Итальянский поход 1796–1797 годов 30 страница
Этот процесс, казалось, снова и крепко связывал императора и Республику. Ведь главное обвинение, предъявляемое всем подсудимым, было в том, что они пытались ниспровергнуть Республику. Покушение на первого консула — императора и покушение на Республику отождествлялись. Могла ли быть прочнее связь, думали иные доверчивые люди в мае — июне 1804 года.
Но то были иллюзии.
***
Моро из Барселоны уехал на корабле в Америку. Когда Бонапарту доложили об этом, он после недолгого раздумья сказал: «Теперь он пойдет по дороге вправо. Он кончит тем, что придет к нашим врагам». Эти слова оказались пророческими.
А он сам? Генерал Бонапарт, император Наполеон — какую дорогу он изберет? По-видимому, в эти дни он обольщал себя надеждой, что он всех переиграет, всех перехитрит, од останется хозяином положения, сохранив за собой оба пути — и направо и налево.
Видный деятель французской революции, бывший жирондист Франсуа де Нёшато, в 1804 году занимавший высокую должность председателя Трибуната, поддерживая предложение о присвоении генералу Бонапарту титула императора французов, назвал эту инициативу «республиканской и народной». Бонапарт охотно поддерживал такую интерпретацию событий. Он многократно подчеркивал значение, которое сш придает предстоящему всенародному плебисциту. Но когда Камбасерес как-то позволил себе заметить, что в сущности ничего значительного не произошло — один титул заменен другим, обозначающим иными словами то же самое, Наполеон был крайне раздосадован. Нет, дело не в смене слов; меняются не только слова; все это глубже. Он хорошо знал историю Рима и помнил, что от Юлия Цезаря путь вел к Октавиану Августу…
|
|
|
Слова действительно менялись, и это тоже, оказывается, имело немалое значение. Через три-четыре дня после принятия сенатус-консульта, 28 флореаля, из французского языка, из официального во всяком случае, исчезло навсегда рожденное революцией слово «гражданин». Зато появились новые слова: «государь», «Ваше императорское величество», «их величество». Бонапарт говорил теперь не «французский народ», а «мой народ». Некоторые старые слова обретали новый смысл. Что значило слово «император»? Раньше его почти не употребляли, и никто не задумывался над его содержанием. Теперь возникли новые проблемы: с чем надо связывать понятие «император»? Конечно, не со «Священной Римской империей германской нации», не с императором из слабого дома Габсбургов. С классической античной Римской империей? Или с императором Карлом Великим? Официальных разъяснений по этому поводу не давали, но все же было дано понять, что генеалогия императора Наполеона восходит к Карлу Великому. То не были пустые исторические реминисценции. В самом слове «империя» услышали бряцание тяжелого оружия, топот коней, гром военной славы. Эмблемой империи были избраны орлы — орлы, парящие над миром. Слово «империя» ко многому обязывало.
|
|
|
Впрочем, менялись не только слова — менялись титулы, доходы, образ жизни, нравы. Жозефина стала императрицей, братья Жозеф и Луи — принцами императорского дома. Им полагались теперь дворцы и дворы. Камбасерес, не постигший сразу смысла изменения слов, вскоре усвоил это, получив пышный титул архиканцлера империи. Лебрену был пожалован титул архиказначея. Отныне Жозеф именовался великим электором, Луи — коннетаблем, Евгений Богарне — государственным архиканцлером, даже лихой кавалерист Мюрат за свою родственную близость к императорской семье неожиданно получил звучный титул великого адмирала. Новые титулы создавали не только новый табель о рангах, новые нарядные костюмы — шелк, бархат и золото, но и новый образ жизни. Тюильрийский дворец — резиденция императора — являл первый образец великолепия и роскоши и строгого, до мелочей расписанного этикета. Императору был установлен цивильный лист — двадцать пять миллионов франков в год. Далеко ли ушло время, когда ему не хватало пяти су, чтобы заплатить за чашку кофе? И когда он был более счастлив — бедным лейтенантом в мундире с протертыми локтями, при свете грошовой свечи самозабвенно читавшим одолженную книгу Руссо, или могущественным повелителем империи? Для таких раздумий не оставалось времени, его поглощали текущие заботы.
|
|
|
14 июля 1804 года был шумно и пышно отпразднован день взятия Бастилии. Император Французской республики еще не хотел отказываться от дня революции. В Тюильрийском дворце было устроено празднество, в церквах шли богослужения; священники возносили молитвы всевышнему и его именем благословляли славным день 14 июля — день штурма Бастилии восставшим народом. Какое странное смешение столь различных начал: революции и империи, вчерашнего дня и сегодняшнего! Император, правительственные власти, армия, церковь празднуют день народного восстания, потрясшего Европу. В этих торжественных церемониях участвуют все, кроме главных действующих лиц 14 июля: народ отсутствует. Чувствовал ли Бонапарт противоестественный, почти кощунственный характер такого празднования дня штурма Бастилии? По всей видимости, нет. Его внимание было приковано к двум важным актам, которые ему хотелось провести с блеском, сблизив их во времени. То были всенародный плебисцит и торжественная коронация при участии римского папы. Это было продолжением искусственного и насильственного сочетания разнородных начал. Но эта идея, целиком принадлежавшая Бонапарту, его воодушевляла. Он хотел создать двойные гарантии — стать императором волей народа и милостью бога. Умный человек наивно полагал, что двойной и как бы взаимоисключающий ритуальный обряд дает ему какие-то преимущества перед царствующими в иных монархиях государями.
|
|
|
Задуманное при огромной, неограниченной власти императора было нетрудно осуществить. Плебисцит — открытым голосованием — дал, конечно, подавляющее большинство утвердительных голосов. Могло ли быть иначе? Императору пришлось, правда, услышать и горькие слова осуждения. Руже де Лилль, знаменитый автор «Марсельезы», направил Бонапарту дышащее гневом письмо: «Вы погибнете, и, что хуже, Вы погубите вместе с собою и Францию». Он предрекал ему неизбежную катастрофу, бесславный конец. Карно открыто осудил в Трибунате установление империи. Вольней, оказавший Бонапарту в начале его пути дружественную поддержку голосовал в Сенате против титула «император». Ланн, один из самых близких людей, не скрывал своего осуждения. То были как раз те немногие люди, которых Бонапарт всегда высоко ценил. Их голоса, однако, ничего не могли изменить, как не могла повлиять и меткая насмешка в ту Пору безвестного Поля-Луи Курье: «Быть Бонапартом и стать королем! Так опуститься!»
Бонапарт оставался глух к предостерегающим голосам, к словам осуждения. Он был ослеплен заворожившим его видением — торжественной церемонией коронации; он заставит удивиться весь мир! Он устранял непредвиденные трудности, возникавшие на его пути. В семье на пороге решающих событий наступил полный разлад: мать, обиженная за Люсьена и Жерома, исключенных из императорской семьи вследствие их самовольных браков, накануне торжеств уехала из Парижа в Рим. Жозеф, оскорбленный тем, что его he назначили прямым наследником, вел тонкую интригу против своего брата; он играл роль либерала, сторонника свободы и мира. Сестры устраивали сцены, требуя, чтобы их ввели в ранг принцесс и именовали высочествами; когда Наполеон им уступил, они снова были недовольны: они все-таки по иерархии были ниже «вдовы Богарне» и требовали от брата немедленного развода. Жозефина, до крайности обеспокоенная всем происходящим, вела свою игру тоньше и мягче; ее ближайшей целью было добиться освящения церковью их брака, и в этом она преуспела при содействии папы.
Распри в семье, ставшей императорской фамилией, именно благодаря этому сразу же становились известны. Позже Бурьенн не без удовольствия рассказал об этих скандалах, а Массой изучил их досконально и поведал о них всему свету. Немалые препятствия надо было преодолеть и в Риме. Папа Пий VII колебался: он боялся подорвать свой престиж в глазах католического мира и европейских монархов и боялся Бонапарта. Последнее оказалось сильнее.
И вот наконец 1–2 декабря состоялись долгожданные торжества. 10 фримера (1 декабря) Сенат в полном составе явился в Тюильрийский дворец, чтобы сообщить результаты плебисцита: три миллиона пятьсот семьдесят две тысячи голосов были поданы за провозглашение Наполеона императором французов и две тысячи пятьсот семьдесят девять голосов — против. Франсуа де Нёшато, принося поздравления императору, снова повторил ту же формулу: «Движение привело корабль Республики к гавани». Этот образ был одобрен императором: он по-прежнему надеялся удержать за собой оба пути. 2 декабря В соборе Парижской богоматери состоялась торжественная церемония коронации. Глава католической церкви его святейшество римский папа прибыл в Париж, чтобы освятить восшествие на трон императора Наполеона I.
Великий мастер кисти Давид, якобинец, член Комитета общественной безопасности, друг Максимилиана Робеспьера, обещавший выпить с ним цикуту до дна, не выполнил своего обещания: он стал первым живописцем империи, членом Института, офицером Почетного легиона. Выполняя поручения августейшего покровителя, художник четыре года работал над полотном «Коронадия». Это великое творение искусства пережило и его создателя, и лиц, запечатленных могучей кистью на холсте. Благодаря дошедшему до нас полотну Давида мы можем увидеть это отделенное от нас почти двумя столетиями торжество. Удивительная гамма красок — бордовый бархат и блеск белого щелка, темные зеленые тона и темное золото короны в руках императора, яркие мундиры свиты маршалов, высших сановников империи и теплая розовость женских плеч — все это создает атмосферу пышного, праздничного, почти парадного представления. В центре, естественно, фигура императора в длинной, до полу, белой тунике, отороченной горностаем, с золотой короной в руках, возлагаемой на голову Жозефине; он молод, он дышит энергией, он олицетворяет власть. Тот, для кого писалась эта картина, остался доволен. «Давид, я вас приветствую!» — воскликнул Бонапарт.
Он увидел себя на полотне таким, каким хотел видеть. Давид знал, что надо писать.
В этой картине есть еще одна примечательная деталь. Как уже говорилось, «императрица-мать», остававшаяся все той же независимой и своенравной корсиканкой — Летицией Буонапарте, оскорбленная за своих младших сыновей, накануне торжеств уехала из Парижа. Но Наполеон считал необходимым, чтобы в картине апофеоза — произведении, рассчитанном на века, — была запечатлена его мать. Ее отсутствие было бы воспринято как нарушение всех приличий, попрание естественных чувств. Император приказал Давиду исправить упущение, рожденное своеволием женщины, которой он не мог перечить.
Знаменитый художник уже привык выполнять приказы; он выполнил и этот.
В центре левой части картины появился тщательно выписанный портрет «императрицы-матери» в кресле. Даже в этой насильственной операции Давид остался замечательным мастером. Его кисть запечатлела то, что разглядел его зоркий взгляд. Под украшенной драгоценностями короной — эти пронзительные темные глаза, плотно сжатые сухие губы, настороженно-недоверчивое выражение лица — уж не обманут ли ее? Как все это было далеко от «божественного начала», как все это выдавало под царственными одеяниями простую женщину, погруженную в мелочные заботы и расчеты грешной земли.
Не раз передавался рассказ о том, как Наполеон, вырвав корону из рук «святого отца», сам возложил ее на свою голову: он не хотел получать корону из чужих рук. Так же часто повторялись и единственные слова, произнесенные им во время торжества. Глядя на пышное убранство величественного собора, на римского папу, на маршалов, генералов, священнослужителей, высших сановников империи, министров, придворных, почтительно склонявшихся перед ним — императором, он, повернувшись к идущему позади его старшему брату, тихо сказал:
— Жозеф, если бы отец мог нас видеть сейчас!
Альберт Сорель, блестящий писатель и историк, воспроизведя эти слова, нашел их «глубоко человечными». Может быть, это и так. Но если в них и было что-то человеческое, так это присущая людям склонность к иллюзиям. Бедный, наивный корсиканец! Он, верно, и в самом деле надеялся, что эта комедия переодеваний, эта выставленная напоказ роскошь, это богатство, великолепие торжественной церемонии, граничащей с театрализованным представлением, с балаганом, могут упрочить новую власть.
Затем там же, под гулкими сводами собора, император громким голосом принес присягу. Текст ее, понятно, был составлен заранее. Присяга точно перечисляла, что клялся охранять император: неприкосновенность территории Республики, законы конкордата, свободу вероисповеданий, равенство прав, гражданскую и политическую свободу, неотменяемость продажи государственных имуществ. Император клялся управлять единственно в целях пользы, счастья и славы французского народа.
По окончании церемонии кортеж медленно проследовал в экипажах через бульвары в Тюильрийский дворец. Несметные толпы людей теснились вдоль тротуаров. Не отрывая взгляда, они смотрели на эту бесконечную вереницу медленно движущихся нарядных экипажей, на шитые золотом мундиры военных, плюмажи на шляпах, бархат и шелк костюмов важных господ, драгоценные камни и дорогие меха, украшавшие дам, на все это давно невиданное великолепие.
Народ безмолвствовал.
От Аустерлица до Тильзита
Война без войны длилась уже два года. Англичане захватывали неосмотрительно вышедшие из укрытия французские суда; французы отвечали запрещением ввоза английских товаров на континент и уничтожением их, где это было возможно. То были булавочные уколы, не дававшие перевеса ни одной из сторон. Но война шла. Незримая посторонним, она готовилась в дипломатических кабинетах, в штабах армий и адмиралтейств. Приближался час действий.
Огромная, французская армия была сосредоточена для вторжения на Британские острова. Лучшие французские полководцы — Даву, Ней, Сульт, Ланн, Мармон, Ожеро, Мюрат — командовали корпусами, призванными одновременно высадиться в разных пунктах Великобритании и повести оттуда стремительное наступление. По общепринятым подсчетам, численность армии вторжения превышала сто двадцать тысяч отборных солдат. Что могла противопоставить этим легионам британская корона?
Весной 1804 года в печати появились сообщения, что вторжение в Англию начнется в ближайшие дни. «Московские ведомости» со ссылкой на сведения, полученные из Франции, писали: «Все возвещает, как кажется, что экспедиция против Англии предпринята будет в марте»[785]. Через две недели та же газета вновь подтверждала: «К экспедиции против Англии все теперь уже готово»[786]. Эти сведения не были беспочвенны. В феврале и марте Бонапарт уделял исключительное внимание подготовке десантных операций[787]. Адмирал Латуш-Тревилль, проявлявший кипучую энергию, докладывал, что армия вторжения располагает уже почти двумя с половиной тысячами транспортных судов. Казалось, грозный план был близок к осуществлению. Столицу Британии охватила тревога. В сообщениях из Лондона утверждалось, что «в случае, если неприятель действительно предпримет высадку на берегах Великобритании», королева и принцессы отправятся из Лондона в Гарипебюри[788].
Нависшую над островами опасность британское правительство надеялось парировать не столько стойкостью обороны, сколько военными операциями континентальных держав. Главные усилия Питта были сосредоточены на сколачивании новой коалиции. Хотя Семен Воронцов и уверял, что Россию и Англию объединяет общность интересов, практика это опровергала: разногласия обнаружились почти по всем вопросам, начиная с Мальты и кончая зоной Балтийского моря[789]. Переговоры шли туго. С точки зрения национальных интересов России война с Францией была не нужна, точно так же как и Франции была не нужна война с Россией. Но действительные или мнимые династические интересы Александра I, мотивы самолюбия или тщеславия, прикрываемые выспренними словами о «защите права», тайные расчеты Чарторыйского и других «друзей из Негласного комитета» облегчали Питту решение его нелегкой задачи. С домом Габсбургов, ненавидевшим бонапартовскую Францию, но еще более боявшимся ее и к тому же постоянно опасавшимся сыграть невольно на руку Пруссии, было еще труднее договориться. Проходили месяцы интенсивных дипломатических переговоров, официальных и неофициальных, а дело не сдвигалось с мертвой точки.
Если бы Бонапарт приложил больше стараний, вероятно, французская дипломатия смогла бы предотвратить образование третьей коалиции. В Париже знали о том, что делается в европейских столицах. Образование новой антифранцузской коалиции не отвечало интересам Бонапарта. Весьма вероятно, что он мог бы найти почву для соглашения с Россией, Австрией, Пруссией. Но он снова вел рискованную игру, игру на острие ножа, когда победа и поражение отделены друг от друга тончайшей гранью.
В 1804 году он надеялся решить все проблемы европейской политики одним ударом — поразив насмерть британского льва. С присущим ему умением сжато выражать самые сложные мысли он определил свой план в нескольких словах в письме к Латуш-Тревиллю. Сообщая о награждении адмирала орденом Почетного легиона, Бонапарт писал: «Станем на шесть часов господами мира»[790]. В этих словах и была заключена основная стратегическая идея Бонапарта 1804 года. Господство над Ла-Маншем в течение нескольких часов — и все проблемы мировой политики будут решены.
По-видимому, летом 1804 года Бонапарт верил в близость победы над Англией. 15 августа на побережье Ла-Манша, у самого моря, бросая открытый вызов «гордому Альбиону», он награждал офицеров и солдат орденами Почетного легиона, он грозил Лондону.
Рассчитывая решить все проблемы европейской и мировой политики одним ударом — прыжком через Ла-Манш, Бонапарт вел в Европе открыто агрессивную политику, не заботясь о ее последствиях. В июне 1804 года Лигурийская республика была попросту присоединена к Франции. В мае 1805 года с помпой и шумом он совершил торжественное путешествие в Италию. Император французов, мог ли он оставаться президентом Итальянской республики? В Милане в торжественной обстановке он возложил на свою голову железную корону итальянских королей. Он хотел теснее привязать к себе Италию и вторым лицом в Итальянском королевстве — вице-королем назначил своего пасынка Евгения Богарне[791]. Бонапарт высоко ценил военные и организаторские способности Евгения Богарне. Он ему полностью доверял. Па Богарне было возложено непосредственное руководство всеми государственными делами Италии. Мелци и другие итальянские деятели стали послушными исполнителями воли Бонапарта и его эмиссара — Евгения Богарне.
В превращении Итальянской республики в Итальянское королевство была несомненная логика, но сведущие люди в европейских столицах с тревогой спрашивали: куда ведет эта логика? Каков будет следующий шаг? Ведь Италия не была единственной дочерней республикой. Впрочем, это стало проясняться уже в дни майских торжеств в Милане. Учреждая Итальянское королевство, император французов как бы мимоходом назначил свою сестру Элизу Бачокки, обиженную на весь мир и на своего могущественного брата за то, что она неудачно вышла в свое время замуж, наследственной принцессой Пьомбино. Но этого показалось Элизе мало, и вскоре к ее владениям была присоединена еще Лукка. Позже «Семирамиде Лукки», как полунасмешливо называл Элизу Талейран, было дано более обширное владение — Великое герцогство Тосканское[792].
Этот первый акт породил опасения: ведь если Италия не единственная дочерняя республика, то и Элиза не единственная сестра императора французов. А остальные члены семьи — его братья, сестры? Клан Бонапартов был весьма велик. Возникло опасение, что, начав раздавать троны европейских государств членам своей семьи, он постарается наградить всю свою обширную родню. Не хочет ли корсиканец, ставший французским императором, превратить всю Западную Европу в родовое поместье, в наследственное владение клана Бонапартов? Будущее показало, что эти опасения были не беспочвенными.
Дата добавления: 2019-11-25; просмотров: 153; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!