Шесть правил, которым я собираюсь следовать весь выпускной год и которые, я надеюсь, хоть немного смягчат маразм моего пребывания здесь, хотя ручаться в этом я бы не стала. 4 страница
– Эш ушла. Кстати, если хочешь, пошли в мою комнату.
Это было лучше, чем слушать, как Называй‑Меня‑Шанталь кончает с Джо, «мультимедийным душкой».
– Кстати, ты, типа, забыла, – сказала она, протягивая мне печенье с секретом.
Уходя из ресторана, я действительно забыла про дурацкое печенье. Развернув бумажку, я прочла: «Дорога, по которой мало ходят, не может быть гладкой».
Как будто я не знала. Надо рассказать Маку, пусть включит в свой репертуар.
Тридцатое июля
С того времени, когда была сделана последняя запись, произошло много нового:
1. Называй‑Меня‑Шанталь переспала со всей «Великолепной семеркой», а также с двумя другими парнями, которые были недостаточно круты, чтобы войти в этот список. Я надеюсь, что в следующем году высшие силы, распределяющие жилье, избавят меня от моей адской соседки.
2. В своей комнате я провожу мало времени, потому что там какой‑то рассадник любовников Называй‑Меня‑Шанталь. Поэтому я завязала квазидружбу с девушками на этаже, это дает мне надежду, что в следующем году мне удастся подавить в себе врожденные антисоциальные склонности и наконец начать общаться с людьми, пусть это и не Хоуп.
3. Меня удивило то, как мастерски Бриджит сыграла Елену в спектакле «Сон в летнюю ночь». Похоже, что ее успех в прошлогодней весенней пьесе все‑таки не был случайностью. Она уверяет всех, что в колледж она не пойдет, а отправится прямиком в славный Голливуд. Это стало одной из тем для наших споров, во время которых она все время жевала свой конский хвост.
|
|
|
4. Мне пришлось услышать слишком много стихов о тщетности человеческого существования.
5. Все сошлось один к одному: меня непреодолимо тянет к красавчикам гомосексуалистам.
Вам, возможно, интересно, по какой причине я об этом не написала. Потому что у меня не было дневника, чтобы это сделать. А не было его у меня по причине настолько идиотской, что такое могло случиться только со мной.
Как вам известно, все мы обязаны вести дневник, в котором каждый день в течение получаса должны писать на свободную тему, делать домашнее задание и так далее. И, естественно, я очень быстро вернулась к привычке записывать в свой дневник самые отвратительные вещи, поскольку в глубине души я верю в то, что никого, даже Хоуп, нельзя мучить этим бредом. Поскольку я знала, что в конце концов Мак попросит нас сдать эти тетради ему на проверку, я для учебы завела другой дневник, содержание которого подвергалось строгой цензуре, в отличие от моего личного дневника. Обе тетради у меня совершенно обычные, обложки – в черно‑белую крапинку.
В прошлую пятницу Мак попросил нас сдать тетради, чтобы он смог прочитать их на выходных. Сами понимаете, куда я клоню, поэтому сразу перейду к делу:
|
|
|
Я СДАЛА НЕ ТУ ТЕТРАДЬ.
Психологи скажут, что я сделала это нарочно. Мол, я подсознательно хотела, чтобы он прочел о моих переживаниях, в особенности о тех, которые касались его самого.
Единственной моей мыслью в те сорок восемь часов, прошедших между осознанием этой ошибки и следующим уроком, было: «Черт! Черт!» Когда в пятницу утром я попыталась объяснить Маку: дескать, произошло ужасное недоразумение, он сказал, что для него это дополнительная причина, чтобы прочесть это. Затем он процитировал Александра Поупа:
– «Наблюдая за самим собой, мы становимся все более и более неравнодушными по отношению к наблюдателю».
– Эээ… но…
– Никаких «но», – отрезал он. – Обсуждение закончено.
И оно было закончено. В течение пяти следующих дней Мак ничего не говорил о моем дневнике. Тем временем я лелеяла надежду, что остальные ученики начинили свои дневники еще более диким бредом, чем я. Я надеялась, что эта чушь покажется Маку достаточно невменяемой и что он пропустит мимо внимания мои эротические увертюры. Я даже думала, не обратиться ли мне к викканцам, чтобы они прибегли к магической силе пяти лучей пентаграммы и помогли моим надеждам воплотиться в реальность. А что, если мне придется возвращать долг, отдав свою душу темному властителю подземного мира? Цена невелика, что ни говори.
|
|
|
И вот сегодня, в понедельник, когда весь класс ушел на обед (я) и на традиционное кровопускание (все остальные), Мак открыл мой дневник и сказал мне:
– «Преимущество эмоций заключается в том, что они вводят нас в заблуждение». Оскар Уайльд.
– Эээ…
– Давай‑ка это обсудим.
Да, давайте обсудим, что ему за тридцать, я несовершеннолетняя, и что меня обуревает похоть по отношению к нему в той совершенно неуместной (учитель/ученица «Не Стой Так Близко Ко Мне») манере, которая легко может подмочить репутацию и за которую других арестовывают, и мы сейчас одни в классной комнате, никого больше нет, стоит жара, и мы потеем, и он говорит о том, что вводит меня в заблуждение, и на мне не так много одежды, и…
– Не стесняйся того, что ты написала обо мне… – начал он.
Я хотела сказать: «О нет, я совсем не стесняюсь. Я считаю, что нужно уметь формулировать свои самые потаенные мысли и чувства, даже те, которые считаются в обществе неприемлемыми или даже, да‑да, противозаконными. Иначе зачем человеку мозг, если запретить свободу самовыражения?»
|
|
|
Но у меня получилось: «Неееааа».
– Ты читала мои произведения, не так ли?
– Да‑да! Конечно! Я обожаю ваши книги, – соврала я. Я ничего не слышала ни о нем, ни о его творениях до того, как поступила на эту летнюю программу.
– Тогда ты знаешь, что мой первый роман, «Маменькин сынок», – это полуавтобиографическое повествование о том, как я боролся за свое право вылезти из клозета.
Из клозета.
– И что он посвящен моей давней сердечной привязанности…
Сердечной привязанности.
– Раулю.
Раулю.
– И ты знаешь, что я гомосексуалист…
Гомосексуалист.
Он…
Гомосексуалист.
Конечно.
КОНЕЧНО, ОН ГОМОСЕКСУАЛИСТ.
Да и с какой стати мне желать кого‑то, кто не является геем? Сначала Пол Парлипиано, теперь Мак. Неужели все привлекательные мужчины на Манхэттене голубые? Сколько еще нужно, чтобы я превратилась в принцессу среди гомиков? Такое может произойти только со мной.
– А это означает, что тебе не имеет смысла стыдиться или чувствовать себя неудобно из‑за того, что ты написала.
Он произнес это как‑то обыденно. Наверное, чтобы так все и было, хотя и знал, что на самом деле все наоборот. Я почувствовала себя старой клячей, единственная польза от которой заключается в том, что ее можно пристрелить и сдать на мыло.
– Теперь, когда мы разобрались с этим, я бы хотел поговорить с тобой о том, что я прочел. Скажи, почему то, о чем ты пишешь на занятиях, не имеет ничего общего с тем, что я увидел в твоем дневнике?
Я хотела сказать: «Что вы имеете в виду?» Но у меня получилось:
– Чё?
– Мне нужно больше такого материала, – сказал он, возвращая мне дневник. – Он настоящий. Здесь ты – настоящая. Если ты хочешь стать писательницей, ты должна перестать подвергать себя цензуре. Ты должна писать именно так.
Он стал массировать виски, ожидая ответа, состоящего хотя бы из нескольких слогов, которые я никак не могла выдавить из себя.
– Черные Барды, как ты их умело описала, больше озабочены внешними атрибутами писательства, они подвержены тому стереотипу, будто бы писатель должен ненавидеть себя. Но ни у кого из них нет того, что есть у тебя, – писательского духа.
Боже мой. Мисс Хэвиленд номер два.
– Вы прямо как моя учительница английского языка, – сказала я. – Я здесь, потому что не хотела ехать в спортивный летний лагерь или работать в какой‑нибудь забегаловке.
Брови Мака удивленно поползли вверх. Тогда я вспомнила, что он прочел правду. И я изменила тактику:
– Кто сказал, что я хочу быть писателем?
Он убрал руки от головы.
– «Мы то, чем мы притворяемся». Курт Воннегут.
– Что вы имеете в виду?
– Ты – уже писательница, – сказал он. – Все, что тебе нужно делать теперь, – это оставаться самой собой.
Гм. Все это время я была уверена в том, что Мак терпеть не мог ни меня, ни мою писанину. Я сказала ему об этом.
– Единственное, чего тебе не хватает, так это жизненного опыта. До сих пор твоя жизнь протекала в некоем замкнутом мирке, наподобие прозрачного шара. Чтобы увидеть, как внугри шара идет снег, его надо потрясти. Ты обязана начать исследовать жизнь за пределами твоего милого пригорода. Ты должна – ради всех нас – пойти в мир и описать то, что ты там увидишь и почувствуешь, рассказать о своей личной точке зрения.
Ну да. Мой пригород вовсе не такой уж и милый, но смысл ясен.
– Я настаиваю, потому что ты лучшая ученица в классе. Здесь тебе осталось провести только две недели, так что не трать времени зря. Не упускай эту возможность, не будь той, какою хотят тебя видеть все остальные. Ты боишься обидеть людей? Говорить им то, чего они не хотят слышать?
– Ага, – энергично закивала я.
– «Если ты не можешь вызвать ни в ком чувства раздражения, то тебе нет смысла быть писателем». Кингсли Эмис.
– Я боюсь смутить саму себя, – призналась я. – Мои мысли мучают меня. Например, то, что я испытываю совершенно непозволительное влечение к своему учителю, который является геем. Та девчонка, которую можно увидеть в моем дневнике, – полная идиотка.
Это окончательно добило Мака.
– «Невежды воспринимают себя слишком серьезно. Выдающиеся люди знают лучше и посмеиваются над собой».
– А это кто сказал?
– Я, – ответил он, сделав достаточную паузу, чтобы свет знания успел поярче озарить мою глупость. – В моем втором романе.
– О, – я вздрогнула. – Да‑да.
– Тсс.
Мне стало значительно легче, когда я поняла, что Мак не считает меня лузершей‑извращенкой, но его похвала все равно не меняет того факта, что писательницей я быть не хочу. Я уже приняла решение специализироваться на психологии, я постоянно анализирую всех, так пусть мне за это еще и платят.
Я уже подходила к двери, когда Мак окликнул меня:
– Да, и последнее.
– Да?
– Кто такой Тот, Кто Должен Остаться Неизвестным?
– Ммм, – выдавила я в ответ, лишившись дара речи. Снова.
Первое августа
Хоуп!
Теперь, когда я НАКОНЕЦ‑ТО, НАКОНЕЦ‑ТО, НАКОНЕЦ‑ТО заполучила назад дневник, я более внимательно, чем обычно, перечитываю его, в надежде обнаружить проблеск гениальности. Лично я ничего подобного не наблюдаю.
Что я знаю точно, так это то, что мой дневник довольно неполно описывает мой опыт пребывания на летней программе. Я здесь уже четыре недели, но еще ни слова не написала об интересных вещах, которые я здесь увидела, и о прикольных людях, с которыми познакомилась. Нет, лучше я буду зацикливаться на Эшли и на Называй‑Меня‑Шанталь, которые преподали мне очень важный урок: сучки и уродины есть везде. Они есть в школе, в лагере и уж точно будут в колледже. Конечно, к этому можно привыкнуть, но я не смогу. И причина этому, подруга, кроется в том, что я идиотка.
В моем дневнике нет записей о счастливых событиях. Но даже если такие и имеются, они резко обрываются недописанными сценами и фразами, поскольку слишком сентиментальны, а поэтому противны и совершенно чужды мне. Из‑за моей неспособности зафиксировать хотя бы какие‑нибудь положительные события моей жизни девчонки, с которыми я провела здесь бульшую часть времени остались безымянными. Например, Брук Марс. Я никогда о ней не упоминала, хотя она отличный человек. И сомневаюсь, что я еще что‑либо напишу о ней. Думаю, что я не брала на себя труд писать ничего потому, что в глубине души понимаю, что и она, и все остальные «подружки навсегда», с которыми я познакомилась этим летом, выйдут за пределы моей вселенной, как только начнется учебный год.
Да, конечно. Я буду числиться в их списках адресов для рассылки шуток по электронной почте, мы можем созвониться несколько раз. Но ответить на их письма парой слов – это, пожалуй, все усилия, которые я готова вложить в поддержание такой дружбы, которая является всего лишь временным явлением. Я знаю, что для них я всего лишь одна из многих неглупых девчонок, не лучше и не хуже, чем те подружки, которых они каждый день встречают в коридорах собственных школ. Есть ли смысл напрягаться и поддерживать тесные отношения со мной, ведь они знают меня всего‑то сорок два дня? Особенно учитывая то, что у всех нас появятся новые друзья, когда мы продолжим учебу в колледжах.
Мне и с тобой было не так‑то легко поддерживать связь, а ведь ты была моей духовной сестрой в течение трех с половиной лет. Ты, так же как и я, хорошо знаешь, как трудно бывает объяснить что‑то, когда поезд уже ушел. Ты должна была бы быть здесь и наблюдать за моей жизнью в режиме реального времени, потому что только так у тебя появился бы шанс понять меня, хотя даже в таком случае никаких гарантий нет. Даже при самых благих намерениях расставание – это, возможно, всего лишь неотъемлемая часть взросления. И ничьей вины в этом нет, просто так уж устроен мир.
Я знаю, что это письмо особенно пессимистично, но я просто не вижу больше смысла вкладывать силы в отношения с людьми, которые находятся от меня так далеко. Жизнь, такая как она есть, постоянно мешает этому.
Прагматически твоя,
Дж.
Август
Четвертое августа
Мне никогда особенно не нравился Нью‑Йорк. Во многом это связано с тем, что мои родители программировали меня на ненависть к его грязи, преступности, толпам народу и, вообще, к сомнительной репутации. Когда я сообщила им, что мне нужно их разрешение на участие в литературной встрече в Крови и Чернилах, которая состоялась вчера вечером, они отказались подписать бланк. Их аргументы варьировались от истеричных («Банды преступников расстреливают ни в чем не повинных подростков вроде тебя прямо из проезжающих автомобилей!») до просто ребяческих («Джулиани, Шумилиани!»). В конце концов, после того как я долго ныла, они уступили («Возьми баллончик со слезоточивым газом!»).
Теперь, когда я вернулась из поездки, я понимаю, почему Нью‑Йорк стал прибежищем для тех людей, которые понимают, что больше никуда не вписываются. Только в Нью‑Йорке я смогла услышать то, что изменило мою судьбу.
– Мне кофе, пожалуйста. Черный.
Этот голос…
– И бисквит.
Этот голос. Неужели это?..
– Спасибо.
И вот – ярче свет иллюминаций и отбеленных улыбок нью‑йоркских поп‑звезд, и значительно более эффектный, чем кто‑либо, кого вам доводилось видеть на Бродвее, стоит не кто иной, как Парень, Чье Имя Я Могу Кричать Во Весь Голос…
ПОЛ ПАРЛИПИАНО!
Я устроила в кофейне такой переполох, что сразу же привлекла к себе его внимание в этом самом видавшем виды городе на Земле. Даже при самом лучшем раскладе, то есть если бы он узнал меня, я никак не ожидала, что он подойдет ко мне и заговорит. А именно это и произошло. Вот так, в многомиллионном городе, в котором еще больше забегаловок, я столкнулась лицом к лицу с моей самой‑страстной‑страстью.
– Я тебя знаю, – сказал Пол Парлипиано.
Я вдохнула огромный глоток воздуха, чуть не подавившись.
– Джессика Дарлинг, не так ли?
Я кивнула.
– Ты учишься в Пайнвилле. Перешла в выпускной класс.
Я снова кивнула и выдавила из себя одноединственное слово:
– Да.
– А что ты здесь делаешь?
– Летняя программа.
– Понятно.
Как только он это произнес, я поняла, что, наверное, мой ответ прозвучал странно. Он ведь не знает, что это такое. Блин.
– Летняя довузовская факультативная программа по искусству. Меня взяли на курс писательского мастерства.
– Здорово, – сказал он.
– На самом деле все не так уж здорово, потому что мне не нравятся люди в моей группе, они все надменные и склонны к суициду, и все мы приехали сюда сегодня на чтения Крови и Чернилах, и они все просто в экстазе от всего этого, а я нет, и наш учитель он писатель Самуэль Мак‑Дугал слышал о нем? Нет? И вот он посоветовал нам погулять немного по городу, чтобы впитать звуки, запахи и посмотреть здесь все, чтобы потом мы могли обо всем этом написать, и я решила зайти сюда отдохнуть, хотя мои родители были бы в шоке, если бы узнали, что я брожу одна по Нью‑Йорку, но ничего нет тупее хождения большим стадом… – единым духом, без пауз, выпалила я.
Уточнение: на свете не бывает ничего тупее, чем тупица, которая никак не может заткнуться.
Слава богу, Пол Парлипиано указал на один из свободных столиков, и этот его жест помог мне замолчать. Он сделал это без всякой задней мысли, как будто это было совершенно обычным и естественным делом для меня, Джессики Дарлинг, сидеть и пить кофе с ним. Полом Парлипиано, моим бывшим объектом повышенной сексуальной озабоченности, средь бела дня, в этой маленькой кондитерской для тинейджеров в самом центре Нью‑Йорка, штат Нью‑Йорк, Соединенные Штаты Америки. А раз уж случилось такое , то разве не было возможно все что угодно? Почему бы нам не влюбиться друг вдруга по уши, не пожениться и не нарожать кучу детей? Вообще‑то я не очень люблю младенцев. Моей терпимости не хватает на тех, кто сидит в собственных фекалиях. Но что‑то в Поле Парлипиано заставляло меня хотеть размножаться. Меня неудержимо влекло слиться с ним воедино.
Я села.
Пол Парлипиано задержался, посмотрел на столик снизу вверх и брезгливо поморщился. Затем он взял салфетку и, манерно держа ее за уголок, стал со стола смахивать крупицы сахарного песка и крошки от кекса, оставленные предыдущим посетителем. Сел он только тогда, когда поверхность стола была полностью очищена от кусочков пиши. То, как изящно он произвел этот жест очищения, напомнило об одной маленькой, но очень важной детали, которая делает невозможным наш медовый месяц: ПОЛ ПАРЛИПИАНО – ГОМОСЕКСУАЛИСТ.
Было несложно забыть об этом, он выглядел так же, как всегда. Он не был похож на гея, с тех пор как окончил школу. Не сделал мелирования цвета платины в блондинистых кудрях. Никаких розовых заколочек. Никаких татуировок со словами: «Я ЗДЕСЬ. Я ГОЛУБОЙ. ПРИВЫКАЙТЕ К ЭТОМУ».
– Нравится тебе учиться в Колумбийском университете? – рискнула спросить я.
– Очень! Колумбия – это лучшее решение, которое я принял за всю свою жизнь, – кивнул он, водя тонким пальцем по краю чашки. – Я подумал, что и ты здесь поэтому.
Я не поняла, что он имеет в виду.
– Я подумал, что ты приехала поглядеть на колледжи.
– Я? Э‑э, нет.
– О, – протянул он, и его рот принял форму овала как раз такого размера, в который могли бы поместиться мои губы. – Джессика?
– А? Что? – опомнилась я, вернувшись к реальности, в которой мой собеседник был неумолимо голубым. – Ты что‑то сказал?
– Куда собираешься поступать в следующем году?
Глубокий вздох.
Если ты ученица выпускного класса средней школы, то все, с кем тебе приходится контактировать, неизбежно задают какой‑нибудь вариант этого вопроса, причем не позже чем через тридцать секунд после приветствия. Так что лучше всего иметь наготове быстрый ответ. До сего дня мой вариант был такой: «Университеты Эмхерст, Пьедмонт, Суартмор или Уильямс».
Лицо Пола Парлипиано стало кислым, словно он глотнул из пакета молока, срок годности которого истек еще во времена администрации первого Буша.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 37; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!