Из книги «Краса Ненаглядная». 1 страница
Книга III, часть 1
Трон жреца
Далекий гром горного обвала всплыл из ущелья. На тяжелый удар скатившихся глыб молитвенные барабаны отозвались коротким гулом.
На вымощенной грубым камнем террасе монастыря было пусто и холодно. Грязь после стаявшего снега еще не успела высохнуть. Черные хвосты яков на высоких шестах мотались под резким ветром. Монастырь Ньялам‑Дзонг прилепился к вершине горы, как гнездо исполинской птицы. Но эта гора, поднявшаяся надменно и недосягаемо над мокрой и сумрачной глубиной долины, была лишь ничтожным холмом, затерявшимся между подлинными владыками гор.
Посреди террасы с востока, видимое лишь как ряд закрывающих небо каменных уступов, возвышалось подножие Гауризанкара. Ледниковое ожерелье и снежная корона этого царя Гималаев отсюда даже не были видны – слишком низок был уровень горы, стоявшей вплотную к гиганту. Зато на западе, прямо перед монастырем, отделенный глубокой пропастью, в которой тонуло его необъятное основание, высился во всем своем великолепии Гозайнтан – «трон жреца».
В прозрачном воздухе высокогорья глаза различали каждую скалу чугунного цвета на обнаженном склоне. Этот исполинский склон откидывался назад в глубину чистейшего неба. Но еще выше, еще отдаленнее сияли снега притупленной вершины Гозайнтана. Отражая все лучи высокого солнца, они пронизывали воздух особенным искрящимся сиянием, сообщая свою светоносную силу всему окружающему. Ослепительно белая заря стояла над горами, заставляя полчище исполинских вершин парить в бесконечных пространствах ясности и чистоты. Чем ярче сияла белая заря Гималаев, тем унылее казались серые каменные кручи подножий, темные ущелья и недоступнее, недосягаемее светозарная высь снегов…
|
|
|
Худой человек, забившийся в нишу каменной балюстрады, опустил глаза, утомленные созерцанием снежного великолепия, плотнее закутался в войлочный халат.
Далеко внизу сквозь влажную мглу ущелья был виден вьючный караван. Лошади крохотными букашками тянулись извилистой цепочкой, сопровождаемые такими же маленькими человечками. Животные едва заметно раскачивались под тяжестью больших вьюков, оступались, иногда падали на сыпких откосах, где разрушающиеся сланцы ползли вниз широкими разливами каменных потоков. Караваны шли один навстречу другому в течение целого дня, и так день за днем. Судорожные рывки лошадей на осыпях, беспокойное метание погонщиков – вся эта суета и движение обычных человеческих забот отсюда казались такими мелкими и никчемными…
Перевал находился недалеко, отмеченный высокими каменными пирамидами, мани‑валле, и реющими в высоте грифами. А дальше, уже на пределе человеческого зрения, зеленели скаты деодаровых рощ, спускавшиеся вниз к жарким долинам Сиккима, напоенным влажностью, пропитанной цветением и разложением буйной тропической растительности.
|
|
|
Глаза сидящего на террасе несколько минут пытались проникнуть в глубь синего тумана теплой страны. Внезапно он отвернулся и снова поднял лицо вверх, прислушиваясь к пронзительным крикам хищных птиц, описывающих круги над долиной. Ноги затекли от неудобного положения. Морщась, он начал осторожно выпрямлять правую ногу – поврежденное колено еще болело. Мир сразу потерял свою необъятность, сузился. Перед глазами поплыли круги, и недавнее прошлое властно надвинулось на человека…
Привычный к зною своей родины – Центральной Индии – он жестоко мерз в ветреные гималайские ночи, задыхался в разреженном воздухе, но упорно пробирался все ближе к вечным снегам, чтобы постигнуть их возвышающую душу красоту. Возвышающую – да! Но в то же время отрешающую от мира. Сердце, казалось ему, наливалось какой‑то холодной и сверкающей жидкостью, и само становилось прозрачным и твердым, как хрустальная чаша. Не было связи между жадной, внимательной и изменчивой молодой жизнью, чьи краски и красоту он любил так, как только может любить художник, и этим миром неизменного ясного света и холодной радости. Удаленное и чистое обиталище духов света было полно грозного покоя, огромно, просторно и высоко – но малоизменчиво. Приобщая к себе душу художника, мир вечных снегов делал ее частицей самого себя, отливая переживания в большие и ясные формы. Тайные движения души теряли свое значение, становились простыми переливами света и теней, красок и отблесков, отражениями, отброшенными, но не принятыми вглубь, подобно солнечным лучам на белых коронах гор. Нижний мир цветущих знойных долин и холмов был гораздо разнообразнее и… мельче.
|
|
|
Инстинктивно он чувствовал, что очарование Гималаев не по силам ему как художнику. Та завеса, что отделяет зримую жизнь от доступного душе художника, была совсем прозрачна. Но взгляд сквозь нее уводил в такие дали мира, которые были доступны лишь мудрецу – видватта‑пурна, – а не простому молодому художнику. Не понять, не вместить в застывшее сердце такого взлета тяжких масс Земли в небо, навстречу лучам Солнца днем и огням безмерно далеких звезд ночью!
А его мечты и радости всегда были в живой жизни, прекрасных в движении форм природы, в чудесной и властной красоте женщины.
|
|
|
Но в наследие от отца, ученого брахмана, талант художника совместился в нем с жаждой знания: не только видеть красоту, но и понимать, почему она – красота и почему так остро, сильно и радостно это чувство красоты для миллионов людей в тысячах поколений, сменившихся с незапамятных времен.
Осмыслить неуловимое, научиться воссоздавать исчезающее и тогда – тогда открыть народу тайну Анупамсундарты, Красоты Несравненной в образе прекрасной женщины, сочетание идеала Шри и Рати, любви и страсти, с Лакшми и Нанди, очарования и прелести. Милый образ, бесконечно милый всем, для всех близкий и понятный. Он поможет в исканиях, пробудит ростки высоких стремлений, спящие в душах, приведет в храмы искусство, воплощающее лучшие мечты людей…
Ничего не вышло из гордых мечтаний. Раненый любовью, утомленный бесплодными усилиями, разуверившийся в себе, он направился путем, которым шли все праведные или мятежные искатели Индии – к высотам Гималаев. Странная судьба – кто‑то преследовал его, должно быть, по ошибке, – кому мешал он, безобидный искатель прекрасного? Узкая тропинка у самой вершины перевала, удивительная ясная тишина редкого безветреного вечера. Внезапно – хлещущие выстрелы, обжигающий свист близких пуль, неясные угрожающие выкрики… Он отшатнулся, из‑под ноги вырвался камень. В глазах потемнело, и со слабым удивленным возгласом он покатился вниз с огромного сланцевого откоса, ударился о камень, потерял сознание. Безжизненное тело перевернулось и продолжило медленное сползание вниз по струе мелких каменных обломков.
Он не видел и не слышал, как над ним наклонились трое горцев Непала в темных тюрбанах, перевернули, и какое злобное разочарование отразилось на суровых лицах. Он очнулся в сумерках, весь в жестоких ушибах, но целый. Долго собирался с силами, полз, отлеживался, невольно стонал, попадая в темноте в промоины или сваливаясь с камней. Так, мучительно и медленно, он добрался до тропинки, откуда был сброшен неведомыми злодеями. Здесь силы окончательно оставили его. Жалким комком холода и боли он пролежал в забытьи до утра, когда его, совсем закоченевшего, подобрали путники и кое‑как донесли до монастыря. Тут он живет второй месяц и почти восстановил здоровье благодаря гуру. Гуру Дхритараштра – большое счастье, что этот знаменитый мудрец оказался гостем монастыря…
Часы шли за часами – неспешное время Азии, давно уверившейся в тщете всяких попыток человека сделать больше того, что положено ему свыше, записано в книге судеб мусульманина или обусловлено кармой от прошлой жизни для индуса…
На террасе прозвучали быстрые легкие шаги. Появился невысокий человек с короткой седой бородой в плаще, небрежно наброшенном на голову вместо тюрбана или шапки. В некотором отдалении, позади, спешили шесть лам в желтых теплых халатах.
Сидевший у выступа стены человек встал и приблизился, склонив голову. Пришедший приветливо повернулся к молодому художнику, и его взгляд, внешне строгий и пристальный, налился ласковым теплом на донышке глаз.
– Рам‑рам, Тамралипта, я рад тебя видеть, – сказал он на хинди и продолжил на деревянно стучащем тибетском языке, – сегодня приношение коней счастья, Ваджимедха, прекрасный обычай почитателей Будды. Если наши высокоуважаемые хозяева позволят, то я тоже хотел бы участвовать в этом приятном празднике!
Старейший из монахов поспешно забормотал вежливые приглашения. Тамралипта испросил позволения сопровождать мудреца‑гуру.
Вскоре небольшая процессия направилась по тропинке к отдаленному выступу горы, нависшему над долиной.
Наклонные, как бы отваливающиеся кручи скал здесь были темного, почти черного цвета. Широкие косые трещины бороздили каменные глыбы, грозно подтверждая готовность отрыва. Но выступ оставался незыблемым уже много лет. Ветер, катившийся со склонов Гозайнтана, дул здесь равномерно и сильно, уносясь к перевалу вниз, в синюю даль теплой стороны. Ламы предложили гуру первому совершить обряд, но индус отказался. Тогда вперед выступил сам настоятель монастыря – темнокожий высокий человек с энергичным и мрачным лицом, на котором горели большие и темные глаза. Настоятель бесстрашно дошел до самого края пропасти. Ветер рвал его желтое одеяние, подпоясанное простой веревкой – по обычаю этого монастыря, во всем соблюдавшем древние каноны Ашоки[337].
Острая верхушка капюшона на темени монаха крестообразным движением поклонилась всем странам света.
Настоятель негромко прочитал положенные молитвы, затем простер вперед соединенные в пальцах руки.
– О, вы, могучие и несравненные духи Будд и бодисатв[338]! Вы, взирающие благосклонными очами на трудные пути Земли! Будьте милостивы к путникам, всем идущим, едущим, всем ищущим, всем тоскующим о светлых переменах жизни…
Пусть эти кони, подхваченные ветрами священных гор, улетают далеко на холмы и равнины! Вашей силой, о, Будды и бодисатвы, о, священные боги высшего круга, пусть они станут живыми конями счастья для всех неведомых странников!..
Настоятель взмахнул широким рукавом – горсть вырезанных из плотной бумаги фигурок лошадей была подхвачена могучим ветром, фигурки взлетели вверх и унеслись вдаль, на юг, быстро исчезнув из глаз. Один за другим все монахи бросали со скалы белые фигурки, выпустил четыре коня и гуру. Тамралипта стоял в стороне и с внезапной грустью смотрел на полет белоснежных игрушечных коньков, чистых вестников добрых пожеланий. Вдруг гуру протянул ему последнего коня. Тамралипта послушно подошел к краю пропасти, протянул руку, но не разжал пальцев сразу. На крутом выступе слева над пропастью качался кустик ярких красных цветов, горевших среди черноты камня, точно пурпурные звезды. Сердце сжалось – красные цветы в черных волосах той, далекой, когда‑то горели ярче, полыхая огнем живой прелести. Тамралипта пристально посмотрел в синеву горизонта, вздохнул и, наконец, разжал пальцы.
– Тебе, Тиллоттама! – едва слышно шептал он, пока его одинокий конь уносился к Индии.
* * *
Полет багряных стрел заката от золотой стены на западе еще продолжался, и красные отблески колыхались и танцевали над синими туманами за полями. Колонны и стены красного песчаника в глубине двора храма Шивы загорелись недобрым огнем. Зеркало чистой воды бассейна подернулось позолотой. Вдали умолк скрип водяного колеса. Легкий ветерок подул с северных холмов, уже тонувших в сумерках, и наполнил застоявшуюся духоту густым, влажным и тревожным ароматом цветов.
Храмы Бхутесвара стояли на окраине городка, широкой дугой обращенной к холмам. Немного восточнее, почти сливаясь с крайним храмом Шивы, стояли два заброшенных храма незапамятной древности, почти не тронутые временем. Более семнадцати веков тому назад искусные художники Индии изваяли множество статуй, покрыли резными фигурами колонны, стены и карнизы.
Наполняя двор нестройным шумом, смехом и выкриками, из темноты сумрачного входа выбежали семеро научей, храмовых танцовщиц. Звеня браслетами и цепочками, сверкая подведенными глазами, девушки столпились у внешних ворот, поджидая подъезжавшую с привычным скрипом повозку. Самая юная из научей вдруг задумалась, играя широкой золотой серьгой, продетой в правую ноздрю.
– Едем с нами, – окликнула она неподвижно сидевшую на ступенях у колонны девушку, полностью погрузившуюся в созерцание бликов солнца на воде бассейна, – едем, сегодня праздник у Кумарасвами, самого богатого купца в городе. Нужно много танцев и, наверное, много любви – значит, будет много рупий!..
И кокетливо изогнувшись, она сделала несколько движений танца весенней ночи. Сидевшая слабо улыбнулась и молча сделала грациозный отрицательный жест. Танцовщица постарше схватила девушку за руку и повлекла к подъезжающей повозке, шепча укоризненные слова.
– Я не знала, я хотела позвать ее с нами, она так красива! – оправдывалась девочка.
– Она не научи, она девадази, – сказала старшая, – и возлюбленная главного жреца Шивы, и потом… – она притронулась к синей точке между бровей девочки, означавшей ее принадлежность к третьей касте – вайшья.
– Разве у нее красный знак? – спросила первая, карабкаясь по высокому колесу и хватаясь за протянутые руки подруг.
– Вы о чем болтаете? – вмешалась высокая науча с большим ртом и крупными зубами – дхик!.. Сплетни о Тиллоттаме…
Повозка отъехала, и наступила тишина. Быстро упали сумерки, угас золотой пруд, а над рощей, за дорогой заблестел узенький серп новой луны. Колонны и выступы стен храма потемнели и как бы сдвинулись, тесня маленькую площадку двора. Девушка на ступенях еще ниже поникла головой, опустив плечи и зажав в коленях ладони. Казалось, не двор храма, а ее собственное сердце сдавили эти высокие колонны, обступили отовсюду, заслонили окружающий мир, отделив от остальных людей ее, девадази храма Шивы, обвенчанную с огромным черным лингамом, символом мужской силы. Целый ряд этих каменных столбиков торчит во внутреннем дворе, и благочестивые юные жены мажут их расширенные верхушки растопленным маслом, моля новой жизни у жестокого бога разрушения.
Танцы, мечта и женская служба страсти – ведь она, по существу, жена главного жреца, сурового Крамриша. С тех пор как она здесь, он не смотрит больше ни на какую другую девадази или научу. А давно ли манила и раскрывалась перед ней другая жизнь. Ее отец, искусный художник‑ремесленник, изготовлявший замечательные фигурки людей и животных, не был беден и очень любил живую и умную дочь, названную именем одной из героинь Махабхараты. Он не отказывал ей в образовании, которое еще больше развило ее прирожденную мечтательность. Тиллоттама жила в Свапнараджья, мире фантастических грез, до смерти отца. Она и сестра, обе очень юные, остались нищими после того, как жадные родственники приложили руку к имуществу отца и матери. Дальше все свершилось очень быстро – девушка не любила вспоминать об этом… Прежний знакомый отца, молодой скупщик художественных произведений… Тайные прогулки к берегу Джумны (это было недалеко от Бхутесвара) в Матхуре, ее родном городе, древнейшей столице Индии, в 50 милях от Дели… Долгие разговоры о жизни вдвоем по новым обычаям, о будущих странствиях по Великому торговому пути Индии… Ее фантастические грезы и юная доверчивость окружили молодого человека ореолом чудесного – опытный обманщик, айшапараст, показался ей владельцем ключей от ворот широкого мира… В полном сил, юном теле Тиллоттамы кипела горячая кровь, точно в нее и в самом деле вселилась неистовая душа древней апсары[339]. Из восьми видов брака ей сужден был брак гандхарва, свободный брак любящих. Ее избранник уверял, что через неделю будет совершен настоящий брак, как только он договорится с родными в Бхутесваре. Тиллоттама согласилась покинуть с любимым дом, опустевший после замужества сестры. Тайно приехав в Бхутесвар, они почему‑то остановились не в гостинице, а в огромном храме Шивы. Главный жрец, крупный еще не старый человек с жестким лицом, был знакомым ее возлюбленного, и оба мужчины долго беседовали о чем‑то в вечер приезда. А ночью, после горячих объятий в скрытом уголке храма, ее возлюбленный вышел напиться воды и… исчез. Вместо него к Тиллоттаме вошел жрец. Он прильнул лицом к коленям обнаженной девушки, как это всегда делал ее возлюбленный, и она пылко потянулась к нему. Внезапно Тиллоттама почувствовала обман, но было поздно. Опоясанная сильными руками, точно железной цепью, придавленная тяжелым костистым телом, она не смогла противиться. Девушка не сразу поняла гнусное предательство своего возлюбленного, но, ошеломленная, покорно отдавалась бешеной страсти жреца. Наутро она проснулась в объятиях чужого человека, крепко державшего ее даже во сне. Его влажное тело прижималось к ее груди, колено глубоко вдвинулось между ногами, руки обнимали шею и талию. Опозоренной и обманутой девушке стало ясно все. Ее возлюбленный избавился от нее, продав жрецу, которому она понравилась. Негодяй даже сообщил жрецу секреты их объятий, чтобы тот мог легче овладеть ею. Все новые радости жизни были разрушены одним ударом, от прежних мечтаний ничего не осталось, кроме позора и беспросветной жизни, почти в плену, почти рабыней.
Так совершился ее второй брак по способу ракшасов[340]. Третий вид брака – божественный – был заключен тут же, в храме, и она стала девадази. К счастью, Тиллоттама с детства любила танцевать. Мать, смеясь, говорила ей, что, если они обеднеют, ее отдадут в храм – научей. Ее слова оказались пророчеством. Танцы стали для нее единственной радостью, и она занималась этим древним искусством так упорно и так вдохновенно, что скоро достигла мастерства, какого не было и у профессиональных танцовщиц, обучавшихся с раннего детства.
Шел второй год ее жизни в качестве нати, храмовой артистки или девадази, и Тиллоттама как‑то свыклась со своей участью. Ее безупречное тело развилось и оформилось в танцах и страсти… Прелестно было и ее лицо с тонкими чертами, маленьким прямым носиком и небольшим ртом, редко свойственным женщинам Центральной Индии. Но из мечтательных глаз девушки никогда не уходила печаль. Сначала Тиллоттама стеснялась ставших очень широкими бедер и высоких крепких грудей, выдававшихся вперед, как широкие опрокинутые чаши. Девушка сама себе казалась неуклюжей, но скоро поняла, что ее цветущее тело по‑прежнему легко изгибается в тонкой талии, по‑прежнему легко ее несут стройные ноги, свободно и красиво двигаются точеные руки.
Образование ее прервалось, книги здесь отсутствовали. Тиллоттама углубилась в себя, предаваясь бесконечным размышлениям. Вся мечтательность, вся сила фантазии ее чистой и глубокой души обратились к природе, каждое звучание которой находило в ней ясный и сильный отклик. И не только душа – тело стало казаться ей бесконечно сложным инструментом, виной с тысячами струн. Струны звучали только в короткие миги наибольшего вдохновения в танце – все остальное время девушка жила в ожидании, что плохой сон ее жизни вот‑вот окончится. Чаще и дольше звучала еще мощная струна страсти, ее повелитель‑жрец и не жаждал ничего другого.
Но дни, недели, месяцы шли один за другим, а сон, от которого должна была пробудиться Тиллоттама, становился все крепче, все привычнее.
У молчаливой, серьезной и замкнувшейся в себе девадази не было подруг. Разница между простыми растительными стремлениями юных научей, счастливых своей сытой и веселой жизнью, и грезами Тиллоттамы была слишком велика. Сначала ее побаивались, как лучшую танцовщицу и бессменную канти, возлюбленную главного жреца, но, убедившись в полной безвредности девадази, по молчаливому согласию уважали ее раздумья и грезы. Только чуть насмешливое прозвище чаураджангхаэни[341] осталось как след прежнего отчуждения.
Четыре месяца назад в храмах Бхутесвара появился молодой муртикар[342], изучавший древнее искусство Индии.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 177; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!