Часть первая. Десять тысяч вещей 28 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 28 из 33Следующая ⇒

Может быть, я и не должна этого делать. Может быть, и не стану . То, что я прошла до сих пор, уже немало. Я могла вставить эту строчку в свое резюме.

– Черт! – выговорила я. Подобрала камешек и со всех сил запулила его в ближайшее дерево, а потом еще один, и еще.

Я подумала о женщине, о которой всегда думала в такие моменты, – об астрологе, которая читала мою натальную карту, когда мне было двадцать три года. Одна подруга организовала для меня встречу с ней в качестве прощального подарка прямо перед моим отъездом из Миннесоты в Нью‑Йорк. Астролог оказалась серьезной женщиной средних лет по имени Пэт, которая усадила меня за свой кухонный столик и положила между нами лист бумаги, покрытый таинственными пометками, а рядом с ним – жужжащий диктофон. У меня все это не вызывало особого доверия. Я думала, это будет своего рода развлечение, этакий сеанс поглаживания эго по брюшку, во время которого она будет сыпать общими фразами типа «У вас доброе сердце».

Но она этого не делала. Точнее, она говорила и что‑то такое, но в ее речи попадались и странно конкретные фразы, настолько точные и личные, настолько утешительные и расстраивающие одновременно, что единственное, на что меня хватило – это не разреветься от их узнаваемости и печали, которую они во мне вызывали.

– Откуда вы это знаете? – то и дело повторяла я. А потом слушала ее объяснения насчет планет, Солнца и Луны и их расположения в тот момент, когда я родилась. О том, что это значит – быть Девой с Луной во Льве и восходящих Близнецах. Я кивала и думала про себя: «Все это куча безумного антиинтеллектуального «нью‑эйджевского» бычачьего дерьма», – а потом она говорила что‑нибудь такое, от чего мой мозг рассыпался примерно на семь тысяч кусков, поскольку это было абсолютной истиной.

Ровно до тех пор, пока она не начала говорить о моем отце.

– Он был вьетнамским ветераном? – спросила она. Нет, сказала я ей, не был. Он недолго состоял на военной службе в середине 1960‑х – на самом деле служил на базе в Колорадо‑Спрингс, где служил и отец моей матери, так они и познакомились. Но во Вьетнаме он никогда не был.

– Такое впечатление, что он похож на вьетнамского ветерана, – стояла она на своем. – Может быть, не буквально. Но у него есть нечто общее с такими людьми. Он был глубоко травмирован. Он был ранен. И эта рана инфицировала его жизнь – и инфицировала вас.

Я не собиралась кивать. Все, что случилось со мной за всю мою жизнь, смешалось в тот цемент, который удерживал мою голову в абсолютно неподвижном состоянии в минуту, когда астролог начала рассказывать мне о том, что мой отец инфицировал меня.

– Ранен? – вот и все, что я смогла из себя выдавить.

– Да, – подтвердила Пэт. – И у вас рана в том же месте. Именно это проделывают отцы, если не исцеляют собственные раны. Они наносят раны своим детям в тех же местах.

– Хм‑м, – протянула я с ничего не выражавшим лицом.

– Я могу ошибаться. – Она уставилась на лист бумаги, лежавший между нами. – Это не обязательно нужно понимать буквально.

– На самом деле я видела своего отца лишь трижды после того, как мне исполнилось шесть, – сказала я.

– Задача отца – учить своих детей быть воинами, вселять в них уверенность, чтобы они могли вскочить на коня и ринуться в битву, когда это необходимо. Если не получаешь этого от своего отца – приходится учиться самостоятельно.

– Но… думаю, я уже воин, – запинаясь, пробормотала я. – Я сильная… я смотрю судьбе в лицо… я…

– Дело не в силе, – перебила меня Пэт. – И, возможно, вы пока не в состоянии этого понять, но может настать такой момент – пусть не сейчас, а много лет спустя, – когда вам понадобится оседлать свою лошадь и скакать в гущу битвы, а вы придете в замешательство. Вы будете медлить. Чтобы исцелить травму, нанесенную отцом, вам придется вскочить на эту лошадь и ринуться в битву, как воин.

Я тогда рассмеялась – неестественным полусмешком‑полукваканьем, который прозвучал скорее печально, чем радостно. Я знаю это, потому что забрала с собой кассету и слушала ее снова и снова. «Чтобы исцелить травму, нанесенную отцом, вам придется вскочить на эту лошадь и ринуться в битву, как воин». Неестественный смешок.

Перемотка. Повтор.

– Хочешь отведать кулака? – спрашивал меня отец, когда сердился, держа свой огромный мужской кулак в каком‑нибудь сантиметре от моего трехлетнего, потом четырехлетнего, потом пятилетнего, шестилетнего личика. – Хочешь? А? А?! ОТВЕЧАЙ СЕЙЧАС ЖЕ!

Я надела свои дурацкие сандалии и начала долгий путь к Касл‑Крэгз.

Коридор нетронутой природы

Впервые идея о создании МТХ пришла в голову женщине. Она была учительницей‑пенсионеркой из Беллингэма, штат Вашингтон, звали ее Кэтрин Монтгомери. В разговоре с альпинистом и писателем Джозефом Хазардом она выдвинула предположение, что должна существовать тянущаяся от одной границы до другой «высокогорная тропа, вьющаяся по нашим западным горам». Это случилось в 1926 году. Хотя небольшая группа дальноходов немедленно подхватила идею Монтгомери, ясное представление об МТХ начало складываться лишь спустя шесть лет, когда ее поднял на щит Клинтон Черчилль‑Кларк. Кларк был нефтяным магнатом, который жил на отдыхе в Пасадене. Но, кроме того, он был страстным любителем пеших походов. Испытывая отвращение к культуре, которая «проводила слишком много времени, сидя на мягких сиденьях в машинах, сидя на мягких сиденьях в кинотеатрах», Кларк добился от федерального правительства решения выделить для этого маршрута коридор нетронутой природы. Его мечты простирались далеко за пределы МТХ, который, как он надеялся, должен был стать всего лишь одним сегментом гораздо более длинного «маршрута по обеим Америкам», который должен был протянуться от Аляски до Чили. Он искренне верил, что время, проведенное в общении с дикой природой, имеет для человека «долгосрочную целительную и цивилизующую ценность». И сражался за МТХ двадцать пять лет. Но когда в 1957 году он умер, этот маршрут все еще оставался только мечтой.

Возможно, наиболее важным вкладом Кларка в развитие маршрута было знакомство в 1932 году с Уорреном Роджерсом, которому было тогда двадцать четыре года. Роджерс работал в компании YMCA в Альгамбре, штат Калифорния, когда Кларк убедил его помочь составить карту маршрута, дав командам волонтеров YMCA задание рисовать карты. А в некоторых случаях и создавать то, что впоследствии должно было стать МТХ. Поначалу взявшийся за это задание с неохотой, Роджерс вскоре сделался страстным сторонником создания маршрута. Всю оставшуюся жизнь он пропагандировал идею МТХ и упорно работал над преодолением всех юридических, финансовых и прочих препятствий, стоявших на ее пути. Роджерс дожил до того момента, когда Конгресс ратифицировал создание Национального Маршрута Тихоокеанского хребта в 1968 году, но умер в 1992 году, не дожив одного года до полного завершения маршрута.

Я прочла раздел путеводителя об истории маршрута той зимой. Но только теперь, через пару километров после Берни‑Фоллс, шагая в своих хлипких сандалиях по жаре раннего вечера, осознала, что́ означает эта история. И это осознание буквально поразило меня прямо в сердце. Как ни смехотворно звучит, но когда Кэтрин Монтгомери, Клинтон Кларк, Уоррен Роджерс и сотни других создателей МТХ воображали людей, которые будут идти по этой высокогорной тропе, вьющейся по склонам наших западных гор, они представляли себе меня. Разумеется, все мое снаряжение, начиная от дешевых никчемных сандалий до высокотехнологичных по меркам 1995 года ботинок и рюкзака, было им совершенно неважно. А значение имели лишь абсолютно вневременные вещи. Это было то, что вынуждало их бороться за маршрут, невзирая на препятствия. Это было то, что двигало мною и каждым из остальных дальноходов, заставляя нас двигаться вперед в самые несчастные и неудачные дни. Это не имело ничего общего ни со снаряжением, ни с обувью, ни с вопросами укладки рюкзака, ни с философией какой‑либо конкретной эпохи. Ни даже с задачей добраться из пункта А в пункт Б .

Это имело отношение только к ощущению того, каково это – быть в заповедной глуши. Каково это – идти километр за километром без всякого иного повода, кроме желания видеть скопление деревьев и лужаек, гор и пустынь, ручьев и скал, рек и трав. И так от восхода до заката. Этот опыт был мощным и фундаментальным. Мне кажется, у людей в дикой природе возникают сходные ощущения. И так будет, пока существует дикая природа. Это то, что наверняка знали Монтгомери, Кларк, Роджерс и тысячи их предшественников и потомков. Это то, что знала я еще до того, как действительно узнала это. До того, как смогла на собственном опыте понять, насколько воистину трудным и чудесным может быть МТХ. И как безжалостно этот маршрут будет изничтожать меня, одновременно спасая и давая приют.

Я думала об этом на шестой неделе своего похода, пробираясь в жидкой и жаркой тени орегонских сосен и дугласовых пихт. Покрытая гравием поверхность тропы ощущалась моими ступнями сквозь тонкие подошвы босоножек во всех деталях. Мышцы голеностопов ныли от напряжения без поддержки, которую давали ботинки. Но, по крайней мере, мои больные пальцы не бились при каждом шаге о носки ботинок. Я шла, пока не добралась до деревянного моста, перекинутого через ручей. Не сумев найти поблизости ни одного ровного местечка, я поставила палатку прямо на мосту, который был частью тропы, и спала под деликатный шум крохотного водопадика, журчавшего подо мною всю ночь.

Я проснулась с рассветом и шла в сандалиях несколько часов, поднявшись почти на 518 метров. Время от времени – когда тропа выныривала из тени еловых и сосновых лесов – на юге виднелась гора Берни. Остановившись на обеденный привал, я с неохотой отвязала от рамы ботинки, чувствуя, что у меня нет иного выбора, кроме как надеть их. Я начинала замечать признаки того, о чем авторы путеводителя предупреждали во вступлении к разделу, описывающему участок между Берни‑Фоллс и Касл‑Крэгз. Они писали, что тропа на этом участке поддерживается настолько небрежно, что идти по ней не намного легче, чем путешествовать по пересеченной местности. И хотя это еще не проявилось в полной мере, такое предостережение плохо вязалось с моими сандалиями. Они уже порядком истрепались. Их подметки почти оторвались и хлопали меня по пяткам при каждом шаге, не говоря уже о том, что цеплялись за сучки и камешки.

Я силой загнала ступни в ботинки и пошла дальше, не обращая внимания на боль. Миновала во время подъема пару призрачных электрических вышек, которые издавали треск, напоминавший звуки какого‑то иного мира. Несколько раз за этот день видела Лысую гору и пик Гризли на северо‑западе – темно‑зеленые и бурые горы, покрытые беспорядочно разбросанными, искривленными постоянными ветрами деревьями и кустами. Но в основном шла по кустарниковому лесу, пересекая все возраставшее число примитивных дорог – это были глубокие колеи, оставшиеся от тракторов. Я миновала старые вырубки, которые медленно возвращались к жизни. Было немало огромных участков, покрытых пнями и корнями: между ними росли маленькие зеленые деревца, росточком не выше меня. В таких местах тропа становилась почти непроходимой, и ее, засыпанную поваленными деревьями и сучьями, трудно было различить. Деревья были тех же пород, что и раньше, но ощущение от леса было иным. Он казался беспорядочным и каким‑то более темным, несмотря на открывавшиеся время от времени обширные панорамы.

Ближе к концу дня я остановилась на привал в одном из таких мест, где открывался роскошный вид на зеленые холмы. Это был склон, гора вздымалась надо мной и крутыми уступами ниспадала вниз. Поскольку сесть было больше некуда, я уселась на саму тропу, как часто делала. Стащила с ног ботинки и носки, принялась массировать ступни и глядеть вдаль поверх верхушек деревьев, поскольку мой наблюдательный пункт располагался выше уровня леса. Мне нравилось это ощущение – что я выше, чем деревья. Нравилось смотреть сверху на их зеленый полог, как смотрят птицы. Это зрелище ослабляло тревогу по поводу состояния ног и предстоящего трудного пути.

В этом мечтательном состоянии я потянулась к боковому карману рюкзака. Когда я дернула за молнию, Монстр опрокинулся прямо на мои ботинки, подцепив левый так, что он подскочил в воздух, будто я его бросила. Я смотрела, как он отскакивает от земли – быстро, как молния, и одновременно будто в замедленной съемке. А потом он перевалился через край горы и полетел вниз, в лесные заросли, без единого звука. Я ахнула от изумления и кинулась ловить второй ботинок, прижав его к груди, словно ожидая, что все это окажется сном, что кто‑нибудь выйдет из леса, смеясь, качая головой и говоря, что это был розыгрыш.

Вселенная, как я выяснила, никогда и никого не разыгрывает. Она просто берет то, что ей нужно, и никогда не отдает обратно. У меня действительно остался только один ботинок.

Но никто не рассмеялся. Да и с чего бы вдруг. Вселенная, как я выяснила, никогда и никого не разыгрывает. Она просто берет то, что ей нужно, и никогда не отдает обратно. У меня действительно остался только один ботинок.

Поэтому я вскочила и швырнула через край пропасти и его тоже. Бросила взгляд вниз, на свои босые ноги, некоторое время смотрела на них, потом стала чинить свои сандалии с помощью клейкой ленты, насколько это было возможно, склеивая вместе разошедшиеся подошвы и укрепляя перепонки в тех местах, где они грозили оторваться. Надела носки, чтобы защитить кожу от швов клейкой ленты, и пошла прочь, расстроенная таким поворотом дела, но утешая себя тем, что, по крайней мере, в Касл‑Крэгз меня ждет новая пара ботинок.

К вечеру лес расступился, открыв широкую равнину, которую можно было назвать только кладезем природного булыжника. Это была широченная осыпь, прорезавшая и расчистившая местность, и МТХ робко пробирался вдоль ее границы. Несколько раз мне приходилось останавливаться, чтобы отыскать тропу, скрытую опавшими сучьями и наслоениями вывернутой почвы. Деревья, оставшиеся по краям этого участка, казалось, скорбели, их грубая кора была свежеободрана, искривленные конечности тянулись в разные стороны под неестественными углами. Я еще никогда не видела в лесах ничего подобного. Было такое ощущение, что кто‑то прошел здесь с гигантским ядром, которым разрушают здания, размахивая им во все стороны. Это ли тот самый «коридор нетронутой природы», который был на уме у конгрессменов, когда они принимали свое решение? Мне так не казалось; но я шла через земли государственных лесов. Несмотря на многообещающее название, это означало, что нынешние власти могли использовать эту землю по своему усмотрению так, как им казалось подходящим для общественного блага. Иногда в результате земля оставалась нетронутой, как это было на большей части МТХ. В других же местах это значило, что древние деревья вырубали, чтобы изготовить из них всякие вещи, вроде стульев и туалетной бумаги.

Я еще никогда не видела в лесах ничего подобного. Было такое ощущение, что кто‑то прошел здесь с гигантским ядром, которым разрушают здания, размахивая им во все стороны.

Зрелище исковерканной, опустошенной земли расстроило меня. При виде ее меня охватили печаль и злость, но эти чувства включали в себя и сложную истину о моем собственном соучастии в этом преступлении. В конце концов, я ведь тоже пользовалась столами, стульями и туалетной бумагой. Пробираясь через каменистую осыпь, я поняла, что на этот день с меня хватит. Влезла на крутой уступ горы, чтобы добраться до плоской вырубки наверху, и поставила палатку посреди пней и вывернутых холмиков почвы, чувствуя такое одиночество, какое мне редко случалось ощущать на маршруте. Мне хотелось с кем‑нибудь поговорить, причем не с кем‑то вообще, а с конкретными людьми.

Я хотела поговорить с Карен, или с Лейфом, или с Эдди. Я хотела снова иметь семью, быть включенной в круг родных, который был бы защищен от разрушения. И одновременно с тоской по ним я ощущала горячее чувство, напоминающее ненависть, к каждому из них. Я воображала себе, как огромная машина, такая как та, которая изничтожила этот лес, изничтожает наши сорок акров в лесах Миннесоты. Я всем сердцем желала, чтобы так и случилось. Тогда я стала бы свободна, так мне казалось. Поскольку мы утратили защиту от разрушения после смерти мамы, тотальное разрушение теперь принесло бы облегчение. Утрата семьи и дома были моей собственной, частной вырубкой. А то, что осталось, было лишь уродливым напоминанием о вещах, которых больше не существовало.

Последний раз я была дома за неделю до того, как вышла на МТХ. Я поехала на север, чтобы попрощаться с Эдди и побыть на могиле мамы, зная, что больше не вернусь в Миннесоту после того, как закончу свой поход. Я отработала свою последнюю смену в ресторане в Миннеаполисе, где обслуживала столики, и три часа ехала на север, прибыв на место к часу ночи. Я планировала припарковаться на подъездной дорожке и переночевать на заднем сиденье своего грузовичка, чтоб никого не побеспокоить в доме, но когда приехала, оказалось, что там в полном разгаре вечеринка. Дом был ярко освещен, в саду пылал костер; повсюду стояли палатки, и громкая музыка наяривала из колонок, установленных в траве. Была суббота того уик‑энда, когда отмечают День поминовения. Я вылезла из грузовичка и пошла, пробираясь сквозь толпу людей, с большинством которых не была знакома. Это застигло меня врасплох, но не удивило – ни разгульный характер вечеринки, ни тот факт, что меня на нее не пригласили. Просто лишнее свидетельство того, насколько сильно все изменилось.

– Шерил! – загремел Лейф, когда я ступила на порог гаража, битком набитого людьми. Я протолкалась к нему, и мы обнялись. – А я тут грибочки кушаю! – сообщил он мне радостно, слишком сильно сжимая мою руку.

– Где Эдди?

– Не знаю, но у меня есть кое‑что, что я хочу тебе показать, – сказал он и потянул меня за руку. – Ты прямо на стенку полезешь.

Я пошла за ним через сад – по переднему крыльцу нашего дома, в двери и дальше, пока мы не добрались до нашего кухонного стола. Это был тот самый стол, который стоял у нас в квартире в комплексе Три‑Лофт, когда мы были детьми; тот самый, который наша мама купила за десять баксов; тот самый, за которым мы ужинали в первый вечер, когда познакомились с Эдди, за которым воображали себя китайцами, потому что сидели на полу. Теперь он был той же высоты, что и обычный стол. После того как мы переехали из Три‑Лофта и стали жить с Эдди, он отпилил короткие ножки и прибил к нижней части столешницы бочку, и все эти годы мы ели за ним, сидя на стульях. Этот стол никогда не отличался особенной красотой, а годы еще больше его изуродовали, местами по нему поползли трещины, которые Эдди заделывал замазкой для дерева; но этот стол был нашим столом.

По крайней мере, был им до этого вечера, за неделю до того, как я начала свой поход по МТХ.

Теперь поверхность столешницы была изуродована свежевырезанными словами и фразами, именами и инициалами людей, соединенными плюсами или обведенными в рамки из сердец, и все это явно проделали участники вечеринки. Пока мы смотрели на него, мальчик‑подросток, которого я не знала, принялся вырезать на поверхности стола какую‑то надпись швейцарским складным ножом.

– Прекрати! – скомандовала я, и он в тревоге взглянул на меня. – Ведь этот стол… – я не смогла договорить то, что хотела сказать. Лишь развернулась и метнулась к двери. Лейф тащился позади меня, пока я быстро шагала мимо палаток и костра, мимо курятника, в котором теперь не было кур, прочь от конского пастбища, где больше не паслись лошади, по тропе, ведущей в лес, к еще стоявшей там беседке, в которой я села и разрыдалась, а брат молча стоял рядом со мной. Меня переполняло отвращение к Эдди, но больше всего тошнило от самой себя. Да, я жгла свечи и писала громкие заявления в своем дневнике. Я приходила к правильным выводам о принятии и благодарности, о судьбе, прощении и удаче. В маленьком, яростном уголке своей души я отпустила маму, отпустила отца; наконец, отпустила заодно и Эдди. Но стол – это совсем другое дело. Мне не приходило в голову, что я должна отказаться и от него тоже.

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 114; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!