КОРРУПЦИЯ – ОДНА ИЗ ЧЕРТ КУЛЬТУРЫ ВЛАСТИ

Коррупция (или говоря иначе – конвертация власти в деньги) – извлечение незаконных доходов из своего служебного положения. Извлечение по­доб­ных доходов, как правило, осуществляется в форме взяток, поборов с под­власт­ного населения или служащих, использования служебного положения для выгодного вложения денег или приобретения задешево дорогого имущества в обход действующих правил. Хотя культура коррупции исторически возникла в среде государственных чиновников, ныне корпус людей, принимающих решения и продающих их за взятки, предельно расширился за счет частных фирм, работающих с населением.

Масштабы и формы коррупции обычно диктуются уровнем долж­но­ст­ного положения. Мелкие должностные лица обогащаются преимущественно за счет взяток (т.е. продажи своего служебного решения или сроков его исполнения за дополнительное вознаграждение, получаемое от заинтересованных лиц), крупные должностные лица, не брезгуя и взятками (обычно в особо крупных размерах), часто используют и поборы, и выгодные варианты вложения денег. Особая форма коррупции – это посредничество в акциях передачи взятки (поиск лица, от которого зависит нужное решение, договоренность с ним об этом решении и передача ему оговоренного вознаграждения).

Следует заметить, что существует действие, формально обратное корруп­ции – конвертация денег во власть, т.е. покупка высокого должностного положения за деньги (нередко это осуществляется посредством той же взятки представителю власти, от которого зависит это назначение).

В принципе, с точки зрения социальной психологии, в основе, как коррупции, так и покупки высокого статуса за деньги, лежит подсознательное стремление человека привести все аспекты своей жизни к некоему общему эквиваленту. В частности к тому, чтобы должностной статус и материальное положение более или менее соответствовали друг другу. Быть большим начальником и при этом – бедным, считается просто неприличным. По своему статусу начальник обязан быть хорошо обеспеченным человеком, что далеко не всякому государству под силу. Остается только обогащаться по собственной ини­циативе. Разумеется, что в разные эпохи и у разных народов реализация этого принципа могла иметь и принципиально разные формы. Это стремление сугубо латентное и часто безо всяких идейных оснований пре­вращается в простое воровство[185]. 

Исторически и коррупция, и покупка должности далеко не всегда считались преступлениями, а в какие-то периоды истории в разных странах яв­ля­лись вполне легальными способами обогащения или продвижения по слу­жбе. Еще со времен древнего Ближнего Востока и древнего Китая была распространена практика, которая позднее в средневековой Руси получила название «кор­мле­ние»[186]. Суть ее заключалась в том, что крупный чиновник, назначаемый губернатором какой-либо области и весь подчиненный ему аппарат, вообще не получали никакого жалования от государства (или получали его в чисто символических размерах), а «кормились» за счет местного населения. При этом масштабы ограбления населения определялись обычаем, и нарушение некой общепринятой нормы могло вызвать восстание. Т.е. население само регулировало допускаемые обычаем мас­штабы грабежа. Для нас показателен сам факт того, что «кормление» уже стало обычаем и обычаем же регулировалось, т.е. вошло в культуру.

Хотя эта практика была распространена фактически повсюду, но особый размах она приняла в странах Востока, особенно мусульманских и особенно – тюркских. Впрочем, «кормления» имели широкое распрост­ранение и в Византийской империи, и получили подлинный размах в период испано-порту­галь­ского освоения Южной и Центральной Америки. Вспомним, что в королевском указе, отправлявшем Колумба в заокеанское плавание, уже определялось, какие дол­жности при этом займет адмирал и какая доля от завоеванных богатств бу­дет принадлежать ему лично[187]. Позднее практически все вице-короли и губернаторы американских колоний Испании и Португалии вполне официально реализовывали практику «кормления», хотя в каких-то пределах пребывали и под контролем метрополии.

Показательно, что и в других европейских странах подобная практика была весьма распространена, но получила особый размах в период XVI-XVIII веков. Вспомним наем на королевскую службу Англии пирата Френсиса Дрейка и ряда иных с оплатой их службы правом на часть добычи с захваченных испанских галеонов (груженных, как правило, золотом, вывозимым из Америки)[188]. Впрочем, реально достоянием пиратов обычно становился весь захваченный приз.

Столь же распространенной была и практика приема на государственную службу разбойничьих шаек (банд), преимущественно в функции пограничных войск. Классические примеры тому – легализация Донского, Уральского, Сибирского (в России) и Запорожского (в Речи Пос­политой) казачества и аналогичный наем на службу хорватов и валахов (гайдуков) в Австрии XVII-XVIII вв.[189] Подобные казачьи войска фактически представляли собой «флибустьерские республики», пополнявшиеся беглыми преступниками, как из самой страны, так и из сопредельных. Установление государственного контроля над ними было делом очень долгим, и они часто становились центрами мятежей. Вспомним восстания Разина, Болотникова, Пугачева в России, Хмель­ницкого в Речи Посполитой и т.п. Впрочем, подобная практика известна еще со времен древнего Китая и Римской империи, когда одни варвары нанимались для защиты границ от других варваров. Жалования им не платили. «Жалованием» было имущество сопредельного населения.

В традициях западноевропейских стран ограбление подвластного населения имело место преимущественно в заморских колониях, служба в которых считалась особенно доходной. Для этой эпохи было характерно и то, что государственные должности (особенно воинские звания и должности по территориальному управлению) официально продавались ли­цам, способным их купить. Это оправдывалось рассуждения­ми о том, что богатые лица не станут воровать на государственной службе, но фактически являлось особой формой государственного меркантилизма и стрем­­лением извлечь доходы даже из найма чиновников и военных. Например, в Англии в большой мере и отчасти во Франции и Испании в период XVII-XVIII веков другие формы продвижения по службе были оттеснены на второй план[190].

Ситуация в странах Востока и России отличалась только тем, что объектом ограбления было все население, как собственное, так и завоеванное.

Культурные основания коррупции на протяжении истории базировались на стереотипе того, что государственная служба должна приносить доход. Поскольку за исключением последних двух веков подавляющая часть государственных служащих (кроме высших чиновников министерского ранга) имела незначительные оклады (а то и почти символические), установка на то, что чиновник должен кормиться сам, пользуясь теми властными полномочи­ями, которые давала ему служба, стала традиционной. Справедливости ради следует отметить, что очень часто государства просто не имели соответству­ющих средств, чтобы оплачивать многотысячные армии чиновников и собственные вооруженные силы. В этих условиях право на грабеж населения, как форма получения платы за службу, было единственно реальным выходом из положения (особенно в наемных армиях). В XIX-XX веках возобладала более цивильная форма поборов – взяточничество.

Таким образом, следует отметь, что коррупция исторически (от пер­вых цивилизаций по XVIII век) являлась не исключением и не каким-то подпольным воровством, а повсеместной и официально распространенной формой материального содержания исполнительной власти, а нередко и армии. Поэтому есть все основания говорить о коррупции, как об элементе куль­туры государственной службы. Источником коррупции являлось само государство и принципы организации службы чиновников, а сам феномен коррупции (в тех или иных формах) прочно вошел в культурную традицию фактически всех народов, достигших государственной или протогосударственной стадии развития.

Ситуация начала меняться в XIX веке, когда в большинстве развитых европейских государств и США пришли к выводу, что коррупция наносит вред государству (прежде всего, унижая личное достоинство госслужащих, что принципиально не соответствовало пуританским принципам общественного служения) и существенно повысили оклады чиновников, одновременно усилив наказания за нарушения должностных обязанностей (как правило, увольнением с высокооплачиваемых должностей, а по многим казусам им гро­зило и тюремное заключение)[191]. Это при­вело к тому, что в большинстве высокоразвитых западных стран коррупция приняла предельно скрытый характер, а масштабы ее сократились до незначительных. Это можно считать одной из выдающихся социокультурных революций Нового и Новейшего вре­мени, к сожалению затронувшей только регион западнохристианской цивилизации (за исключением Латинской Америки; впрочем, ее трудно причислить к высокоразвитым регионам)[192]. Суть ее сводилась к тому, что высокая эффективность экономики и солидные доходы государственной казны стали позволять государству оплачивать деятельность своих чиновников на достой­ном уровне и, соответственно, жестко наказывать их за нечестность.

Вместе с тем осталось немалое число стран, где коррупция со­хра­ни­лась, как национальная культурная особенность. Формально она считается противозаконной и наказуемой, но практически весь чиновный аппарат материально держится только на этом. Это прежде всего страны ислама, Африка, Латинская Америка и Россия[193]. С положением дел в этой области в неисламс­ких странах Азии я не знаком. В соответствии с моей гипотезой, высокая кор­­­рупция – следствие бедности государства, как такового, и чрезмерного роста чиновного аппарата, что неизбежно отражается на национальном менталитете, т.е. на культурных нормах и традициях. Показательно, что в бедных обществах нечестность, воровство и т.п. являются обыденной нормой выживания и лишь в достаточно обеспеченных – осуждаются как порок. Отсюда нетривиальный вывод: обеспеченность, честь и достоинство каким-то образом внутренне связаны и, если не обусловливают друг друга обязательно, то в существенной степени. Точно так же, как бедность и воровство.

Нас, естественно, больше всего интересует история коррупции в нашей стране. Россия, как ни странно, исторически всегда была более всего похожа на Турцию (при Иване Грозном подражала ей целенаправленно, а петровские реформы во многом явились предшественниками той квазиевропеизации, что в ХХ в. была пред­­принята Кемалем Ататюрком), отличаясь от нее не столько культур­ными нормами, сколько религией и тем внешним оформлением жизни, которое из этого следует[194]. Большая внешняя похожесть русской арис­то­кра­ти­че­ской культуры на европейскую основывалась на христианском вероисповедании и его нормах, но в глубине культуры России на ментальном уровне можно усмотреть очень много общего с Турцией.

Впрочем, начнем с начала. Судя по документам домонгольской Руси, практика «кормлений», т.е. содержания местного управленческого аппарата за счет населения является вполне национальным изобретением. Упоминания об этом встречаются еще в «Русской правде» (XI век)[195].

Значительное распространение такого способа содержания чиновного аппарата приходится на XIII век и продолжается до середины XVI века. Возможно, это было связано с татаро-монгольским завоеванием. Несмотря на мон­­­­­гольское происхождение династии Джучидов и монгольский состав отборных воинских частей, Золотая Орда была преимущественно тюркским государством и большинство ее гражданских чиновников были тюрками. В отличие от араб­ских и персидских мусульман, которые придерживались в этих вопросах большей строгости, тюрки (и древние, и сельджуки, и османы) славились свом мздоимством[196], а Русь во многих воп­­росах государственного уп­ра­вления подражала Орде. Может быть, отсюда и берет свое начало внутреннее сходство русской культуры с турецкой, хотя и с самого начала древнерусская культура формировалась в теснейшем симбиозе с хазарами, половцами, печенегами, волжскими булгарами (будущими татарами) и иными западнотюркскими народностями[197]. Наиболее тесный контакт с Ордой Русь имела именно на уровне выс­шей власти и чиновничества, и Орда, как метрополия, несомненно, оказывала сильнейшее социокуль­турное воздействие на нравы и организацию службы русского управленческого аппарата. В это вре­мя появляются сведения о коррупции и в форме взяток.

Но и после свержения ордынского ига, тюркское влияние на Руси не ослабло. Включение основной массы татарской, ногайской и иной восточной аристократии в русскую дворянскую среду в течение XV-XVI веков привело к тому, что тюркские нравы и поведенческие стереотипы еще глубже внедрились в практику управленческой службы на Руси. Только источником их было уже не столько Поволжье, сколько Османская Турция, Северный Кавказ и Крым. К XVII в. уже существенный процент бояр и окольничих Русского государства составляли христианизированные тюрки (князья Юсуповы, Мещерские, Касимовы, дворяне Салтыковы, Годуновы и множество иных)[198].

Хотя практика «кормлений» была официально отменена в середине XVI века[199] (что являлось чистой авантюрой, поскольку государственные доходы России еще не позволяли содержать регулярно оплачиваемый чиновный аппа­рат), но к этому времени коррупция прибрела множество иных форм – взяточничество, вымогательство, инсценировки нападений разбойников и т.д. К тому же официальная отмена «кормлений», отнюдь не ликвидировала их на практике, что, конечно, было уже противозаконным, но усилия правительства по искоренению этой практики успеха не имели. Да и сами правительственные усилия на этом поприще были минимальными и противоречивыми. «Кормления» уже прочно вошли в национальный менталитет как элемент культуры управления.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что первым социокультурным фактором возникновения коррупции является государственная прак­тика отказа от оплаты труда чиновников (или осуществления ее в символических размерах) и ориентация их на ограбление населения.

Показательным представляется тот факт, что, несмотря на обилие петровских реформ и их характерно западнический настрой, правоохранительная политика Петра касалась только государственной казны. Любые формы коррупции, не наносившие прямого вреда государственной машине (о косвенном вреде для общественных нравов в то время мало кто задумывался), просто не замечались, и «кормления» глав вновь учрежденных губерний продолжались в прежнем порядке[200]. Впрочем, в XVIII в. и на Западе коррупция еще была обыденным явлением, и по этой линии нам заимствовать было нечего.

После смерти Петра масштабы коррупции только расширялись и достигли своеобразного апогея при Екатерине Великой. Именно в ее царствование Карамзиным была произнесена вошедшая в историю характеристика Рос­сии: «Воруют». Показательно, что именно при Екатерине достигло своего пика и крепостничество. Таких жестких форм, как после восстания Пугачева, крепостное право на Руси еще не знало (Cалтычиха и т.п.)[201].

Но этого было мало. Россия постоянно воевала, и рекрутчина отбирала у деревни слишком много людей. Тогда генералы и полковые командиры на периоды активных сельскохозяйственных работ стали оправлять целые во­ин­ские соединения в свои поместья для участия в полевых работах. Это тоже было использованием служебного положения в собственных материальных интересах[202].

Практика «кормлений» и иных наиболее одиозных форм коррупции начала сворачиваться только в Александровскую эпоху (с 1801 г.), но на смену ей пришло взяточничество, которое в Николаевскую эпоху (с 1826 г.) достигло своего своеобразного апогея. В стране развивались буржуазные отношения, и деньги в чистом виде обрели особую ценность. Борзые щенки такой ценности уже не имели[203].

По всей видимости, взяточничество и оставалось основной формой кор­рупции до революции 1917 г. Разумеется, с ним боролись, но преимущественно такие же взяточники в более высоких чинах. Последней яркой фигурой в этом ряду был Григорий Распутин, который, будучи приближенным царской семьи, за очень боль­шие взятки устраивал людей на очень большие должности (вплоть до главы правительства). Фактически здесь имела место конвертация денег во власть, что по сравнению с обычной коррупцией имело меньшее распространение в России (или, по крайней мере, этот вопрос пока еще недостаточно исследован).

Следующим этапом является период Советской власти. Есть все основания предполагать, что первые 35 этого режима (т.е. до воцарения Хрущева) жесткость партийного контроля не допускала коррупции в объеме большем, чем мелкие взятки мелких чиновников. Чем выше чином был госслужащий, тем в большей степени он был под контролем[204]. Впрочем, для высоких чиновников, коррупция не имела особого смысла. Все, чем можно было обладать в СССР того периода, и так было доступно им по должности. Особой формой грабежа государства его руководством была продажа за рубеж уникальных музейных ценностей при одновременном пополнении музейных собраний реквизициями частных коллекций. Таким же особым периодом стала и Отечественная война, когда грабеж на территории оккупированной Германии даже со стороны средних офицеров был беспрецедентным[205].

Эпоха расцвета советской чиновной коррупции приходится на период с середины 1950-х по конец 1980-х – хрущевскую, брежневскую и горбачевскую эпохи. Даже не имеет смысла перечислять, в каких изощренных формах и масштабах процветала коррупция в эти десятилетия. Формы использовались все. И принимали участие все: от рядового милиционера и управдома до члена ЦК КПСС (естественно, каждый на своем уровне и в своих масштабах). Среди коррупционеров из высших эшелонов власти особой изощренностью и ненасытностью отличались южане – выходцы с Кавказа, Закавказья и Сред­ней Азии, в том числе представители высшей партийной элиты, министры и т.п. На низшем уровне наравне были все[206].

На этот же период приходится и большинство предательств со стороны разведчиков и представителей других спецслужб, что можно считать очень существенным показателем состояния общественной морали в СССР в эти годы. До революции были иностранцы-шпионы, собственные граждане, продавшиеся зарубежным разведкам (в большинстве своем русифицированные западноевропейцы, число которых в XIX в. в России составляло уже нес­коль­ко миллионов), но предателей-офицеров (в том числе и нерусского происхождения), история России еще не знала. Именно в хрущевско-брежневскую эпоху в народе сложилось мнение, что главной преступной организацией страны является милиция, и никакие уголовные банды не сравнимы с ней по размаху совершаемых преступлений[207]. Впрочем, советская милиция – наследник сталинского НКВД – была уже генетически преступной, если верить теории Ламброзо. Конечно, Хрущев в своей знаменитой речи на ХХ съезде КПСС пытался свалить всю ответственность за сталинские преступления на службу государственной безопасности, но да­же при наличии таких явных маньяков, как Ежов, госбезопасность слепо выполняла приказы партии, так что главной преступной организацией на деле являлась Коммунистическая партия Советского Союза, а остальные – только техническими исполнителями.

Вместе с тем, как представляется, основной причинной такой деградации чиновничества (в том числе и военного) именно в советский период были, прежде всего, принципы выдвижения людей на руководящую работу и конкурсного отбора. Уже с первых послереволюционных лет руководящие кадры отбирали не по принципу профессиональной квалификации (или, не дай Бог, образования), а по пролетарскому происхождению, общей ма­ло­куль­турности, политической лояльности и личной «замазанности» в прес­туп­ле­ниях Советской власти. С наступлением хрущевских времен в отборе кадров большую роль стали играть родственные и иные связи. Нетрудно догадаться, что через 2-3 поколения такого отбора на высших и средних руководящих должностях оказались люди со способностями ниже средних, а в низших чиновных эшелонах (уровень рядовых милиционеров и управдомов) – уже откровенные социальные отбросы. В Москве эта ситуация усугублялась еще и системой лимита, по которому отбор проходили преимущественно те, кто был готов на все (характерный принцип отбора в уголовной среде). Разумеется, были и исключения, но они чаще всего встречались в науке, искусстве и иной интеллигентской творческой деятельности. КПСС превратилась в инкубатор социально неконкурентоспособных людей, статус которых поддерживался только их принадлежностью к партии. Более способные из них обретали подлинный профессиональный опыт только уже на закате своей карьеры, что было одной из причин торжества геронтократии практически во всех областях государственной жизни.

Отсюда и тяга к коррупции, особенно среди молодых чиновников. Человек, социально конкурентоспособный, понимает, что честным трудом он за­работает больше и ему будет проще легализовать свои доходы. У человека бесталанного, плохо образованного, неконкурентоспособного, кроме воров­ст­ва, практически нет иной возможности подняться по социальной лестнице и закрепиться на сколь-либо достойной ее ступени.

Все это дает нам возможность заключить, что вторым социокультурным фактором становления коррупции является нарушение принципа отбора по способностям, образованию и уровню профессионализма и приход к власти профессионально неподготовленных людей, компенсирующих свою неконкурентоспособность политической лояльностью и сочетающих свою профессиональную практику с обычным воровством. Этот второй фактор в каких-то пределах существовал всегда, но подлинного торжества он достиг в основ­ном в ХХ веке, причем не только в СССР; при любом тоталитарном режиме принципы выдвижения на должности мало отличаются от советских.

Падение Советской власти в 1991 г. недаром называют «революцией вторых секретарей». Фактически весь прежний чиновный аппарат остался у власти и только наиболее одиозные первые лица высшего руководства были заменены на их заместителей[208]. Разумеется, в связи с переходом к рыночным формам экономики в управленческий аппарат пришло и некоторое количество экономистов-рыночников, предпринимателей, большое число отстав­ных военных (при резко возросшей численности чиновного аппарата привлечение на службу отставных офицеров было наиболее простым выходом из положения), но так же и множество криминальных авторитетов. Но в це­лом общий социокультурный и профессиональный уровень управленцев советского периода остался тем же самым и даже понизился, благодаря увольнению многих людей, сравнительно опытных в вопросах управления[209].

В этой связи возникает принципиальный вопрос: следовало ли России проходить процедуру люстрации (временного запрета для прежних выдвиженцев КПСС на занятие руководящих должностей), который был характерен для ряда восточноевропейских стран. Вацлав Гавел считает, что процесс люстрации в Чехословакии был стра­тегической на­ци­ональ­ной ошибкой[210]. В республиках бывшего СССР этого не было. В какой-то мере это объяснялось тем, что помимо бывших партийных руководителей в тот момент и не было иных профессионально опытных чиновников. Я думаю, что в России отказ от люстрации был связан с личностью президента Ельцина, которому в этом случае грозило отлучение от власти. Именно в оправдание легитимности Ельцина никаких ограничений для выдвиженцев КПСС и ВЛКСМ не вводилось.

Любопытным представляется то, что впервые классический кри­ми­наль­ный разбой и чиновничья коррупция в России столкнулись на одном и том же объ­екте грабежа – предприятиях коммерческого бизнеса, чья деятельность, как правило, в той же мере противозаконна, что и разбой или коррупция. Вот уж когда получил законные основания знаменитый большевистский лозунг «Грабь награбленное!»; но сегодня эта идиома звучит в более мягкой форме: «Делиться надо!».

Поскольку процедуры введения рыночной экономики проходили почти бесконтрольно, масштабы чиновного воровства выросли до невиданных размеров. Это касалось в равной мере процедуры приватизации, покупки недви­жимости, взяточничества и пр. Характерно, что наиболее богатыми людь­ми в стране стали в основном высшие должностные лица и руководители энергетики, нефте- и газодобычи.

Это позволят нам сделать вывод о том, что третьим социокультурным фактором раз­вития коррупции является ослабление властного и общественного контроля за деятельностью чиновников.

Одним из важнейших механизмов саморегуляции людей в любой сфере деятельности является их корпоративная солидарность и разрабатываемая по ходу истории корпоративная культура, представления о профессиональной чести, этике и т.п. В среде чиновного аппарата до революции 1917 г. такая корпоративная солидарность строилась на том, что чиновниками и офицерами до середины XIX века были исключительно дворяне. Но и после реформ Александра II, хотя инкорпорация в чиновную среду лиц недворянского происхождения была значительной, но была полностью подчинена дворянским принципам служения России. Дворянская честь хоть в какой-то мере сдерживала разрастание коррупции, и всей стране были известна плеяда выдающихся государственных деятелей, которых отличала безукоризненная честность. В советское время в основе корпоративной солидарности лежала партийность, которая мало влияла на личные нравственнее качества чиновников, но, по крайней мере, в сталинское время обеспечивала тщательный контроль за деятельностью госслужащих. В постсоветское время корпоративная солидарность чиновников строится преимущественно на «воровском законе», т.е. является чисто криминальной (кто больше украдет, тот и прав, ибо оказался более талантливым).

Таким образом, мы можем вывести четвертый фактор коррупции: при­ток в чиновную среду лиц с криминальным прошлым и размывание тра­ди­ционной корпоративной культуры аристократии людьми «из неоткуда».

Итак, на основании сравнительно краткого культурологического анализа можно прийти к выводу о том, что все причины, бывшие основаниями для возникновения коррупции, сохранились в сегодняшней России в полном объеме, и никаких надежд на то, что с это бедой удастся справиться в обозримом будущем у нас нет.

КУЛЬТУРНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

ИНФОРМАЦИОННОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В современной литературе принято описывать по преимуществу лишь достижения постиндустриальной стадии развития и складывающего информа­ционного общества1. И это понятно. Достижения грандиозны, а те социо­куль­турные изменения (нередко опасные), которые в последние десятилетия проис­­­ходят в мире, далеко не в каждом случае выглядят как прямые последствия наступления эры глобальной информатизации или, по крайней мере, их не пы­­­таются связать с этими событиями, рассматривая как явления более или ме­нее автономные. Кроме того, многое из того, что оценивается технократами и футурологами с восторгом, с позиций культуролога, может получить совсем иную и да­леко невосторженную оценку.

И дело не в том, что я выступаю с позиций, широко распространенных среди гуманитарной интеллигенции, которая считает, что в мире нас­тупила эпоха культурной деградации. Я так не считаю. Культурная деградация невоз­можна без одновременной социальной деградации; а то, что ее нет в запа­д­ном постиндустриальном мире, для всех очевидно и – более того – ее наступление в нашей стране, напротив, далеко не очевидно.

Для процесса подъема на новую, более высокую стадию социального (и, естественно, технологического) развития, который мы сейчас переживаем, ха­рактерно другое. А именно – изменение общей культурно-ценностной иерархии, определяющей образ жизни и картину мира людей, принципы по­з­на­ния, систематизации и рефлексии нового знания, основные приоритеты ценностных ориентаций, основания этики, эстетики и т.п2. Сейчас все это меняется, и в этом нет никакой исторической трагедии (античная куль­­­­­­тура уж как была хороша, но тоже однажды сменилась на другую, а человечество до сих пор живо), но это превращается в личную жизненную тра­гедию многих людей.

Вспомните историю падения советской власти в нашей стране. Объективно это было прогрессивной переменой, но, по крайней мере, для 30 милли­онов человек (1/4 взрослого населения России – электорат Г.Зюганова в 1990-е го­ды) эта перемена стала крушением их веры в самые светлые идеалы. Количе­ство личных жизненных трагедий (порожденных именно культурно-иде­о­­­ло­­­­гиче­скими причинами) да­же трудно счесть. То же самое происходит при любых масштабных социокультурных переменах. Сейчас такого же рода разочарование испытывает интеллигенция: России так и не удалось стать демократическим государством (как и в прошлом, все свелось только к имитации западных форм), и в стране установилась жесткая диктатура чиновников, напоминающая эпоху Николая I.

Вопрос в том, кто становится «социальным заказчиком» новой культуры. Сейчас в нашей стране они меняются сравнительно быстро. Вспомните се­редину 1990-х годов. Музыка, которая чаще всего звучала с экранов наших те­­левизоров и по радиопрограммам, – песни «Beatles» и работавшей в том же стиле «Машины времени». А это значит, что наибольшую социальную акти­в­ность в этот период проявляло поколение, чья юность пришлась на 1960-е годы (эпоха массовой «битломании») и которая имела соответствующие носталь­гические предпочтения. Через десять лет уже все переменилось. Пришел другой социаль­ный заказчик с другими вкусами и другой ностальгией, который заказывает совсем иную музыку (во всех смыслах).

Поэтому любые масштабные перемены, а уж тем более такие, как смена стадии технологического развития, замечательны с точки зрения общего прогресса, но весьма драматичны для культурно-ценностных установок значитель­­ной части населения. За все приходится платить и, как правило, нервными клетками людей, которые, как говорят, не восстанавливаются. Поколение, которое уже не помнит прежней жизни и ее культурных установок, воспринимает все новое гораздо спокойней и даже с удовольствием. Но мы-то еще живы; и мы помним прежние культурные приоритеты, которые, может быть, нам и не нравились, а порой носили и идейно-протестный характер (вроде той же «битломании»), но были психологически привычны.

В принципе такого рода культурные последствия принято делить на: а) глобальные и долговременные и б) локальные и краткосрочные. Но кто же сейчас может провести такого рода классификацию тех явлений социальной и культурной жизни, которые будут рассматриваться чуть ниже? Кто может ска­зать: надолго ли вспышка исламского терроризма и массовая наркомания среди молодежи или это скоро пройдет. Навсегда ли распался СССР или только на несколько десятилетий? И т.п.

Поэтому я пойду по иному пути. Поскольку эти социокультурные перемены не оди­­­на­ко­вы для разных социальных групп и нуждаются в сугубо диф­ференцированном рассмотрении, я буду анализировать их именно с позиций интересов разных социальных групп современного российского общества.

В таком случае для всего населения первоочередной переменой стало:

- крушение системы мирового социализма и распад СССР. До сих пор ни­кому не приходила в голову простая мысль о том, что причиной нашего стратегического поражения была ошибка в выборе приоритетов технологического развития, совершенная еще в 1950-е годы: мы выбрали наращивание ра­кетно-космического и ядерного потенциала, в то время как западный мир избрал своим приоритетом развитие информационных технологий. И, согла­с­но известной сентенции, гласящей: «Кто владеет информацией, тот владеет всем миром», Запад выиграл. Он выиграл по многим причинам, но в том числе и по недостатку информационного обеспечения социально-экономи­че­с­ко­го развития в СССР; из-за «влюбленности» советской правящей элиты в тот виртуальный мир (т.е. систему догматического бреда, составлявшую их собственные речи), который преподносился населению как государственная идеология; благодаря умелой антикоммунистической пропаганде, ведшейся «зарубежными голосами»; развитию движения диссидентов, во­с­питанных на этих «голосах»; все большего проникновения на наши экраны (кинотеатров и телевидения) западных фильмов, показывавших «другую жизнь», даже во сне не сопоставимую с советской, и пр. Короче, на основании всего этого и по многим иным причинам советская экономика и политическая система просто раз­валились. Остатки прежней советской культуры еще продолжают цепля­ть­­­­­­ся за жизнь, но ее поклонники и потребители уходят из жизни очень быстро, и, если коммунисты не вернутся к власти, серьезных перспектив для культуры «советского типа» я не вижу;

- размах терроризма. В отличие от прежнего революционного террори­з­ма, направленного только против высокопоставленных представителей режи­ма, которые были в хоть в чем-то виноваты, нынешний терроризм националистического и религиозного толка все больше смыкается с глобальным террором по отношению к целым народам или большим группам ни в чем не повинных людей (чем никогда не занимались собственно террористы, а только тоталитарные политические режимы по типу советского или нацистс­кого). Опять-­­таки в отличие от пре­ж­­них террористов, для которых конспирация и глубокая тайна были залогом их успеха, современный терроризм рассчитывает не столько на практический успех своих акций, сколько на PR, на рекламу, на публичные выступления на фоне площади, заваленной труппами, и т.п. Современная «Аль Кайда» или че­­­ченский терроризм были бы невозможны и бессмысленны без активной под­­­­­де­р­ж­ки телевизионщиков, которые, судя по всему, зна­ют мно­го больше, чем го­ворят, и, во­змо­ж­но, в каких-то случаях, содействуют террористам (ведь сегодня мо­ж­но купить все что угодно и кого угодно). Таким образом, современный терроризм буквально «вскормлен» СМИ и их погоней за любой сенсацией.

Для группы политического истеблишмента можно выделить два последствия такого рода:

- информационная революция, которая явилась прежде всего революцией в сфере управления (во всех областях). Время, необходимое, чтобы инфор­мация о состоянии дел на каком-то участке дошла до руководителя, он принял необходимое решение, и оно дошло обратно до этого участка, в на­чале XIX века составляло в среднем около часа (если речь шла об обозримом поле сражения наполеоновских войн) или нескольких недель (если речь шла о разных городах). На­пример, известие о смерти Александра I шло из Таганрога до Пе­тербурга более двух недель, что чуть было не привело к государственному пе­­­ревороту (независимому от движения декабристов) со стороны группы гене­ралов – противников Николая[211]. Парадоксально, но именно несогла­со­ван­ность в действиях генералов-заговорщиков и офицеров-заговор­щи­ков (дека­бристов) привела к провалу всей операции и гибели предводителя «генеральского заговора» графа Милорадовича, убитого именно декабристами. Сегодня информация о том, что случилось во Владивостоке, в экстремальном случае доходит до Президента страны за несколько минут и за несколько секунд его распоряжение дойдет обратно до Владивостока. Это, плюс максимальная автоматизация про­цессов управления и принятия ре­шений в типовых случаях, явилось подлинной революцией в системе уп­равления в любой сфере социально значимой деятельности. На самом деле компьютер изобретался именно для ускорения и автоматизации процессов управления, а вовсе не ради любителей Интернета. А современ­­­­ные технологии управления тре­буют определенной психологичес­кой привычки и сноровки, более свойствен­ной молодым, чем старым руко­во­дителям;

- нынешние процессы глобализации являются далеко не первыми в истории человечества. В истории постоянно велась борьба между тенденциями куль­турной локализации (в виде автономизации каждого отдельного народа) и универсализации (в форме образования многонациональных им­­перий) т.е. борьба процессов энтропии (в форме универсализации) и негаэнропии (в фор­ме локализации) в социальном разви­тии человечества. Но ныне глобализация, будучи основанной на современной научно-тех­ни­чес­кой базе, при се­годняш­них скоростях информационных и тран­с­порт­­ных связей, при нынешних масштабах обмена людьми между кон­тинентами, странами, регионами и т.п., мобильности идей и технологий (т.е. научно-тех­ническом шпионаже), а также специалистов (жи­вых носителей уникальных идей, знаний и уме­ний), превратилась дей­стви­тель­но во всемирную, охваты­вая как по­литичес­кую, так и экономичес­кую сфе­ры, но главное – систему массовой ин­формации. Т.е. тенденции возрастания энтропии (падения уровня культурного многообразия) сегодня явно доми­нируют (по крайней мере, в области массовой культуры), что через несколько десятилетий обязательно сменится обратной тенденцией негаэнтропийной до­­минанты, т.е. разрастанием национальной культурной самобытности. Сегодня народы уже живут не в том ограниченном информационном локусе, который им навязывают собственные правительства, а в том «ши­рокоформатном» информационном пространстве, которое образует деятельность крупнейших интернациональных информационных корпораций. Мо­ж­но перефразировать уже прозвучавшую сентенцию и сказать: «Кто эффективней навязывает свою информацию, тот и управляет всем миром». Потому что мир – это люди, которые руководствуются в своей социальной активности преимущественно поступающей к ним информацией, которую они интерпретируют применительно к собственным интересам[212].

Для группы интеллектуальной элиты становление информационного общества вылилось в формирование новой культурно-философской парадигмы:

- постмодернизма. Когда информация превратилась в основной продукт производства, весь универсум, естественно, стало возможным рассматривать как систему текстов, нарративов, интерпретаций и т.п. Мир виртуализировал­ся; он исчез из сферы интеллектуального анализа как вещественная данность и превратился только в информацию о себе (фактически всегда ученые исследовали не сам объект, а лишь доступную информацию о нем). Фактически про­цесс виртуализации начался давно – еще с формирования разговорного язы­ка и системы мифологического сознания, когда реальные вещи и события заменили их названиями и описани­ями; затем расширился с изобретением письменности и развитием грамотности; а появление электронных средств ком­муникации, передающих не то­ль­ко текст, но и звук и видеоряд, изменил всю философию миро­­­восприятия. Закончилась не история (по Фукуяме)[213], а фи­лософское бытие материального мира (по крайней мере, как объекта интеллектуального интереса). От ми­ра осталось только название и бесконечное число ком­ментариев, т.е. информация; и ныне наука изучает не сам этот мир, как таковой, а текс­ты, написанные о нем. А с информацией (в отличие от материальных предметов, со­­­оружений и территорий) можно проделывать все, что угод­но; например, объ­являть ее набором фантазмов и симулякров (что на самом деле имело место все­гда, но скромно утаивалось от общественности).

Очевидно, в первобытную эпоху большая часть информации, которой владели люди, была более или менее достоверной (иначе человечество просто не выжило бы)[214]. Но по ходу развития цивилизации и по мере развития языка культура все в боль­шей степени превращалась в информацию (как правило, ложную), а голова человека все больше и больше заполнялась выдуманными, непро­веренными, ху­­дожест­вен­ны­ми сведениями, т.е. – виртуальными. Возьмите современного человека. Кро­ме малюсенького сегмента узко профессиональных знаний[215], вся остальная информация, которой забита его голова – это сплош­ные фанта­змы и симулякры, почерпнутые в искусстве, неподтвержденных сообщениях СМИ, вольных сочинениях философов и писателей, бытовых сплетнях и т.п. Вот он – подлинный размах и необъятная площадка для пост­модернистских экспериментов. Нам просто не приходит в голову то, что постмодернизм работает не с культурой вообще, а с индивидуальным культурным багажом каждого из нас, при том, что сам этот багаж – по определению – набор детских сказок, сюжетов из любимых кинофильмов, субъективных повествований (т.е. книг), чьих-то частных мнений о чем-либо, художественных описаний и т.п.[216]

Для представителей группы «среднего класса» результаты информационной революции сказались прежде всего на таких сторонах жизни, как:

- все более узкая профессиональная специализация. Количество информации, составляющее основу той или иной специальности, стало таким боль­шим, что один человек уже не в состоянии удержать его в своей активной па­мяти. Выходом из положения стало дробление этой информации (и основанных на ней знаний и умений) на фрагменты – специализации[217]. Теоретически мы идем к тому, что, сколько специалистов будет жить на планете, столько будет и специализаций. Каждый специалист станет уникальным но­сителем своего индивидуального сегмента информации, знаний и умений[218]. Но такая пер­спектива, к сожалению, уготована не всему человечеству, а так называемо­му «золотому миллиарду»[219], который, согласно предсказаниям, и составит ту новую элиту «специалистов high tec», которая фактически и будет править миром и потреблять большую часть производимой человечеством энергии (в профессиона­льных и личных целях) – не в качестве деятелей политической власти, а благодаря своим уникальным знаниям и профессиональным умениям. Изменится и социальная структура человечества: отныне оно станет делиться не на буржуазию, пролетариат, крестьянство, интеллигенцию и т.п., а на пред­ставителей «золотого миллиарда» (профессиональную элиту специалистов high tec в науке, медицине, образо­вании, про­из­вод­стве, менеджменте, военном деле, информатике, искусстве и пр.), политические органы управления и насилия, а далее – всех остальных (примерно 85% всего чело­ве­чества). В этой перспективе утешительно лишь то, что все это произойдет не в виде одномоментного революционного переворота, а будет иметь форму постепенных социальных перемен, которые про­длятся на протяжении жизни нескольких поколений;

- доминирующая роль СМИ, которые в существенной мере вытеснили из нашего обихода все остальные источники культурного знания. Ребенок теперь воспитывается не столько родителями, сколько телевизором, учится не столько в школе, сколько по тому же телевизору, а теперь еще и посредством компьютерных игр. Книги теперь читают только недобитые интеллигенты, осталь­ные смотрят те­левизор. Я не хочу обвинять человечество в интел­лек­ту­аль­ной деградации. Просто информационные возможности телевидения и сети Интернет уже в десятки раз превосходят «классические» источники знаний по культуре. Я не затрагиваю вопроса о качестве полученных таким об­разом знаний, уровне социализации и инкультурации индивида, но скажем честно: объем знаний, которые можно назвать культурными и которыми обладает сейчас средний представитель «среднего класса», за последние десятилетия вырос по объему в несколько раз, хотя во столько же раз и упал качественно. Но реальная ситуация на сегодняшний день такова: мы сознательно жертвуем ка­чеством культурной компетентности индивида во имя наращивания ее количества. Возможно, всю пред­шествующую историю человечество испытывало информационный голод и теперь никак не может «наесться». Конечно, есть и отдельные гурманы – лю­бители качества, потребляющие культуру в ее «классических формах» (это в основном интеллектуальная элита и большинство интеллигенции), и они останутся всегда, но всегда будут в явном меньшинстве. По всей видимости, эта группа вообще уйдет из числа потребителей услуг СМИ, а что станет ее специфическим источником информации, я предсказать не берусь;

- феминистская революция. Для участия в общественном производстве (любом – материальном, интеллектуальном, сфере бытового и социального обслуживания и т.п., вплоть до военной службы) потребовалось столько дополнительных голов, что за последние два десятилетия были сняты практиче­ски все «запреты на профессию» для женщин (и только одна для мужчин – на проституцию). Вопреки теоретическим пре­д­­сказаниям, нормы физической нагрузки, которая может переноситься жен­щи­ной безо всякого ущерба для ее здоровья, оказалась не уступающей соответст­вующей мужской норме. По нашей советской практике, когда на большинст­ве физически нагрузочных специ­альностей использовался труд преиму­ще­с­т­вен­­­но женщин – опыт нам дала Великая Отечественная война – мы давно это установили, но Запад нам не верил, полагая это физиологической осо­бен­ностью только русских женщин. Но проверка в американской, британской, французской армиях и особенно тщательная и детализированная – в Израиле установила, что по физиологическим показателям просто нет воинс­ких специальностей, недоступных для женщин. Может быть, от каких-то фун­кций их стоит уберегать по чисто психологичес­ким причинам (например, от фун­­кций палача-расстреливателя). Так же, как и от работы с ядерными материалами, поскольку это вредно для их детородных функ­ций (о том, что это еще больше влияет на детородную функцию мужчин, почему-то никто не обеспокоился; но что поделаешь: мужчины – это вообще жертвы ци­­­вилизации). Но это – единственное ограничение. По своим интеллектуальным способностям и общим трудовым возможностям женщина, наконец, при­знана абсолютно равной мужчине. Это лишний раз свидетельствует о том, что в информационном обществе работают не столько руками, сколько мозгами, в чем женщина, слава Богу, не уступает мужчине;

- политкорректность. Общество (по крайней мере, западное) стало намного толерантней относиться к тем или иным формам физического, физиологического или культурного отличия одного человека от другого, и даже перечень преследуемых проявлений девиантности существенно сократился до проявлений, очевидных в своей социальной опасности (т.е. предусмотренных уголовным кодеком). Характерно, что при этом традиционные маркеры индивидуальной идентичности – расовая, национальная, религиозная при­над­леж­ность – откровенно отошли на второй план; об этом даже неприлично спрашивать, как о сексуальной ориентации собеседника;

- реклама и PR, которые теперь выступают не только в роли двигателей торговли, но и как гла­вные наши учителя и ориентиры в сфере образов прес­ти­жности. Именно реклама вовремя подскажет нам, во что сейчас модно одеваться, чем обставлять дом, что готовить на обед, а главное – где все это взять. Т.е реклама освобождает массу нашей умственной энергии от самосто­ятельного выбора того, как жить прилично (в соответствии с рекомендуемыми нормами социальной престижности). Нам уже не только не нужно выбирать наряд для официального приема или вечернего раута (все, что надо, нам расскажут по ТВ), но даже и президента страны уже можно не выбирать, а проголосовать в соответствии с рекомендацией ТВ или того обозревателя, которому вы больше доверяете. Нужный выбор PR уже сделали за нас. Им виднее, кто должен стать нашим президентом на очередной срок (и попробуйте с ними поспорить). Посредством возможностей системы СМИ ре­клама и PR занимаются непрерывным манипулированием нашим со­зна­ни­ем, и видимо, не без серьезной при­были для ее заказчиков[220];

- тенденции мультикультуральности. Свободный доступ к знаниям о любых культурах мира (посредством СМИ, туризма или специальных рекламных и популярных изданий), а так же тенденции превращения всего мира в один большой рынок породили и тенденцию постепенной синтезации элементов разных культур. Нам кажется, что мы живем в мире образцов нашей национальной культуры, но задумайтесь, сколько форм собственно русской культуры нас сейчас окружают. Хор Пятницкого?

Прошу понять меня правильно. Я вовсе не отношусь к числу тех формальных патриотов, которые счи­тают, что нашу культурную самобытность спасет отказ от использования достижений западной культуры. Тогда давайте откажемся от двигателя внутреннего сгорания и электричества (все это отнюдь не русские изобретения). Вы представляете себе современную русскую культуру без телефона, автомо­биля, тепловоза, телеграфа и т.п.? Мы уже давно не замечаем, что нас окружа­ют вещи, идеи, технические и художественные достижения как отечествен­ные, так и запад­но­­европейские, аме­риканские, латиноамериканские, юж­­­­­­но­ко­рейские, япон­­ские, китайские, порой и африканские. Как правило, мы ищем подтверждение муль­­­­­­­­­­тикуль­тураль­ности прежде всего в искусстве; но здесь эта тенденция присутствовала всегда, а сейчас, конечно, лидирует молодежная поп-куль­­­­­­­­­тура, в которой уже перемешалось все.

Но и не только в искусстве. Муль­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­тикультуральность наступила во всем, что нас окружает и чем мы пользуемся, – практически все элементы нашего образа жизни и ценностных ориентаций, воздействующие на на­ши предпочтения, уже стали соответствовать тому или иному международному стандарту. Но, подчеркну, только на уровне массовой культуры и системы массового потребления. На уровне «фаст фуд» это уже внедрилось по всему миру. И в Стамбуле, и в Токио, и в Москве вы найдете тот же самый стандарт McDonnalds.

Но, казалось мне, на уровне «высокой» культуры никакая глобализация не работает. Миланская «Ла Скала», театр «Кобуки» или питерская Мариинка ей не подвержены. Вот в этом и кроется главный вопрос культуры современности. Почему Букингемский дворец не отреагировал на гибель принцессы Ди­аны в соот­ветствии с общечеловеческими нормами сострадания, но зато даровал титул лорда общеизвестному гомосексуалисту (хотя и замечательному му­­­зыканту) Элтону Джону? На основании каких нормативов это было сделано? Я отнюдь не выделяю гомосексуализм Элтона Джона как препятствие для получения им самых высоких наград. Он, действительно, выдающийся музыкант, и я полностью голосую «за». Но отвержение Дианы (кстати, не девушки из подворотни, а урожденной графини Спенсер, члена могущественного клана Ланкастеров) – это не укладывается в сегодняшнюю культуру Британии, где даже женщин стали посвящать в таинство священства (англиканская церковь – единственная в мире, где женщины могут стать священниками). Складывается впечатление, что ситуация в культурных нормах по всему миру сегодня не поддается логическому объяснению.

Для группы, которую условно можно назвать «все остальные», – неквалифицированные рабочие и работники сельского хозяйства, мелкие рабо­тники сферы обслуживания, армия, милиция, молодежь, маргиналы и т.п., изменения проявились в основном в следующем:

- сложение молодежной поп-культуры. В ХХ веке ее становление и мас­совый успех в существенной мере определялись техническими возможностями звукозаписи и трансляции через СМИ. Т.е. поп-культура – это тоже дитя развития систем информации и культурного «конфликта поколений», который обычно обостряется в эпоху перемен. В такую эпоху молодежь уже не заставишь жить в мире ценностей ее отцов. Для молодежи встает необходимость в каком-то демонстративном преодолении «культуры отцов». Первой попыткой такого «преодоления» стал рок-н-ролл. В нем не было ничего агрессивно антикультурного, но то, что он не соответствовал «культуре отцов» (основанной в основном на би-бопе и коммерчески преобладавшей эстраде – Фрэнке Синатре, Саре Воган и др.), уже сделало его контркультурным.

На основе рок-куль­туры на­­чалось формирование всей специфической мо­лодежной субкультуры, основанной на особых «контрценностях» – в этике, эстетике, моде, образе жизни и пр. (вспомните битников, хиппи, рокеров и др.). Поскольку эта культура «конт­рценностей» имеет гораздо больший экономический эффект (как ни стран­но, но молодежь, обычно стесненная в средствах, в основном тратит на культуру больше, чем старшее поколение), она продается значительно лучше «классики», и естественно, что именно эта «конт­ркультура» заполняет теле- и радиоэфир, магазинные прилавки, книжные полки и т.п. Не будем забывать, что сегодня культура стала одним из элементов свободного рынка. Впрочем, и в советские времена искусство было единственной сферой, которая фактически жила по рыночным законам – купят или не купят (?).

Но рок-культура продержалась лишь около 20 лет и с середины 1970-х фактически отошла на периферию молодежных увлечений. Ее вытеснили другие направления молодежной субкультуры, которые ныне принято называть попсой.

- наркомания. Она имеет давнюю историю, но в ХХ веке началась в 60-е годы в элитной среде в форме «психоделики» и очень быстро переродилась в обычную массовую наркоманию самого низкого пошиба[221]. Я думаю, что развитие наркомании (как и алкоголи­зма) является косвенной реакцией на возрастание потока «информационного шума», который не всякая психика в состоянии выдержать. Люди, не занятые плотно каким-либо делом, а имеющие сравнительно много свободного времени, т.е. времени на потребление информации, которая отвечает не профессиональным запросам, а скорее их бытовым интересам и заполняет все свободное время (как нередко часами смотрят телевизор от того, что про­сто нечего делать), нуждаются в более эффективной психологической реабилитации, которую ни естественный сон, ни медицина, ни сфера услуг пока еще предложить не могут. В этой ситуации уход в измененное состояние сознания, которое еще недавно служило тому, что бы превзойти себя, «подняться над собой» и своими обычными возможностями, ныне превратилось в позорное «бегство от культуры», от информации, в попытку спрятаться в замкнутом мире индивидуальных галлюцинаций (что есть на самом деле – один из путей виртуализации своего замкнутого информационного мирка);

- сексуальная революция. Показательно, что и поп-культура, и наркома­ния, и сексуальная революция родились почти одновременно, в 1960-70-е годы (т.е. одновременно с компьютером). Конечно, с изобретением компьютера и Интернета здесь нет прямой связи; легализация «свободного секса», гомосексуализма, эротики, порнографии стали побочным продуктом доступности лю­­­бой информации (в том числе и видовой), либерализации нравов в целом, политкорректности, феминистской революции. В целом это тоже можно связать с потребностью в более эффективном отдыхе, эмоциональном раскрепо­щении, в легализации того, что человек – это еще и животное[222] (что во все вре­мена гневно осуждалось культурой, считалось неприличным, тайным, гре­хов­ным и т.п.). Удивительно, что есть и пить – считалось приличным (это описывали в книгах и даже в кино показывали), а вот ходить в туалет и заниматься сексом (что по существу есть такое же удовлетворение биологических потреб­ностей, как и питание) – это было уже неприлично. В культуре – это было тематикой только для анекдотов. Т.е. легализация секса – это тоже преодоление «культуры отцов» молодежью 1960-70-х годов, основанное на возмо­жностях, предоставленных современными информационными техно­логиями;

- деградация традиционной культуры насилия, которое всегда было одной из наиболее нормативных форм деятельности. Насилие всегда делилось на две субкультуры – государственную, осуществляемую армией, полицией и силами безопасности на основании воинских уставов и иных законодательных положений, и криминальную, осуществляемую людьми, не состоящими на государственной службе, но действующими по правилам «воровского закона» и других подобных ему норм. Обе субкультуры были полной противоположностью друг другу, как солдат и грабитель, полицейский и вор. И вдруг все смешалось. Армия и милиция стали вести себя как уголовные банды, а кри­минальное насилие вообще утратило какие-либо черты нормативности и превратилось в полный «беспредел». Я полагаю, что прямую ответственность за это несет телевидение, но не потому, что показывает много фильмов со сце­­­­­нами насилия (в кино противозаконное насилие всегда наказывается), а потому что неустан­­­­но смакует ситуации безнаказанного насилия. Вот эта реклама безнаказан­ности действительно развращает людей, особенно страдающих не­устойчивой психикой.

Я не хочу утверждать, что для группы, условно называемой «все остальные», информационная революция принесла только попсу, наркоманию, порнографию и престу­пность. Не будем забывать, что границы между средним классом и всеми остальными ныне очень условны. А это значит, что все то, что пришло в мир среднего класса, распространяется и на «всех остальных». Вопрос лишь в том, кто и в каких объемах всем этим пользуется?

Итак, наш анализ показал, что основным источником негативных социальных и культурных последствий является не информационная революция, как таковая, а по преимуществу один ее сегмент – масс медиа, т.е. СМИ. В со­временных условиях СМИ фактически приняли на себя функции политических партий, как основных организаторов масс, либо главных рабочих органов тех или иных политических организаций по вопросам работы с населением. Соответственно, уровень их влияния и социальные последствия этого влияния возросли во много раз. А как насчет ответственности?

Встает вопрос: как не допускать негативных последствий? Что, СМИ должны утаивать от людей часть инфо­р­мации? А они и так не говорят нам всей правды; всегда ведется отбор: что сказать, а что нет. Значит проблема в другом: по каким принципам ведется эта селекция информации и на основании каких соображений что-то акцентируется, а что-то затушевывается? Боюсь, что не по самым достойным. Ведь СМИ нужны сенсации (от уровня сенсационности той или иной газеты, радиостанции или телепередачи зависят масштабы размещаемой рекламы – основного финансового источника существования СМИ). В результате масс медиа меньше всего заду­мываются о том социально-воспи­та­тель­ном эффекте, которого они достигают.

Каков же выход? Ограничить свободу информации? Но слишком много свободы вообще не бы­вает. И, тем более, это противоречит принципам демократии, которую мы объявили. Поставить СМИ под жесткий государственный или общественный контроль? Но это то же самое, что ограничить свободу информации. Мне видится только один выход: очень жесткий отбор людей, которым доверяют информационные сообщения. Я бы ввел специальный кодекс журналиста (по типу «Клятвы Гиппократа» у врачей), в котором журналист должен принимать на себя всю полноту ответственности (вплоть до уго­­ловной) за социальные последствия своих сообщений. Соответствующая статья должна быть введена и в уголовный кодекс.

Я понимаю, что все это – лишь благие пожелания; но думаю, что рано или поздно человечество к этому придет. Уж больно опасным оружием стала информация вообще и особенно распространенная по каналам СМИ. В конечном счете, информации вообще не бывает. Есть конкретные лю­ди, которые создают и распространяют ту или иную информацию, но не несут никакой ответственности перед обществом за это. А зря.

* * *

Возможно, что я что-то забыл и не упомянул всех культурных перемен, принесенных нам информационной революцией. Но это дополнят те, кто согласен со мной в приведенных выше оценках.

 Наконец, самый главный вопрос, который меня, как ученого, интересует более всего: мы продолжаем жить в экзистенциальной парадигме (большом нарративе) эпохи Просвещения или уже отошли от нее? Многие западные ученые (Валлерстайн, Гидденс, Бауман, Грей, Фуко, Бодрийяр и др.) полагают, что процесс индивидуализации культуры снимает идеи Просвещения с повестки дня[223]. Я с этим не согласен. Мне кажется, что основные принципы Просвещения еще продолжают действовать: установка на социальный прогресс, приоритет знания, образования и рационального переустройства мира. Напротив, с переходом на постиндустриальную стадию развития именно производство знания получило полный приоритет[224]. Все это еще актуально, социально и интеллектуально значимо и остается нашей «стратегической целью» (пусть даже сугубо виртуальной).

Если это все так, то мы – как люди, живущие в «эпоху перемен» (от чего, как известно, избави Бог всякого), – несколько преувеличиваем новационность всего того, что на нас обрушилось. Большинство явлений, описанных в очерке, име­­­ли место и в прошлом, но только в несколько других формах и, разумеется, в гораздо меньшем объеме.

Впрочем, разве знание (или понимание) этого сильно облегчает нам жизнь?

 

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 200; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!