Отдел второй. Законы социально-экономические 5 страница
Таковы закон о долговых обязательствах и условия исполнения его в отношении к израильтянину в области социально-экономических порядков Моисеева государства. Другой характер принимает закон в отношении к иноземцу. Вслед за запрещением отдавать капитал в рост израильтянину, закон прибавляет: "Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост"*(366). При первом взгляде на такое различие в законе по отношению к израильтянину и иноземцу - различие, клонящееся в пользу первого и в ущерб последнего, - можно усмотреть в этом узконациональную исключительность закона, исключающего всякого неизраильтянина из пользования выгодами национального израильского учреждения. Но такой взгляд не вполне основателен. Правда, исключительности в законе нельзя вполне отрицать: она по необходимости является уже вследствие того, что Иегова царство свое, с его особенными началами, учредил только среди и для сынов израилевых; но в данном случае различие в законе о долгах, делаемое законодателем по отношению к иноземцу, вызывается не национальным себялюбием, преобладавшим у всех народов древнего мира, а естественными особенностями условий, в которые поставляются долговые обязательства по отношению к иноземцу. Здесь долговые обязательства выходят из области социально-экономического строя Моисеева государства, давшего им рассмотренную нами характеристическую особенность, и вступают в область обыкновенных экономических условий, а вследствие этого опять получают законную силу те условия справедливости взимания процентов, которые потеряли ее благодаря особенностям социально-экономического строя в Моисеевом государстве. Так, отдавая свой капитал иноземцу, например богатому негоцианту из Тира или Сидона (ведь в большинстве случаев только таковые могли отправляться за займом за границу), заимодавец подвергал целость его значительной опасности, во всяком случае, гораздо более значительной, чем как отдавая его внутри страны под верное обеспечение. Отсюда справедливость требует вознаграждения за риск. В данном случае получает силу и второе условие, требующее взимания процентов. Если богатый спекулянт из Сидона на занятые у израильтянина 10 талантов серебра ловким оборотом приобрел еще столько же, то таким приобретением он обязан никому иному, как израильтянину, так как без его одолжения вся ловкость и изворотливость спекулянта были бы напрасны*(367). Будет ли несправедливо, если он вознаградит израильтянина за одолжение? Конечно, нет. Свое обыкновенное значение получает, наконец, и третье условие справедливости взимания процентов в отношении к иноземцу. Правда, капитал, находясь у владельца, мог и не принести ему лично выгоды, как это было показано выше, но в данном случае получает особенное значение общественный государственный интерес. Если капитал и не находил выгодного употребления лично для владетеля его, то, во всяком случае, он мог всегда найти выгодное для общества или государства употребление в виде ссуды бедным членам общества для поправки их материальных обстоятельств. Да и помимо этого запасный капитал в государстве всегда полезен, так как он всегда мог служить гарантией против общественных бедствий голода и пр. Поэтому вывоз капитала за границу для государства составляет если не прямой, то косвенный ущерб, за который оно имеет право получить вознаграждение, в данном случае в форме процентов в личное пользование владельца капитала. Мы предполагаем случай, когда капитала не находил выгодного употребления в стране лично для владельца его; если же он находил такое употребление, то справедливость взимания процентов с иноземца бесспорна.
|
|
|
|
|
|
Разница в законе о долговых обязательствах в отношении израильтянина и иноземца достаточно оправдывается и разностью мотивов и целей заключения долговых обязательств тем и другим. В то время как иноземец, богатый негоциант из Тира или Сидона, занимал капитал для торговых целей, в видах смелой спекуляции и, может быть, легкой наживы, для накопления к богатствам новых богатств, израильтянин занимал только по нужде, в видах поправления своих плохих экономических обстоятельств, как это предполагает закон, называя всегда должника "бедным братом", "нищим братом", "бедным из народа" и пр.*(368) Отсюда понятен нравственно-социальный мотив, требующий разницы в законе. Если для первого заем был делом жажды приобретения, а для последнего делом необходимости, то и взимание процентов для первого не составляет тяжести, между тем как "для последнего оно было бы невыносимым бременем. Что законодатель имел в виду эту разницу в положении заключающих заем, видно из того, что тот же иноземец, но живущий в Палестине, следовательно, в области социально-экономических условий теократического государства, пользуется в законе о долгах теми же преимуществами перед действительным иноземцем, т.е. случайно заезжающим в страну, какие предоставлены израильтянам. "Если брат твой обеднеет и придет в упадок у тебя, то поддержи его, пришлец ли он, или поселенец, чтобы жил он с тобою. Не бери с него роста и прибыли"*(369). В силу той же разницы в положении занимающих законодатель, предоставляя заключение займа иноземцем доброму, свободному соглашению его с заимодавцем, считает нужным в деле заключения займа бедным израильтянином или пришлецом присовокупить особенное нравственное увещание к богатым, чтобы они не отказывали в просьбе о займе. "Не ожесточи сердца твоего, - обращается законодатель к богатым, - и не сожми руки твоей пред нищим братом твоим. Но открой ему руку свою и дай ему взаймы, смотря по его нужде, в чем он нуждается"*(370).
|
|
|
|
|
|
Заем обеспечивался залогом. Система залогов в Моисеевом законодательстве имеет широкое развитие, хотя происхождением своим обязана правовым обычаям народа. Законодатель только регулирует установленную обычаем систему залогов, устраняя из нее те ненормальности, которые тяжелым бременем ложились на должника и поощряли алчность кредитора. Ненормальности эти могли состоять в том, что алчный заимодавец, пользуясь безвыходностью положения бедняка, просящего у него взаймы, мог захватить в залог или ценные вещи (если были таковые), стоимостью много раз превосходящие долг, с целью, в случае неустойки должника, воспользоваться ими, или же предметы первой необходимости, лишение которых делает жизнь бедняка еще безотраднее. Поэтому законодатель предписывает некоторые ограничения относительно брания залогов. Так, кредитор не имеет права сам входить в дом, чтобы взять залог, а должен был ждать на улице, пока ему вынесет залог сам занявший. "Если ты ближнему своему дашь что-нибудь взаймы, то не ходи к нему в дом, чтобы взять у него залог; постой на улице, а тот, которому ты дал взаймы, вынесет тебе залог свой на улицу"*(371). Практическая важность этого узаконения заключается в том, что оно защищало должника от наглой жадности заимодавца, который, войдя в дом, пользуясь безвыходностью положения должника, мог захватить самую лучшую, попавшуюся ему на глаза, вещь в доме и взять ее вместо условленного залога, или же даже вместе с залогом в качестве благодарности за одолжение, не встречая сильного протеста со стороны стесненного обстоятельствами бедняка. "Если возьмешь в залог одежду ближнего твоего, до захождения солнца возврати ее. Ибо она есть единственный покров; она одеяние тела его: в чем будет он спать?"*(372) Здесь, очевидно, ограничивается право брать в залог у бедняка вещи первой необходимости, - в данном случае верхнюю одежду, как это видно из другой редакции этого закона во Второз. XXIV, 12 и 13 ст. Чтобы понять значение этого закона, "нужно принять во внимание, - говорит Зальшюц, - что одежда (верхняя) на востоке еще и теперь часто состоит из простого, четырехугольного куска материи, который служит вместе и одеялом ночью, защищая спящего на открытом воздухе от ночных, очень значительных холодов и внезапно появляющихся с Ливана холодных порывистых ветров, легко причиняющих смертельную простуду"*(373). Эту одежду днем не носили, так как благодаря ее значительной тяжести и неудобству покроя в ней неудобно было ходить, а тем более работать; поэтому должник легко мог отдать ее в залог на день*(374), но не мог обойтись без нее на ночь. Еще более ограничивается право брать залог от вдовы. "У вдовы не бери одежды в залог"*(375), - категорически заявляет закон, абсолютно запрещая брать в залог одежду у беспомощной вдовы. Такое же абсолютное запрещение простирается на предметы первой необходимости. Так, напр., запрещается брать в залог ручную мельницу, служившую в древности, не знавшей больших механических мельниц, необходимою принадлежностью каждого домохозяина, удовлетворявшею потребности приготовления дневной пищи. "Никто не должен брать в залог верхнего и нижнего жернова*(376), ибо таковой берет в залог душу"*(377), - прибавляет законодатель, указывая тем на тяжесть лишения для должника предмета первой необходимости в хозяйстве, в жизни. Михаэлис справедливо предполагает*(378), что это узаконение, конкретно выраженное на примере ручной мельницы, распространяется и на другие предметы первой необходимости в хозяйстве, как, напр., земледельческие орудия, рабочие животные и т.п., хотя законодатель прямо и не говорит об этом*(379).
На случай неустойки должника и недостаточности для погашения займа взятого залога заимодавец имеет обеспечение во всем имуществе должника - движимом и недвижимом. Законодатель не говорит об этом прямо, но это ясно предполагается узаконенными условиями отчуждения владения. Если главным условием этого социального явления представляется обеднение*(380), то по обыкновенной логике условием его могла быть и неустойка в долговых обязательствах как одна из форм "бедности".
Система залогов, как она представлена выше, могла бы развить из долговых обязательств социальное зло, которое бы всею своею тяжестью легло на бедных членов государства. Но такою она не могла стать благодаря мудрому закону, которым законодатель ограничил область долговых отношений. Он и в области долговых отношений ввел такое теократическое учреждение, которое призвано было периодически восстановлять нарушенное естественно-экономическими условиями нормальное отношение между членами теократического государства. Это - упомянутое уже выше учреждение года прощения. "В седьмый год делай прощение", - говорит закон*(381). Выше уже было сказано о совпадении этого "седьмого года" с субботним годом. Теперь перейдем к разбору частных определений этого закона и к указанию его теократического и социально-экономического значения.
Лаконически объявив об учреждении года прощения, законодатель тотчас же объясняет сущность этого установления. "Прощение же состоит в том, - говорит закон, - чтобы всякий заимодавец, который дал взаймы ближнему своему, простил долг (буквально: ослабил руку свою) и не взыскивал с ближнего своего или (по-еврейски - и) с брата своего, ибо провозглашено прощение (отпущение, ослабление, remissio) ради Господа"*(382). Таков текст этого знаменитого, беспримерного в истории законодательства, Моисеева закона о прощении долгов. Прямой смысл закона, как он является на первый взгляд в приведенном (синодальном) тексте, очевидно, тот, что в седьмой год должно было производиться полное прощение долгов, абсолютное прекращение права заимодавца требовать с должника данную ему взаймы сумму, одним словом, полное прекращение всяких долговых отношений между ними*(383). Но, так понимаемый, этот закон настолько возвышен и так не согласен с нашею современною меркантильною справедливостью, что остается совершенно непонятен большинству новейших исследователей Моисеева права, которые поэтому стараются дать ему другой смысл, именно тот, что прощение состояло не в абсолютном прекращении права заимодавца требовать с должника данную ему взаймы сумму, а только в прекращении этого права в продолжение седьмого года, после которого заимодавец опять входил в свои права и опять мог требовать с должника занятую им сумму. Так объясняют этот закон Михаэлис, Зальшюц, Элер, Пасторет, Винер, Смит*(384) и др. Основанием для такого понимания служат обыкновенно соображения Михаэлиса, по которым "полное прощение долгов в седьмой год, с одной стороны, сделало бы бедность легким ремеслом и слишком потворствовало бы лени и безделью, а с другой стороны - для того, кто мог бы дать взаймы, во всяком случай, служило бы достаточным и справедливым основанием отказывать просителям о займе". "Какой ужасный деспотизм, - восклицает Михаэлис, - не одного тирана, а многих тысячей, всех, кто только носит рваный костюм, тяготел бы над богатым. О справедливости я уже и говорить не хочу: ее поймет сам каждый, если он будет поставлен в такое положение, что завтра должны уничтожиться все долговые обязательства, а сегодня пришел к нему бедный просить взаймы, отказать которому закон запрещает под страхом прослыть скупым и немилосердным. Я спрашиваю только: какое государство могло бы устоять при таком праве? Кто имел бы желание приобретать и быть богатым, если он через каждые семь лет должен был подвергаться налогу со стороны каждого бедняка. Богатый непременно вынужден был бы или оставить (и чем скорее, тем лучше) ту страну, где существуют такие несправедливые законы, или же притворяться бедным, как это и бывает в деспотических государствах, где жадный деспот под всевозможными предлогами старается присвоить себе состояние богатых людей"*(385). На основании таких соображений приходят к указанному пониманию закона. Но, как легко видеть, эти соображения выходят из неправильной точки зрения на предмет. Все названные исследователи смотрят на исследуемый закон с современной точки зрения, прилагают к нему масштаб наших обычных социальных отношений и упускают из виду резкие особенности социального строя Моисеева государства. Отсюда и происходит кажущаяся невозможность прямого понимания закона, кажущаяся несправедливость его, - то же явление, которое уже было отмечено нами при рассматривании Моисеева закона о невзимании роста.
Чтобы судить о возможности или невозможности прямого понимания рассматриваемого закона, нужно принять во внимание особенности нравственного состояния и социально-экономического строя израильского общества. Изображенные Михаэлисом мрачными красками ненормальные явления, могущие будто бы произойти от закона о прощении долгов, предполагают такую крайнюю деморализацию, какой никак нельзя допустить в молодом народе, только что прошедшем через трудную, возродившую его воспитательную школу (в сорокалетнем странствовании по пустыне). Далее они предполагают такое социальное разъединение бедных от богатых, такое враждебное противоположение их, какое опять несвойственно социально-экономическому строю Моисеева государства. Правда, Моисеево законодательство положительно утверждает неизбежное существование бедных*(386), но социальные законы, направленные к возможному недопущению развития бедности, и предположительное выражение закона о возможности несуществования бедных*(387) дают достаточное основание для заключения, что бедность была исключительным явлением в Моисеевом государстве, преобладало благосостояние. В таком случае уже не имеет основания предположение Михаэлиса о тысячах бессовестных, алчных лохмотников, обрушивающихся на несчастного богача. Если далее принять во внимание общинный характер самоуправления и социального строя, при котором личность всегда находится под более или менее сильным контролем общества, могущего с приблизительною точностью определить нравственное и экономическое состояние личности, то наглости бездельника, рассчитывающего пробавляться займом у богатых без отдачи, не может быть места: она всегда по достоинству оценится обществом и получит надлежащие ограничения. Таким образом, с этой стороны закон об абсолютном прощении долгов не представляется невозможным - в социальном смысле.
Не представляется неопровержимым, с другой стороны, и филологическое объяснение, даваемое тексту этого закона с целью подтвердить разбираемое нами непрямое понимание закона о прощении долгов. "В самом названии этого года: Schemittah, - говорит Зальшюц, - не заключается собственно понятие полного прощения долгов, а только оставления их. Особенно замечательно в этом отношении то, что глагол schamat - оставлять относится не к долгу, а к руке, требующей его". В подтверждение первой мысли исследователь указывает на то, что schemittah в смысле оставления употреблено и относительно оставления земли без обработки в седьмой год, хотя это оставление производилось только на один этот год, а не навсегда*(388). Но такое сопоставление не имеет важного научного достоинства: одно и то же слово, поставленное в различные синтаксические или логические отношения, получает совершенно различное значение. В законе об оставлении земли без обработки глагол schamat получает характеристический оттенок от сопровождающего его определения: "оставляй в покое" (буквально: отпусти ее и оставь ее в покое), что в связи с контекстом речи: "шесть лет засевай землю, а в седьмый оставляй ее в покое", - служит точным указанием настоящего смысла закона об оставлении земли только на седьмой год. Закон об оставлении долгов тогда только можно было бы сопоставлять с законом об оставлении земли, если бы текст закона читался таким образом: в седьмой год оставляй должника в покое. Зальшюц указывает в подтверждение своей мысли еще на то обстоятельство, что schamat - "оставлять" относится не к долгу, как это значится по приведенному тексту, а к руке, требующей долг (по еврейскому тексту). Но и это обстоятельство не дает права на то, чтобы понимать его согласно с указанными исследователями. Текст значил бы только (выражаясь описательно): пусть рука твоя оставит притязание на ближнего твоего и не требует, т.е. и в таком случае текст заключал бы в себе понятие полного прощения долга, полного оставления притязания на ближнего, а не простого прекращения требования, отсрочки его на год, потому что иначе текст представлял бы тождесловие. Он читался бы так: оставление же состоит в том, чтобы всякий заимодавец, который дал взаймы ближнему своему, оставил руку (не требовал) и не требовал с ближнего своего*(389). Между тем такой несообразности не будет при прямом понимании закона: "чтобы заимодавец простил долг и не взыскивал", - причем слово "не взыскивал" здесь будет логическим выводом и объяснением факта прощения.
Такими соображениями устраняются или, по крайней мере, ослабляются основания для понимания, принятого указанными выше исследователями Моисеева закона о прощении долгов.
Если теперь обратиться к положительному исследованию закона о прощении долгов, то в его частностях представляется много данных для его прямого понимания. Прежде всего, сильный, лаконически торжественный тон закона дает сразу понять, что здесь дело идет не о каком-либо обыкновенном законе (ведь таковым бы он был, если бы его понимать в смысле отсрочки платежей на год по случаю необработки и незасева полей), а о законе необыкновенном, носящем на себе яркую печать теократизма. "В седьмый год делай прощение"... Эта предполагаемая необычайность закона, не соответствующая себялюбивым наклонностям владетелей имущества, послужила достаточным мотивом для законодателя обратиться к ним с особенным увещанием не отказывать просителям о займе. "Если будет у тебя нищий кто-либо из братьев твоих, то не ожесточи сердца твоего и не сожми руки твоей пред нищим братом твоим. Но открой ему руку свою и дай ему взаймы, смотря по его нужде, в чем он нуждается"*(390). Но ввиду разностей в понимании рассматриваемого закона особенно замечательно следующее место закона: "Берегись, чтобы не пошла в сердце твое беззаконная мысль: приближается седьмый год, год прощения; и чтоб от того глаз твой не сделался немилостив к нищему брату твоему*(391), и ты не отказал ему; ибо он возопиет к Господу, и будет на тебе великий грех"*(392). Это настойчивое убеждение от законодателя к состоятельным людям не отказывать бедному в просимом займе ввиду приближения седьмого года как нельзя яснее указывает на истинный смысл закона об абсолютном прощении долгов. В самом деле, какое достаточное основание было бы для законодателя обращаться с особенным, настойчивым увещанием к заимодавцам не отказывать в просимом займе, если бы прощение долгов состояло в простой отсрочке требования их на седьмой год? Какой достаточный мотив имело бы выражение закона: "и когда будешь давать ему, не должно скорбеть сердце твое"*(393)? Если бы закон о прощении состоял в простой отсрочке требования на седьмой год, то для заимодавца не было бы никакой причины опасаться седьмого года, так как в предоплате седьмого, субботнего, года капитал во всяком случае должен был оставаться без употребления ввиду узаконенного покоя земли; и потому не могло даже представиться достаточных мотивов к требованию его с должника. Отсюда всякое опасение и скорбь были бы непонятны и бесцельны. Таким образом, опасение и скорбь могли быть вызваны только полным прощением долгов в седьмой год. Но и в таком случае эти опасения и скорбь могли возникнуть не вследствие того печального, изображенного Михаэлисом, положения богача, в которое он был поставлен этим законом, а вследствие порочного корыстолюбия, по которому он тяготился законом, служащим к общественному благу, и представляющим собою юридическое выражение человеколюбия и благотворения к страдающим и обездоленным судьбою братьям. Чтобы вполне понять смысл этих увещаний, гражданскую справедливость их требований, нужно принять во внимание сущность воззрения Моисеева законодательства на долг. Долг, по этому законодательству, исключительно мотивировался бедностью, и ссуда рассматривалась как одна из форм благотворения или даже как милостыня, за которую обещалось соответствующее воздаяние. "За то благословит тебя Господь, Бог твой, - говорит законодатель, - во всех делах твоих и во всем, что будет делаться твоими руками"*(394). Смысл увещаний в таком случае будет тот, чтобы не отказывать нуждающемуся в благотворении, хотя бы оно осталось, благодаря учреждению года прощения, невознагражденным со стороны облаготворенного. Правда, форма займа, в которую облечена эта благотворительность, дает ей несколько иной характер, предполагающий, по-видимому, вознаграждение, отдачу, возвращение полученного, и потому, ввиду приближающегося года прощения, по-видимому, оправдывающий скорбь и опасение заимодавца, отдающего взаймы без надежды получить отданную сумму. Но, в сущности, и это оправдание не имеет достаточного основания. Если кредитор давал взаймы задолго до года прощения, то, конечно, заем получал юридическую форму долгового обязательства с предоставлением заимодавцу права в продолжение пяти-шести лет требовать с должника занятую им сумму, и, следовательно, смотря по условию о сроке отдачи, заимодавец, в случае неустойки или намеренного уклонения должника от уплаты, мог достигать удовлетворения судебным порядком. Но заем получал форму благотворения, когда он заключался перед годами прощения и, судя по экономическому состоянию занимающего, не представлял гарантий уплаты. В таком случае, конечно, и заимодавец мог прямо смотреть на заем как на форму благотворения и соразмерять его величину со своим добрым расположением и состоянием. Ничто, однако же, не запрещало должнику, если бы он благодаря займу поправил свои обстоятельства, вознаградить заимодавца или погасить заем и после года прощения. Таким образом, в общественно-гражданском отношении нет препятствий для прямого понимания закона о прощении долгов. Еще менее препятствий для такого понимания закона в теократическом отношении. Напротив, в этом отношении закон получает наибольшее подтверждение и высший смысл. Сущность теократического начала в социально-экономическом отношении состояла в противодействии естественно-экономическому принципу развития, имеющему постоянную тенденцию к нарушению социально-экономического равенства, и, следовательно, в поддержании этого равенства, а в случае нарушения - в восстановлении его. Долговые обязательства суть произведение социально-экономического неравенства, продукт естественно-экономического развития и по тому самому стоят в противоречии с теократическим началом. Действие теократического начала в данном случае и должно выражаться, как и всегда, в стремлении к восстановлению равенства, а следовательно, к устранению неравенства и всех его следствий, между которыми стоят, между прочим, и долговые обязательства. Долг, таким образом, как ненормальное с точки зрения теократизма явление, в момент полного господства теократизма (в год прощения), если он не был погашен прежде, должен был терпеть полное погашение или прощение.
Дата добавления: 2019-11-16; просмотров: 139; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!