Из книги «Краса Ненаглядная». 9 страница
Шофер кивнул.
– Еще минутку, Тамралипта! – Кришнамурти вытащил из‑под сиденья стальной лом. – Вот тебе, а я возьму шинную лопатку…
Они пошли плечом к плечу вдоль темной стены, натыкаясь на колючие кустарники, изредка подсвечивая себе вспышками фонарей, пока не обнаружили запертую железную дверь. Замок на двери был прочным, зато ржавые петли уступили первому же нажиму лома, и друзья оказались в саду. Широкая, похожая на котел башня темной массой торчала поодаль над деревьями.
Тамралипта не помнил, как он пробежал сад, не замечая царапин на лице и руках, нанесенных колючими ветками. Башня, еще одна запертая дверь, яростная борьба с металлом и деревом, треск, прерывистое дыхание – дверь уступила. Непроглядный мрак, похожий на мрак его темницы, изгибающийся по окружности башни, пустой и безмолвный коридор… Дикий страх охватил художника, и крик сам собой вырвался из его груди, полный любви и тревоги.
– Тиллоттама! Тиллоттама!
Слава богам, ответ!
Откуда‑то снизу донесся слабый, едва слышный голос девадази. Художник ринулся вниз по ступеням, схватился за рукоятку железной двери. Она оказалась незапертой, и скрип петель несказанно обрадовал Тамралипту. На дне круглой, ступенчато спускавшейся к центру залы, горел свет. Ставшие очень острыми глаза художника увидели девушку. Тиллоттама стояла на коленях, прикрыв распущенными волосами и руками обнаженную грудь. Поднятое вверх лицо, широко раскрытые огромные глаза, в которых – вся душа девушки. Слабая, измученная, еще не верящая своим глазам, но уже радостная улыбка на бесконечно милом лице.
|
|
|
– Тамралипта, ты пришел? Ты за мной, милый? – повторяла дрожащими губами девушка.
– Да, я за тобой, Тиллоттама, я люблю тебя, идем! – крикнул Тамралипта, раскрывая девушке объятия.
Девадази не шевелилась, и только тут художник заметил широкую цепь на верхушке столбика. Вне себя от ярости он ринулся к столбу, стал дергать цепь, пытаясь открыть запор трясущимися руками. Из глаз девадази катились беззвучные слезы. Сильная, уверенная рука отстранила Тамралипту.
– Пусти, я сделаю это скорее, а то еще свернешь шею своей милой, – сказал инженер, вставляя шинную лопатку в замок ошейника на склоненном затылке Тиллоттамы. – А ты раздевайся! И поскорее! – повторил Кришнамурти растерянному другу. – Мы не взяли с собой ничего, не предусмотрели… В чем повезешь свою невесту?
Тамралипта понял и лихорадочно сорвал с себя пиджак, штаны и рубашку. Из рубашки получилась отличная набедренная повязка, и, когда вместо роскошно одетого магната перед Тиллоттамой предстал одинокий труженик древнего храма, инженер взломал замок. Оба друга отвернулись, чтобы дать Тиллоттаме одеться, и услышали шум возбужденных голосов и топот босых ног.
|
|
|
– Явились! – крикнул инженер. Художник спокойно подал Тиллоттаме пояс, помог засучить рукава пиджака и брюк, из заднего кармана которых извлек пистолет инженера. Как предусмотрителен был Кришнамурти! Сейчас в нем все спасение их и Тиллоттамы!.. Первым в подземелье ворвался Крамриш, весь в поту, в сбившемся набок тюрбане, за ним толпились заклинатель змей с круглой корзинкой, два сторожа Тиллоттамы и ночное отребье города, созванное по приказу жреца – всего более десятка человек. В их руках блестели ножи.
– Вот они, разбойники, посягнувшие на мою девадази. Хватайте их! – властно загремел главный жрец.
Кришнамурти поднял руку с пистолетом и фонарем, тоже сделал художник, заслонив собой Тиллоттаму.
– Стоять, дальше ни шагу! – приказал инженер, – Не помогайте беззаконным делам жреца Крамриша. – Он даст ответ суду, а сейчас… – Инженер взмахнул пистолетом. – Отойдите в сторону, в конец зала, и пропустите нас.
– Не слушайте пришельцев! – завопил Крамриш, – и не бойтесь! Они не посмеют стрелять. Вы знаете, они пойдут под суд за нападение с оружием! Хватайте их, бейте, как следует, а я возьму девадази…
|
|
|
И Крамриш, рыча от злобы, бросился к Тамралипте, протягивая руки, чтобы схватить девушку.
Тамралипта направил дуло прямо в ненавистное, искаженное яростью лицо и нажал спуск. Широко раздутые ноздри, выпученные глаза и раскрытый рот жреца наполнились брызгами едкой жидкости. Дыхание Крамриша остановилось, он ослеп и с воем грохнулся на землю, кашляя, икая и чихая. Нож выпал из обессилевших рук, жрец мотал головой и яростно тер лицо, на котором слезы, слюна и сопли смешались с пылью в грязную липкую массу. Остолбенев, люди смотрели на поверженного предводителя, быстро превратившегося в жалкое непристойное существо. Один лишь заклинатель змей дернулся к крышке корзинки, но инженер опередил его и дважды нажал на спуск пистолета. Неприкасаемый очутился в облаке распыленной отравы и через секунду корчился на полу, подобный жрецу‑брахману, и, пожалуй, выглядел не столь отвратительно.
Корзинка упала на бок, крышка слетела, и из нее выскользнула огромная королевская кобра. Страшная змея поднялась, раздувая капюшон и угрожающе раскрыв пасть. Этого было достаточно для прихвостней Крамриша – люди с воплями ужаса устремились к выходу, толкая и тесня друг друга, забыв о неизвестных пришельцах и девушке. Без малейших колебаний инженер направил оружие на змею и несколькими нажатиями гашетки буквально полил смертельно опасное пресмыкающееся. Змея развернулась, подскочила вверх, опрокинулась на нижнюю скамью и стала биться, свиваясь, развиваясь и широко разевая пасть.
|
|
|
Тамралипта облегченно вздохнул и повернулся к Тиллоттаме. Та замерла, ухватившись за пояс художника, и, как зачарованная, переводила взгляд с корчащегося Крамриша на извивающуюся кобру и обратно…
– Идем, Тиллоттама! – сказал художник, и девушка вздрогнула. Не оглядываясь, они вышли, светя фонарями и настороженно глядя по сторонам, опасаясь засады. Но все было тихо. Инженер с грохотом захлопнул железную дверь и хотел задвинуть засов, но Тамралипта остановил его.
– Чем меньше в городе будет шума, тем лучше. Крамриш не захочет раздувать дело – он сам виноват во многом… А мы через пять минут будем за пределами его досягаемости.
– От души желаю, чтобы кобра расправилась с обоими мерзавцами, – сказал инженер, – со страху я не сообразил и слишком сильно опрыскал ее, – добавил он, сокрушенно покачивая головой.
Они медленно, настороженные и готовые к любой неожиданности, прошли сад – Тамралипта впереди, потом девушка, позади инженер. Тучи разошлись, и луна ярко светила. За калиткой Мугаль приветствовал их свистом.
– Что вы сделали с ними? – спросил шофер, открывая дверцы. – Я сначала подумал, что вам несдобровать! Целая толпа с криками промчалась в сад следом за вами. Но еще быстрее они неслись назад – только молча!..
Тамралипта подхватил Тиллоттаму на руки, усадил на заднее сиденье и сел рядом. Взвыл стартер, загорелись огоньки на приборах вокруг руля, ярко вспыхнули фары. Покачиваясь, машина с ревом медленно выползла на улицу, ускорила ход, понеслась по безлюдному спящему городку. Вот шоссе, старая башня на въезде – какие‑то фигуры в белом, размахивая широкими рукавами, возникли у дороги – мимо!
Бхутесвар остался позади. Стрелка спидометра в фосфорической зеленой чашке ползла направо – 40, 50, 60…
Инженер глянул на спидометр и внезапно расхохотался. Тамралипта и Тиллоттама вздрогнули.
– Джай! Джай![354] Не могу, какая рожа была у этого… главного жреца, когда ты прыснул ему прямо в глаза… ой, не могу!
Девадази и художник тоже захохотали. Они никак не могли остановиться – смех становился истерическим. Шофер остановил машину и заорал на них во весь голос. Все трое успокоились, выпили воды, и путешествие возобновилось. Тамралипта сидел, не сводя глаз с Тиллоттамы, держа в руках маленькие доверчивые ладони, чувствуя, что Тиллоттама с каждой минутой становится ему ближе. Отвечая на его немой призыв, девушка прислонилась к его плечу. Бросая взгляды на художника, она встречала его безотрывные, полные любви глаза, смущенно опускала ресницы и смотрела вперед на дорогу. В первый раз в жизни девадази ехала в машине. Сказочной птицей, волшебным слоном казался ей могучий автомобиль, летевший вперед в свете луны в неведомое, неизвестное, но, безусловно, чудесное завтра. Залогом этому – сидевший рядом художник, его сильное плечо, его добрые глаза, в которых – любовь! И измучившаяся душа девушки понемногу, осторожно и недоверчиво, как будто боясь, что все окажется сном, развертывала крылья своих грез о счастье, дружбе, любви и свободной жизни. А Тамралипта, отдаваясь стремительному полету машины и любуясь девушкой, исполнился горячей благодарности к великому могуществу человеческого ума. Так легко и быстро освободить Тиллоттаму из подземелья, справиться с бандой врагов и увезти ее далеко‑далеко от всего страшного, пережитого ею, от плена и унижения… Автомобиль, какие‑то химические пистолеты – и верный друг… Он не удержался и поделился мыслями с инженером.
– Так‑так! – задумчиво ответил инженер, закуривая сигарету. – Но могло быть и наоборот – пистолет мог подстрелить тебя, автомобиль увезти Тиллоттаму… Нет, достижения техники ничего не значат без человека.
Без доброты и любви, без умной направленности техника нисколько не лучше, а много хуже каменного топора первобытности. Сейчас, когда мы ворвались в старинную храмовую жизнь со своими новейшими орудиями, эффект действительно был волшебный… но ты не слушаешь меня!
Тамралипта встретился глазами с любимой. На этот раз она не отвернулась, и в ее глазах художник прочитал такую горячую благодарность, какую и не мог вообразить в своих прежних мечтах! Тамралипта забыл обо всем окружающем. Кришнамурти долго смотрел на обоих, затем с тихой улыбкой, подавив вздох легкой, чуть завистливой печали, отвернулся к переднему стеклу.
– Вот что значит художник! – сказал он не то себе, не то шоферу.
– А что такое? – откликнулся Мугаль.
– Как хороша его девадази, я говорю!
Шофер долго смотрел в зеркало на застывшую во взаимном созерцании молодую пару.
– Девадази прекрасна, даже очень, – важно согласился шофер, и Кришнамурти с некоторым злорадством уловил подавленный вздох. Машина резко повернула налево.
– Стой, стой, куда?! – закричал инженер. – Нам ведь не в Дели! Нечего пялиться на чужих невест, разворачивайся на Калькутту.
– На красоту только и смотреть – она дает и радость, и хорошую грусть. Жалеешь, что у тебя нет такой, а могла бы быть, – спокойно отпарировал шофер, разворачивая машину, – только смотреть надо по‑хорошему и показывать тоже без расчета!
– Верно, Мугаль, я и не знал, что ты философ, – весело произнес инженер, следя за приближающимися огоньками переезда. Широкая лента асфальта тянулась на юг – они снова выезжали на Великий торговый путь.
– Может, остановимся в дак‑бенгало? – предложил инженер. – Мугаль устал, да и мы тоже.
– Нет уж, ни в коем случае! – решительно отказался шофер. – Мало ли что – надо отъехать подальше. Если начну засыпать, смените меня, так что устраивайтесь поудобнее. Да, надо открыть номер, а то остановят…
И машина с чудовищной скоростью понеслась в свете высокой луны по гладкой дороге. Воздух, рассекаемый машиной, гудел и ревел, корпус резонировал, точно ситар. Все дальше в небытие уходил пыльный Бхутесвар, все ярче и радостнее светились глаза Тиллоттамы.
* * *
Тамралипта проснулся позднее обычного – вчера вечером пришло вдохновение, и работа спорилась – он пробыл в студии до полуночи. Он вскочил, откинул москитную сетку, подбежал к окну. Низкое и очень широкое – во всю комнату, – оно выходило прямо на океан: дом стоял на берегу. Художник широко раздвинул створки окна, и в комнату ворвался морской влажный ветер, шум прибрежных пальм, звонкие голоса птиц.
Огромная комната служила Тамралипте спальней и студией – мольберты, скульптурные подставки стояли у окна с набросками в красках и глине. Ни низких столиках лежали папки с листами эскизов углем и мелом. На полках и на полу у стен теснились гипсовые слепки древних скульптур Индии, полученные Тамралиптой из разных музеев.
Большинство эскизов и набросков были сделаны с Тиллоттамы, в углу высился широкий постамент с тщательно укутанной в толстую ткань неоконченной статуей бывшей девадази в образе Анупамсундарты. Тамралипта поспешно отвернулся от этого угла – не хотелось портить радостное утро напоминанием об обидной неудаче… Зато картина, уже не эскиз – Тиллоттама‑девадази – была почти окончена. Вчера вечером были найдены недостающие мазки, исправлены блики света на простертых руках – они ожили, приобретя поразительность движения, столь важную для древних танцев Индии.
Несколько раз Тиллоттама танцевала перед ним под звуки магнитофона – друзья художника прислали несколько катушек с записью музыки любимых танцев Тиллоттамы…
Долгие часы девушка позировала, до слез огорчаясь его неудачам, по‑детски мило радуясь успехам.
Удач было много – целый ряд рисунков и несколько хороших картин, но все это не было тем, о чем мечтал художник. Ему не удавалось решить главную задачу – создать образ Парамрати, красу индийской женщины. Именно не удавалось – не то, чтобы не хватало умения, знания модели и количества вариантов, – нет. Не будь подготовка не завершена, то с каждыми днем, неделей, месяцем, с каждой новой попыткой проявлялась бы медленное, по крупицам, движение вперед, совершенствование, знакомая нервная дрожь верного пути, удачного решения. Но тут – какая‑то глухая, скользкая и неподатливая стена – все попытки ни к чему не ведут, нет восхождения, нет творчества. Он не в силах подняться на какую‑то высшую ступень, не может наполнить душу огнем такого вдохновения, чтобы все изменчивые, мгновенные, даже для него трудно уловимые, дробящиеся на тысячи примет черты красоты Тиллоттамы слились воедино, сделались вечными, близкими и столь же живыми в неподвижном камне… Может быть, он плохой скульптор? Когда‑то его учителя и знатоки искусства находили, что он сильнее в скульптуре, чем в живописи… А вдруг задача ему не по силам!? Тама[355]! – так теперь называл художник девушку. Тама! Тамралипта постучал в стенку комнаты Тиллоттамы, но никто не откликнулся – она убежала к морю. Художник выпрыгнул в окно и спустился по травянистому откосу. Солнце еще пряталось за горами на востоке, и море не приобрело дневной сияющей голубизны. Синева дня и темный пепел ночи смешались в серо‑голубой цвет, на котором багрянец зари отражался чистыми розовыми бликами. Влажное дыхание моря, пронизанное светом утреннего неба, проливало на остывшую за ночь землю струи опалового тумана.
Серо‑голубые волны с розовыми склонами и тепло алеющими гребнями мерно набегали на серебряный коралловый песок – среди них мелькнула черная голова Тиллоттамы. Девушка увидела Тамралипту и поплыла навстречу через утренний туман. На краю песчаной отмели Тиллоттама остановилась. Ее бронзовое тело возникло на серебре песка на фоне расплывчатого, волокнистого тумана в воздухе над морем как единственная живая реальность, отчеканенная с ошеломляющей достоверностью. Художник приветствовал девушку радостным кличем, спрыгнул с подмыва берега и оказался прямо перед Тиллоттамой. Она в безотчетном порыве протянула ему руки, Тамралипта схватил их и вдруг, в восторге любви и восхищения, притянул девушку к себе. От мокрого лица Тиллоттамы отхлынула вся кровь, губы ее раскрылись, ресницы затрепетали, дыхание остановилось. Она крепко прижалась к художнику, руки легли на сильные его плечи, груди коснулись груди, спина изогнулась от крепкого объятия Тамралипты. Горячее желание заставило тела обоих застыть в едином стремлении, слиться еще ближе, дольше продолжать безмерную радость соприкосновения. Художник еще крепче сжал девушку – легкий стон сорвался с губ Тиллоттамы, и тут Тамралипта опомнился. Он отстранился так резко, что Тиллоттама пошатнулась, и ему пришлось поддержать ее.
Закусив губы, он бережно, с бесконечной нежностью опустил свою невозможную мечту на песок. Широко открыв изумленные глаза, Тиллоттама успела заметить на его лице тень безграничной печали, но художник отвернулся и кинулся в море.
Тиллоттама села на песок, охватив руками поднятые колени, и задумчиво следила за Тамралиптой. Художник плавал долго, ожидая, что девушка уйдет в дом, но она не сдвинулась с места. Дымка тумана развеялась, волны стали зелено‑синими и прозрачными, когда Тамралипта вышел из воды. В сверкании отраженных от моря солнечных лучей его лицо виделось темным пятном, но Тиллоттама не спускала глаз с художника, пока тот не подошел вплотную.
– Пойдем домой, пора завтракать, – сказал Тамралипта, но девушка отрицательно покачала головой и показала на песок рядом с собой.
– Сядь, милый, – она редко употребляла это слово, так нежно звучавшее на ее губах. Девушка помолчала и вдруг открыто и в упор посмотрела в глаза Тамралипте. Голос ее зазвенел тревогой: – Скажи мне правду, только правду обо мне и о тебе. Что у тебя здесь? – она положила маленькую руку на грудь Тамралипты у сердца.
Художник почувствовал, что больше нельзя ограничиваться недомолвками, как бы он ни берег Тиллоттаму. Решающая минута настала. И он рассказал все без утайки. Описал свое первое восхищение при первой встрече, разгорающуюся любовь, рождение ревности, мучительные раздумья, когда все его существо разрывалось надвое между любовью к Тиллоттаме и желанием бежать от нее, бежать, пока не поздно. Опустив глаза, он тихим голосом поведал, как увидел ее во власти жреца в храме, как убежал в Гималаи, продолжая и там помнить о ней, любить ее. Он говорил о великом гуру, о пленительном покое, манящем покое мудрости, о своих попытках следовать за учителем, о страшном агнипарикша, испытании во мраке и одиночестве подземной темницы. Как пришла к нему мысль о возможности быть с ней, не мучаясь ревностью, как увидел ее сквозь мрак и тысячи миль расстояния, очевидно, там, где нашел в час освобождения прикованной к черному лингаму.
Девушка слушала, не проронив ни слова, лишь изредка вздрагивая. Тамралипта умолк. В побледневшем небе пылало солнце, море шумело сильнее и глуше, громко шелестели жесткие листья пальм, а они сидели, не смотря друг на друга, отдалившись в своих воспоминаниях. Наконец, Тиллоттама вскочила легко и упруго, улыбаясь одними губами. Она открыто посмотрела на Тамралипту и заговорила медленно, как бы с усилием подбирая слова, столь важные для обоих.
– Я все поняла, азиз. Я могла бы тебе многое сказать, о, как много!.. – голос девушки зазвенел, но она справилась с собой и продолжила ровно, без интонаций. – Но ты прав, я недостойна тебя. Я не могу даже сказать тебе, что ждала тебя, мечтала о тебе, что предназначена для тебя! Наши пути пересеклись слишком поздно и то только в моих душе и теле – тело должно принадлежать лишь тебе, но оно не твое – непоправимо, невозвратно. Я не дождалась тебя, не сумела отличить настоящее от пустого, фальшивого. И даже поняв это, продолжала раздавать себя из простой покорности судьбе, неумения бороться за свое место в жизни… Я ничего не могу изменить… Ничем не отвратить кары судьбы – она совершается здесь и сейчас… Найдя и полюбив тебя такого, как никто другой, единственного, я вынуждена потерять тебя… Ты не можешь быть счастлив со мной, и ты ни в чем не виноват. Что я могу сделать, любя тебя всей душой, как не сказать – прощай, милый, прощай навсегда!..
Сдавленные рыдания прорвались в последнем слове, Тиллоттама отвернулась и стрелой бросилась вверх по откосу, к дому. С минуту Тамралипта стоял, остолбенев, затем побежал следом и ворвался в дом. Дверь в комнату Тиллоттамы была заперта. Художник звал и стучал, девушка не откликалась. Страх придал Тамралипте небывалую силу – опасаясь худшего, он налег на дверь и, вырвав замок, оказался в комнате. Тиллоттама лежала ничком на постели. Тамралипта в ужасе схватил ее безвольное тело и перевернул на спину. Огромные, залитые слезами глаза глянули на художника с тоской, отчаянием и ужасом перед мраком и одиночеством будущего. Весь дрожа, Тамралипта, захлебываясь словами, заговорил о том, чего не успел рассказать – о совете гуру, о Тантре. Девушка все чаще и с возрастающей надеждой взглядывала на него, потом, пряча лицо на груди любимого, прошептала, что готова следовать за ним по любому пути, пройти любые испытания, лишь бы быть вместе, лишь бы стать достойной его любви… Тамралипта ласково отвечал, что это он не заслуживает любви, но… быть может, заслужит ее.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 169; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!