этот день дал мне понять, что здешние ненадежные дороги – всего лишь линии в необъяснимом, немыслимом лабиринте. Они шли на запад, потом сворачивали к северо‑востоку, потом некоторое время тянулись к югу. Еще больше положение усложняло то, что отрезок МТХ между Берни‑Фоллс и Касл‑Крэгз не столько шел на север, сколько описывал широкую дугу с уклоном к западу. И теперь я вряд ли могла даже сделать вид, что иду по проложенному маршруту. Моей единственной целью теперь было выбраться оттуда, куда я попала. Я знала, что если пойду на север, то со временем выйду на шоссе 89. Я шла по дороге, пока почти не стемнело, отыскала сравнительно ровное место в лесу и поставила палатку.
Да, я заблудилась, но я не боюсь , твердила я себе, готовя ужин. У меня было в достатке пищи и воды. Все, что мне нужно, чтобы прожить неделю или больше, было упаковано в моем рюкзаке. Если я просто пойду дальше, то со временем выйду к цивилизации. И все же, заползая в свою палатку, я буквально дрожала от осязаемой благодарности за то, что у меня есть этот привычный кров, состоявший из зеленого нейлона и брезентовых стен, которые стали моим домом. Я осторожно выпростала ноги из самодельных «ботинок» и поставила их в уголок. Просмотрела карты в своем путеводителе – наверное, раз в сотый за этот день, – ощущая разочарование и неуверенность. Под конец просто бросила это занятие и залпом прочла около сотни страниц «Лолиты», погрузившись в ее ужасную и забавную реальность настолько полно, что позабыла о своей собственной.
Утром до меня дошло, что у меня больше нет футболки с Бобом Марли. Я оставила ее на той ветке, на которую повесила ее сушиться накануне. Лишиться ботинок – это было плохо. Но лишиться футболки с Бобом Марли – еще хуже. Это была не просто какая‑то там старая футболка. Она была, по крайней мере, по словам Пако, священной рубахой, которая означала, что я иду вместе с духами животных, земли и небес. Я не была уверена, что верю в это, но она стала для меня символом чего‑то такого, чему я не могла как следует подобрать название.
Я укрепила свои импровизированные ботинки еще одним слоем клейкой ленты и шла весь этот жаркий день до самого вечера. Накануне ночью у меня сложился план: я пойду по этой дороге, куда бы они меня ни привела. Я буду игнорировать все остальные, которые ее пересекают, какими бы интригующими и многообещающими они ни выглядели. Под конец я убедилась, что если не сделаю этого, то просто буду продолжать бродить по бесконечному лабиринту. К середине дня я почувствовала, что дорога вот‑вот куда‑то меня приведет. Она расширилась, стала не такой изрезанной, и лес впереди расступился. Наконец, я завернула за поворот и увидела трактор, в котором не было водителя. А за трактором открывалось двухполосное шоссе с настоящим покрытием. Я пересекла его, повернула влево и пошла по обочине. Единственное, что я могла предположить, что это шоссе 89. Я снова вытащила свои карты и проследила по ним маршрут, по которому я могла на попутках добраться обратно к МТХ, а потом стала пытаться поймать эту самую попутку, отчаянно стыдясь своих кошмарных самодельных ботинок. Машины проезжали мимо по две – по три, между ними были длительные перерывы. Я простояла на шоссе с полчаса, держа руку с поднятым вверх большим пальцем, чувствуя нарастающую тревогу. Наконец, мужчина, сидевший за рулем пикапа, притормозил и съехал на обочину. Я подошла к пассажирской дверце и открыла ее.
Я больше не понимала, в каком направлении следует двигаться. Единственными местами, где можно было осмотреться вокруг, были вырубки и дороги.
– Можете забросить свой рюкзак в багажник, – сказал он. Это был здоровенный мужик с бычьей шеей, судя по внешнему виду, лет под пятьдесят.
– Это шоссе 89? – спросила я.
Он озадаченно уставился на меня.
– Вы что, даже не знаете, по какой дороге идете?
Я покачала головой.
– Во имя Господне, что это у вас на ногах?! – ахнул он.
Почти час спустя он высадил меня в том месте, где МТХ пересекал гравийную дорогу в лесу, очень похожую на те, по которым я шла, когда заблудилась. На следующий день я шла с рекордной для себя скоростью, подгоняемая желанием достичь Касл‑Крэгз к концу дня. В моем путеводителе говорилось, как обычно, что это не совсем городок. Тропа выныривала из леса в государственном парке, на границе которого стояли магазин и почта, но для меня этого было достаточно. На почте меня должны были ждать новые ботинки и коробка с припасами. При магазинчике был небольшой ресторан, где я могла удовлетворить, по крайней мере, некоторые из своих фантазий насчет еды и напитков, когда выну двадцать долларов из коробки. А в государственном парке был бесплатный палаточный городок для дальноходов с МТХ, где заодно можно было принять горячий душ.
К трем часам дня, когда я добрела до Касл‑Крэгз, я шла уже почти босая, мои «ботинки» практически перестали существовать. Я переступила порог почты, волоча за собой отдельные куски густо покрытой землей клейкой ленты, и спросила, есть ли для меня посылки.
– Их должно быть две, – уточнила я, почти не надеясь на посылку из REI . Пока я ждала возвращения со склада служащей почты, мне пришло в голову, что здесь может быть и кое‑что еще, помимо коробок с посылками и припасами, – письма. Я послала извещения во все почтовые отделения, которые пропустила, делая крюк, и распорядилась, чтобы всю мою почту перенаправили сюда.
– Вот, пожалуйста, – проговорила служащая, с трудом водружая коробку с припасами на прилавок.
– Но ведь там должна быть… А из REI ничего нет? Там должны быть…
– Все в свое время, – пропела служащая, возвращаясь на склад.
К тому времени как я вышла с почты, я едва не прыгала от радости и облегчения. Помимо девственно‑чистой коробки, в которой лежали мои ботинки – мои новые ботинки! – я держала в руке девять писем, адресованных мне в почтовые отделения на том отрезке пути, по которому я не пошла, надписанные знакомыми почерками. Я уселась на бетонную площадку рядом с маленьким зданием почты, быстро перебирая конверты, слишком переполненная чувствами, чтобы вскрыть какой‑нибудь из них. Одно письмо было от Пола. Одно – от Джо. Еще одно – от Карен. Остальные – от друзей, живших в разных концах страны. Я отложила их в сторону и ножом вскрыла коробку из REI . Внутри, аккуратно завернутые в бумагу, лежали мои новенькие коричневые кожаные ботинки.
Ботинки были безупречно чистыми. Они казались мне почти произведением искусства в своем совершенстве, пока я делала в них пробный круг по парковке.
Точно такие же, как те, что отправились в путешествие вниз по склону горы, только новые и на размер больше.
– Шерил! – воскликнула какая‑то женщина, и я подняла глаза. Это была Сара, одна из женщин из той четверки, которую я встретила в Барни‑Фоллс. Она стояла напротив меня. Рюкзака при ней не было. – Что ты здесь делаешь? – спросила она.
– А ты что здесь делаешь? – ответила я вопросом. Я думала, что они все еще идут сзади меня по маршруту.
– Мы заблудились. В конце концов вышли на шоссе и поймали попутку.
– Я тоже заблудилась! – сказала я с удивлением и удовольствием, обрадованная тем, что не единственная ухитрилась сбиться с пути.
– Да здесь все плутают, – отмахнулась она. – Пойдем, – она указала на вход в ресторан в конце здания. – Мы все уже там.
– Сейчас буду, – ответила я. Когда она ушла, я вынула новые ботинки из коробки, содрала с ног остатки своей импровизированной обуви и сунула их в ближайшую мусорную корзину. Вскрыла коробку с припасами, отыскала в ней свежую пару чистых, еще ни разу не надеванных носков, натянула их прямо на грязные ноги, а потом зашнуровала ботинки. Они были безупречно чистыми. Они казались мне почти произведением искусства в своем совершенстве, пока я делала в них пробный круг по парковке. Чудо девственных подошв; сияние неободранных носков. Они были пока еще негнущимися, но просторными; казалось, что они мне впору, хотя меня беспокоил тот факт, что придется разнашивать их на маршруте. Но я ничего не могла сделать, кроме как надеяться на лучшее.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 91; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!