Из книги «Краса Ненаглядная». 5 страница
Несомненно, уже наступил день, но сюда, в глубину каменного мешка, не проникали звуки окружающей жизни, и огонь жаркого солнца, пылавшего снаружи, здесь не мог превратить тьму в сумерки, оставляя мрак властвовать во всех углах и подземных проходах.
– Встань, Тиллоттама! – приказал жрец, и испуганная девушка послушно поднялась. – Подойди!
Девушка осторожно приблизилась. Довольная усмешка искривила тонкие губы жреца.
– Следуй за мной в Тиртха, место священного омовения, и я совершу обряд очищения тебя, побывавшей в мире. Я все знаю о тебе, можешь ничего не говорить. И прощаю тебя, хотя следовало бы наказать. Пусть все будет по‑старому, идем.
Пока жрец говорил, перед девушкой пронеслись все дни ее существования в храме. Наступали роковые минуты, и, странно, чем ближе они были, тем больше мужества вливалось в быстро колотившееся сердце девадази. Подчиняясь этой внутренней силе, Тиллоттама покачала головой.
– Нет, не будет по‑старому, – едва слышно проговорила она, – я больше не могу. Отпусти меня, господин!
Крамриш вскинулся, словно сраженный кинжалом.
– Что? Ты смеешь противиться?! – вскрикнул жрец, сдавливая запястье девушки. Она резким и сильным движением вырвала руку.
– Я больше не могу, – звонко повторила Тиллоттама. – Я была покорна тебе, хоть и не любила тебя, но теперь не буду. Я хочу уйти, пусть на погибель, на нищету и голод, но здесь мне больше не жить.
|
|
|
Жрец почувствовал твердость решения наложницы. В первый раз кроткая и покорная девадази так дерзко говорила с ним. Обманутые ожидания, неутоленная страсть вскипели во властной душе жреца. Крамриш схватил девушку, сжал так, что она вскрикнула от боли, и повалил на постель. Тиллоттама молча боролась, как загнанное в западню животное, без надежды на победу, но не сдавалась. И сильное, гибкое, годами упражнявшееся тело танцовщицы, вместо привычной покорности, вдруг оказало необычайное сопротивление. Она столкнула жреца с ложа, отбросила назад раз, другой, третий. С рычанием, оскалив зубы, Крамриш ринулся на девушку и схватил ее за горло, готовый убить. Девадази охватил ужас, когда она почувствовала, что жестокие руки ломают ей шею. И девушка, извернувшись, изо всей силы ударила жреца ногой в пах.
С хриплым воем Крамриш упал, перевернулся и скорчился на каменных плитах.
Обессилевшая Тиллоттама, задыхаясь, лежала почти без чувств, едва соображая, что происходит.
Жрец отлежался, со стоном поднялся, осторожно выпрямился и вышел. Тиллоттаме показалось, что прошел всего миг, как Крамриш появился вновь, неся длинную цепь.
– Бас[350]! Ты получишь все, что заслужила, мерзавка, – злобно прошипел жрец, рывком поднимая девушку за пояс. Потом сорвал с нее пояс, чоли – короткую, открытую сзади блузку, юбку из куска красной ткани, сдернул браслеты и ожерелья. Обвил нагую девушку принесенной цепью, замкнул замок и прикрепил другой конец цепи в углу клетушки. Распахнул дверь и, небрежно сгребая ногой одежду, вышвырнул ее наружу, вернулся и, скрестив руки на груди, застыл в неподвижности. Его мрачные глаза горели яростью и угрозой, он кусал губы и шумно дышал. А у Тиллоттамы, наоборот, прошел весь страх, в ее душе нарастало мужество и возмущение, крепло желание сопротивляться, биться с этим надменным и спесивым тираном, никоим образом не уступать ему. Беззащитная, загнанная в западню, во власти жестокого самца, привязанная к стене цепью, она уже ничего не боялась. Вся ее прирожденная гордость, стремление к лучшему, мечты о светлой жизни с особой силой вспыхнули в ее душе и придали девушке небывалую твердость.
|
|
|
Она спокойно и медленно выпрямилась и бесстрашно встретилась с глазами жреца. Крамриш заскрипел зубами.
Тиллоттама гордо откинула назад голову.
Жрец пожирал глазами девушку – еще никогда она не казалась ему такой прекрасной и желанной. Открытая дверь освещала ее всю с головы до ног. Презрительно поднятый кверху носик и сжатые губы маленького рта придавали ее лицу что‑то детское. Но в повороте головы, сдвинутых прямых бровях, опущенных длинных ресницах читалась упрямая решимость.
|
|
|
Плотно сомкнутые сильные ноги легко держали натянувшееся струной и чуть выгнувшееся вперед тело. Выше круглых колен линии тела Тиллоттамы очерчивали чудесную амфору широких бедер, переходивших в тонкую поясницу. Круглые и широкие в основании крепкие груди поднимали вверх нежно‑пурпурные соски в том же вызывающе презрительном порыве, как и откинутая голова со спадавшими назад косами. Маленькие детские ладони лежали на крутых и плавных изгибах бедер, поддерживая согнутые в локтях руки. Глубокая и узкая ложбинка между грудями Тиллоттамы темной полоской выделялась на теле и ниже переходила в желобок, разделявший сильные мышцы живота, намечавшиеся квадратными выпуклостями под гладкой кожей. Прекрасная девадази нечаянно приняла позу, воспроизводившую священный символ женского тела незапамятной древности – амфору лона жизни, воспрянувшую ввысь на стройном стебле сомкнутых ног… Амфора, могущая вместить непрерывность поколений, очерченная кругом из вершины треугольника лобка, как из центра. И из амфоры снова поднимался стебель тонкой талии, несущей устремляющиеся вперед груди, обращенную к звездам голову, ищущую бога на небе и на земле…
|
|
|
Но Крамриш не видел ничего этого. Он смотрел на Тиллоттаму, не отрываясь, и красота девушки только больше озлобляла его, заставляя острее чувствовать свое унижение, порождала жгучее желание мести. В распаленном яростью и звериной похотью мозгу проносились планы жестокого надругательства над непокорной наложницей, хотелось унизить, замарать эту гордую красоту, оставшуюся чистой и милой, несмотря на плен, на рабскую цепь.
Девушка стояла перед своим бывшим повелителем, сама изумленная невесть откуда взявшейся у нее отвагой и упрямством. И хотя она понимала, что надеяться ей не на что, помощи ждать неоткуда, однажды зародившийся огонь борьбы за свою душу, за свое достоинство разгорался все сильнее и более не мог угаснуть…
* * *
В монастыре Ньялам‑Дзонг ревели трубы, пронзительно взывали раковины, тупо и глухо гудели барабаны – шло обычное богослужение. Монахи, склонившись над стопками листов, испещренных тибетскими надписями, нарочито низкими голосами нараспев рычали молитвы. Особенно старательные ревели так, что успели охрипнуть, прежде чем колокольчик настоятеля прозвенел в последний раз. Свисавшие сверху полотнища бурханов, священных изображений, еще колыхались от сквозняка после ухода монахов, когда в храме вновь собрались старшие – настоятель, казначей, врач, астрологи и посвященные ламы. Настоятель негромко заговорил:
– Наш гость, почтенный художник Тамралипта Дхумар, обратился к нам с просьбой подвергнуть его испытанию уединения. Наш священный гость бхагаван Дхритараштра тоже просит за художника. Только он просит изменить нашему обыкновению и открыть подземелье раньше, чем минует срок самой низшей ступени – один год. Бхагаван считает, что художник не выдержит долгого заключения, поэтому просит открыть подземелье сразу же, как он почувствует, что испытуемому плохо.
– Зачем тогда ему подвергаться испытанию, – слегка презрительно спросил казначей, – что он достигнет, пробыв там неделю?
– Бхагаван Дхритараштра хочет, чтобы художник сам увидел свою неспособность к Пути и понял, что должен возвратиться в мир. Прельщенный покоем нашей жизни, красотой и светом Гималаев, художник молит гуру позволить следовать за ним. Бхагаван не считает его пригодным.
Присутствующие понимающе закивали головами – пусть будет так!
– Позовите уважаемого гостя – художника! Он в келье высокочтимого гуру, который готовит его к испытанию!..
Появился гуру с Тамралиптой, закутанным с головой в широкий плащ. Торжественная процессия с бормотанием молитв, ударами в литавры и гудением в раковины спустилась в нижний этаж монастыря – высеченный в скале подземный храм. Колеблющиеся блики от светильников побежали по стенам, расписанным красочными изображениями беснующихся духов ада. Храм был заставлен многорукими статуями, жертвенниками, витринами с грудами статуэток бодисатв. На колоннах висели страшные маски, изображения грешников с содранной кожей, венцы из черепов, громадные тибетские буквы – начальные в словах священной формулы «Ом мани падме хум».
За храмом подземелье продолжалось широкой короткой галереей и заканчивалось тупиком.
Шествие остановилось. Провожатые столпились в тупике и высоко подняли светильники. Стало тихо. Сердце Тамралипты сжалось, и он оглянулся. По обе стороны зияли чернотой два узких отверстия – настолько узких, что пролезть в каждое из них можно было лишь лежа на боку. Эти узкие щели вели в подземные камеры. В них испытуемые замуровывались заживо на определенное число лет, достигая высочайшего совершенства. Обе темницы были пусты – уже несколько лет в монастыре Ньялам‑Дзонг не находилось людей, стремившихся возвысить себя столь устрашающим путем. Правая темница была приведена в порядок, вычищена и приготовлена для молодого художника. Тамралипта содрогнулся, увидев рядом с черной щелью заслонку – хорошо обтесанную плиту, точно пригнанную по размерам отверстия.
Ее должны были смазать глиной и вдвинуть ребром в отверстие, оставив над плитой лишь узкое пространство, достаточное, чтобы просунуть руку. По расчету плита немного выдавалась в галерею, иначе невозможно было уцепиться за нее при освобождении узника. Верхнее ребро выступающего конца образовывало полку, на которую ставилась ежедневная порция воды и пищи. Узник мог доставать пищу рукой, но отверстие для руки изгибалось под прямым углом так, что даже ничтожные количества света, которые могли пройти в тупик подземелья, когда в нижний храм входили со светильником, совершенно не попадали в камеру…
Настоятель подошел к Тамралипте и снял с него покрывало. Художник остался совершенно обнаженным. Все волосы на его теле были выбриты, с утра произведены очистительные омовения. В подземелье не было холодно, но художника охватила дрожь. С опущенной головой он по очереди подходил к каждому из сопровождавших его лам. Тот шептал какую‑то молитву и, окончив, слегка подталкивал испытуемого по направлению к темнице. Последним был настоятель. Он брызнул на художника водой из священного озера и внезапно громко закричал, отворачивая лицо от Тамралипты и делая отстраняющий жест обеими руками.
Заранее предупрежденный художник опустился на колени – ужасная минута настала. Он осмотрелся отчаянным, ищущим взглядом, пока не встретился глазами с гуру. Исходившая из этих удивительных глаз ободряющая сила придала ему решимости.
Ламы запели какой‑то гимн своими низкими, ревущими голосами и все разом протянули к нему руки с раскрытыми ладонями. Гуру подал едва заметный знак. С тоской и страхом Тамралипта простерся на полу перед черной щелью, повернулся на бок и втиснулся в узкий лаз. Его высокая грудь с развитыми мускулами не пролезала, и ему пришлось выдохнуть воздух и сдвинуть плечи. Теснящая тяжесть каменной западни на мгновение показалась смертельной, но он уже проскользнул в непроглядный мрак камеры. Тамралипта обернулся, светящийся прямоугольник отверстия выглядел невероятно узким, таким узким, что нечего было и думать выбраться обратно… будто художник не проник только что через него в камеру. Слепой животный ужас попавшего в западню зверя затемнил сознание Тамралипты. Он хотел закричать, но горло сжалось – вырвался лишь невнятный вопль. Он не мог видеть, что в это время шесть сильных монахов быстро обмазали камень глиной с известью, придвинули к щели отверстия и тщательно выровняли.
Тамралипта уже лег на бок, чтобы вырваться, во что бы то ни стало вырваться обратно, навсегда отказываясь от своего безумного опыта. Где ему, простому и жалкому человеку, пробовать тягаться с великими подвижниками, гигантами духа и мысли. Едва сообразив это, художник уцепился скрюченными пальцами за край отверстия, чтобы просунуть туда тело, как вдруг почувствовал легкий толчок в голову. Это вдвинулась тяжелая плита, наглухо закрыв всякую возможность немедленного возвращения. Вне себя от ужаса Тамралипта стал биться о камень, но плита ничем не отличалась от неподвижности окружающих гладких каменных стен. Обезумев от страха, художник заметался, завопил – безответные стены поглощали его отчаянные крики. Страшнее всего была мысль, что гуру не узнает, когда нужно освободить Тамралипту, что даже его сверхъестественный проницательный взор не сможет проникнуть сквозь толщу камня. Ему придется провести здесь годы, может быть, умереть в западне. Эта мысль приводила художника в исступление, и он метался и бился в устрашающем мраке и абсолютной тишине. Сердце бешено колотилось и подступало к горлу. Тамралипта выл от страха, судорожно ловя ртом воздух и чувствуя, что задыхается в каменном саркофаге. Наконец он упал, едва живой от утомления, и забылся в полусне‑полуобмороке.
Очнувшись, Тамралипта никак не мог осознать окружающее, ощутить себя живым. Сначала ему показалось, что он потерял все пять чувств, но вскоре убедился, что осязание, во всяком случае, сохранилось. Хриплые отрывистые звуки собственной речи убедили его в том, что он слышит, запах сырой глины показал, что есть и обоняние. Но зрение ничем не могло доказать своего существования – настолько глубок был мрак в подземной темнице. Художник принялся обследовать камеру. Потребовалось немало времени, чтобы определить форму камеры – лежащее яйцо с тщательно выглаженными стенами. В центре углубления был сток – узкий колодец, пробитый на неизвестную глубину. По‑видимому, с другой, верхней стороны яйца, существовала вентиляционная труба, потому что воздух в камере был достаточно свеж и лишен запаха. Где‑то во мраке он натолкнулся на новую циновку и долго ползал по полу, пока не нашел место, где было можно лежать, не скатываясь к центру. По запаху глины Тамралипта отыскал отверстие для пищи и на первый раз пролил почти всю воду и половину жидкой каши из цзамбы, пока втаскивал внутрь через изогнутый проход чашку и низкий медный чайник. Прежде чем поставить посуду обратно на полку, художник проделал несколько упражнений, пока не научился проносить сосуды без наклона. Никогда еще он не обходился столь малым количеством предметов и пищи – циновка была его единственной вещью, а маленький кувшин воды и чашка жидкой каши составляли весь суточный рацион. Вспышки животного страха повторялись не раз, но Тамралипта научился справляться с ними, и они становились все короче и короче. Другим мучением художника сделались звуковые галлюцинации. То он просыпался и вскакивал в надежде и тревоге, услышав в полузабытьи чьи‑то голоса. То окликали из мрака самые разные люди его прошлого, то чудились отдаленные призывы о помощи, казалось, проникавшие в толщу каменных стен, и он прислушивался к ним в дикой тревоге, что монастырь горит, и он будет погребен под пеплом пожарища. В конце концов его измучила музыка, звучавшая тихими песнями или перебором струн вины из отдаленного конца темницы. Постепенно музыка становилась все громче – целый оркестр играл где‑то вверху под сводом подземелья, не давая узнику ни минуты покоя. Музыка прекращалась, когда художник кричал что‑нибудь, говорил или принимался петь. Но странен был звук собственного голоса, и он становился все более странным по мере того, как шло время в этой абсолютной тишине и мраке.
Тамралипта перестал говорить с самим собой, а потом как‑то незаметно и прекратились слуховые галлюцинации. Художник стал понимать смысл жестокого заключения – человек постепенно избавлялся от всех ощущений, наполнявших его ум. Очищался от всего, что мешало отойти от суетной жизни, чтобы чистая, как лучшее зеркало, душа могла отразить всю безмерную глубину космоса. Но душа Тамралипты не могла избавиться от образов памяти, возникавших во внутреннем зрении и становившихся все ярче по мере того, как уходили призраки страхов, телесных ощущений и звуков. Вместе с яркими зрительными видениями все тревоги и надежды продолжали жить в душе художника – вот почему были нужны годы заключения во тьме, ведь душа очищалась от этих столь могучих чувств… Самое большое место в видениях Тамралипты занимали образы Парамрати, а среди них – Тиллоттама.
Тиллоттама мечтательная, озаренная рассветом перед статуей якшини, серьезная в танце во время храмовых обрядов, с гордостью и страданием выпрямившаяся у колонны на грани наступающей ночи…
Мрачные колонны уходят в темную высоту, между ними – сумеречный свет, а в середине косой столб падающих из аркады лучей. Заунывна и печальна песня индийских скрипок – саранги и саринды начинают отрывистыми вскриками, в которые вплетаются звенящие струны ситара и вины…
Тамралипта не смотрит на других танцовщиц – он весь ушел в созерцание Тиллоттамы. А она отвечает лишь нэтрой, глазами, в которых печаль, радость и любовь… да, любовь!
Глаза ее, темные и глубокие, смотрят искоса, говорят: для тебя, милый, для тебя, моя радость.
Вот оркестр притих, только саринда и вина медленно чередуют нежные звуки. Прекрасная девадази ступает осторожно, пугливо, подняв руки, ладонями вперед, вровень с висками. Каждый шаг – на кончиках пальцев, легкая, звенящая серебряными колокольчиками поступь. Глаза прикрыты длинными ресницами. Тиллоттама изгибается, покачивая плечами из стороны в сторону…
Звучит другая мелодия – быстро звенят, заглушая друг друга, ситар и вина, музыканты сильно рвут струны, скользят пальцами по грифам. В этой мчащейся мелодии высокие ноты саринд как крики восторга, как стоны печали, и в ответ им резко звенят колокольчики ножных браслетов танцовщицы. Руки гибкие, точные в каждом движении, отталкивают, отстраняют и, вскидываясь вверху, зовут и молят. Груди, плотно охваченные полированными, обрамленными серебром деревянными чашами, гордо поднимаются и робко прячутся под полосой голубой вуали в такт глубокому взволнованному дыханию… Вот настойчиво, повелительно зазвенели маленькие медные литавры, рассыпаясь дробной, нетерпеливой дрожью. Исподволь глухо и сурово звучат непреклонные барабаны. Тиллоттама замирает, выпрямив согнутые ноги, отступает назад, выгибаясь так, что черные косы ее ложатся на пол. Страстная дрожь пробегает по телу, по мышцам обнаженного живота, смуглых сильных рук. Нахмурив брови, девушка убыстряет темп танца, задевая браслетами друг за друга, отчего колокольчики звенят непрерывно и громко. То одна, то другая нога принимает на себя легкое тело, выпрямляясь в коленях. С изгибами тонкой талии линии широких бедер Тиллоттамы крутыми волнами вздымаются и опадают то с одной, то с другой стороны, выражая всю силу желания юной плоти. Руки медленно и уступчиво опускаются вниз, трепещут, вздрагивают. Вторя им, склоняется голова девушки с опущенными веками и раскрытыми, как лепестки, губами, а барабаны настойчиво требуют: «еще, еще», учащая темп, и пронзительно всхлипывают саранги. Но вот барабаны умолкли, едва слышна дрожащая медь литавр, хором поднимается к небу грустный напев ситар и саринд. И страстная, исполненная желания девушка вдруг превращается в тоскующую по крыльям плененную птицу, не могущую улететь. Ее воздетые руки гнутся, как лебединые шеи, поднятая на стройной шее голова и все тело звучат с такой острой тоской по несбывшемуся, далекому и непостижимому, что по рядам зрителей, секунду назад жадно поблескивающих похотливыми глазами, в общем мгновенном порыве проносится вздох неосознанного сожаления…
Две Тиллоттамы сменяли одна другую перед художником – юная женщина, полная чувственной силы, призывающая на себя желание, в котором, как в луче солнца, еще ярче, еще прелестнее цветет ее тело.
И другая – грустная девушка в озарении своих грез, в тоске предчувствующая еще непознанный мир красок и света, звезд и моря – всего, что заставляет устремляться к знанию, как к прохладной воде ручья в пыльный и знойный день.
Тамралипта никогда не знал, какое религиозное значение имели танцы девадази, да это и не интересовало его.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 165; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!