Из книги «Краса Ненаглядная». 7 страница
– Раздевайся, – повелительно и отрывисто бросил он, замахиваясь ножом. Девушка закрылась с головой покрывалом и зажмурилась, готовая к смерти.
– Рэ, не нужно, – более спокойно произнес Крамриш и бросил нож, зазвеневший на каменных плитах, – покажи руки!
Ничего не подозревая, девушка протянула вперед обе руки. Жрец схватил ее кисти, что‑то щелкнуло, сковав руки Тиллоттамы. Девадази с удивлением посмотрела на хатхкари, усовершенствованные английские полицейские наручники. Крамриш принялся ожесточенно срывать с нее скудную одежду. Скованная девушка не могла сопротивляться и лишь прижималась спиной к шероховатой неожиданно теплой поверхности камня, с ужасом и недоумением глядя на жреца. Тот зачем‑то распустил ей косы, завернул и завязал ее волосы узлом на темени. На шее Тиллоттамы защелкнулся старинный железный ошейник – древнее орудие унижения и плена человека, выкованное вручную, встретилось на теле девушки с изобретением нового века, изделием из лучшей стали, штампованным точными и быстрыми машинами.
Крамриш сел, отдуваясь и вытирая лицо. Затем закурил длинную трубку, и резкий запах гашиша, примешанного к табаку, разнесся по странному помещению.
Тиллоттама осторожно подняла скованные руки, рассмотрела зубцы, защелкивающиеся по размерам запястья, попробовала потянуть совсем тонкую соединительную цепочку, но быстро сообразила, что орудие, применяющееся для самых сильных преступников, вряд ли поддастся ее усилиям.
|
|
|
Девушка потрогала ошейник – широкий и выщербленный ржавчиной, он был замкнут позади. Спереди была вделана короткая цепь из трех крупных звеньев. Недоумевая, для чего все это, Тиллоттама попробовала крепость цепи и уловила торжествующую, откровенно злобную усмешку жреца.
– Пора тебе узнать все, – медленно начал Крамриш, – пора узнать, что значит четырежды оскорбить меня. Этот зал, – жрец взмахнул трубкой, – был построен Владыкой дворца, подобно мне оскорбленным женщиной. Четыре столетия он служил для наказания неверных жен и строптивых наложниц. Я решил возобновить обычай царей Бхутесвара – ведь их кровь течет в моих жилах. Я хочу покарать тебя за твои непростительные проступки, ничтожная женщина!
Здесь женщины, преступившие закон верности или непокорные своим повелителям, отдавались неприкасаемым при избранных свидетелях числом не менее десяти. И чем большему унижению хотел подвергнуть женщину повелитель, тем больше приближенных он собирал на зрелище. Здесь, – жрец обвел трубкой каменные скамьи, – помещалось более сотни зрителей…
Девушка слушала, затаив дыхание и широко раскрыв глаза.
|
|
|
– После того, – продолжал жрец, – как ачхут, неприкасаемый, брал женщину трижды, он освобождал ее и кормил плодами манго из своего рта. Тогда наступал патан – она навеки теряла свою касту, сама становилась отверженной панчаи, пятой, и никакие очистительные обряды не могли вернуть ее в лоно прежней касты. Она должна была жить с неприкасаемым в его жалком шалаше, не смела носить больше одежды, чем кусок ткани вокруг бедер, чтобы не оскорбить людей высших каст, прикрывая свое тело!
Жрец умолк, испытующе глядя на Тиллоттаму. Девадази, задрожав, начала смутно уяснять назначение каменного сооружения и поняла, что ей предстоит.
Она в страхе оглянулась – нигде ни звука. Глухая безмолвная ночь, и она наедине со своим врагом, властелином, как всегда, нагая, а теперь и скованная…
Девушка отшатнулась, жрец отбросил трубку, ловко ухватился за цепь ошейника, рванул к себе. Тиллоттама уперлась ногами в пол, но ее буквально подняли в воздух, бросили на пол и поволокли вниз на арену. Подтащив ее к камню, Крамриш расчетливо ударил девадази в место, где расходятся ребра, поднял задохнувшуюся Тиллоттаму и поставил перед камнем, опустив ее ступни в углубления с закругленной стороны камня. Затем быстрым и сильным рывком перегнул девадази так, что ее живот лег на закругление, и надел звено цепи на большой бронзовый крюк, вделанный в столбик перед камнем. Передохнув, жрец отошел, посмотрел, нажал на затылок Тиллоттамы, надел на крюк второе звено цепи, еще сильнее нагнув девушку, и запер замок.
|
|
|
Очнувшаяся Тиллоттама пыталась освободиться, но оказалась в совершенно беспомощном положении. Перегнутая через камень, лицом вниз, притянутая ошейником к низкому столбику, она должна была упираться скованными ладонями в столбик, чтобы не упасть на него лицом. Выпрямиться она не могла, не могла освободить и ног, вставленных в углубления камня. Закрепленная в позорной позе девушка не имела возможности защититься от предстоящего осквернения неприкасаемым. После осквернения – патан, несмываемый позор и презрение! В Индии по‑прежнему сильны древние обычаи. Жрецы передадут по всей стране из храма в храм преступление брахманской девадази. Но страшнее всего унижение ее самой, только что начавшей отважно отстаивать свое достоинство, осознавать свой собственный путь к светлой и чистой жизни.
Тиллоттама была вне себя от гнева на низость Крамриша. Вот она, месть грязной душонки! Девушка забилась, пытаясь освободиться, но адская выдумка распаленного злобой ума давным‑давно истлевшего человека, владыки дворца, хорошо исполняла свое назначение.
|
|
|
– Аманушикта[351],– простонала Тиллоттама, но в ответ услышала лишь довольный смех.
Тогда девадази осыпала Крамриша оскорблениями, назвав его презренным трусом, худшим, чем все неприкасаемые вместе взятые, обещала ему будущее воплощение в облике самых гнусных животных. Жрец схватил узкий ремень от висевшей на его боку сумки и принялся хлестать Тиллоттаму. Девушка стиснула зубы, чтобы не закричать и не дать врагу удовлетворения, хотя резкие удары невыносимо жгли кожу. Внезапно Крамриш опустил руку с ремнем и остановился, тяжело дыша и раздувая ноздри. Искоса глянув на жреца, девушка увидела знакомый блеск его взгляда, звериный оскал зубов и опустила веки. Безжалостная рука сдавила ей бедра, горячий живот прижался к ней сзади. Наслаждаясь победой над беззащитной девадази, распаленный долгим ее сопротивлением, Крамриш неистовствовал в своей бешеной, звероподобной похоти.
Тиллоттама, путаясь в мыслях, старалась не ударяться лицом о столбик. Когда Крамриш на время оставлял ее, девушка думала о тех безымянных и прекрасных женщинах, которых позорили и мучили здесь четыре столетия. Прекрасных, конечно, иначе, зачем же стали владыки издеваться над ними? Их нежные животы отполировали закругление камня – она чувствовала это собственной кожей, скользящей по гладкой поверхности…
Наконец, Крамриш опустился на скамью и нашарил трубку.
– Бас! Трижды по древнему закону! – удовлетворенно и издевательски сказал жрец. – Возблагодари Шиву, что это не был «пятый»[352]!
Тиллоттама не отвечала. Взглянув на нее, жрец увидел, что она лежит лицом на столбике, а скованные руки опустились на пол. Закругленная верхушка столбика глубоко вдавилась в щеку девадази. Крамриш сообразил что его жертве плохо. Он подбежал к Тиллоттаме, отомкнул кольцо, снял с камня и опустил на пол. Девушка вытянулась, содрогаясь, открыла глаза и, увидев склонившегося над ней Крамриша, из последних сил плюнула ему в лицо и снова потеряла сознание.
Крамриш влил ей в рот воды из принесенной фляжки, затем набил трубку и стал неторопливо курить, созерцая распростертую на полу свою голую любовницу.
Близость с Тиллоттамой разожгла давно пожиравшую его неутолимую страсть – теперь он чувствовал, что не сможет выполнить своей угрозы и отдать ее неприкасаемым. Но жрец понимал, что девадази больше никогда не будет его – позорное насилие выжгло в ее душе все остатки уважения и страх, окончательно истребило прежнюю привычку к покорности, существовавшую с тех времен, когда юная и неопытная девушка предательски попала во власть грозного жреца.
Да, только один путь для него – и для нее, – тот, что он предназначает ей. Он не может отпустить ее, не может отдать ее хотя бы из мести, не может и обладать ею. А если так… Крамриш долго курил, безмолвный, суровый, с лицом, изборожденным морщинами гнева и бессилия, не отрывая глаз от пришедшей в себя Тиллоттамы. Увидев, что девушка смотрит на него с гадливым презрением, жрец встал, поднял и снова соединил цепь ошейника с замком столбика‑лингама, положив Тиллоттаму рядом. Потом сунул руку за пояс, вынул ключ и снял наручники. Медленно, не говоря ни слова, обошел залу, погасил все светильники, кроме одного, который вместе со спичками принес Тиллоттаме. Девушка повернулась спиной, но жрец невозмутимо поставил около нее флягу с водой и корзинку с плодами манго, заготовленными для гнусного обряда, и молча пошел к выходу. Еще раз оглянулся на лежавшую на правом боку спиной к нему девушку, и опять его яростным желанием пронзила прелесть ее тела. Тяжелый пучок волос, из‑под которого хрупкой казалась стройная шея с маленькими, еще алыми от стыда ушами, прямые плечи, плавный изгиб гладкой спины… глубокая впадинка перед круто поднявшейся вверх дугой бедер… две ямки на крестце над ложбинкой… круглый и широкий таз… слегка согнутая нога с розовой нежной кожей в ямке под коленом… О, Шива! – как хочется снова и снова сжимать, мять, кусать это тело, мучающее его красотой, непонятной и великой властью над всеми его помыслами и желаниями!
Крамриш резко отвернулся и вышел. Звезды едва побледнели перед близким рассветом, с севера ползла тяжелая грозовая туча. Жрец издал тихий свист. Скрывавшийся в кустах человек поспешно подошел к нему. Это был неприкасаемый, заклинатель змей, которого Крамриш выбрал для осквернения Тиллоттамы. Неприкасаемый остановился на узаконенном расстоянии, но даже отсюда было заметно, каким нетерпением горят его глубоко сидящие маленькие глазки.
– У тебя есть хорошая большая кобра, настоящая, с невырванными зубами? – негромко спросил жрец.
– Нет, господин, сейчас нет, – ответил заклинатель.
– Достань мне ее завтра же и принеси в старый храм, – приказал Крамриш.
– Завтра не могу, господин, если тебе нужен отец змей. Через два дня или к ночи третьего… так вернее, господин…
– Достанешь завтра – пятьсот, послезавтра – двести, на третий день – сто! Смотри сам. Иди!
– Аха, господин? Ты хотел… – неприкасаемый запнулся, – подарить мне жену…
– Молчи, забудь об этом, пес! – в руке жреца блеснул длинный нож. – Беги! – зарычал он грозно, и заклинатель ринулся прочь.
Тиллоттама, избитая и опозоренная, подняла голову и осмотрелась. Горький стыд и отвращение наполняли душу. Крупные слезы бежали по щекам девадази. Неужели не исполнилась мера ее страданий, ее унижения, ее плена в подлой жизни?
Девушка поднялась на колени – встать она не могла, слишком низок был столбик, и подняла глаза к темноте вверху зала. Страстной напряженной мольбой она звала художника Тамралипту.
– Тамралипта! Приди, Тамралипта, помоги! Помоги!
Каждый нерв ее трепетал в безумном порыве, когда она посылала в безвестную даль свой призыв, мольбу, единственную надежду.
Долго стояла на коленях, прикованная за шею к черному мужскому символу Шивы, потом, заливаясь слезами, распростерлась на полу.
Тантра
Тамралипта с повязкой на глазах лежал на чем‑то необычайно мягком. Он протянул руку, чтобы сорвать повязку, но ее осторожно удержали.
– Подожди, сын мой, скоро настанут сумерки, тогда тебе можно будет смотреть. А пока поешь.
Художнику подали чашку сливок, показавшихся ему невыразимо вкусными. Удобство ложа, голос, живой голос бхагавана с ним рядом – неизъяснимое блаженство, величайшая радость! Но две мысли не давали ему покоя.
– Учитель, как же я не слышал ничего и ничего не чувствовал, когда меня освобождали? Или я, – в страшной тревоге Тамралипта сел, – или я сплю?
– Нет, не спишь сейчас, но спал, когда мы открывали темницу. Так было нужно, я погрузил тебя в сон, иначе потрясение могло оказаться слишком сильным…
– Ты услышал мой призыв, учитель! – с безмерной благодарностью прошептал художник, и по его щекам потекли слезы.
– Услышал, – ласково ответил йог, – но не волнуйся. Три дня тебе надо лежать спокойно в келье, привыкая к миру…
– Три дня? – вскричал Тамралипта, снова поднимаясь. – Невозможно, учитель! Тиллоттама!
– Что с тобой? Ляг. Успокойся, – пытался урезонить его Дхритараштра. Художник послушно лег. Спеша и захлебываясь словами в боязни, что йог остановит его, он рассказал свое видение с Тиллоттамой.
Он не видел нахмурившегося лица гуру, но по долгому молчанию понял, что тот размышляет.
– Это так, сын мой, – серьезным голосом подтвердил йог, – ты достиг, видишь сам, большой силы. Правда, достиг этого великим порывом любви, а не сосредоточием освобождения духа, и твое достижение было мгновенным, а затем ушло безвозвратно… Саг! Оно верно, твоя любимая в опасности!
– Учитель… – с мольбой начал художник, но гуру, молча, нажатием на грудь приказал лежать. По размеренному дыханию йога Тамралипта чувствовал, что тот сидит рядом в молчаливом раздумье. Внезапно гуру поднялся и вышел. Бесконечно долго художник лежал в тревоге и надежде. Гуру снова появился в комнате.
– Выпей это. – Йог вложил в руку Тамралипты небольшую чашку лекарства, сладковатого, вяжущего и густого. – Лежи спокойно, не двигаясь.
Мучительное чувство жара, покалывания, необъяснимого стеснения распространилось из‑под ребер по всему телу и становилось все сильнее. Сквозь стиснутые челюсти Тамралипты вырвался невольный стон.
– Теперь это…
Одна за другой ко рту художника поднесли две пилюли, и он запил их молоком. Прошло немного времени, и тело налилось небывалой энергией и силой, голова стала ясной и холодной. Йог положил руку на сердце Тамралипты, приказал плотно зажмурить глаза и сорвал повязку.
Свет проник сквозь веки, и голова художника закружилась.
– Встань, открой глаза, – велел гуру. По глазам, нет, по мозгу художника ударил невыносимый свет, на долю секунды он успел увидеть лицо йога, стену комнаты и в беспамятстве рухнул ничком.
Гуру спокойно сидел около его ложа. Через несколько минут Тамралипта очнулся, сел и широко раскрытыми глазами стал впитывать в себя свет, чудесный яркий свет полутемной комнаты. Художник снова видел, вернулся в великолепный мир вещей, красок, света и тени!
Гуру наблюдал за ним, доброжелательный и спокойный.
– Видишь сам, сын мой, как крепко, всеми корнями чувств – а они у тебя сильны – связана твоя душа с Майей мира. Вынуть все чувства из тебя – значит, опустошить твою душу, поэтому ты не мог бы пробыть во мраке несколько лет. Исчезновение образов и красок мира убило бы тебя, твое Я. Слишком мала была бы ступень восхождения, и слишком дорогой ценой она была бы достигнута! Иди в темный, несчастный, страдающий мир, служи ему силой своего таланта, служи беззаветно, бескорыстно, не давай властвовать над собой злобе, зависти и жадности и поднимешься не на одну ступень совершенства… Люби ту, которую любишь, только без злобы и ревности…
Тамралипта слушал учителя, склонив голову, как древний рыцарь, готовящийся к подвигам и принимая посвящение. Гуру умолк.
– Учитель, – тихо начал художник, – я буду любить ее, только…
И Тамралипта рассказал йогу все, что перечувствовал и понял во тьме заключения прежде, чем потянулся всей душой к Тиллоттаме.
К его удивлению, гуру покачал головой.
– Ты снова думаешь только о себе, сын мой. А у нее тоже живая душа, стремящаяся к чему‑то, путающаяся, страдающая, но с чувством верного пути. Никогда не забывай закона двойственности, всесильного в мире Майи, в мире животного и человеческого бытия. Последнее еще очень мало отошло от животной жизни – в этом вся его беда, вся великая запутанность чувств, плутающих между животным телом и человеческой душой. Ты и Тиллоттама – ибо все по‑настоящему любящие стремятся слиться воедино – неизбежно будете в мире двумя сторонами этого единства. Помни, что чем теснее вы будете сливаться, тем резче будет противоположность, проявляющаяся в вас. За сильную любовь расплатой будет мучительная ранимость, за красоту – ревность, и так без конца. Помни об этом, не удивляйся этому, не пугайся этого, не давай овладевать собою этим разделяющим порывам, и легка будет твоя и ее жизнь…
– Встань! – спохватился гуру, заметив, что художник опустился с ложа к его ногам. Тамралипта неохотно повиновался. – Девушка полюбит тебя, а если полюбит, неизбежно и естественно захочет быть твоей всей силой своей горячей, открытой души. Как ты поступишь? Убежишь от нее? Нанесешь ей, любящей и милой, еще одну рану, страшнее всех тех, что она перенесла? Нет, ты – хороший человек, сын мой, и она неизбежно станет твоей. Тогда с новой яростью оживут демоны низкой души и погубят вас обоих – она ничем не сможет помочь тебе. Чем сильнее она будет любить, чем с большей страстью отдаваться тебе, тем сильнее тебе будет казаться, что она лишь вспоминает прошлое…
– О, не говори больше, учитель! – с отчаянием взмолился художник. – Что же делать? Помоги!
Глубокие глаза гуру загорелись.
– Черная магия – не сказка, она действительно существует в нижнем мире. Это – не что иное, как сила злобной и нечистой души, но души могучей, покоряющей более слабых. Ей противостоит белая магия добрых мыслей, чистых желаний. Если в этом душа сильна, ей покорятся другие и вокруг будет атмосфера доброты, отражающая и уничтожающая злые силы черных душ. Когда‑нибудь все люди поймут это и без суеверия начнут борьбу с черной магией – проявлением темных душевных сил!
Йог поднялся и знаком велел художнику следовать за собой. И опять зашатался Тамралипта перед лицом простора, высоты, света и свежего воздуха. Гуру повел его на верхушку крайней башни, где усадил, оперев спиной о каменную ограду, сел напротив и, словно окаменев, ушел в себя.
Прошел час или больше, синий плащ вечера уже полз по склонам, а йог все не шевелился. Тамралипта не решался заговорить или переменить положение…
В далеком крутом ущелье на юго‑запад от монастыря на высоком уступе, поджав ноги, в такой же каменной неподвижности сидел молодой человек с длинными волосами, узлом завязанными на затылке.
Закатные тени превратили склоны ущелья в синие стены с красно‑золотыми гранями в местах, где скользившие вдоль ущелья лучи солнца падали на выступы и ребра скал. Грозные синие пики и острые пирамиды виднелись вверху, в просветах ущелья. Внизу, в полутьме, белели пенные воды бурной реки. Большая хищная птица упала с неба, едва не коснувшись головы сидящего, широко раскинула крылья и секунду реяла в воздухе перед его лицом, затем исчезла в глубине ущелья.
Сидящий только повернул голову в направлении монастыря Ньялам‑Дзонг, не двинув ни рукой, ни ногой.
Прошло полчаса. Внезапно он бодро встал, оглянулся, приложил руку ко лбу и несколько минут расправлял плечи, очень медленно вдыхая и выдыхая воздух, затем ловко и быстро стал спускаться в долину.
Гуру на башне монастыря поднялся, помолчал и позвал Тамралипту.
– Пойдем, сын мой, тебе надо отдохнуть перед долгим путем. Он доведет тебя до рощ деодоров за перевалом. Там англичане меряют леса и считают деревья. У них есть этот – не знаю, как называется, – аппарат, который летает, он похож не на птицу, а на насекомое… Ты дашь начальнику крупную сумму рупий, и летающее насекомое доставит тебя в Катманду, столицу Непала. Оттуда ты сам найдешь свой путь!..
– Учитель, у меня осталось лишь тридцать рупий… – смущенно заговорил художник. Йог жестом велел ему замолчать и повел в свою келью в верхнем этаже средней башни.
– Снова я думал о твоей любви, Тамралипта, о твоей любви. Если ты весь во власти Майи и твоя душа – айна – зеркало Майи, а не зеркало бездонных глубин сущности мира, то, кроме Тантры, у тебя нет пути. Тантра – ты ведь знаешь санскрит – ткань. Ткань покрывала Майи, которую ткут от рождения до смерти все наши чувства в нашем уме, в памяти, в словах. Путь Тантры – расплести, пережить и прочувствовать все нити ощущений во всех оттенках и всех извилинах по сложным узорам покрывала Майи. Этот путь вовсе не легкий, он тяжел и опасен.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 173; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!