Архимандриту Спиридону, миссионеру 23 страница
ДРАМА
Отсутствие Бога в сердцах человеческих уличает их во множестве скрытых грехов. Поэтому вместе с Псалмопевцем вопию тебе, Христе (Пс. 18:13): От тайных моих очисти мя! Услыши глас покаяния моего не только за себя, но и за всех сынов человеческих, ибо то, что они есть, то и я: пыль и прах пред Тобою. Желаю пребывать в любви с Тобой, Боже, чем в любви с пустым миром, – ведь такая любовь есть всего лишь иное имя жестокой привязанности к суете. И еще: поистине, лучше воевать со всем миром, чем с Тобой, Человеколюбче Иисусе, ибо до ревности любит души человеческие Святой Дух Твой, Боже. Ты хочешь видеть нас совершенными, Господи, но где будет совершенство мое, если хотя бы один сын человеческий останется несовершенным? Его несовершенство покроет меня с головы до ног стыдом и печалью за то, что я стал причиной его несовершенства. Ты говоришь с нами, Боже, как с подобными Себе, а мы отвечаем Тебе плачем покаяния, собирая дух свой воедино, да сподобится он созерцательной силы.
Возвращался я на Решевей тяжело, как будто ноги не хотели идти. Еще от калитки на меня пахнуло отчужденностью и угрюмостью обстановки, царящей в скиту. Евстафий ходил в сильном раздражении на послушников, которые «понаехали невесть откуда» и мешают им спокойно жить.
– То одно им нужно, то другое. То хотят спросить что‑то, то исповедаться у иеромонаха, чаепития и приемы с утра до вечера, отбою нет. Я теперь с палкой хожу, гоню всех от скита! Спросите у отца Филадельфа сами…
|
|
|
Но спросить разъяснений я не успел. Из лесу раздался осторожный голос:
– Отец Симон, можно вас на минуточку! – На лесной тропинке, прячась в тени деревьев, стоял послушник Филарет.
– Вот‑вот, еще один, такой же! Сейчас я его палкой! – Схватив ветку, инок вознамерился устремиться за убежавшим гостем.
– Прекрати, Евстафий! – Я вышел к послушнику.
– Батюшка, можно поисповедоваться? Отца Ксенофонта не могу найти, он в лесу уединился, а у меня искушения с послушницами, – смущаясь, сказал он.
– Пойдем в церковь, там поисповедуешься!
Послушник воспротивился:
– Нет, нет, что вы? На меня очень зол Евстафий, мне в лесу спокойней…
– Пойдем, пойдем, не бойся!
Мы зашли в церковь, где послушник поисповедовался. Отдохнув, он поведал мне занятную историю.
– Помните, на Псху одно время жил послушник Арсений, молодой такой?
– Как же, хорошо помню!
– Так вот, его и еще одного послушника задержали в Одессе‑ сняли с теплохода! Они хотели «зайцами» в Грецию на Афон уехать…
– А что, он еще сидит?
– Нет, выпустили недавно. Я его в Москве встретил, как раз после этого. Он мне все и рассказал…
– Давай теперь ты рассказывай! – Я приготовился слушать.
|
|
|
– Так, значит, все по порядку. Приметили они теплоход на рейде. Узнали, что на нем туристы в Грецию утром поплывут. Они, значит, и решили вдвоем туда пробраться и спрятаться. Корабль этот не у самого причала стоял, а чуть подальше. От берега к нему причальный канат шел, метров сто будет. По нему ночью они и полезли. Вдруг, смотрят, посередине каната конус такой специальный – от крыс, что ли, воронкой к берегу. Они над морем болтаются, силы‑то заканчиваются, канат же толстый! Еле ребята этот конус одолели. А друг нашего Арсения с чемоданчиком полез, так он его там в воду уронил. Перепугались: вдруг пограничники услышат? Все же из последних сил долезли до корабля и спрятались в шлюпке. Утром теплоход к пирсу подчалил, туристы зашли, разместились. Затем слышат гудок – поплыли, значит. Они чуток еще подождали и вылезли на палубу. А это, как оказалось, их теплоход подогнали к другому причалу, где таможня, и обыск устроили, как обычно. Ребят в шлюпке собака учуяла. Там и взяли их. Хотели было посадить, но один одесский батюшка узнал их историю, пожалел и взял на поруки…
– Да, смелый парень этот Арсений! Увидишь его, поклон передавай.
Удивляясь отчаянным характерам этих ребят, я вспомнил наши неурядицы, от которых вновь стало грустно.
|
|
|
Расставаясь с молодым послушником, я посоветовал ему вернуться в Ново‑Афонский монастырь или уехать домой в тот монастырь, который он оставил, чтобы здесь не увлечься молодыми девушками. Кажется, он уехал к себе на родину, где стал иеромонахом.
Когда я вышел из церкви, капитан пробурчал:
– Вы их жалеете, а нам от этого покоя нет.
Наутро пришлось собрать общий совет на кухне. Непримиримые бывшие друзья словно находились в каком‑то ослеплении и к друг другу, и к посетителям скита. Надеясь уладить разногласия, я начал с просьбы:
– Отцы и братья, прошу вас, обходитесь с гостями, невозможности, по‑братски. Если хотят на исповедь, нужно поисповедовать. Если просят гвозди или инструменты, нужно дать без всякой палки, а нам Бог еще пришлет.
Но мое предложение было встречено хмуро. Отец Филадельф встал на сторону инока:
– Отец Симон, я сюда приехал ради уединения, а его здесь, оказывается, нет. Все время гости, то один, то другой… Мое намерение в скиту жить, чтобы молиться, а не людей исповедовать. Пусть на Псху исповедуются у тех, кого вы назначили. – Иеромонах в чем‑то был прав, и я молчал. – Мне монашеское правило нужно исполнять, а эти «послушники» просто болтаются туда‑сюда. Поэтому Евстафий с палкой ходит…
|
|
|
– Я тоже не согласен с вами, отче, – Евстафий поднялся и от волнения начал ходить по кухне. – Если бы ко мне пришли просто гвозди попросить или какой инструмент, – без проблем. А то ведь я должен каждому чай поставить, покормить, тары‑бары порастабаривать, а у меня дел по горло, и еще с лошадью управиться надо. Как хотите, но я не согласен здесь открывать странноприимницу и быть при ней сторожем!
– Отцы, как вам ни скажешь, все не так… Мне отец на эту тему одну старую притчу рассказывал. Сын спрашивает у матери: «Мама, как правильно с людьми поступать?» Та отвечает: «По‑доброму, сынок, по‑доброму. Если увидишь, что люди какое‑нибудь добро по улице несут, говори: „Носить вам, не переносить!“ Они и порадуются твоему приятному слову». Ушел сын, но вскоре прибегает плача. «Что с тобой, дорогой мой?» – спрашивает мать. «Матушка, увидел я, что люди покойника несут, и сказал им: „Носить вам, не переносить!“ Так они еще и побили меня, а не то что порадовались…» «Не то, не то, сынок, ты им пожелал! Надо было сказать: „Царство ему Небесное!“» «Ладно, матушка!» – пообещал сын и ушел. Через некоторое время он прибегает избитый. «А теперь какая незадача, сынок?» Тот отвечает: «Смотрю, матушка, народ жениха и невесту чествуют. Я им и сказал: „Царство вам Небесное!“».
Моя притча была встречена молчанием.
– Давайте так, отцы: с рассуждением людей принимайте! Кто по делу пришел, – помогайте, а кто без дела шляется, – провожайте.
На второй день моего пребывания в скиту появился лаврский иеродиакон Геронтий, чернобородый и кудрявый, лет тридцати, предлагая финансовую помощь и обещая достать что угодно. Он разбил во дворе палатку и начал жить уединенно, не особо общаясь ни с иеромонахом, ни с иноком.
– Приехать приехал, а чего приехал? Сам не знает! – ворчал капитан.
Начался осенний сбор орехов и каштанов, который отвлек нас от наших проблем. Втроем мы насобирали три мешка орехов и столько же каштанов. Затем с Евстафием поднялись на нашу ореховую поляну с шалашом иеромонаха Ксенофонта, пустовавшим все лето.
– Думаете, отец Симон, он пустой? Наверняка там кто‑нибудь сидит. – Инок заглянул внутрь. – Нет, убрался утром… Кто приходит, кто уходит, – не знаю. Не скит, а проходной двор! Благословите, я сожгу эту халабуду?
– Если никто не живет, то сожги, – колеблясь, согласился я.
Когда огонь заполыхал, угрызения совести охватили меня.
«Нужно было посоветоваться с отцом Ксенофонтом! Но где его найдешь? И времени нет искать его келью,» – оправдал я себя, но чувствовал, что совершил ошибку, не сверившись с молитвой, как учил старец. Упрекая себя за скоропалительность принятого решения, я исповедал этот грех отцу Филадельфу. Он успокоил меня:
– Правильно, батюшка, что сожгли! Зачем нам этот шалаш? Иеромонаха Ксенофонта давно уже не видно, а нам незваные гости под боком ни к чему! Так спокойнее…
Но у меня на сердце не было спокойно, и эта ошибка угнетала меня долгое время. Через несколько дней отец Филадельф подошел ко мне:
– Батюшка, благословите с вами на Грибзу подняться? Не выходит она у меня из головы…
– Собирайся, утром пойдем!
Мы упаковали рюкзаки. Кудрявый иеродиакон высказал пожелание присоединиться к нам. Инок был занят конем и пойти в гору не мог. Однако он с готовностью предложил подбросить наш тяжелый груз, насколько это возможно будет для лошади. Дойдя до водопада, что составляло половину пути, капитан повернул обратно. Но эта помощь дала нам большой выигрыш во времени и в силах. Еще засветло мы добрались до папоротниковой поляны.
– Заждалась меня, избушечка! – Я поцеловал ее дверь и крест рядом с церквушкой.
Смолистый застоявшийся дух с ароматом ладана знакомо пахнул в лицо. Я присел на топчан в келье и закрыл глаза. Нигде так не ощущалось чувство дома, как в этой келье на Грибзе. В верхней церкви присутствовало ощущение полета над землей, а здесь царил дух родного дома, знакомого до мелочей.
Отец Филадельф расположился в соседней комнате. Гость устроился в палатке у костра. Наши печи жарко запылали; Чедым уже украсился первым, ярко блестевшим под закатным солнцем снежком, и оттуда тянуло холодом. На следующий день, помолившись, мы отправились к месту будущей кельи иеромонаха. Оно было выбрано удачно – на солнечном склоне прямо напротив заснеженного пика. К сожалению, подходящих валунов поблизости на обнаружилось. Вооружившись длинными рычагами, мы принялись за поиски подходящих камней выше по склону. Они оказались настолько далеко, что на их подтаскивание и установку под фундамент кельи ушли все погожие солнечные дни. Но нас утешила литургия, на которой отец Филадельф пел так проникновенно, что по спине ползли мурашки. Иеродиакон читал часы и тянул четки.
За чаем, сидя втроем в келье и поглядывая на забрызганное каплями дождя оконце, мы разговорились.
– Отец Симон, что для вас главное в молитве? – Иеромонах подул на горячий чай в алюминиевой кружке и поставил ее на столик. – Горячий еще…
– Каждую зиму я читаю в этой келье книгу преподобного Макария Великого, и, кажется, лучше ее о духовной жизни нигде не сказано, кроме Исаака Сирина, конечно: «Постоянство в молитве, непрестанно устремленной к Богу, – вершина всех добродетелей, – прочитал я выписку из своей тетради. – Это тот огонь Божественной любви, о котором Господь сказал (Лк. 12:49): Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся». Еще сказано: Бог наш есть огнь поядающий! (Евр. 12:29) Это то сокровище, о котором святой апостол сказал, что мы носим его в скудельном сосуде. Вот еще выписки: «Он делает Ангелов Своих духами и служителей Своих палящим огнем». И царь Давид воспевал: Воспламенилось сердце мое во мне, в мыслях моих возгорелся огонь (Пс. 38: 4). А вот выписка для молитвенной практики: «Пламенем огня благодати изгоняются демоны и их хитрости удаляются от нас, а наши души восстанавливаются на правом пути». Это тоже из Макария Великого.
– Это все хорошо отцами сказано, батюшка. – Иеродиакон, окончивший академию, пытливо посмотрел на меня. – А сам‑то что скажешь?
Я отложил тетрадь в сторону:
– Что сам скажу? Во‑первых, без старца на молитвенном пути не сделать ни шагу. Пока подвизался до старца один в горах, пробовал и то, и другое, а сам словно стоял на одном месте. Лишь когда попал к отцу Кириллу, почувствовал, как душа начала изменяться, А во‑вторых, самое начало духовной жизни состоит в том, что душа меняет мир видимый, к которому мы все привыкли и который нам кажется таким знакомым и обыденным, на мир невидимый, становящийся для нас все более реальным и осязаемым.
А мир видимый как бы тускнеет, и отходит все дальше, и все меньше терзает нас своими страстями и привязанностями. Если душа не осуетится и не рассеется, то, еще живя на земле, начинает ощущать жизнь вечную.
Мы помолчали, слушая, как вечерний дождь продолжает шуршать по крыше кельи.
– Пока я полгода жил в миру, занимался домом в Сергиевом Посаде, отца перевозил, то чуть было все не растерял. Ни о каком постоянстве молитвенном уже даже не помышлял. Спасибо, отец Кирилл поддержал и помог в молитве укрепиться… Мне Старец внушил хорошенько запомнить, что сердце должно быть стойким и мужественным в отношении страстей, чтобы оно через них смягчилось для прихода благодати. Именно брани со страстями, попущенные нам Богом, и умягчают сердце, а умягчаясь, оно смиряется и готово к принятию благодати, для которой нельзя быть ни малодушным, ни жестоким…
Наутро отец Филадельф засобирался вниз:
– Нужно в скит идти. Василий Николаевич обещал показать, как мед качать.
Мне было жаль, что он уходит. Как бы то ни было, я к нему крепко привязался, не меньше, чем в к Евстафию, и некоторое время чувствовал себя покинутым и одиноким. Вместе с ним ушел и кудрявый иеродиакон, обещая обеспечить нас горными вещами. Потом это чувство одиночества постепенно рассеялось под чарующей беспрестанной сменой осенних пейзажей…
На Решевёй меня ожидал полный разброд. Мои товарищи не разговаривали друг с другом и в трапезной ели молча, опустив глаза в свои тарелки. Даже свежеоткаченный мед не радовал их.
– Отцы, нужно полюбовно договориться, как нам лучше поступить, чтобы жить в мире. Высказывайте свои соображения.
На мое предложение инок угрюмо уставился в пол, а иеромонах предпочел смотреть в окно. Они сидели набычившись, чтобы не встречаться друг с другом взглядом.
– Если вы молчите, то я предлагаю такое решение: я ухожу зимовать в верхнюю келью, отец Филадельф поселяется в моей келье на папоротниковой поляне, а отец Евстафий остается в скиту.
Инок промолчал на мои слова, а иеромонах вспылил:
– Отец Симон, что вы говорите? Представьте, если мне надо будет спуститься на Решевей что‑нибудь здесь взять или переночевать – как это возможно с отцом Евстафием? Да он просто дверь не откроет или мы драться начнем!
– А чего тебе дверь открывать? Ты что‑нибудь сюда привез? Приехал и живешь на всем готовом, а я здесь в мозоли руки стер! – раздраженно бросил ему Евстафий.
– А я что, не стер в мозоли руки? Вот мои мозоли – проверь! – Иеромонах протянул свои ладони с огрубевшими мозолями. – Батюшка, с этим человеком никаких договоров заключить не удастся!
– Батюшка, из ваших уговоров ничего не выйдет! Вы наконец решите одно – или он, или я! – твердо заявил капитан. – Вместе нам здесь не жить! А то я за себя не ручаюсь… Как скажете, так и поступим. Я на все согласен!
– Я тоже, – негромко проговорил иеромонах, все так же продолжая смотреть в окно, где небо хмурилось тяжелыми осенними тучами.
– Отец Евстафий, не торопись, все уладим, это же явное искушение.
На мои слова он гневно махнул рукой, нервно перебирая напильники на верстаке.
– Батюшка, моему терпению, хотите вы или не хотите, пришел конец! – заговорил Филадельф, оторвав взгляд от окна и обратившись ко мне. – Я с этим человеком зимовать не буду! Евстафий, сами видите, как с цепи сорвался…
По его лицу стало ясно, что все уговоры бесполезны. «Вот и пришли изменения… – понял я. – Значит, прежней жизни конец! Удивительно, с каждым порознь жить можно, а вместе они не могут ужиться… Что делать?» – Оба были мне дороги, но поставили меня перед тяжелым выбором. В конце концов мне пришлось переломить себя и оставить иеромонаха, присланного отцом Кириллом.
– Значит, поступим вот как: отец Евстафий пусть снова возвращается в церковный дом, в котором он жил до этого, а отец Филадельф останется в скиту, – объявил я свое решение.
– Тогда я забираю коня! – встал во весь рост капитан и сжал кулаки. – Афона я никому не отдам! Вы его здесь угробите…
– Хорошо, забирай коня. Ты прав, ему лучше быть с тобой. Кроме того, можешь взять еще треть продуктов и треть общих денег.
Все молча разошлись по своим кельям. Через час инок угрюмо навьючил лошадь, взял конверт с деньгами, который я вручил ему во дворе, и, не прощаясь, ушел на Псху, ведя за собой тяжело груженного Афона. Мы остались вдвоем с иеромонахом. Вечером мы молча сидели у жаркой печи при тусклом огне керосиновой лампы, бросающей желтые блики на наши печальные лица. Что‑то утратилось в тот вечер, словно хрустнуло и сломалось, как лед под ногою, нечто, объединявшее нас и вдруг заменившееся мелочными стычками и претензиями.
Время от времени к нам доходили слухи о диверсиях сванов, которые заблокировались в Кодорском ущелье. Их небольшие отряды пробирались в Абхазию, взрывали мосты и дороги. Некоторые из таких озлобленных групп находили живших по Кодору пустынников, грабили и избивали их. Многие из монахов и монахинь, устав прятаться по лесам от бандитов, уехали из Абхазии.
На Псху последовали события, которые посыпались одно за другим, словно комья снега, вызвавшие целую лавину. Инок Евстафий крупно поссорился с председателем сельсовета, который, разгневавшись, приказал ему убираться из села. Раздосадованный капитан, забрав коня, перешел границу и устроился в Красной Поляне. Не найдя себе покоя и там, он бросил все и уехал в Москву.
Слыша все эти новости, следующие одна за другой, мне было больно за этого человека, ставшего частью моей жизни. Помоги ему, Господи, в его скитаниях по этой неприютной для него земле. Несмирение, с одной стороны, и непреклонность, с другой, двух, в общем‑то, неплохих людей дали мне грустную возможность поразмышлять о том, насколько опасны эгоизм и самолюбие и какую они приносят порчу в наши души.
* * *
После гроз ночных
Сверкают дерева.
Первый снег в горах –
Последняя их новость!
Я готов забрать свои слова
За свою ненужную суровость.
Пусть опять стрижи
Кружатся у лица,
В дальний путь взволнованно готовясь.
Жизнь моя, без края и конца, –
Ты моя единственная новость!
Око за око – и все слепые. Зуб за зуб – и все беззубые. Таков закон. А благодать отдаст даже тело свое ради ближнего, ибо такова любовь. Но закон царствует только на земле, а благодать, когда воцаряется на земле, то возносит на Небеса. Закон – для плотских, а благодать – для рожденных в Духе. Поэтому приверженцы плоти одержимы завистью и местью, а благодатные души исполнены сострадания и любви. Не ошибись в выборе, душа моя, ибо в этом мире выбор происходит каждое мгновение и склонение души даже на мельчайший волосок учитывает Господь. О мире всего мира жаждет молиться душа моя, а дух мой выходит из времени и живет всесильным словом Твоим, Христе (Мф. 24:35): Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут. И каждый малый человек – велик, ибо носит в себе Самого Тебя, Владыка, Подателя вечной жизни. И как только он осознает это глубоко, всем духом своим, то весь исполняется благодати и еще на земле живет как на Небе, «смертию смерть поправ», входя под покров светозарного бытия Твоего.
ОЧАРОВАННАЯ ДУША
По рукам и ногам вяжет меня дружба земная и не дает оторваться от земли. Благословенны все «враги» мои, ибо не давали мне забыть о Небе, не попуская покоя ногам моим и веждам моим дремания. И дабы не считал я себя мудрым, называли писания мои бредом и чушью. Чтобы не надевал я личину старца, высмеивали меня, как расчетливого спекулянта псевдодуховных изречений. Поистине благодаря «врагам» моим, вернее, благодетелям, разрушилась ложная опора души моей, опора на людское мнение, а Святое Евангелие Твое, Христе, стало жизнью ее. Потому не «враги» мне зложелатели, ибо сам я себе – наибольший враг и наизлейший зложелатель, лишающий сам себя спасения гадкой гордыней и тщеславием сердца моего. Господи, Спаситель мой, беспристрастной любовью научи меня любить ближних моих и благодарной любовью исполни сердце мое ко всем ненавидящим меня, даруй им мир Свой непреходящий, ибо они так возлюбили меня, что привели в мир неизреченного святого Царства Твоего, Христе, в ненасытный покой священного безмолвия.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 31; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!