Эротико-эмоциональная основа любви 5 страница

Хочу напомнить, что культурная инноватика – это не только процесс создания новых вещей, технологий, культурных текстов, струк­тур социальной организации, художественных про­изведений, нравов, традиций, образцов поведения, образов жизни, картин мира, слов язы­ка и т.п., еще не имевших места в данном обществе (или, по крайней мере, не сохранившихся в его исто­рической памяти и социальном опыте), но и процесс перерождения новых приобретений в новые нормы[32]. Если новая форма не интегрируется в культуру как новая норма, срок ее социальной жизни будет очень коротким. Одним из законов культурной динамики является то, что исторически устойчивыми являются только образцы и установки, имеющие нормативный статус[33]. Все остальное – однодневки.

Причиной, вызывающей к жизни такого рода инновации, могут быть адаптация к изменившимся внешним обстоятельствам, разрешение внутреннего функционального конфликта, в каких-то случаях – чей-то заказ или ли­ч­ная инициатива талантливого человека. Так или иначе, но каждая инновация, которую можно назвать новой культурной формой, создается при каком-то совершенно конкретном стечении обстоятельств. Если эта новая куль­турная форма не является уникальным по своей сути шедевром (художественным произведением, религиозным текстом, научным открытием и т.п.), а предназначена для массового воспроизводства в тех или иных масштабах, то условия, при которых происходит каждый акт подобного воспроизводства, уже от­­­­­личаются от условий, при которых было осуществлено первоначальное изо­­бретение, личные вкусы исполнителя уже могут серьезно отличаться от вкусов первого автора и, кроме того, новые условия или пожелания заказчика могут потребовать и некоторого усовершенствования изначальной формы (при сохранении ее основных атрибутивных характеристик).

То есть новый объект станет вариацией или импровизацией на тему исходной формы, повторяя ее по сути, но уже чем-то отличаясь от нее. Такой объект, полученный в процессе вариативного или импровизационного воспроизводства уже имеющейся в арсенале культуры формы я назвал артефак­том культуры[34]. Наглядный пример артефакта: мы можем несколько десятков раз в течение дня сказать «Здравствуйте» разным людям; и каждый раз в зависимости от ситуации и нашего отношения к тому или иному человеку мы поздороваемся с ним по-разному, с разной интонацией голоса, разной мимикой лица и т.п. Практически вся известная нам культура (разумеется, за исключением художественных, интеллектуальных и иных шедевров, которые не предназначены для вариативного воспроизводства, а в лучшем случае – для механического тиражирования: печати, репродуцирования, создания технических копий и пр.) – это и есть собрание миллионов артефактов тех десятков тысяч культурных форм, которые специально создавались для массового потребления и исполнения (например, поведенческие нормы или язык и т.п.).

Поскольку ни один артефакт никогда не повторяет исходную форму в точности, а является ее вариацией или импровизацией, культура в целом (за исключением упомянутых шедевров, составляющих ничтожный, хотя и невосполнимый процент культурных форм) реально существует только в виде вариаций и импровизаций той или иной нормы. Сто судебных решений по одной и той же статье закона являются сотней вариаций этой статьи применительно к обстоятельствам того или иного дела.

Не следует забывать, что варьирование и импровизация присутствуют не только при практическом воспроизводстве какой-либо культурной формы, но в еще большей мере в процессе суждений о ней, ее оценки, рассуждений о ее качествах, профессиональной или бытовой критике и т.п. Здесь несовпадение вкусов и предпочтений проявляется гораздо больше и в гораздо большем диапазоне значений.

То есть культурная норма идеально существует как незыблемый канон, а социально – только в виде вариативных и импровизационных артефактов, реально или рефлексивно воспроизводящих эту норму.

Интересной темой является и вопрос о происхождении вариаций и импровизации как особых форм деятельности. Известно, что адаптивными возможностями обладает весь животный мир[35], причем уровень сложности изменения поведения в адаптивных целях возрастает по мере повышения биологического таксона, к которому принадлежит данное животное[36]. Примерно то же самое наблюдается и у детей человека. Чем старше ребенок, тем большим набором вариаций и импровизаций при исполнении каких-либо действий он обладает[37]. Совершенно очевидно и то, что по мере исторического развития человеческих сообществ расширялись и права человека на большую вариабельность и импровизационность в исполнении культурных установлений. В более традиционных сообществах репертуар и права людей на вариативность и импровизационность в поведении и суждениях гораздо скром­­­­нее, чем в обществах модернизированных, либерально-демо­кра­тичес­ких.

Разумеется, при этом наличествует и трудноразличимая грань, за пределами которой та или иная вариация или импровизация исходной формы фактически превращается в новую форму, по своим сущностным признакам уже не являющуюся вариацией прежней. Выявление этой грани и оснований, сос­та­вляющих ее базу, крайне сложно. Возможно, в каждом конкретном случае тре­­буются новые основания. На мой взгляд, единственным критерием, по которому можно различить вариацию на тему прежней культурной формы или создание новой, является ее узнаваемость насе­ле­нием. Т.е. всякая новая культурная форма становится новой в социальном смысле преимущественно конвенционально; если большинство членов общества атрибутирует ее как новацию.

И вот здесь мы сталкиваемся еще с одной очень сложной проблемой, относящейся к социальному аспекту данного вопроса. Речь идет о признании частью общества (скажем, какими-то социальными группами) за той или иной формой статуса нормативной и исполнении ее в качестве таковой и непризнанием всего этого какими-то другими социальными группами. Очень ча­сто случается так, что в одном и том же обществе часть населения признает какое-то новое культурное установление нормой, законом, традицией, а какая-то часть – нет. Как правило, это детерминировано разным социальным статусом и положением обеих групп. В качестве примера вспомним отношение населения к нововведениям ельцинского периода. Расхождения в их оце­н­ке до сих пор остаются крайними (впрочем, как и оценка результатов реформ Петра Великого). Но по существу позиция непризнания является одним из проявлений того самого «побега из культуры». В данном случае – уклонения от новой культуры и стремления продолжать жить по установкам прежней.

То же самое можно сказать и о допустимых пределах вариации или импровизации на тему какой-то формы. Они столь же конвенциональны и социально неоднородны. Обратимся к истории религиозных ересей. Для кого-то новая трактовка священного текста являлась вполне приемлемой, а для кого-то – преступной. Например, в исламе и иудаизме понятия «ересь» просто нет. Любое истолкование священных текстов тем или иным имамом или раввином считается допустимым. То же самое можно сказать про буддизм и индуизм. В то время как вся история христианства шла под лозунгом борьбы с вариациями тех толкований Нового Завета и сочинений Отцов Церкви, ко­­­торые сложились после VIII века. Все позднейшее считалась ересью (разумеется, до воз­­­никновения реформатских церквей, которые в XVI веке провозгласили, а ко второй половине XIX века реально вернулись к идейному демократизму раннего христианства). В конечном счете, и признание той или иной формы нормой, и допустимые пределы ее варьирования детерминированы различиями в социальном опыте разных людей и особенно их солидарных групп.

Т.е. культурная норма и пределы ее варьирования – сугубо социальны. И в той же мере – историчны. Ведь по ходу времени статус и функция той или иной культурной формы может меняться, она может вообще выйти из употребления, забыться или может радикально измениться ее смысловое наполнение, название.

Вместе с тем подобный вариативно-импровизационный под­ход к культурным нормам является самой распространенной формой уклонения от буквального исполнения этих норм, определенной мимикрией собственной куль­турности, т.е. «побегом из культуры». Конечно, существуют и другие способы «побега». Это смена культур, осуществляемая в форме эмиграции, ухода в религию (или перемены религий), в маргиналы и т.п. Но, как уже говорилось выше, это будет только сменой тюрем.

Более эффективным способом представляется вариативно-импро­виза­ци­оный подход к культуре, позволяющий, с одной стороны, не нарушать поряд­ка поведения и суждений, диктуемых данной культурой, но зато исполнять все это в довольно свободном режиме самостоятельных импровизаций на заданную тему.

И, наконец, самоочевидна и зависимость репертуара вари­аций и импровизаций от степени инкультурированности того или иного субъ­екта. Речь идет о масштабах общекультурной эрудированности человека во всех аспектах той культуры, к которой он принадлежит. По этому признаку интеллигент-гуманитарий, безусловно, является лидером по сравнению с пред­ста­ви­телями других социальных страт (в первобытном обществе такими лидерами, очевидно, были шаманы и старейшины – хранители социального опыта племени). Большая культурная эрудированность, естественно, существенно расширяет репертуар и изощренность форм вариационно­сти и импровизационности в действиях человека.

Таким образом, самые перспективные «беглецы» и «уклонисты» – это на­иболее культурно эрудированные люди. Это естественно. Для того, что бы эффективно нарушать режим, нужно его хорошо знать. Но эти же люди являются и наиболее перспективными участниками инновационной деятельности, т.е. творчества. Маловероятно, чтобы безропотные исполнители всех им­пера­тив­ных установок режима (в данном случае культурного) были способны на какие-либо открытия, изобретения и иные творческие акты.

Следует заметить, что вариативная и импровизационная деятельность присутствует, как в нормативном, так и в инновативном пластах культуры. Но если в инновативном пласте вариации и импровизации являются лишь одной из форм творчества (причем далеко не самыми распространенными), то в нормативном пласте они являются преобладающими формами реализации культурных норм, преследующим две цели: адаптации к имеющимся условиям при исполнении предписаний и одновременно – способом уклонения от их буквального исполнения, т.е. культурной мимикрией (конечно абсолютно латентной; практически никому не приходит в голову, что, импровизируя в чем-то, он тем самым нарушает культурную норму).

Другой вопрос, не является ли подобная мимикрия, разрушением нег­энтропийного потенциала, заложенного в культуре в целом? Работы корифеев постмодернизма, разрабатывающих теории деконструкции культуры, в какой-то мере свидетельствуют именно об этом[38]. Но не будем забывать старый принцип архитектуры. Ничто не разрушается ради создания пустого места. На месте разрушенного обязательно строится что-то новое. Я думаю, что и деконструкция, которой занимаются постмодернисты, относится преимущественно к познавательной и мировоззренческой парадигме конца эпохи Просвещения, в рамках которой мы живем и по сей день и которая уже не удовлетворяет сознание эпохи постиндустриального общества[39]. Здесь требуется что-то новое и го­раздо более сложное. И надо надеяться, что культура не оставит это место пустым…

А мы?

Как всегда мимикрируем. Благо есть способ, разработанный еще тысячелетия назад. Так что «побег из культуры» продолжается. Следите за новостями …

КУЛЬТУРА НАСИЛИЯ

Предлагаемый вниманию читателя очерк, конечно, не пре­тендует на всесторонний анализ этой очень непростой темы. Я ставлю своей целью лишь наметить пути и основные проблемы для будущих капитальных исследований столь актуальной для культурологии темы, почти не изведан­ной в данной науке до сих пор.

Поскольку насилие является весьма распространенной формой целеориентированной и осмысленной человеческой деятельности, оно, безусловно, относится к перечню форм человеческой культуры. Сразу же оговорюсь, что я понимаю под «насилием», под «культурой» и что в таком случае представ­ляет собой «культура насилия».

Под насилием я понимаю действия, предпринимаемые в отношении человека и общества, но против их воли. В понятие «насилие» включаются в основном шесть видов действий:

- убийство человека или нанесение вреда его физическому и психиче­скому здоровью (это может касаться как одного человека, так и большой группы людей);

- отъем, кража, уничтожение или порча имущества (частного или го­сударственного);

- ограничение свободы передвижения и видов деятельности человека;

- принуждение к занятию какой-либо деятельностью и исповеданию какой-либо идеологии против воли человека;

- насильственное изменение политического режима и социально-эко­номического порядка, господствующих в обществе;

- насильственное изменение этнической, социальной, политической, кон­фессиональной идентичности человека, осуществляемое против его воли.

Разумеется, это деление имеет сугубо условный характер. В социаль­ной практике, как правило, встречаются события, в которых некоторые из пе­ре­численных деяний совершаются одновременно или по цепочке одно вле­чет за собой другое. К тому же некоторые виды насилия могут приводить к разным последствиям. Например, сексуальное изнасилование – это принуж­дение человека к занятию, которым он в данный момент не хо­чет заниматься, но это же может привести к нанесению вреда его физическо­му и психическому здоровью. Заключение в тюрьме – это ограничение сво­боды передвижения человека, но одновременно и принуждение его к образу жизни, который не является его добровольным выбором. Изме­нение по­литического режима неизбежно ведет к навязыванию новой идеоло­гии, разделяемой далеко не всем населением. Ограбление часто невоз­можно со­вершить без убийства ограбляемого и т.п.

Понятие «культура», на мой взгляд, означает социальный опыт, обре­­­тенный человечеством или отдельным народом на протяжении его истории, отселектированый и отрефлексированный в культурных текстах (ве­р­­бальных и невербальных) – законах, традициях, обычаях, нравах, системах ценностей, комплексе знаний о себе и об окружающем мире, учебниках, до­минирующих формах социальной организации общества, иерархии статусов и социальных ролей, допустимых технологиях создания чего-либо и ат­рибутивных чертах продуктов этой деятельности, формах и языках социаль­ной коммуникации, преобладающих формах социализации и инкультурации личности (т.е. ее во­спитании и образовании), в художественно-об­разном мировосприятии мира и т.п., короче – всем том, что обобщается в понятиях «образ жизни» и «картина мира» того или иного общества и передается от поколения поколению[40].

Естественно, что каждый народ обладает своим уникальным социаль­ным опытом и неповторимой исторической судьбой, определяющими свое­образие черт его культуры. Кроме того, разные народы находятся на разных уровнях развития. Сегодня Землю заселяют этносы, принадлежащие практи­чески ко всем известным этапам социально-культурного развития от камен­ного века до постиндустриальной стадии[41]. Поэтому, когда я употребляю сло­во «культура» вообще, без конкретной этнической или со­циальной привязки, это выражение является условным, в данном случае суммирующим общие элементы социального опыта наиболее развитых на­родов (т.е. относящихся к индустриальному и постиндустриальному уро­вням развития) и его культур­ной элиты (т.е. социальной страты наиболее образованных и культурно эру­дированных людей), хотя, по возможности, я стараюсь охватить взглядом культуру всего человечества на всю ее историческую глубину.

Таким образом, культура насилия – это тот набор допустимых норм со­вершения насильственных действий в отношении человека или общества (допустимых самими субъектами, осуществляющими насилие, или властью, по приказу которой они действуют, перечень действий см. в начале очерка) и культурных текстов, регулирующих эти действия, разрешающих или запре­щающих какие-то формы, устанавливающих процедуру исполне­ния насилия и определяющих отношения между самими субъектами насилия, субъ­ектами и объ­ектами, субъектами и обществом, а так же семиотика форм, символизирую­щих насильственные действия или факт принадле­жности человека к соответ­ствующей группировке.

Есть все основания для предположения о том, что свой генезис насилие ведет еще от животных предков человека, многие из которых были хищника­ми, включая и семейство приматов, от которых произошли гоминиды (здесь можно говорить о смешанном пищевом рационе, в котором пи­ща жи­­­вотного происхождения дополняла преобладавшую растительную)[42]. Т.е. насилие по­началу имело трофический (пищевой) характер и осу­­­­­щ­ест­влялось только по отношению к представителям других видов, бы­­­­­­­в­­ших охотничьей добычей. (Кстати, охота – как у людей, так и у живот­ных – почему-то не относится к формам насилия, что представляется нелогичным. Если лев бросается на лань с целью поесть, то и грабитель уби­вает сво­ю жертву отнюдь не ради познавательных или образовательных интересов).

В ходе антропогенеза, по мнению многих специалистов, смена отста­лых видов гоминид более развитыми нередко носила характер планомерного уничтожения их как конкурентов в борьбе за территорию и ресурсы. Ведь ра­цион питания и австралопитеков, и питекантропов, и неандертальцев, и кро­маньонцев (людей современного вида) был примерно одинаков. По крайней мере, уход неандертальцев с исторической сцены, как предполагается, был преимущественно насильственным[43]. Одновременно с возникновением вида Homo sapiens несколько изменился и рацион питания – в сторону наращива­ния доли пищи животного происхождения. Т.е навыки охотника – убийцы намеченной добычи – явно получили развитие, вплоть до изобретения техно­логий затравливания и убиения таких крупных зверей как мамонты, пещер­ные медведи и пр.

Когда начались столкновения между локальными сообществами самих людей, сказать трудно. Очевидно, единичные случаи убийства встре­ченного чужака имели место всегда (впрочем, как и случаи приема его в свою общи­ну). Вместе с тем расселение верхнепалеолитических общин кро­маньонцев было сравнительно редким, и борьба между ними за территорию и ее ресур­сы в тот период навряд ли была остроактуальной. Внутривидовые конфликты, видимо, участились в эпоху мезолита, когда большие родовые коллективы, жившие более или менее оседло, разбились на малые группы бродячих охотников, что повышало вероятность их встреч. Но настоящий перелом в данном вопросе произошел уже в эпоху неолита, с переходом к производящему хозяйству и сопутствовавшему это­му быстрому демографиче­скому росту. Примерно 10 тыс. лет тому назад ойкумена современного расселения людей была уже в основном запол­нена[44]. С этого времени факт сосед­ства разных коллективов (племен) и кон­куренции между ними стал элемен­том социальной повседневности.

Эта перемена в структуре расселения и существенное увеличение ее плотности открыли новую эпоху в истории человечества – эпоху борьбы «за место под солнцем». Завоевательные войны с этот периода стали обы­ч­ными в практике народов, что и явилось одной из причин возникновения госу­дарств – органов управления, насилия и защиты, а также профессиональных или мобилизуемых армий. Создание многонациональных, а в новое время и колониальных империй (так же как и их распад) можно рассматривать как одну из форм этого процесса. Другой формой стал геноцид – полное физическое истребление целых этносов, а также ассисимиляция мелких этносов в составе более крупных. Но это были войны преиму­ще­ст­венно за территорию и ресурсы (в том числе и человеческие).

«Этому способствовало множество далеко идущих последствий в символической сфере, которые в период тотемизма привели к созданию во­инских братств, идентифицировавших себя с различными животными (например, людей-медведей, терроризировавших леса Севера Европы, или тай­­­­­­­ного общества людей-леопардов, которое контролировало обширные ре­­­­­гионы Африки). Общества воинов были очень опасны»[45]. Продолжением этой традиции стало возникновение разного рода военных корпораций в последующем – от средневековых рыцарских орденов до СС в нацистской Германии.

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 129; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!