Янус определяет сознание Будды 3 страница
Юным пленникам должно было стать очень стыдно. В Риме говорили, что пленные из трусости предали своего полководца:
«Сурена, видя, что парфяне уже не с прежним пылом идут навстречу опасности, и сообразив, что если с наступлением ночи римляне окажутся среди гор, то задержать их будет невозможно, решил взять Красса хитростью. А именно, он отпустил часть пленных, слышавших в лагере варваров преднамеренные разговоры о том, что царь совсем не хочет непримиримой вражды с римлянами, а желал бы, великодушно обойдясь с Крассом, приобрести их дружбу. Варвары прекратили бой, и Сурена, в сопровождении высших начальников спокойно подъехав к холму, спустил тетиву лука и протянул правую руку. Он приглашал Красса обсудить условия перемирия, говоря, что мужество и мощь царя испытаны римлянами против его воли, кротость же свою и доброжелательство царь выказывает по собственному желанию, ныне, когда они отступают, заключая мир и не препятствуя им спастись. Эти слова Сурены все приняли с удовлетворением и были ими чрезвычайно обрадованы. Но Красс, терпевший беды не от чего иного, как от обманов парфян, считая столь внезапную перемену невероятной, не поверил и стал совещаться. Между тем воины подняли крик, требуя переговоров с врагом, и затем стали поносить и хулить Красса за то, что он бросает их в бой против тех, с кем сам он не решается даже вступить в переговоры, хотя они и безоружны. Красс сделал было попытку их убедить, говорил, что, проведя остаток дня в гористой, пересеченной местности, они ночью смогут двинуться в путь, указывал им дорогу и уговаривал не терять надежды, когда спасение уже близко. Но так как те пришли в неистовство и, гремя оружием, стали угрожать ему, Красс, испугавшись, уступил и, обратясь к своим, сказал только: «Октавий и Петроний и вы все, сколько вас здесь есть, римские военачальники! Вы видите, что я вынужден идти, и сами хорошо понимаете, какой позор и насилие мне приходится терпеть. Но если вы спасетесь, скажите всем, что Красс погиб, обманутый врагами, а не преданный своими согражданами».
|
|
|
Октавий не остался на холме, но спустился вместе с Крассом; ликторов же, которые было двинулись за ним, Красс отослал обратно. Первыми из варваров, встретивших его, были двое полуэллинов. Соскочив с коней, они поклонились Крассу и, изъясняясь по-гречески, просили его послать вперед несколько человек, которым Сурена покажет, что и сам он и те, кто с ним, едут, сняв доспехи и безоружные. На это Красс ответил, что если бы он хоть сколько-нибудь заботился о сохранении своей жизни, то не отдался бы им в руки. Все же он послал двух братьев Росциев узнать, на каких условиях должна состояться встреча и сколько человек отправляются на переговоры. Сурена тотчас же схватил и задержал их, а затем с высшими начальниками подъехал на коне к римлянам: «Что это? — молвил он. — Римский император идет пеший, а мы едем верхами!» — и приказал подвести Крассу коня. Красс же на это заметил, что ни он, ни Сурена не погрешат, поступая при свидании каждый по обычаю своей страны. Затем Сурена заявил, что, хотя военные действия между римлянами и царем Гиродом прекращены и вражда сменилась миром, все же следует, доехав до реки, написать его условия. «Ибо, — добавил он, — вы, римляне, вовсе не помните о договорах», — и протянул Крассу руку. Когда же Красс приказал привести свою лошадь, Сурена сказал: «Не надо, царь дарит тебе вот эту», — и в ту же минуту рядом с Крассом очутился конь, украшенный золотой уздой. Конюшие, подсадив Красса и окружив его, начали подгонять лошадь ударами. Первым схватился за поводья Октавий, за ним военный трибун Петроний, а затем и прочие стали вокруг, силясь удержать лошадь и оттолкнуть парфян, теснивших Красса с обеих сторон. Началась сумятица, затем посыпались и удары; Октавий, выхватив меч, убивает у варваров одного из конюхов, другой конюх — самого Октавия, поразив его сзади. Петроний был безоружен, он получил удар в панцирь, но соскочил с лошади невредимый. Красса же убил парфянин по имени Эксатр. Иные говорят, что это неверно, что умертвил его другой, а Эксатр лишь отсек голову и руку у трупа. Впрочем, об этом скорее догадываются, чем судят наверняка, ибо одни из находившихся там римлян погибли, сражаясь вокруг Красса, другие же поспешили ускакать на холм. Подъехавшие к холму парфяне объявили, что Красс наказан по заслугам, а прочим Сурена предлагает смело сойти вниз. Одни сдались, спустившись с холма, другие ночью рассеялись, но спаслись из них лишь немногие, остальных же выследили, захватили и убили арабы. Говорят, что погибло здесь двадцать тысяч, а живыми было взято десять тысяч человек».[45]
|
|
|
|
|
|
Из остатков разбитой армии Красса его квестор Гай Кассий (Пустой) Лонгин (Длинный), один из будущих убийц Цезаря, смог сформировать в Сирии лишь два легиона.
Т. Моммзен: «Римское правительство имело бы достаточно времени, чтобы выслать свежие войска для обороны границ; это, однако, не было сделано ввиду первых судорог начинавшейся революции; когда, наконец, в 703 г. [51 г. до н. э.] на Евфрате появилась сильная парфянская армия, Кассий по-прежнему мог противопоставить ей только два слабых легиона, составленных из остатков войска Красса. Но парфяне не умели осаждать городов. Они не только отступили, ничего не добившись, от Антиохии, куда Кассий бросился со своими войсками, но на обратном пути попали в засаду, устроенную конницей Кассия, и были здесь разбиты римской пехотой; в числе убитых оказался сам князь Осак.[46] Друзья и недруги поняли, что парфянская армия, руководимая заурядным полководцем, в обыкновенных условиях стоила не больше всякой другой восточной армии».[47] Через несколько лет, в 48 г. до н. э. эти легионы на стороне Гнея Помпея примут участие в сражении при Фарсале.
|
|
|
К разгрому армия Красса подошла изнуренной, голодной и томимой жаждой, многие были ранены. Плутарх утверждает, что воины струсили: заставили своего командира согласиться на переговоры с врагом. Боль и ярость римлянина от случившегося передает через век Лукан: «О если бы Красс возвратился победителем после парфянских битв и победителем со скифских берегов!»[48] «О несчастная судьба, что мы не родились во времена Пунических войн и не были молодежью Канн и Треббии! Мы не мира просим, боги: внушите гнев народам, возбудите ныне дикие города, пусть весь мир сговорится воевать против нас, пусть мидийские полчища сбегут из ахеменидских Сус, пусть не связывает массагета скифский Истр (имеется ввиду либо Сыр-Дарья, либо Аму-Дарья, — B. Л.), пусть Альбис и непокорная голова Рена выпустят с крайнего севера белокурых свевов. Сделайте нас врагами всех народов, только отвратите гражданскую войну!»[49]
Парфяне захватили знамена римлян. «Плиний Старший утверждает, что Марий во время своего второго консульства в 104 г. до н. э. заменил старые знамена (signa) легионов — волк, Минотавр, лошадь, вепрь и бык — орлами (aquilae). Каждому легиону принадлежал собственный орел. Священный орел Юпитера с распростертыми крыльями обычно опирался когтями на пьедестал. Цицерон говорит, что орлы изготавливались из серебра, что подтверждает Плиний: signa делались серебрянными, дабы благодаря сиянию всегда оставаться видимыми издалека. Иногда aquilae имели украшения на древке, бляхи, дискообразные фалеры (phalerae).
Кроме легионных орлов существовали и другие военные отлички (signa militaria). Каждый легион имел свой значок, или вексиллум (vexillum — знамя). Дион Кассий описывает vexillum Красса во время битвы при Каррах как стяг с вышитым пурпуром названием легиона и именем командующего (часто на архаической латыни). Антонуччи делает предположение, относительно цвета знамени, по его мнению, vexillum полагается быть белым или светло-красным. Vexillum устанавливали перед палаткой императора. Древние историки говорят о vexillum как о тунике (шерстяной рубашке безрукавке вроде майки, — Д. Н.) пурпурного цвета, или phoinikon chitón, развевавшейся перед шатром командующего; называемой Вергилием signum belli (знак войны).
Существовали два вида signa значением ниже орла легиона: один для манипула, а другой для когорты. Монеты показывают signum когорты с ее номером на vexillum. Простой signum известен нам благодаря монете, изображающей принесение клятвы и датированной 91–82 гг. до н. э. Монета Флакка демонстрирует нам два signa: один принадлежал манипулу hastati[50] другой — манипулу principes,[51] о чем говорят нам буквы H и P на полотнищах. Схожие signa иногда показаны с рукоятями.[52]
Signa состояли из древка с лентами, фалерами (медалями, бляхами, — Д. Н.), венцом и полумесяцем (lunulae, или cornicula, рожками), как видно на монетах, имеющих отношение к знаменам Красса и легионам Марка Антония. Древко штандарта снабжалось подтоком и острием. Потеря signa в битве считалась величайшим позором; иногда командиры швыряли их в неприятеля, дабы подстегнуть солдат яростнее броситься на врага в стремлении вернуть значок и избавиться от позора».[53]
Позор потери орлов будет мучить римлян 33 года. И не только в Риме: победители опозорили пленных, устроив зрелише в Селевкии:
«Сурена послал Гироду в Армению голову и руку Красса, а сам, передав через гонцов в Селевкию весть, что везет туда Красса живого, устроил нечто вроде шутовского шествия, издевательски называя его триумфом. Один из военнопленных, Гай Пакциан, очень похожий на Красса, одетый в парфянское женское платье и наученный откликаться на имя Красса и титул императора, ехал верхом на лошади; впереди его ехали на верблюдах несколько трубачей и ликторов, к их розгам были привязаны кошельки, а на секиры насажены свежеотрубленные головы римлян; позади следовали селевкийские гетеры-актрисы, в шутовских песнях на все лады издевавшиеся над слабостью и малодушием Красса. А народ смотрел на это. Сурена же, собрав селевкийский совет старейшин, представил ему срамные книги "Милетских рассказов" Аристида. На этот раз он не солгал: рассказы были действительно найдены в поклаже Рустия и дали повод Сурене поносить и осмеивать римлян за то, что они, даже воюя, не могут воздержаться от подобных деяний и книг.[54] Но мудрым показался селевкийцам Эзоп, когда они смотрели на Сурену, подвесившего суму с милетскими непотребствами спереди, а за собой везущего целый парфянский Сибарис в виде длинной вереницы повозок с наложницами. Все в целом это шествие напоминало гадюку или же скиталу: передняя и бросавшаяся в глаза его часть была схожа с диким зверем и наводила ужас своими копьями, луками и конницей, а кончалось оно — у хвоста походной колонны — блудницами, погремками, песнями и ночными оргиями с женщинами. Достоин, конечно, порицания Рустий, но наглы и хулившие его за "Милетские рассказы" парфяне — те самые, над которыми не раз царствовали Арсакиды, родившиеся от милетских и ионийских гетер».[55]
Перед походом Красс ограбил храмы богов местных племен, в Иерусалиме иудеев и сирийцев в Гиераполе.[56] «Теперь Яхве и Атаргатис были отомщены. Тридцать тысяч человек (римлян, — Д. Н.) не вернулись[57]».[58]
Основную массу армии Красса составляли неискушенные новобранцы, привлеченные надеждой на богатую восточную добычу, молодежь, в том числе и образованная, пошедшая наперекор общественному неодобрению.[59] Средний командный состав составляли центурионы с богатым боевым опытом. Городские современники считали их бессердечно грубыми и невежественно беспринципными. С их точки зрения, центурионы были люди корыстолюбивые, мелочно честолюбивые и завистливые.
Обычный центурион это — крестьянин-бедняк; он проводит на службе чуть ли не половину жизни и остается только центурионом; дальше старшего центуриона он продвинуться по службе не может; офицером в римской армии времен республики становится только человек сенаторского или всаднического сословия. Центурион у Красса это бедняк, который ждет от службы добычи и обогащения.[60]
Своей великолепной выучкой и воспитанием римское войско обязано было центурионам. Учитель всегда накладывает свою печать на ученика. От центуриона солдаты получали приказания, он был их прямым, непосредственным начальником; по нему равнялись в лагерной жизни и в бою, он служил примером и образцом. Сказать, что центурион был верен своему долгу и чести воина, — значит сказать мало: это чувство было той жизненной силой, которая вела центуриона неизменно и неотступно, всегда и везде и перед которой отступала сама смерть. Центурион остро чувствовал ответственность за своих людей. Эти люди защищали своих солдат с той же спокойной и деловитой непреклонностью, с которой они распоряжались разбивкой лагеря или учили новобранцев. Это было их дело; они должны были выполнить его до конца. И когда исколотые, изрубленные, обессиленные они опускались, наконец, в лужу собственной крови, то эта смерть — последний и неопровержимый урок воинской доблести — имела следствия, о которых не подозревали ни павшие в бою, ни их уцелевшие соратники. Героизм не преподается с голоса — ему учат примером. Какой пример был сильнее такой смерти? Имена их прочно входили в неписанную историю легиона, жившую в памяти и сердцах солдат. На этих рассказах воспитывались, до их героев старались дорасти.[61]
Именно в центуриях проходила вся повседневная жизнь пехотинцев.[62] В центуриях распределялись наряды, обозначение центурии по имени центуриона очень часто указывается в солдатских надписях. В армии гений центурии почитался больше, чем гении других частей и подразделений.[63]
Гений — бог мужской силы, олицетворение внутренних мужских сил и способностей мужчины.[64]
«В римском мире учение о духах-хранителях получило значение философии (сути, — Д. Н.) человеческой жизни. Каждый имел своего «прирожденного гения», который был связан с ним от рождения до смерти, руководил его поступками и судьбой и был представлен в образе особого лара среди домашних богов. В день свадьбы и праздников, в особенности же в годовщину рождения, когда гений и человек начинали свою общую карьеру, его изображению воздавали особое поклонение, сопровождаемое пением и плясками, его убирали цветами и ублажали курением и возлияниями. Дух, или гений, был как бы товарищем души человека, вторым духовным я (alter ego, — Д. Н.). Египетский астролог советовал Антонию держаться подальше от юного Гая Фурина, «потому что твой гений, — говорил он, — боится его гения».[65]
Иными словами о том же в индийских упанишадах: «Поистине смертно это тело [и] охвачено смертью. Оно — пребывание этого бессмертного, бестелесного атмана… Знай же, что Атман — владелец колесницы; тело, поистине, — колесница»[66].[67]
Современные римлянам египтяне считали, что гений, нечто вроде человеческой тени, которая рождается вместе с ним на гончарном круге бараноголового бога Хнума, когда тот лепит из глины человека. Тень эта носила название Ка и могла существовать там, где есть тело ее отбрасывающее. Потому-то египтяне и старались предохранять свои тела от разложения, снабжая покойников всем необходимым при жизни, хотя бы в форме изображений из глины. Римляне и греки сжигали своих покойников.
«Наряду с двойником Ка, по представлению египтянина, каждый человек одарен живым духом Ба. Умирает человек, и его Ба отлетает от него в виде птицы с человеческим лицом. Еще и до сих пор сохранилось местами поверье, что душа покойного в виде птицы может прилететь туда, где некогда жила, и до сих пор сохранился обычай ставить на раскрытое окно комнаты, где только что умер человек, сосуд с водой, чтобы отлетающая душа могла омыться (русские ставят ныне стакан водки. — Д. Н.). По смерти человека душа его является на суд бога Осириса, в Палату двух истин. Озирис, как верховный судья, восседает на троне. Пред ним стоят весы. Тот, ибисоголовый бог разума,[68] или богиня истины Маат, со страусовым пером на голове, вводит покойного в залу суда и он должен оправдаться пред Озирисом и 42 судьями. «Не творил я греха против людей, — говорит покойный, — не делал я ничего, что противно богам. Я не оклеветал никого перед начальством его. Я не заставлял никого голодать. Я не заставлял никого лить слезы. Я не убивал и не приказывал убивать. Я не причинял никому страдания. Я не уменьшал хлебной меры, не уменьшал я аршина, не подделывал я обмера полей, не увеличивал я гирь на весах, не заставлял я отклоняться язычка весов. Не отнимал я молока от уст младенца. Не угонял я скота с пастбища его… не задерживал я воды разлива в пору его, не запруживал я текучей воды… не подслушивал я. Я не прелюбодействовал, не закрывал я ушей для слов истины. Не давал я своему сердцу пожирать себя (т. е. не предавался я унылию, раскаиваясь в чем-нибудь). Не изрекал я хулы и не тратил попусту слов… вот, прихожу я к вам, без греха и зла… Живу я правдой, питаюсь истиной сердца моего. Творил я то, что хвалят люди и чем довольны боги… голодному я давал хлеба, воды жаждущему, платья нагому и плот неимеющему челнока»… Одновременно с покаянием происходило взвешивание сердца покойного. На одну чашку весов помещалось сердце, полное злых желаний и греховных мыслей, на другую клали легкое, белое страусовое перо — знак богини Маат, или ставили ее статуэтку. За правильностью взвешивания наблюдал шакалоголовый (песиголовец, — Д. Н.) бог бальзамировщик — Анубис, на стрелке весов иногда изображался кинокефал, священная обезьяна бога разума Тота (павиан, baboon, — Д. Н.). А сам Тот, с палеткой писца и папирусом, стоял перед Осирисом и 42-мя заседателями, как визирь богов и секретарь суда и записывал прения сторон.[69] Если приговор оказывался не в пользу покойного, его ожидал «пожиратель мертвецов», чудовище, которое было «спереди крокодилом, в середине львом, а сзади гиппопатамом»; осужденный лишался пищи и питья и, что для египтянина было так-же ужасно, он лишался лицезрения солнца, и днем, и ночью. Оправданный же получал право «сидеть в палате пред богом великим», как сидел вельможа перед царем при жизни; он получал право «войти в поля Яру (Иару, Иалу). Ему давали печенье и хлеб, и поле с пшеницей в 7 локтей вышиной, и с ячменем», «он пребывает в полях Яру, в полях жертвенных, в великом месте, полном ветров. Могуществен он там, блаженен он там, он пашет и жнет там, и пьет там, и делает все, что делал на земле».[70]
Стихотворение Р. Г. Гамзатова о переселении Ба-души в птиц получило известность в переводе Н. Гребнева:
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Сегодня, предвечернею порою,
Я вижу, как в тумане журавли
Летят своим определенным строем,
Как по полям людьми они брели.
Они летят, свершают путь свой длинный
И выкликают чьи-то имена.
Не потому ли с кличем журавлиным
От века речь аварская сходна?
Летит, летит по небу клин усталый —
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня!
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.[71]
Однажды на охоте автору пришлось добить журавля подранка. Это было ужасно.[72] Журавлиные (лат. Gruidae) — древнее семейство птиц отряда журавлеобразных (Gruiformes), его появление относят к окончанию эпохи динозавров. Журавли широко распространены, отсутствуя лишь в Антарктиде и Южной Америке. Семейство включает 4 рода с 15 видами, из них на территории России гнездятся 7 видов, относящихся к 2 родам.[73] В египетских иероглифах изображение журавля используется для обозначения буквы «б». Один из японских спутников был назван Tsuru, Журавль.[74] В Японии существует примета — тот, кто сложит 1000 бумажных журавликов, тот обеспечит себе отменное здоровье.[75] На Руси танцующих журавлей изображали на многих предметах — браслетах, колтах и т. п. Бытовало поверье, что счастье и удача выпадут тому, кто первым весной увидит танцы журавлей. Б. А. Рыбаков считал, что слово жар-птица произошло от журавля по созвучию названий:
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 150; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!